Текст книги "У подножия Саян (рассказы)"

Автор книги: Симон Бельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Сиганов прислушался к этому слабому голосу, двинулся было в ревущий мрак, но сейчас же упал, подхваченный сильным напором воды, катившейся рядом с холмом, уцепился за ветку орешника и выбрался на берег.

Молча, низко согнувшись под тяжелыми узлами, двинулись вглубь тайги, торопясь и напрягая все силы, чтобы скорее уйти от наступающего злобного потока.

На вершине холма под кедрами было сухо. Деревья сплелись так густо, что дождь почти не попадал на землю, и когда обессиленные люди опустились на мягкую хвою, ими овладело отчаяние. Они плакали, молились, жаловались кому-то невидимому, но ровный шум дождя, рев воды и спокойный гул в вершинах деревьях заглушал голоса людей; их мольбы, брань и жалобы тонули в общем шуме над землей, как тонет всплеск волны в гуле морского прибоя.

К Сиганову подошла жена Арефова.

– Нет нашего, – сказала она странно спокойным голосом.

– Нету, – сурово ответил Сиганов, раздувая костер.

– Что же теперь будет?

– Не знаю! Как-нибудь… – Сергей старался не смотреть на нее и осторожно подкладывал ветки в шипевшее пламя.

– Царство ему небесное! – отозвался Курганов. – Нашел свое место. Веселый был человек.

Баба как будто только теперь поняла, что старик Арефов никогда не вернется к своей семье, что его тело кружится где-то в бешеном потоке, пролагающем путь к широкой Уссури, и бросилась к Сиганову.

– Пойди! Бога буду молить!., пожалей нас, сирот… – Она валялась на земле, цепляясь руками за грязные сапоги Сергея.

– Бог-то, пожалуй, не услышит! – с приливом злобы ответил Сергей. – Ну хорошо, не вой, пойду. – Он снял мокрую одежду и медленно двинулся вниз к озеру.

– Не пущу! – крикнула Дарья, цепляясь за руку мужа. – И не думай! Не ходи.

Сиганов молча отстранил жену и утонул в шумном говорливом мраке.

Высокое пламя костра колебалось на стене густой зелени, слабо освещало певучую воду, радостно и весело уносившуюся через дикий лес.

Осторожно, нащупывая дно длинной палкой, Сергей вошел в воду, которая доходила ему до пояса. Постоянно приходилось менять направление, потому что на тех местах, которые еще недавно казались ровными, появились ямы и глубокие ложбины. Вода валила с ног и Сиганову приходилось удерживаться за кусты и деревья. Дождь перестал и при слабом свете звезд видна была ровная пелена воды, над которой поднимались неясные лохматые вершины отдельных деревьев. Сергей закричал и ему казалось, что откуда-то спереди доносится едва слышный голос Арефова. Он бросил палку и поплыл, но не рассчитал силы потока и, как только сделал несколько взмахов, вода подхватила его и, кружа, понесла от берега.

Напрягая все силы, Сиганов плыл к одинокой лиственнице, но течение его уносило все дальше и дальше, и скоро он увидел далеко в стороне бледное, желтое пятно костра и едва заметную черную стену тайги. Там, где было озеро, поток делал крутой поворот к северу и замедлял течение. Быстро промелькнула и потонула во мраке вершина сосны, за ней другая, третья… Наконец, ему удалось удержаться за низко свесившуюся ветвь.

– Илья! – крикнул он в пустую тьму. Ничего не слышно. Только ветер плачет в тяжелых ветвях и волны плещутся между стволами потопленных сосен, как под сваями разрушенного моста.

– Илья!

Кто-то ответил, но таким слабым голосом, что нельзя было разобрать, голос ли это человека или крик птиц. Минуту спустя Сергей услышал тот же голос, доносившийся с места прежней стоянки.

Сиганов долго отдыхал, сидя в развалине сосны, потом бросился в воду и стараясь держаться дальше от пенистой стремнины, которая шла через все озеро, поплыл к неясно черневшейся куче деревьев. Арефова он увидел, когда еще подплывал к деревьям. Старик был так близко от воды, что если бы озеро поднялось еще немного, то его смыл бы поток, огибавший дерево с той стороны, откуда плыл Сиганов.

