Текст книги "Своенравная красавица"

Автор книги: Сильвия Торп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Младенец зашевелился и издал слабый жалобный писк. Элизабет Шенфилд отошла от кровати и приблизилась к Черити. Откинув покрывало с красного сморщенного личика, она вздохнула и покачала головой.

– Бедный осиротевший крошка! – с жалостью произнесла она. – Я немедленно пошлю за отцом Флаггом. Большой грех, если малыш умрет некрещеным.

– Нет! – резко воскликнула Черити, отстраняя руки миссис Шенфилд от ребенка. – Он не собирается умирать!

Элизабет покачала головой:

– Дитя мое, я понимаю твою скорбь, но не старайся обмануть себя. В таких вещах ты ничего не смыслишь. Этот ребенок слишком мал и слаб, он долго не проживет.

– Я говорю: он не умрет! – Голос Черити звенел от волнения, глаза горели на бледном лице. Она повела рукой к окну, где в небе за лесом угасало зарево, а потом к умершей женщине. – Посмотрите на это, мадам, и на это! Все это дело рук вашего сына. Элисон могла бы выжить, если бы ей дали спокойно родить в собственном доме. Вашего сына переполняет ненависть, и только бессмысленное жестокое разрушение способно удовлетворить его!

Миссис Шенфилд отступила перед силой ее гнева, а женщины, стоявшие у кровати, подняли головы, в недоумении глядя на них. Черити чуть не задыхалась. Когда она вновь заговорила, голос был тихим и страстным. Она прижала к груди жалобно плачущего ребенка, готовая защищать его от всего на свете.

– У Даррелла Конингтона и так уже отняли слишком много! Этот ребенок, его сын, все, что у него осталось. Перед отъездом я дала Дарреллу обещание и с Божьей помощью сдержу его! Когда Даррелл вернется домой, сын будет его ждать.

Часть вторая

Глава 1

ЧЕРИТИ, ЗРЕЛОСТЬ

Черити сидела под большой ивой у дальнего края крепостного рва, с раннего детства это был ее любимый укромный уголок. Под деревом образовалось небольшое углубление в земле, а сама ива склонилась над впадиной, так что ее свисающие ветви касались травы и гладкой поверхности воды. Поэтому, когда дерево покрывалось листвой, густая зелень надежно скрывала того, кто там сидел. Но сейчас была весна, листва еще не достигла роскошной пышности лета, и сквозь нее, как сквозь вуаль, Черити видела озерцо, цветущий боярышник на другой стороне и развалины башни, все еще хранившей тайну, доверенную ей той давней зимней ночью.

Сейчас Черити было около двадцати, и очень мало что напоминало в ней того ребенка, каким она была когда-то. На ней было темно-серое платье с передником и широким воротником из белого льна. Черные волосы гладко зачесаны назад и почти не видны под плотно прилегающим белым чепцом, по контрасту с которым ее чистая, оливкового оттенка кожа казалась еще темнее. Лицо стало сдержанным и спокойным, полные губы сохраняли теперь серьезное выражение, а взгляд темных глаз под густыми бровями чаще всего потуплен – и не из простой скромности. Но и смиренный вид, и строгое пуританское платье, чуждое ее характеру, надеваемое только потому, что того требовали общепринятые нормы, – все это было сознательно принятой маской, чтобы скрыть натуру, не утратившую своей пылкости.

Черити сидела не меняя позы, прислонясь к поросшей травой насыпи. На коленях она держала маленького сына Даррелла Конингтона. Черити учила его читать по букварю, по которому сама училась в детстве. Но ребенок скоро уснул, положив голову ей на грудь, и теперь она старалась не двигаться, чтобы не потревожить малыша. Сон был драгоценным даром для этого хрупкого существа. Черити сдержала слово, с таким жаром данное в день его рождения, но не раз за прошедшие с тех пор годы грозил погаснуть слабый огонек жизни, который она оберегала. Порой окружающим казалось, что Черити сохраняла ребенку жизнь одной только силой воли и мощью своей неиссякаемой, всепобеждающей любви.

