Текст книги "Закуток (ЛП)"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Коломба, музыкантша, в самые тяжелые времена не променяла бы музыку на гуся с каштанами… Она же, Алиса, все умела делать. Она сумела даже выйти замуж… Чистые жизни, в общем-то, жизни девушек бедных и гордых, элегантных на своих сбитых каблуках, девушек, взиравших на любовь без особого почтения, с видом, который как бы говорил: «Посторонись немножко, старушка, сделайся незаметной… Сначала – голод да еще борьба за жизнь, а еще мы любили посмеяться…»
Алиса украдкой рассматривала лицо Эрмины, ее заострившийся подбородок, тень на щеке от мягкого локона светлых волос… Она вздохнула и вышла из задумчивости.
– Кофе выпьем, закутошницы?
Коломба отклонила резким жестом соблазнительное предложение, потом приняла его с извиняющейся улыбкой.
– О! Да, кофе, и будь что будет! Кофе, кальвадос, словом, все!
Она перевернула меню и быстро набросала на нем нотные знаки. Ее фетровая шляпа, надвинутая на глаз, сигарета, которая перекашивала ее рот вправо, лишали ее лицо симметрии, но на нем оставалось выражение благородной и отвлеченной усталости. «Эта заслуживает большего, чем имеет, – рассудила Алиса, – даже включая сюда Каррина, прозванного Баляби».
– Ты не должна бы пить вечером кофе, Эрмина…
– Ты так думаешь?
Младшая улыбалась, но Алиса почувствовала холодность, вызов в ее улыбке и встревожилась, хотя и не выдала себя.
– Как тебе угодно, малыш.
На освобожденном от посуды столе официант с серыми усами расстелил бумажную скатерть, поставил кальвадос цвета светлой карамели и подогретые чашки, затем глиняный кувшин с фильтром, и Коломба оживилась.
– Кофе у них всегда хорошо пахнет, а, Алиса… Итак? Что ты собираешься делать после всего этого?
– Чего именно?
– Но, Алиса, я хотела сказать… Ну, о Мишеле.
– Ах, да… Ничего. В данный момент ничего. Еще предстоит много юридической волокиты… О, ля, ля… К счастью, у Мишеля нет никаких родственников, но, главное, я рассчитываю рассказывать о нем как можно меньше.
– Хорошо. Как тебе будет угодно.
– Потому что, откровенно говоря, я… я не очень им довольна в этом деле…
– В каком деле?
– Ну… я считаю, что ему не следовало бы умирать.
Она раздавила сигарету в блюдечке и повторила не очень уверенно:
– Так вот, я считаю, что он не должен был умирать. Я не знаю, понимаешь ли ты меня…
– Очень хорошо. Кажется, понимаю. В общем, ты так же осуждающе относишься к этому нелепому происшествию, как отнеслась бы к самоубийству.
– Правильно. Самоубийство – это не очень-то красиво.
– Какова бы ни была причина? – спросила Эрмина.
Она слушала своих сестер с волнением, водя острым ногтем по бумажной скатерти.
– Какой бы ни была причина, – сказала Алиса.
– Какой бы ни была причина, – повторила Коломба.
Она обменялась с Алисой спокойным и преданным взглядом.
– Но, наконец, – воскликнула Эрмина, – бывают же самоубийства от… отчаяния, из-за любви.
– Что ты на это скажешь, Алиса? Я, – рискнула Коломба, – я думаю, что, если мужчина меня любит, он не должен предпочесть мне что-нибудь другое, даже самоубийство.
– Но, если ты довела его до отчаяния, Коломба?
Коломба посмотрела на сестру с величественной наивностью.
– Что же ты хочешь, раз я с ним, он не может быть в отчаянии? Логически он мог бы быть доведенным до отчаяния только в том случае, если бы меня с ним не было…
– Мне нравится «логически», – сказала Алиса, улыбаясь Коломбе.
Но Эрмина покраснела до корней волос. Будучи более скрытной, чем ее сестры, она иногда бывала более откровенной.
– Вы, вы… Это неслыханно! – воскликнула она. – Вы оспариваете у человека право упасть в воду непреднамеренно!
– Ну, разумеется, – сказала Алиса.