– Это ты, Сергей? – спросил Арефов. – Смерть наша пришла. Жив ли кто?

– Все живы! Вот только за тобой по лесу гоняюсь, – сердито ответил Сиганов. – Вздохну немного и поплывем.

– Я не смогу – силы нет.

– Ну и пропадай, черт с тобой! Там бабы твои ревут, а мне все равно, хоть все вы пропадите!

Старик молчал и среди мокрых ветвей дерева был похож на иззябшую птицу, загнанную сюда ветром и дождем.

– Ну, плывем, что ли?

Арефов вздохнул и, вздрагивая, спустился с дерева в воду.

– Держись за меня! Только за пояс. За пояс, говорю тебе, а не за руки. Черт!

Теперь Сиганов хорошо знал, где проходит опасное течение, и осторожно подвигался от дерева к дереву.

Бледным желтым пятном загорелся костер, выросла гряда кустарников, но Сиганову казалось, что они никогда не доберутся до берега, до твердой земли. Он тяжело дышал, крепкие мускулы еще работали, но в голове стоял шум и хотелось сбросить с себя тяжелое тело Арефова, судорожно уцепившегося за ременный пояс.

Наконец, Сергей нащупал ногой вязкое дно и, шатаясь, пошел к кустарникам.

– Дай тебе Бог! – сказал старик, когда он увидел огонь и своих баб в белом дыму, окутавшем всю поляну. Хотел еще что-то сказать, но заплакал и пошел к костру.

Потянулись тоскливые, голодные дни. Почти весь хлеб остался в воде. Муку мешали с корой; собирали ягоды и какие-то луковицы, вкусом похожие на репу.

В каждой семье были больные, но на них не обращали внимания. Первой умерла старуха Аносова, потом девочка у Арефовых. Высокие кресты прятались в густой зеленой чаще, и всем казалось страшным и непонятным, что старуха и девочка лежат в этом глухом лесу и останутся здесь, когда они все разбредутся, и только солнце будет заглядывать в густую сочную траву над могилами.

Приходил китаец Лин-Сан. Молча, как и в первый раз, смотрел на переселенцев, сидя на корточках и держа между коленями старенькое ружье.

– Плохо! – сказал он. – Лабота надо.

– Да где же ее взять, работы-то? – сказал Арефов.

– Там есть лабота, – китаец указал вглубь тайги. – Новая дорога. Я покажу. Не надо помирать!

Молодой Арефов и Сиганов могли идти, все остальные были больны.

– Лин-Сану лабота не нада. Ему охото нада, ламза надо.

Мелькнула слабая надежда выбраться из тайги. Все просветлели. Бабы Арефовы напекли блинов и, как прежде, быстро и ладно хлопотали около горшков и чугунов.

– Водочки нет, – жаловался старик Арефов. – Другой раз зайдешь, – угостим.

После обеда китаец закинул ружье за плечи и, не оборачиваясь, пошел в тайгу. За ним шли Сиганов и Арефов. На повороте Сиганов остановился и долгим взглядом посмотрел на поляну, залитую тусклым светом бледного, холодного солнца.

IV

О дороге в Буринскую тайгу, куда китаец привел Сиганова, рабочие, инженеры и подрядчики говорили, что она нигде не начинается и нигде не кончается. Белая полоса шоссе тянулась по болоту от глухой станции, на которой в сочной высокой траве тонули груды гнилых шпал и ржавые рельсы, вползала в первобытный дикий лес и бестолково блуждала под зелеными узорчатыми сводами.

На широких просеках лежали рядами поваленные деревья, опутанные колючей ежевикой с черно-сизыми мелкими ягодами, прикрытыми кустами шиповника и молодыми березками. По шоссе никто не ездил и зеленое войско дружно наступало на новую дорогу, подкапываясь под нее длинными корнями, трава и молодые деревца раздвигали камни и густая поросль пробивалась через желтый мокрый песок, которым была усыпана дорога.