Ей оказывали очень мало помощи в уходе за ним. Правда, Джонатан Шенфилд, пораженный событиями того дня и участием в них своего сына, довольно охотно предоставил ребенку крышу над головой. Но его жена не простила Черити тех горьких слов, которые она сказала о Джонасе, и отвернулась от своей племянницы и осиротевшего ребенка. Через повитуху для него нашли кормилицу, но именно Черити, пользуясь помощью и советами старой няни, взяла на свои плечи всю ответственность за ребенка. Она настояла, чтобы при крещении его назвали Дарреллом, как было заведено для первенца сына в каждом поколении Конингтонов, и посвятила себя заботе о нем – целеустремленно и не считаясь с незамаскированной враждебностью тетки.

Сейчас, когда малыш спал у нее на руках, Черити не отводила от него глаз, и нежная улыбка играла на ее губах. Пусть он слабенький и слишком хрупкий для своего возраста, но какой красивый ребенок! Мягкие шелковистые волосы, обрамляющие мордашку, были истинно конингтоновского цвета: рыжевато-золотистые, как осенние листья бука, но во всем остальном он был вылитый портрет своей матери. Нежные черты лица, темно-серые глаза с длинными ресницами, тонкая кость – все это от Элисон. Он унаследовал ее боязливый характер, что порой тревожило Черити ничуть не меньше, чем его физическая слабость. Но, как правило, она с успехом утешалась тем, что это просто черта, присущая детству, и с течением времени мальчик станет смелее.

За ее спиной, на валу, раздался шорох, и Черити сразу напряглась: она беспокоилась больше за ребенка, чем за себя. Ветви ивы раздвинулись, и показалась ее кузина Сара. Черити снова вздохнула свободно, только мимикой подав знак младшей девушке, чтобы не шумела. Сара кивнула и села на траву рядом с ней.

– Я догадалась, что найду тебя здесь, – тихо сказала Сара, – но я думала, что у вас с Дарреллом урок. Стыдно, конечно, что моя мать не дает тебе заниматься с ним побольше.

Черити пожала плечами:

– Он лучше усваивает урок, когда мы прячемся вдали от всех и никто нас не отвлекает. Что же касается тети, то я знаю, что ее раздражает наше присутствие в Маут-Хаус, и когда мы не мозолим ей глаза, ей не в чем винить нас.

– Вот в этом ты ошибаешься, – рассудительно ответила Сара. – Когда вас не могут найти, мама говорит, что ты ленивая и скрытная.

– А когда я рядом – что я ленивая и нахальная. Первое предпочтительнее, потому что я этого не слышу.

Сара помолчала, с любопытством глядя на двоюродную сестру. В последние годы они сблизились, так как Сара единственная из троих детей Джонатана Шенфилда обладала в какой-то мере легким, беспечным нравом, свойственным отцу Черити. Сейчас Саре исполнилось пятнадцать лет. Она выросла очаровательной, хорошенькой девчушкой: розовое личико сердечком, смеющиеся голубые глаза и светлые волосы, не желающие прятаться под строгим чепцом и постоянно выбивающиеся кудряшками вокруг щек.

Точно так же и ее жизнерадостный характер бунтовал против аскетического образа жизни, навязанного домочадцам ее братом. Джонас прочно прибрал к рукам власть над Маут-Хаус, ранее принадлежавшую его отцу. Десять месяцев назад с Джонатаном Шенфилдом внезапно случился напугавший всех удар, после чего он настолько ослаб, что от прежнего хозяина Маут-Хаус осталась только тень. Волосы поседели, левая половина тела оказалась частично парализована. Он больше не мог передвигаться без посторонней помощи, не мог ясно выражать свои мысли, и Джонас, всегда противоречивший ему, взял с тех пор на себя большую часть дел по управлению имением.

– Завтра приезжает Джонас, – заметила, прервав молчание, Сара. – Мама только что получила от него известие. По мне, так остался бы он где-нибудь насовсем, ведь стоит ему приехать, как начинаются сплошные проповеди и наказания.