– Этот человек, который думал о твоей судьбе и после своей смерти, о том, чтобы обеспечить твою жизнь…
– Ну и что? – резко сказала Алиса. – Материальные блага, ты знаешь, я… лучше бы он подумал, как сохранить свою жизнь.
– О! Ты… Ты…
Эрмина оторвала длинную ленту от бумажной скатерти и, понизив голос, бросила несколько оскорбительных слов. Коломба и Алиса подождали, пока она успокоится, их терпение и сдержанность, казалось, оскорбили ее. Когда она неосмотрительно сказала со вздохом: «Бедный Мишель!», Алиса положила ладонь на ее руку:
– Осторожно, малышка, ты сегодня вечером немного выпила. Ты одна из нас четырех не переносишь вина. Мишель – это мое дело. Даже там, где он сейчас. Уж если я не могу больше перед вами двоими говорить то, что думаю, если я не могу больше ошибаться, когда мне хочется, будь это от несправедливости или от… любви…
Эрмина стремительно освободила свою руку, прижавшись щекой к щеке Алисы.
– Нет! Нет! Ты можешь! – быстро и совсем тихо сказала она. – Ошибайся, ошибайся! Не обращай на меня внимания! Ты же знаешь, что я самая младшая.
– Тс, тс, тс, – укоризненно зацокала Коломба.
– Не ругай ее, – сказала Алиса.
Она поддерживала рукой с такой же нежностью, как и с беспокойством горячую щеку, и по ее зелено-каштановому рукаву, который казался ей чужим, скользили растрепавшиеся мягкие светлые волосы Эрмины.
– Держись, малыш. Здесь еще почтенный слуга с усами, как у банщика… Пошли-ка спать. Коломба, ты увидишься с Баляби в его заведении сегодня вечером?
Коломба только отрицательно покачала головой с меланхолическим выражением лица.
– А ты, Эрмина? Ты пойдешь куда-нибудь?
– Нет, – сказала Эрмина глухо, – куда же мне, по-твоему, пойти?
– Тогда отвезите меня, я заплачу за такси. Я падаю от усталости.
– Но, – спросила Коломба, – у тебя есть кто-нибудь дома, чтобы тебе помочь?
– На завтра я вызвала приходящую прислугу.
– А сегодня вечером?
– Сегодня никого.
Все трое замолчали и приготовились выйти, скрывая, что все их помыслы были об Алисе, о том, что сейчас она войдет в пустую квартиру и в одиночестве проведет там ночь.
– Алиса, – спросила Эрмина, – ты оставишь за собой эту квартиру, я имею в виду твою квартиру?
Алиса воздела свои длинные руки.
– Ну о чем ты спрашиваешь?.. Почем я знаю? Нет, я ее не оставлю. А впрочем, я сохраню ее за собой на какое-то время. Пошли же наконец, или я засну на столе…
Ночь была мягкой и влажной; не чувствовалось ни дуновения ветерка, ни каких-либо запахов. В такси Алиса уселась между двумя сестрами, взяла их под руки, похожие на ее руки, такие же красивые. Но рука Эрмины была худой, Алиса сжимала острый локоть сестры. «Отчего это? Что приключилось с малышкой Эрминой?..»
– Если тебе что-нибудь понадобится… – внезапно сказала Коломба. – Телефон Одеон 28–27.
– Наконец-то ты поставила телефон! Это великое событие!
– Это не я, – сказала отрывисто Коломба. – Он в комнате Эрмины.
Стоя на тротуаре, они все трое подняли головы и посмотрели на третий этаж, как если бы опасались увидеть там свет. Алиса проводила сестер и закрыла тяжелую дверь. Уже у медленно скользящего лифта, украшенного железным орнаментом в готическом стиле, она осознала свое малодушие. Шум повернутого в замочной скважине ключа, скрип половицы, которая застонала под ковром, когда она проходила через переднюю, другие знакомые звуки, те самые, которые сопутствовали возвращению Мишеля ночью, навели ее на мысль, что она теряет хладнокровие. Она храбро переносила страх, как любое другое недомогание, принимала его, пересиливая себя. «Мне следует только оставить свет на всю ночь», – подумала она.