Напуганные шумом, стуком топоров, треском подрубленных деревьев, говором, песнями и криками рабочих, волки, медведи и лоси бежали в глубь леса, но по мере того, как белая лента уходила все дальше и дальше, звери возвращались на старые места и скоро оценили работу людей. Волки, жившие на таежной опушке, бегали по дороге к глухим, далеким логам; на просеке большая хромая медведица играла с медвежатами, которые с кучи щебня и песка кувырком скатывались на траву в чащу кустарников. Иногда в лунные ночи на дорогу выходил тигр-людоед, подстерегавший рабочих, и ленивой походкой, зевая так, что хрустели челюсти, презрительно щуря зеленые глаза, направлялся к тому месту, где продолжалась постройка. Завидев тигра, медведица торопливо собирала свое семейство, как толстая испуганная баба на деревенской улице собирает детей, уводила их в чащу лиственниц и маленькими хитрыми глазами следила оттуда за всеми движениями царя тайги. Из-за ее спины выглядывали улыбающиеся морды медвежат, которым хотелось выбежать на белую дорогу и подразнить важного прохожего. Но каждый раз, когда кто-нибудь из них вылезал вперед, мать била его мохнатой лапой и сердито швыряла в густую тень под деревьями.

Волки почтительно уступали дорогу полосатому хищнику, мелкой рысью сворачивали в сторону, садились на просеке и выли, поднимая острые морды. Они знали, что тигр их не замечает, как будто их тут совсем не было, и поэтому садились на поваленные деревья, на кучи нарытой земли и были довольны, когда царь тайги бросал на них скучающий взгляд, каким счастье, сила и слава смотрят на нищету, слабость и голодную жадную зависть.

Тигр съел уже четырех рабочих и одного опасно ранил. Он предпочитал китайцев, но когда выбора не было, нападал и на русских. На постройке все знали о вкусах хищника, и поэтому главный инженер Фомичев никогда не уходил в лес без китайца-манчжура Сан-Чао, которого звали «тигровой приманкой». Сан-Чао был хорошо откормлен; из-под синего халата видна была мускулистая желтая грудь, крепкая шея и для тигра он представлял лакомый кусок, особенно рядом с худым, жестким Фомичевым, но так как инженер со своей живой приманкой выходил днем, а тигр не любил охотиться при свете солнца, то Сан-Чао мог получать жалованье так же спокойно, как если бы жил на главной улице Харбина.

Дорога дошла до длинной болотистой поляны, похожей на коридор, протянувшийся между двумя рядами серых высоких колонн, украшенных непонятными иероглифами, которыми белые и желтые лишаи расписали стволы лиственниц и кедров, и застланный пестрым моховым ковром.

Посредине поляны на высоту в три-четыре сажени поднимался овальный холм, покрытый редкой тощей травой на глинистых склонах. На вершине холма лежали два древних камня, на которых были глубоко вырезаны какие-то слова; дожди и мороз наполовину стерли буквы, добавили новые, и надпись, начертанная рукой человека и природы, стала такой запутанной и неясной, что нельзя было даже сказать, на каком языке говорили люди, насыпавшие курган и взгромоздившие на его плоскую вершину тяжелые желтые плиты.

Рабочие жили под открытым небом и в шалашах, похожих на большие костры. Инженер Фомичев, его помощник Глебов и студент-путеец Тихонов спали в палатках, а днем, когда не было работы, сидели или лежали на истрепанном ковре под тяжелыми узорчатыми ветвями, через которые просачивались золотые струи солнечного света.

От того, что дорога никому не была нужна и с каждым поворотом все глубже и глубже уходила в сумрачный, тоскливый лес, которому не было конца, все работали неохотно. До станции было сорок верст, хлеба часто не хватало и люди по целым дням питались ягодами, сухарями, пили ржавую воду из болота, болели лихорадками и тифом и разбегались каждую субботу после получки денег.

Выбирать было не из кого, и Фомичев принимал всех, кто приходил к нему в тайгу. Больше всего было переселенцев, забросивших свои участки, чтобы не умереть с голоду. Но приходили и старатели с золотых приисков, бродяги, беглые, какие-то «божии люди», ожидавшие пришествия Антихриста, преступники, скрывавшиеся в тайге от суда, пропойцы, охотники и беглые солдаты.