Черити чуть сдвинула брови. Хотя долгая и разорительная война закончилась, Джонас по-прежнему много времени проводил в Плимуте. Один его дядя, старший, умер в 1644 году, оставив ему состояние, достаточное, чтобы сделаться влиятельным человеком в городе, и Джонас наслаждался полученной наконец независимостью. Однако в местечке Конингтон-Сент-Джон его ненавидели, и, когда он проезжал через деревню, его встречали ледяным молчанием. Обугленные развалины поместья не были видны оттуда, но мысль о них присутствовала неизменно, напоминая о том, что он сделал. Удар, нанесенный в тот день по Конингтонам, жители деревни не забывали и не прощали.

– Постарайся, Сара, чтобы он не услышал таких слов, – предупредила Черити после паузы, – а то тебя действительно накажут за это.

Сара взглянула протестующе. Она знала, что Черити относится к Джонасу с гораздо большей неприязнью, чем она сама, и тем сильнее ее озадачивала смиренная покорность сестры. Черити теперь не позволяла себе открыто выказывать неповиновение. Она тихо и скромно держалась в тени, выполняла свою долю домашней работы, а сделав ее, целиком посвящала себя малышу.

– Я не понимаю тебя, кузина! – воскликнула Сара с надутым видом. – Не пристало тебе быть такой боязливой.

– Я научилась вести себя осмотрительно, детка, – сухо ответила Черити. – В прошлом рядом со мной были близкие друзья. Теперь я осталась одна, да еще и с драгоценным моим долгом. – Она опять опустила взгляд на спящего ребенка. – Когда-нибудь твой брат, Сара, станет здесь полновластным хозяином. И об этом я не имею права забывать.

– Ну когда еще это случится! Сэр Даррелл вернется гораздо раньше, – заспорила было Сара, но добавила с меньшей уверенностью, поскольку Черити не спешила согласиться с ней: – Разве нет?

– Как будет угодно Господу! – откликнулась тихо Черити. – Это моя надежда, моя постоянная молитва. Но о чем можно говорить уверенно в этом мире, кроме того, что когда-нибудь нам придется покинуть его?

Горечь прозвучала в ее голосе, и глаза затуманились, когда она посмотрела вдаль, где лежал в руинах Конингтон. Кто мог предположить даже в тот черный день, когда был уничтожен Конингтон, какие несчастья все еще таит в себе будущее? Поначалу, несмотря на отдельные поражения, несмотря на кровавую бойню при Эджхилле, дела у роялистов шли хорошо. Королева вернулась из Голландии с большим транспортом оружия и снаряжения. Племянник короля принц Руперт Рейнский, в свои молодые годы уже прославленный воин, поспешил в Англию, чтобы возглавить кавалерию роялистов. Сам Карл проявил незаурядное мужество, в нем неожиданно пробудился талант полководца. К началу 1644 года значительная часть страны находилась под властью короля, и в штаб-квартире в Оксфорде у него был собственный парламент, состоявший из тех, кто покинул Вестминстер или был изгнан оттуда. Казалось, что победа уже у него в руках.

Но этого не произошло. Знаменитые парламентские лидеры, Пим и Хэмпден, были уже мертвы, но Пим успел воплотить в жизнь один из последних своих планов: утверждение парламентом Торжественного союза с Шотландией и Ковенанта – соглашения между шотландскими и английскими пресвитерианцами. В соответствии с этим шотландское войско, оплаченное из средств парламента, вторглось в Англию, склонив тем самым чашу весов в пользу круглоголовых, хоть сами они и не особенно жаловали шотландцев. На юге и западе король еще удерживал свои позиции. А на севере в июле 1644 года его силы были разбиты в самом крупном и кровопролитном сражении войны при Марстон-Муре.