Твердой рукой открыла она дверь кабинета Мишеля, зажгла яркий свет, вдохнула слабый запах кожи, туалетной воды, табака и типографской бумаги, и к горлу подступило рыдание, на глаза навернулись слезы ничем не затуманенного сожаления, – так ей хотелось выплакаться вволю. Но она увидела боковым зрением лежащую на письменном столе пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета, перчатки Мишеля, и ее слегка прошиб пот при взгляде на эти желтые перчатки, пальцы которых, вздутые и присогнутые, напоминали знакомую живую руку. Она опустила голову, заставила себя смириться и сосредоточить внимание, вслушиваясь в биение своего сердца, взвешивая шансы, которые у нее остались, и прикидывая, как более или менее спокойно провести ночь. Она учла неизбежность встречи с пижамой Мишеля, висящей в ванной, и особенно присутствие второй кровати, которая возле ее кровати останется пустой, покрытая рыжеватым бархатом… С тех пор как она встретилась лицом к лицу в Крансаке с навсегда уснувшим Мишелем, она изо всех сил противилась маячившему перед ней образу кровати, кровати Мишеля, недоступной теперь ни для отдыха, ни для удовольствия.
Но по зрелым размышлениям, а также из гордости, она решила не сдаваться и встала посреди рабочего кабинета, перед письменным столом, на котором царил порядок, легко поддерживаемый теми, кто мало пишет. В центре – бювар с кожаными уголками, сбоку от него пресс-папье, красные и синие карандаши, линейка из хромированного металла. «Линейка, – констатировала Алиса. – Кто пользуется линейкой? Я никогда не замечала, чтобы была линейка… И эта пепельница… Как могла я оставить ему пепельницу из пивной…» Она заставила себя улыбнуться. Но она знала, что не выдержит. Ее челка прилипла ко лбу. Проникнув меж планок закрытых жалюзи, дуновение ветра прошло по комнате, один из листков, лежащих на письменном столе, шевельнулся…
«С меня хватит», – подумала Алиса. Капли пота скатились с ее виска. С большим усилием ей удалось изгнать из своих мыслей тревожащее облако, видение, стоящее у нее перед глазами, и она вышла из комнаты, не забыв выключить электричество.
Лестница, которую она осветила, оказалась испытанием для ее дрожащих коленей. «Скоро конец… Еще один этаж… Ну вот и все…» Перед ней была улица, ее быстрые полуночные прохожие и звездная россыпь над головой… Она улыбалась, изможденная, и машинально повторяла: «Закуток… Закуток…»
На площадке родной квартиры она услышала голос Коломбы и ответивший ей голос Эрмины, и она тихонько постучала условным стуком. Коломба воскликнула: «Вот тебе и на!» и открыла дверь. Она была одета в пижаму папаши Эд, волосы, совсем мокрые, были зачесаны щеткой назад со лба, более белого, чем все лицо.
– Входи, закутошница, вот ты и вернулась. Что случилось?
Алиса опустила свой маленький чуть приплюснутый носик, на ее лице появилось плаксивое выражение:
– Мне было страшно одной, – сказала она, не стыдясь. – Где спит малышка?
– В спальне. В настоящей кровати, а я осталась в закутке.
Алиса смотрела на широкий диван, кое-где подогнутые простыни, вмятину посредине, вечерние газеты на пледе, служившие одеялом, и лампу рояля, накрытую на ночь рожком из голубой бумаги…
Получасом позже она погрузилась в чуткий сон, каким спят животные. Во сне, когда Коломба легла рядом, Алиса вытянула руку. Она смутно почувствовала, что ее длинная нога прилаживалась к согнутому колену похожей ноги. Рука, поискав в воздухе, нашла удобное место на груди. Коломба наугад поцеловала кончик уха, гладкие волосы и прошептала: «Выше нос, старушка», чтобы отогнать дурные сны, и замолкла до утра.
– Салат!.. прекрасный дикий цикорий!.. – распевал чей-то голос на улице. Алиса прислушивалась к нему недоверчиво. Она наполовину бодрствовала, наполовину не могла освободиться ото сна.
«Салат!.. Это слишком уж хорошо. Мне снится сон… – казалось Алисе. – Или же мне опять двадцать шесть лет, и Мишель мне назначил свидание сегодня вечером в маленьком театре „Гревен“».