Главный инженер боялся этой пестрой толпы, в которой почти каждый человек приносил воспоминание о грабежах, убийствах, каторжных тюрьмах, о бесконечных голодных скитаниях и смутное сознание о жестокости и несправедливости того порядка, который выбросил его из далекой родины и властвовал за пределами зеленой пустыни.

Фомичев каждую субботу говорил рабочим, что денег у него нет, и если его убьют, то не отыщут и трех рублей.

Рабочие знали, что их боятся, и с снисходительным презрением смотрели на свое начальство.

Бродяга Гудок, лохматый и шершавый, как опаленный пожаром куст можжевельника, и чахоточный беглый солдат Гомулин, которого рабочие звали «Дохлым», а инженеры «разбойником в квадрате», потешались над страхом Фомичева и разыгрывали целые комедии при немом сочувствии сотни зрителей.

Во время обеденного перерыва Гудок садился на кургане, вынимал из порыжевшего голенища длинный нож и начинал точить его о камень.

– Ты что делаешь? – спрашивал его солдат. – Доиграешься когда-нибудь.

– Отстань! Надоело землю рыть. Сладкой пищи захотел!

– Дурак! Из-за трех рублей человека погубишь!

– И три рубля деньги, и за три копейки режут.

– Говори прямо: крови захотел. Мало тебя в тюрьмах гноили.

– Уходи! какой святой объявился; я то знаю, зачем ты ночью вокруг палаток ходишь.

Фомичев слышал весь разговор, но делал вид, что не замечает Гудка, который пробовал на пальце блестящее лезвие отточенного ножа, и приказывал китайцу принести револьвер. Инженер не умел стрелять и револьвер не был заряжен, но Фомичев долго и внимательно рассматривал граненый ствол, прицеливался в деревья и громко говорил Глебову, так, чтобы слышали рабочие:

– Двенадцать зарядов – двенадцать человек! Я гимназистом на пятьдесят шагов в туза попадал, гвозди пулями вбивал!

Гудок смеялся и рассказывал, ни к кому не обращаясь, длинную историю о том, как он где-то на Волге голыми руками убил и ограбил барина-охотника.

– Птицу без промаха влет бил, а в человека стрелять не мог; поднимет ружье и опустит, руки дрожат и голос перехватывается – ва, ва, ва!.. я стоял с ножиком около камыша и смеялся. Целься, говорю, лучше! В последний раз охотишься! Потом подошел так, не торопясь; взял барина за глотку, голову поднял и полоснул ножом.

И нельзя было разобрать, правду говорит или врет Гудок. Фомичев смотрел на сумрачную тайгу, которая без конца нашептывала темные преступные мысли, уходил в палатку, садился на жесткую кровать, пил коньяк и при свете оплывшей свечи невольно представлял себе, как войдет Гудок или еще кто-нибудь, ну, хотя бы этот «разбойник в квадрате», нащупает впотьмах его длинную худую шею, сдавит ее железными пальцами и засмеется. Непременно засмеется! Этот противный смех будет последним, что услышит он, Фомичев, а утром его тело с лицом, облепленным комарами, будет лежать на кровати посредине палатки, и рабочий Яшка «Божий человек», гнусавым голосом, по складам, будет читать над ним псалтырь, закапанную воском, с грязными обмусоленными страницами.

Вечером, когда осторожно подкрадывалась тьма, инженер выходил из палатки и деланно спокойным голосом звал Гудка.

Бродяга живо и даже весело откликался. Его лицо, густо заросшее черной свалявшейся бородой, ласково улыбалось, серые глаза смотрели лукаво и притворно строго.

– Слушай, Гудок, – говорил инженер, вздрагивая от вечернего холода и смотря в сторону. – Ты хороший работник, усердный работник! Я думаю, недели через две, выдать тебе награду.

– Много благодарны!

– Ну там, рублей двадцать, тридцать! А сейчас подарю тебе старые сапоги. Хороший ты человек. Веселый, трезвый!

– Лучше меня во всей тайге не сыщете!