Шотландские союзники были не единственной козырной картой парламента. В том же году очень выдвинулся никому до того неведомый сельский сквайр, член парламента от Кембриджа и полковник конницы Ассоциации восточных графств Оливер Кромвель. В битве при Марстон-Муре он со своими дисциплинированными, закованными в броню воинами, получившими прозвище железнобоких, наголову разбил не знавшую поражений кавалерию принца Руперта. В Вестминстере Кромвель восстал против шотландских пресвитерианцев и сделался вождем всех малоизвестных и самых фанатичных протестантских сект. Он реорганизовал войска парламента и создал из них армию нового образца, наилучшим образом экипированную, прекрасно оплачиваемую и самую дисциплинированную в истории Англии. 14 июня 1645 года в битве при Нейсби в Лестершире король потерпел второе разгромное поражение. Это был окончательный, решающий удар.

С тех пор прошло два года, снова наступил май, и роялистская Англия лежала поверженная в прах. Король, сдавшийся шотландцам, был передан ими парламентским представителям. Королева находилась в изгнании во Франции, и с ней два старших сына и маленькая дочь. Другие дети королевской семьи оказались заложниками парламента.

Напрасно жители деревни Конингтон-Сент-Джон ожидали возвращения своего господина. Другие постепенно подтягивались – жалкие остатки того отряда храбрецов, что выступил в поход в конце лета 1642 года. Черити знала, что Даррелл прошел всю войну без серьезных ранений, а когда роялистские войска были рассеяны, уехал в дом Элисон, в Кент, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

– Не могу понять, чего он там застрял так далеко, – недоуменно заметила Сара после паузы. – Можно подумать, его не тянет сюда.

– А зачем ему? – с горечью спросила Черити. – Жена и родители умерли, дом разрушен, на поместье наложен арест. Что здесь осталось такого, что непреодолимо влекло бы его?

– Ты еще спрашиваешь?! – Сара была поражена. – Здесь его ребенок, маленький сын, которого он никогда не видел.

Черити вздохнула:

– Ребенок, чье появление стоило жизни его матери. Даррелл так любил Элисон...

– Но нельзя же обвинять в этом дитя, бедную кроху! И малыш весь в Элисон. Вот бы отцу взглянуть на него хоть разочек! – Сара наклонилась поближе к малышу. Она очень привязалась к нему, и в Маут-Хаус только с ней, не считая Черити и няни, ребенок был весел и доволен. – Не верится, что сэр Даррелл не возвращается из-за этого. А может быть, как ты говоришь, все дело в том, что на его поместье наложен арест? Черити, это означает, что земли Конингтона больше не принадлежат сэру Дарреллу?

Черити нахмурилась:

– Это означает, как я думаю, что их захватил парламент целиком или большей частью и что Даррелл сможет получить их, только выплатив громадный штраф. Это называется выкупом, хотя, боюсь, Даррелл не станет заключать договор с круглоголовыми. Отец Флагг объяснил это мне перед тем, как уехать из деревни. Я не уверена, что все поняла.

– Вот еще одна позорная вещь! – негодующе воскликнула Сара. – Почему нашего священника вынудили уехать, бросить свое дело и дом и уступить место пуританину с кислой миной?..

– Сара, думай, о чем говоришь! – резко оборвала ее Черити. – Такие мысли лучше не высказывать вслух!

– Да я бы ни с кем и не говорила так, кроме тебя! Уж не настолько я глупа, чтобы не понимать, когда надо прикусить язык. Но разве не позор, что доброго старика преследуют за благочестие, а Джонас еще и аплодирует! Когда я вижу, как они все время шушукаются, мой брат и пуританский священник, мне стыдно, что я сестра Джонаса.

– Ну конечно, они должны сблизиться! Других-то друзей у них нет в деревне.

Черити смолкла: маленький Даррелл зашевелился и открыл глаза. Несколько секунд он осматривался вокруг, недовольно таращась со сна, но когда Сара протянула к нему руки, расплылся в радостной улыбке. Он сполз с коленей Черити, и она поднялась на ноги, стряхивая траву с юбки.

– Пошли, – сказала она. – Пора домой.