Арпеджио на пианино, затем речитатив – пролог из «Шехерезады» – окончательно разбудил ее. В глубине родного закутка она покоилась в одиночестве под стеклянной – крышей мастерской, завешанной зеленой шторой. Образуя как бы единое целое с роялем, к которому вплотную примыкал диван, она проникалась музыкой, вибрирующей в каждой клеточке ее тела. Она почувствовала себя столь наполненной музыкой, что сбросила остатки сна и протянула руку к зеленому дню, мелодии, музыкантше, своим ушедшим двадцати шести годам…
Коломба, сидя за роялем, курила, прикрыв один глаз, склонив голову набок. Она закатала выше локтя рукава пижамы папаши Эд и маневрировала педалями рояля босыми ногами.
– А где другая? – крикнула Алиса.
– Готовит кофе, – процедила сквозь зубы Коломба.
Она отошла от рояля, открыла низкое окно под стеклянной крышей и облокотилась на него.
– Салат… Прекрасный дикий цикорий… – распевали на улице.
Алиса вскочила, затянула витой пояс банного халата, в котором спала, и присоединилась к сестре.
– Коломба! Эта та же уличная торговка зеленью? Коломба!
– Ну да.
– Неужели уличная торговка четырех сезонов года может прожить столько раз все четыре времени года?
В ответ Коломба только зевнула, и майское утро осветило ее усталость.
– Я мешала тебе спать, Коломба?
Большая рука опустилась на плечо Алисы.
– Бог с тобой, моя девочка. Но мне кажется, что я недосыпаю уже три года. А ты? Хорошо спалось? Сун, сун вени вени бен? Как ты свежа! Я еще не успела тебя рассмотреть, Алиса… Мне не хотелось бы тебя обидеть, но… Неужели в самом деле ты можешь быть такой, как сегодня утром, и испытывать горе?
Алиса повела плечами.
– Это глупо, Коломба… Есть же собаки, которые умирают с влажным носом. К тому же речь идет совсем не о том, что я умираю. Морально мы не ответственны за хорошее здоровье.
– Нет, ответственны, – сказала Коломба. – Всегда немного.
От солнца, которое проникало в окно, Алиса щурила веки, морщила нос, поднимая верхнюю губу. Эта гримаса обнажила ее розовые десны, широкие, глубоко посаженные зубы, на шапке ее черных волос, подстриженных челкой на уровне бровей, играл голубой блик. Вдруг она оживилась.
– Подумай только, Коломба, в течение трех недель я вела там, не говоря никому, невозможную жизнь… И самое любопытное, что я ее выдержала. Представители страховой компании, Ляскуметт, нотариус, все против меня. Даже Мишель. Да, даже Мишель! Бросить меня вот так, совсем одну в одно мгновенье… Все, что тебе угодно, но утонуть случайно в шесть часов утра это подозрительно. И прежде всего – это непорядочно. Какая свора меня преследовала! Что они себе вообразили? Что они меня загонят? Что я брошу все имущество, дом и земли задаром? Тогда я сказала себе: посмотрим. Ты знаешь, Ляскуметт, он что-нибудь да значит. Да нет же, ты его знаешь, такой коренастый, владелец виноградников на холме и не только там. Он хотел получить Крансак. Шевестр, естественно, то же самое. Но Шевестр, нет! Продать землю своему управляющему – это слишком уж противно. Тогда я пригласила Ляскуметта на завтрак, чтобы договориться о продаже. Арманьяк, тушеная говядина, заяц, пойманный в силки… Ах! Старушка… Я поняла, почему вдовы жиреют в деревне. И знаешь, Ляскуметт был бы не прочь на мне жениться. Одним махом он получил бы весь комплект, и поместье и жену. Наконец, как бы там ни было, все кончено. Только вот вчера вечером я возненавидела свою квартиру и стала ее бояться. Тогда я вернулась сюда. Этот закуток и сон в одной корзинке с тобой… Пробуждение под звуки «Шехерезады», «Прекрасный дикий цикорий», все, все… Это то, в чем я нуждалась, Коломба… Предоставь мне снова гостеприимство в закутке нашей голодной молодости.
Она остановилась, ей не хватало воздуха, потянулась, задела руками раму окна, закрыла глаза, наполненные солнцем и слезами. Ее банный халат приоткрылся на высокой маленькой груди.