Бродяга брал под мышки сапоги и, приплясывая с шутовскими ужимками, с которыми он работал, молился, шатался по таежным дорогам, пьянствовал и дрался, шел в свою нору между ветвями поваленной сосны.

Ночью, когда тайга сдвигалась, исчезали отдельные деревья и дикий лес превращался в одно существо, рабочие шепотом рассказывали друг другу о своей прошлой жизни, и хотя они собрались со всех концов России, казалось, будто рассказывает все один человек, без конца повторяющий длинную скучную историю о нужде, голоде, пьянстве, тюрьмах и бесконечных голодных скитаниях. Была одна общая повесть и всем она надоела, как осенняя ночь.

Слушатели оживлялись только тогда, когда кто-нибудь начинал вслух мечтать; впутывал в сухие жесткие нити того, что было, яркие узоры вымысла; и чем неожиданнее и невероятнее был вымысел, тем больше внимания и одобрения вызывал он у слушателей.

Беглый каторжник, Лямка, рассказывал о шапке-невидимке, в которой он ходил по Петербургу.

Бойкий человек, Яков, нараспев врал о своем странствовании под землей из Иерусалима к Арарату.

– Иду с белой котомочкой, сверху золотой песок сыплется, по сторонам восковые тоненькие свечи горят и ангелы белыми крылами помахивают…

Горбач (рабочий с золотых приисков) Крот искал золото на далеком севере и зашел в долину, «где не было воздуха и в два ряда каменные люди стояли». Среди долины кучами лежало золото, как кирпичи на постройке, но когда Крот начал собирать рассыпанное богатство, каменные люди сдвинулись со своих мест и окружили его плотной стеной.

Поляк со странным прозвищем – Картомастный, с увлечением и мельчайшими подробностями рассказывал, как он в одну ночь прогулял пятьдесят тысяч! Ночь эта тянулась без конца. В течение ее рассказчик успел побывать: в Варшаве, Ломже, во Владивостоке, но точной географии никто и не требовал.

Самое важное, что маленький тщедушный Картомастный, похожий на сонного пескаря, силой каких-то чар выгонял из гостиниц всех посетителей – генералов, купцов, дворян; что за Картомастным от Варшавы до Ломжи и еще дальше, до самой немецкой границы, шли музыканты в три ряда и играли так громко, что помещики выходили встречать его в новых жупанах, с серебряными блюдами в руках, а паненки целовали его, как он и хотел.

Кержак (раскольник) из Томской губернии, черный и тусклый, как завалявшаяся древняя икона, рассказывал о каком-то ските златоглавом, за лесами Нарымскими, за болотами, где в омутах не вода, а стоят острые глубокие тени. И в тех скитах ходят белые старцы под деревьями. Каждому дереву тысяча лет и каждому старцу тысяча с годом.

Еврей Прончик, – бежавший из пересыльной тюрьмы, – читал письма от брата из Америки, которые он сам писал на обрывках бумаги, подобранных в палатке инженера. Брат звал его к себе в Нью-Йорк, «где человек с хорошей фантазией в один день может заработать столько денег, что их ни один банк не возьмет на сохранение».

Все отлично знали, что рассказчики лгут; что не было ни скита с тысячелетними старцами, ни золотой горы; знали, что Прончик сам пишет письма из Америки. Даже поощряли рассказчиков возгласами:

– А ну ври! ври еще! – Но слушали внимательно, сосредоточенно и сердились, когда кто-нибудь смеялся над Кержаком, Лямкой или поляком, уличая их в том, что они каждую ночь рассказывают свою историю по-новому.

Отвратительная, подлая и жестокая правда, вся в грязи, крови и слезах, была им ненавистна, и когда они возвращались к своей настоящей повести, в которую каждый вставлял кусок, как в одну цельную стену, и все куски были скреплены общим цементом, рабочим казалось, что их жизнь так же никому не нужна, так же плутает и без толку тянется в дремучей постылой тайге, как та белая дорога, которую они протащили неизвестно зачем через болота, овраги, безвестные реки и горбатые холмы.

Фомичеву Сиганов не понравился.

– Хулиган какой-то, – говорил он Глебову.