Сара тоже встала. Взяв за руки малыша, они забрались на насыпь и тихонько побрели к дому. Солнце пригревало плечи, густая трава пестрела лютиками. Лебедь сонно скользил по глади воды крепостного рва. Для Черити было что-то неизъяснимо грустное в том, что этот мирный уголок ничуть не переменился, когда так много всего прекрасного и дорогого ушло навсегда. У кустов боярышника она остановилась и посмотрела на ветви, усыпанные розово-белыми цветами на фоне глубокой синевы неба.

– О, боярышник в цвету! – мечтательно сказала она. – Раньше мы ходили сюда на майский праздник! Еще до того, как майское дерево и пирушки вокруг него в честь майского праздника были приговорены к смерти Джонасом и иже с ним – за гнусную греховность. – Она помолчала, искоса бросив взгляд на Сару, и в этот момент прежняя, шаловливая Черити выглянула из-под маски приличий. – Я часто диву даюсь, кузина, как это люди, претендующие на праведность, ухитряются обнаружить зло в самых простых вещах.

Сара рассмеялась, и маленький Даррелл тоже захихикал, заряжаясь их весельем, хотя и не понимая причины. Он высвободил ручонки и побежал вперед. Так он и бежал до самого дома. Но у дверей приостановился, потом вернулся к Черити и снова ухватился за ее руку.

Она наклонилась и подняла его, привычная боль кольнула сердце. Так бывало всегда: сколько бы ни веселился малыш на прогулке, какая-то тень касалась его, как только он входил в дом. Как будто он знал, что его там только терпят. Именно в такие минуты Черити видела в нем Элисон. Она отнесла его прямо в детскую, которую когда-то делила с кузинами и которую Элизабет, по приказу мужа, нехотя согласилась предоставить ей. Комната считалась ее собственным домом, тут она чувствовала себя относительно свободно, но это убежище не могло служить ей долго.

В тот вечер, после того как малыш заснул, Черити сидела там с няней – теперь они часто бывали вместе. Няня совсем постарела, маленькая, согбенная, лицо как печеное яблочко. Конечно, она уже не могла работать, как когда-то, но способности ее оставались при ней, не подвластные годам. Сидя в полутьме, она наблюдала за лицом Черити, склонившейся над шитьем в круге света от сальных свечей на столе. Няня обратила внимание на чуть заметную морщинку между густых бровей и напряженно сжатые губы. Черити всегда была самой любимой ее воспитанницей, и она без труда читала все эмоции, отражавшиеся, как в зеркале, на смуглом живом лице.

– Что беспокоит тебя, мой птенчик? – прервала молчание няня.

Черити удрученно вздохнула и отложила рукоделие.

– От тебя ничего не скроешь. Понимаешь, ведь малышу уже четыре года. Скоро ему понадобятся настоящие учителя, не то что я. Ему нужно получить образование, соответствующее положению семьи Конингтон. А откуда мне добыть ему воспитателя? Я не могу просить дядю нанять ему учителя. Он бы, вероятно, согласился, но Джонас и тетя найдут способ помешать этому.

– Ох, господин Джонас распоряжается теперь всеми расходами, вот в чем беда! – В голосе няни звучало неодобрение: она не выносила Джонаса и сердито следила за его всевозрастающим самомнением. – Это правда, он не испытывает добрых чувств к маленькому господину, а еще меньше сама хозяйка – к их стыду! Что плохого им сделал наш милый крошка?

– Он сын Даррелла Конингтона, – жестко ответила Черити. – Джонасу этого вполне достаточно, для ненависти других причин не требуется. – Черити встретила внимательный взгляд старой женщины. – Няня, порой я смертельно боюсь! Дядя – наша единственная защита, а его здоровье слабеет день ото дня. Что станется с нами, с маленьким Дарреллом и со мной, когда он умрет?

– Ну, у вас-то всегда будет пища и крыша над головой, – откликнулась няня. – До тех пор, пока в Конингтон-Сент-Джоне останется хоть один дом.

– Да, я знаю, в деревне у нас добрые друзья!

Черити поднялась и беспокойно заходила по комнате.

– Но им самим, беднягам, сейчас едва хватает на жизнь, а кроме того, не подобает наследнику Конингтона расти в хижине или в фермерском доме. Если бы я только знала, как лучше поступить! Почему же Даррелл не едет домой? Я так устала одна нести это бремя!