– Подумать только, я была такой же, – вздохнула Коломба, любуясь сестрою. – Ах! Бедный Баляби… Он заслуживает лучшего, чем то, что его ждет… Что его больше не ждет…
Она откинула назад свои зачесанные на одну сторону волосы и крикнула в сторону дальней комнаты:
– Однако где же кофе? Без четверти десять, черт возьми!
Она понизила голос.
– Алиса, ты знаешь, что делает Эрмина? Она звонит по телефону. Сегодня утром в семь часов я ее слышала.
– Что она говорила?
– Я не различала слов. Но интонация мне не понравилась. Голос вялый, невыразительный. Я услышала только: «Я вам объясню. Нет. Нет. Ни под каким видом», а затем слезы.
Они озадаченно переглянулись. От удара ногой открылась дверь, которая отделяла мастерскую от коридора. С подносом в руках вошла Эрмина, и одновременно распространился запах кофе и поджаренного хлеба.
– Два со сливками и один черный! – объяснила она. – Консьержка оставила молоко внизу. Сегодня масло растаявшее. Доброе утро, дорогие.
Проходя между диваном и роялем и устанавливая поднос на кипе бумаги, лежавшей на письменном столе, она проявила ловкость, любезность хорошо воспитанной девушки. Когда чашки были наполнены, тосты распределены, Эрмина села на подлокотнике дивана-закутка.
– Ты хорошо спала, Алиса?
Алиса ответила кивком и улыбкой. Она разглядывала, ошеломленная, пижаму Эрмины. Персидские шаровары из розового креп-сатена, пояс шелковый с бахромой, кокетка из золотистых кружев, сквозь которую просвечивала смуглая грудь искусственной блондинки… На голой ноге Эрмины качалась розовая туфелька без пятки с большой серебряной пряжкой цветком.
– Как много можно, однако, приобрести за тридцать девять франков, – сказала Алиса.
Маленькие бледные ушки Эрмины под ее светлыми волосами покраснели. Она бросила на сестру свирепый взгляд, замолкла, собрала пустые чашки на поднос с облупившимся лаком и вышла.
– Я вижу, что и пошутить больше нельзя, – сказала Алиса Коломбе. – Она не была такой. А речь идет все о том же мосье Уикенде?
– Да, но уже не скажешь, что о той же Эрмине. И ты находишь приличным, что она знакома с мадам Уикенд? Я считаю, что, когда две женщины, которым лучше бы не знать друг друга, знакомы, – это безнравственно.
– И часто ли ты употребляешь мудреные слова вроде этих, моя Черная голубка? Что ты можешь знать о безнравственности?
Алиса рассмеялась, в ее смехе прозвучало нечто вроде непочтительного уважения, которое ей внушала сестра. Коломба бросила взгляд, в коем отразилась детская порядочность, – ее душу ничто не принижало, ничто не ожесточало.
– Послушай, Алиса, что я тебе предлагаю: я уступаю тебе туалетный столик, уступи мне ванную, я опаздываю.
– К чему торговаться! Занимай все. Я выкупаюсь у себя. А обедать будем здесь или куда-нибудь пойдем?
Высокая Коломба обескураженно развела руками.
– У меня два урока в Валь-де-Грас и занятия хоралом в половине третьего в Отейе… В общем, как хочешь… По дороге у меня есть кафе-молочная..
– А Эрмина?
– Малышка обедать не приходит. Работа не позволяет… по ее словам. Так что ты будешь совсем одна.
– Поверь, у меня масса дел, – сказала Алиса как можно серьезней, чтобы скрыть свое разочарование. – Консьержка, как всегда, приходит в двенадцать? Я хотела бы дать ей денег на хозяйство.
– Ты мне дала их уже вчера вечером.
– О, только без разговоров. Все финансовые дела я опять беру в свои руки. Позволь мне поступать по своему усмотрению. Меня тяготят эти деньги. Значит, мы встречаемся?..
– В родном закутке в половине седьмого, в семь.
– А Эрмина?
– На нее особенно не рассчитывай… Эрмина! – крикнула Коломба во весь голос. – Ты обедаешь с нами?
Никакого ответа не последовало, но через несколько секунд, хлопнув дверью, вошла Эрмина. Она была одета кое-как. Ее развязавшийся пояс с шелковой бахромой волочился по полу, одно плечо было обнажено, с него сползли кружева, а на лице были видны следы макияжа, который она не закончила. Алиса, следуя почти ритуальному хладнокровию Коломбы, молча ждала. Свирепое выражение лица Эрмины смягчилось, и она прислонилась к дверному косяку.