– Надо сказать китайцу, чтобы он за ним присматривал. Ни на одного человека положиться нельзя! Удивительно, куда девался добрый, незлобивый русский мужик… Гордости нет, воли нет! Пропало уважение ко всему, что выше. Вы думаете, они меня и вас уважают. – Ни в грош не ставят! Я ценю в человеке упорство в труде, внутреннюю дисциплину, но в нашей шайке ничего этого нет! Гнилые души!

Глебов с широким калмыцким лицом, тяжелый и медлительный, постучал толстыми пальцами по столу и молчал.

– Вы согласны со мной? – спросил Фомичев, закуривая папиросу.

– Ну, как сказать?.. Доход-то от этих гнилых душ можно получать хороший.

– Это другое дело!

– И ничуть не другое. У нас по ведомости их сто тридцать, а налицо и ста не найдется. А прогульные дни, а штрафы? С другими, пожалуй, было бы труднее.

– Вы не хотите меня понять! Я смотрю с общей точки зрения. Говорю о том, что у них в душе искры нет, а вы о штрафах, прогульных днях. Не тычьте мне этим! Я отлично знаю, что получаю за счет этого сброда. Но дело в том, что мы с вами стоим на той высоте развития, где каждый человек сам себе судья. Когда вы мне предложили получать за прогульные дни и за этих несуществующих рабочих, я спросил себя: Василий Фомичев, имеешь ли ты право взять эти деньги? Спросил прямо, честно, перед лицом моей правды, до которой никому нет дела.

Глебов налил пива в тяжелую стеклянную кружку и ответил с едва заметной усмешкой:

– Охота вам! По-моему проще, – взял, расписал, в карман положил и дело с концом! К чему тут метафизика, созерцание и самоуглубление?

– Тяжелый вы человек, Глебов! – сердито сказал Фомичев. – Вы как-то уж очень просто смотрите на вещи.

– Что делать? Но позвольте сказать, что я не вижу необходимости притягивать к нашему маленькому делу философию и подводить под него теоретический фундамент. Важнее, чтобы этот желтый идиот Син-Чао расписался в получении денег за тридцать рабочих, и контроль не придрался. Остальное – никому не нужная мелодекламация!

Как всегда после таких разговоров, Фомичев почувствовал злобное раздражение против Глебова, ушел из палатки и лег на ковре под кедрами.

– Вставайте… Да проснитесь, Василий Федорович! Несчастье!..

Тающие обрывки снов путались в зелени деревьев, круглыми островами плававшими в голубом небе, и Фомичев удивленно смотрел на склонившееся над ним встревоженное лицо Глебова и на десятника Прокофия.

– Что такое?

– Да там, на новой просеке… Черт их побери! Сто раз вам говорил! – закричал Глебов, обращаясь к Прокофию. Тот поднял руку, в которой держал испачканную в глине шапку, и сказал певучим голосом:

– Вот как перед истинным… Не видел! Прибежал, а они горланят, все разом… И не поймешь.

– Да что такое?

– Подрубленная сосна упала, двух придавила!..

Фомичев с облегчением вздохнул и встал.

– Вашего этого нового, рыжего хулигана – Сиганова и бродягу Гудка.

– Растормошило их вконец, – сказал Прокофий, почтительно идя сзади инженеров. – Думали, на болото упадет, а она, проклятая, хрустнула, как зубами щелкнула, и на просеку легла.

Высокая трава была пронизана потоками света, весело шумели деревья, медленно и важно наклоняя свои тяжелые вершины под напором теплого ветра.

Рабочие молча стояли над обрушенным зеленым великаном, высоко вскинувшим ветви, между которыми толклись столбы комаров.

– Уберите сосну, – хмуро приказал Фомичев. – Нечего тут всем стоять!

– Тяни дорогу! Тяни дорогу! – кричал Прокофий, всеми силами стараясь показать свое усердие, так как чувствовал себя виноватым перед инженерами и перед теми двумя, которые лежали под зеленой взлохмаченной горой.

Рабочие лениво разошлись по местам, очистили просеку, засыпали хвоей и мохом большое красное пятно; и шаг за шагом потянули дорогу в глубь пустого неведомого леса.