Глава 2

ДЖОНАС

Черити получила известия о Даррелле уже на следующий день и из самого неожиданного источника.

В середине дня в Маут-Хаус прибыл Джонас. Черити узнала об этом по суматохе, которая всегда возвещала о его приезде, но не видела его до вечера, когда все домашние собрались в холле для молитвы. Отношение Джонаса к ней и к ребенку постоянно провоцировало Черити на ссору. И ей пришлось усвоить раз и навсегда нехитрое правило: чем старательнее избегаешь его, тем меньше имеешь неприятностей. Поэтому она спокойно и вежливо поздоровалась с Джонасом и пошла на свое обычное место, которое было выбрано для нее не случайно и находилось между членами семьи и старшими слугами.

Джонас сам проводил молитвы, и Черити, глядя, как он стоит, дожидаясь, пока слуги займут свои места, подумала, что он явно сверх обычного доволен собой. Джонасу было чуть больше двадцати, он превратился в плотного коренастого молодого человека с красивым, но почему-то странно отталкивающим лицом. Возможно, это из-за полного отсутствия чувства юмора или из-за жестокости, что поселилась в глазах и у рта, отражая фанатизм и нетерпимость, присущие его натуре. Джонас занимал теперь заметное положение в своем кругу и становился все грубее и высокомернее с менее удачливыми.

Почувствовав, что кто-то наблюдает за ней, Черити подняла голову и поймала взгляд светлых глаз Дэниела Стоутвуда, камердинера Джонаса. Стоутвуд жил в Плимуте и не был связан со слугами Шенфилдов ни узами крови, ни обычаями, которые объединяли их с остальным населением деревни. Они относились к нему настороженно. Это был долговязый парень с землистым лицом, жесткими рыжими волосами и постоянно постным выражением притворной скромности. Черити не жаловала его, и он знал это. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем возможность притащить своему хозяину новую сплетню о ней.

Псалмы, пропитанные гневом, столь милым сердцу истинных пуритан, читали бесконечно долго. Но Черити давно научилась не прислушиваться к словам и в душе произносила свои молитвы. Она молилась просто и с искренней верой, древними прекрасными словами, которые выучила в детстве, и всегда черпала в них силу и утешение. Когда чтение псалмов заканчивалось, ей полагалось пожелать доброй ночи дяде и тете и возвратиться в детскую, но, к удивлению Черити, Джонас задержал ее:

– Подожди минуту, кузина! Я должен рассказать кое-что, возможно, и тебя это заинтересует.

Черити приостановилась и посмотрела на него недоверчиво и удивленно. Джонас редко утруждал себя обращением к ней, и его новая многозначительная интонация и странное триумфальное выражение глаз пробудили в ней беспокойство. Не желая показывать этого, Черити склонила голову в знак согласия и подошла к группе около камина.

Джонас обратился к отцу:

– Сэр, мне доставляет удовольствие сообщить вам, что в последнее время я был занят расширением наших земель. Я приобрел все земли к северу и востоку от наших границ, от фермы Уайтторн до рощи на холме.

Его выслушали в полном молчании, а затем Черити произнесла дрогнувшим голосом:

– Я не верю тебе! Это земли Конингтонов.

– Ошибаешься, кузина! – Джонас внимательно наблюдал за ней и теперь говорил с нескрываемым удовлетворением. – Это были земли Конингтонов. Твой друг сэр Даррелл продал их мне.

Черити пристально смотрела на Джонаса, осмысливая причину его удовлетворения и желания сделать ее свидетельницей своего триумфа. И сказала беспомощно:

– Это не может быть правдой! Даррелл не продал бы тебе ни акра своих наследственных земель.

– У него не было выбора, – грубо бросил Джонас. – Те денечки, когда Конингтоны могли растоптать кого угодно, давно в прошлом. Даррелл Конингтон мог добыть деньги для выкупа своих земель только одним способом: продажей большого участка. Я предложил самую высокую цену, он с радостью ухватился за это и спрятал свою гордость в карман...