– Ты только что дралась с кем-нибудь? – спросила, не повышая голоса, Коломба.
– Почти, – ответила Эрмина.
– Можно узнать подробности или нельзя?
– Нельзя.
Она завязала пояс и прикрыла обнаженное плечо.
– Ладно, – сказала Коломба, – Алиса интересуется, будешь ли ты с нами обедать.
– А, обедать… Да, конечно.
Со слегка запоздалой вежливостью она добавила: «С удовольствием» и, машинально улыбнувшись, обнажила большие, красивые, как у них у всех в роду, зубы и бледные десны. Потом, бросив на Алису взгляд ребенка, которому чем-то угрожали, она вышла.
– Ну как, – сказала Коломба. – Ты видела? О господи, мое метро, я опаздываю…
– Но, Коломба… Что же, мы так ее и оставим? И не попытаемся что-нибудь выяснить… уладить… Я ее не узнаю больше, нашу малышку.
Склонив голову и прищурив один глаз, чтобы в него не попадая дым сигареты, Коломба пожала плечами.
– Можешь попробовать. Я же от этого отказываюсь. Мне все это надоело. Эти истории с мосье Уикендом, телефоном, разводом и даже с анонимными письмами… О ля, ля!
Она встряхнула своими сильными с пятнами никотина пальцами, искусно играющими на пианино и на струнных инструментах.
– Анонимные письма? – живо переспросила Алиса. – На чье имя?
– Вполне может быть, что и Эрмина получала такие же, – нерешительно сказала Коломба. – Однажды ее уже вызывали…
– Вызывали? Куда? Кто? Когда?
– Кажется, это называется следователь по гражданским делам. Куда ходят жаловаться по поводу всяких семейных скандалов и… ну, как тебе сказать… По поводу шантажа…
– Но ведь это не Эрмина жаловалась? Говори же, из тебя все надо вытягивать.
– Кажется, в январе.
– Ее, значит, подозревали, – сказала Алиса, помолчав немного. – Но в чем?
– Я не знаю, – искренне призналась Коломба. – То, что я знаю и что тебе говорю, это пришло потом, из отдельных слов, из ее телефонных разговоров, из моих досужих размышлений. Ты же видишь, что к ней не подступишься… О ля, ля! Скорее в метро, меня ждут два ученика…
Алиса ушла, не попрощавшись с младшей сестрой, которую не свойственная ей стыдливость удерживала в спальне. Из-за закрытой двери она кричала. «Сюда нельзя, я голая и вся в татуировке! Да, милочка, до вечера! Сначала ужин, а потом в кино! Да, конечно, милочка!»
Алиса потеряла терпение и ушла, одетая во все черное, с траурной вуалью до половины лица.
Машинально она шла по знакомому маршруту. Ее широкий шаг уверенно вел ее, как в те времена, когда она после невинной оргии в закутке с болтовней, молчанием и курением возвращалась к своему мужу в их временное пристанище. В зеркале одного из магазинов она издалека увидела приближающуюся к ней высокую женщину в трауре, которая высоко несла голову и, казалось, соизмеряла свои шаги с какой-то мелодией. «Гм, платье у меня немного коротковато», – решила она. Черные чулки плотно облегали длинные красивые ноги. Она услышала приятный голос Мишеля: «Куда же ты вот так уходишь, моя ненаглядная?» Воспоминание было таким живым, что она споткнулась о столик уличного кафе и ушибла себе палец ноги. Она никогда не думала, что отсутствие Мишеля, смерть Мишеля, ее собственное горе так укоренятся в ней, достигнут предела, станут реальностью, которую не смогут поколебать ни сон, ни активная деятельность. Какой хаос… И как это назвать? Временами приступы полного тупого забвения утраты: «Да, надо еще пришить новую подкладку к его летнему пальто…» На этом память Алисы грубо восставала, и кровь приливала к ее щекам. А потом, откуда-то издалека без малейших усилий с ее стороны приходили минуты какого-то неприятия, безразличия, словно у нее никогда не было ни мужа, ни любимого, ни Мишеля, ни слез