Сара крепко сжала руку Черити и спросила поспешно, не дав ей заговорить:

– Так ты видел сэра Даррелла, Джонас?

– Нет, я с ним не виделся. Он в Лондоне, приехал договариваться с парламентом. Наше дело было улажено адвокатами.

Черити сжала в ответ пальцы Сары и высвободила руку. Вместе с недоверием и шоком от того, что сообщил Джонас, у нее в сердце затеплилась слабая надежда. Но сейчас Сара задала вопрос, на который у Черити не хватило смелости, и надежда угасла. Пока самообладание не покинуло ее совершенно, ей следовало как можно скорее уйти от издевательской усмешки Джонаса и злорадного взгляда его матери. Стараясь ничем не выдать своего отчаяния, она неторопливо направилась к лестнице.

В ту ночь она долго лежала без сна, уставясь в темноту, думая о Даррелле, до какого же бедственного положения он доведен. Сердце горестно сжималось при мысли, что он должен был пережить, расставаясь с родовыми землями, которые принадлежали многим поколениям его предков. Ничего удивительного, что он медлит с возвращением, но если он не вернется, что станется с его сыном? Джонас все еще ненавидит Даррелла, он весь кипит, когда видит, с какой любовью относятся к Дарреллу в деревне, хоть его давно тут нет. Джонасу обидно, что сам он вызывает здесь стойкую, пусть и невысказанную неприязнь. Приобретение части земель Конингтона может просто разжечь его аппетит и вдохновить на дальнейшие шаги. Даррелл вне пределов его досягаемости, но не исключено, что Джонас сочтет сына вполне адекватной заменой отцу.

Доказательство того, что эти страхи не беспочвенны, последовало через несколько дней. Черити и Сара, взяв с собой маленького Даррелла, отправились на луг к ручью собирать первоцветы, что росли там в изобилии и пользовались большим спросом в кладовой и на кухне. Они возвращались домой с корзинками, полными сладко пахнущих золотых цветов, и вели за руки уставшего, перепачканного ребенка. Около дома они нос к носу столкнулись с Джонасом. Он встал у них на пути, подбоченясь и широко расставив ноги, и внимательно глядел на малыша. Лицо Даррелла было в пыли, на холщовом костюмчике виднелись пятна грязи, в потной ручонке он стиснул пучок поникших первоцветов.

– Наследник Конингтона, – с издевкой произнес Джонас. – Бродит по полям, как цыганенок, когда ему следовало бы усердно трудиться над книгами. Ну ты, почему не на уроках?

Услышав такое грубое обращение, произнесенное громким, грозным голосом, да еще тем, кого он всегда боялся, ребенок вытаращил глазенки и тут же разразился слезами, зарывшись лицом в юбку Черити.

– Прошу тебя, не запугивай его, Джонас! – рассердилась Сара. – Ты знаешь, что он тебя боится.

– Судя по всему, он боится собственной тени. На редкость смешно, правда? Гордый Конингтон породил такого слюнтяя! – И Джонас прикрикнул на ребенка: – Замолчи, парень! Честное слово, на этот раз кое-кто выпорет тебя, чтоб ты стал похрабрее.

– Ничего хорошего из этого не выйдет! – Черити, опустившись на колени, чтобы успокоить Даррелла, вскинула на Джонаса глаза, сверкнувшие гневом. – Кому, как не тебе, знать это, кузен! Ведь тебе это не пошло на пользу.

Джонас потемнел лицом, но Черити заметила победный блеск в его глазах, который предупредил ее, что она ступает на опасную почву. Усилием воли она подавила собственные чувства, встала и попросила спокойно:

– Сара, отведи Даррелла в дом, к няне, хорошо? Скажи, что я сейчас приду.

Сара с тревогой переводила взгляд с брата на Черити, потом взяла малыша за руку и увела, бормоча ему что-то нежное и утешительное. Черити подождала, чтобы они отошли подальше, глубоко вздохнула, полностью овладевая собой, и повернулась к Джонасу.

– Я знаю, что ты ненавидишь его отца, – сказала она тихо, – но во имя милосердия, Джонас, прояви хоть чуточку доброты к ребенку. Как это можно держать зло на ребенка, не иметь жалости к этой крохе, оставшейся без матери?

Несколько секунд Джонас молча мрачно смотрел на нее. Черити, сама того не зная, разбередила незаживающую рану, все эти годы терзавшую его невидимо для окружающих. Его юношеская страсть к Элисон Конингтон была вполне безобидной, но чувство вины, усиленное исповедуемой им суровой верой, мучило Джонаса неотступно, пока не приобрело в его сознании размеры смертного греха. В Плимуте ему удавалось справляться с этим, но как только он возвращался в Маут-Хаус, ребенок Элисон вновь пробуждал в нем тяжкие воспоминания. Если бы маленький Даррелл был точной копией своей матери, Джонас, вероятно, относился бы к нему добрее. Но то, что прекрасное лицо умершей Элисон обрамляют рыжевато-золотистые кудри Конингтона, – это невыносимо, просто какая-то мерзкая насмешка, специально, чтобы Джонас не забывал, что перед ним не только сын Элисон, но и сын человека, которого он ненавидит всей душой.

– У нас нет никаких обязательств перед ребенком, и теперь, когда война закончилась, его следует отослать к отцу, – ответил он наконец и добавил с точно рассчитанной жестокостью: – Маут-Хаус уже переполнен бездомными сиротами.

Черити покачала головой.

– Нет, Джонас, – сказала она спокойно, – маленький Даррелл и Конингтон-Сент-Джон неразрывно связаны. Можно было превратить в руины особняк, но здесь все равно его родина, его земля по праву рождения. И когда-нибудь отец приедет к нему.

– Ну приедет, и что? – с усмешкой парировал Джонас. – Земли Даррелла Конингтона уже уменьшились, а ему придется продавать еще. И что останется от наследства, о котором ты тут болтаешь, к тому времени, когда мальчишка станет взрослым?

Черити неотрывно глядела на Джонаса, и холодный ужас овладевал ею по мере того, как она постигала масштабы его безжалостных намерений.

– Так вот какова правда, – сказала она с горечью. – Ты принес столько зла Дарреллу, но твоя жажда мести все еще не удовлетворена, и теперь ты хочешь воспользоваться состоянием своего дяди, – чтобы довести до конца черное дело, начатое по твоему приказу солдатами четыре года назад.

А он продолжал насмехаться над ней:

– Золото, кузина, может оказаться оружием пострашнее стали. Я богатый человек и буду еще богаче. Я уничтожу Даррелла Конингтона, как и поклялся, когда он унизил меня и выставил на посмешище перед всей деревней. Я буду учить его, он узнает, что значит потерять уважение и вылететь из седла, он поймет, каково это – быть существом, с которым никто не считается.

– Кузен, ты кукарекаешь громче петуха! – презрительно пресекла его Черити. – Ты кое-что проглядел: здесь все любят и уважают Конингтонов. Ты можешь скупить все земли Даррелла до последнего акра, выгнать его из деревни, из Девона, вообще из Англии, но тебе никогда не стать сквайром Конингтон-Сент-Джона. Это место сможет занять только Даррелл или его сын.

– Неужели ты думаешь, что я рвусь приобрести уважение этих бедных обманутых глупцов? – высокомерно поднял брови Джонас. – Я знаю, как ко мне относятся в этой деревне, знаю, как они кудахчут над этим плаксивым заморышем, когда ты таскаешь его из дома в дом. И еще называют его маленьким господином! Что ж, госпожа Наглость, придет день, когда все вы поймете, что такое настоящий господин. Я наставлю здешних жителей на путь истинный даже вопреки их воле.

– Будь честен, Джонас, имей мужество признаться в собственной подлости! – резко сказала Черити. – Может так случиться, что ты преуспеешь в своих угрозах, но ведь ты это делаешь только из-за собственной зависти и алчности. А спасение наших душ здесь ни при чем. Такой яд, как у тебя, не от Бога, а от дьявола.