по умершему. «Во-первых, мертвого не оплакивают, его забывают или его заменяют, если только сами не умирают от отсутствия человека». Во время таких тщательно скрываемых периодов черствости она пыталась пристыдить самое себя, но другая Алиса, более опытная, говорила ей, что женщины стыдятся лишь того, что написано у них на лице, а не того, что они скрывают в глубине своей души… «Они удивительно красивы, эти кувшинки с влажных лугов…» Она уже открывала сумочку, чтобы купить букет крупных желтых цветов, обмытых до блеска, вскормленных проточной водой. Но тут она вдруг подумала о консьержке и о приходящей прислуге, которые придерживались консервативных взглядов. «Не покупать же мне из уважения к этим дамам только крашеные бессмертники? Ничего, я их перевоспитаю…»
Однако ей пришлось покорно выслушать сначала одну, потом вторую. Ожидая в темноте лифта, она услышала доносившиеся из комнатушки консьержки слова осуждения: «Такую короткую вуаль, я вас уверяю, не носят даже, когда оплакивают дядю». Приходящая в определенные дни безликая и безропотная прислуга пристально разглядывала Алису, пытаясь обнаружить на ее лбу белую вдовью повязку, а на руках черные нитяные перчатки. Ее соболезнования выразились лишь в одном вопросе:
– Не хочет ли мадам, чтобы я приготовила ей отвар из трав?
Алиса чуть не прыснула со смеха. Однако ее неуместное веселье продолжалось недолго. В их супружеской квартире, при открытых в солнечный майский день окнах, она чувствовала себя раздраженной, нетерпимой, вчерашнего страха и бродящего призрака мужа как не бывало. «Я хотела привести в порядок бумаги… Какие бумаги? Папки Мишеля? Я с ними знакома, они в порядке. Существуют досье по управлению кинотеатром „Омниум“ в Сан-Рафаэле, театром „Дюмай“ в Монпелье, досье галереи графики и акварели в Лионе, „Средиземноморского маршрута…“ Потом разорительные счета из Крансака… Итог короткой незадачливой жизни человека без особых средств, немного легкомысленного, не слишком работящего, который часто оказывался на самом дне, но которого я всегда вытаскивала… Здесь есть и мои наброски, рисунки костюмов к „Королеве Альенор“. Два платья, два манто… – Она облокотилась на окно и посмотрела на улицу, где не было ни единой лавки. – Мне ничего здешнего не надо. Мне ничто не дорого, я ничего не проклинаю… Но почему же мне так больно?»
– Мадам сегодня обедает здесь?
Алиса стремительно обернулась:
– Нет, нет, я пообедаю со своими сестрами. Вы понимаете…
Она замолчала, охваченная отчаянием, которое ей самой показалось странным, но которое служанка, напротив, нашла вполне естественным, она покачала головой, покрытой безжизненными волосами, и, подняв руку, сказала:
– Еще бы мне не понимать… А сегодня вечером мадам ужинает здесь?
Алиса ждала этого вопроса, но все же вздрогнула:
– Нет, нет… Мне сейчас лучше у сестер. Я там и переночую. Кстати, я не буду включать телефон… Горячая вода есть? Я сейчас пойду и быстро приму ванну…
Ей хватило четверти часа. Несмотря на горячую воду, она дрожала. Она не стала трогать бежевую пижаму, которая висела в ванной и как бы ждала возвращения Мишеля, с большой осторожностью достала из опаловой коробочки свою зубную щетку, рядом с которой лежала щетка Мишеля. Потом собрала чемодан, набросила на руку черное пальто и, чтобы быть уверенной, что ее больше ничто не удерживает, широко распахнула входную дверь, поручив прислуге присматривать за квартирой. «Я перенесла смерть Мишеля, а теперь пасую перед самыми незначительными вещами, перед безобидными людьми. Хотя еще не доказано, что наша прислуга человек безобидный… Закуток… Скорее в закуток».
От нахлынувшей нежности она закрыла свои большие глаза. «Закуток»… Их жилье, их пристанище со следами человеческого тепла; его потертые отметины на стенах, его неухоженность, но не неряшливость… Никто в нем не был особенно счастлив, но никто не хочет с ним расставаться… Она вспомнила, что ей предстоит обедать одной, но идти в ресторан не хотелось. По дороге она купила свежий укроп, банку тунца, несколько яиц, творог и маленькую бутылку шампанского. Однако властное чувство голода, от которого у нее засосало в желудке, немного испортило ей предвкушение обеда. Пока яйцо приплясывало в кипящей воде, Алиса без хлеба поглощала тунца и творог, посыпанный перцем, и только, закусывая укропом в качестве десерта, вспомнила, что забыла откупорить бутылочку шампанского. Она ее убрала в их огромный кухонный шкаф, который из-за своих размеров получил название «Падирак-два». В раковине в эмалированном тазике мокла пара шелковых чулок. «Это чулки Коломбы или Эрмины?.. Скорее Эрмины, уж слишком они тонкие». Она быстро постирала их и положила сушить на полотенце. Она тихонечко напевала с зажатой во рту сигаретой. «А кофе? Я забыла про кофе! Пойду выпью его в кафе напротив».
Она зашла в комнату, где спала Эрмина. «Немного беспорядка, но пахнет приятно». Алиса прибрала пару туфель, креп-сатеновую пижаму, щетку для волос. Грустный серый день во внутреннем дворике становился веселым, просачиваясь через розовые занавески с черными цветами. «Здесь шикарнее, чем во времена папаши Эд, – отметила Алиса, – но мне больше нравится в мастерской. Эта комната, как и сама Эрмина, полна множества незнакомых мне вещей».
Напевая вполголоса: «Кофе чудесный напиток…», она вновь надела свою маленькую траурную шляпку и стала спускаться. На втором этаже женщина, бежавшая ей навстречу, налетела на нее и извинилась.
– Эрмина!
– Да…
– Что случилось?
– Ничего… Пропусти. Я тороплюсь…
Эрмина споткнулась, и Алиса крепко обняла ее за талию. Маленький черный берет, заколотый золотой розой, упал, но Эрмина не нагнулась, чтобы подобрать его.
– Я поднимусь вместе с тобой. Держись за перила, – сказала Алиса. – За перила держись, говорю тебе.
Она на ощупь подобрала бархатный берет, впустила сестру в мастерскую и подтолкнула ее к кожаному дивану. В Эрмине с непокрытой головой и разметавшимися по лбу светлыми волосами ничто не вызывало беспокойства, если бы не ее бледность и не беспрерывно вращающиеся зрачки, которые бегали справа налево, слева направо так, как если бы она читала книгу.
– Ты выпила? – спросила Алиса.
Эрмина отрицательно покачала головой.
– Ты ела? Тоже нет? Ты не ранена?
Она быстро схватила сумочку своей сестры, но не нашла там никакого оружия.
– Подожди минутку.
Она принесла бутылочку шампанского, наполнила стакан до половины.
– На. Нет, нет пей. Теплое шампанское лучшее из рвотных… Что с тобой происходит, моя девочка?
Эрмина отвела стакан от своих влажных губ и впилась взглядом в сестру:
– Я не твоя девочка! Я стреляла в мадам Ляк… в мадам Уикенд!
– Что?
– Я стреляла в мадам Уикенд. Сколько раз я должна тебе это повторять?
Она опорожнила стакан и поставила его. Алиса опустила голову и потерла свои пальцы, которые начали неметь от холодных мурашек.
– Она… мертва? – спросила Алиса.
Эрмина зло вскинула плечами.
– Если бы! Я слишком неловка для этого. Нет, она не умерла, она даже не ранена!
– Но это уже известно? Тебя арестуют? Эрмина, это правда, что ты мне говоришь? Моя Миночка…
Эрмина заплакала, всхлипывая словно ребенок:
– Нет, меня не арестуют… Мне это не удалось… Она посмеялась надо мной… Она мне сказала, что я могу убираться к себе… что она даже не будет обращаться в полицию… Что я просто дура… Она мне также сказала, что это у меня в крови… О! Алиса…
Она со злостью прижала кулаки к глазам.
– Свидетелей не было?
– Нет. Вначале не было.
– А потом?
– А потом…
Эрмина замолкла, сделала несколько шагов в узком пространстве между роялем, письменным столом и окном. Она бессознательно ходила с опущенными вдоль бедер руками, ссутулив спину и втянув живот, как это делают изнемогающие от усталости манекенщицы.
