Текст книги "Клодина в школе"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Оба слышали мои слова – чёрт побери, этого я и добивалась! – и Дютертр пользуется случаем, чтобы подойти. Мари, готовая сквозь землю провалиться, закрыла лицо руками и тихо поскуливает. Снисходительно усмехаясь, доктор треплет эту дурёху по плечу, та испуганно вздрагивает. «Неужели эта несносная Клодина говорит правду? Ты хранишь цветы из бутоньерки красавца-учителя? Видите, мадемуазель Сержан, сердечки у ваших девочек уже пробудились! Пожалуй, Мари, я предупрежу твою маму, что дочка у неё стала совсем взрослой».
Бедняжка Мари! Едва сдерживая слёзы, она затравленно, точь-в-точь испуганная лань, переводит глаза с директрисы на Дютертра… Мадемуазель Сержан вовсе не в восторге оттого, что кантональный уполномоченный нашёл предлог с нами поболтать, она смотрит на него ревнивым восхищённым взглядом, но увести не решается. (Я знаю его достаточно хорошо и уверена, что он всё равно не послушается.) Меня радует смущение Мари, нетерпение и недовольство мадемуазель Сержан (неужто ей не хватает малышки Эме?). Славный доктор явно наслаждается нашим обществом. Наверно, мои глаза выдают обуревающую меня злобную радость, потому что Дютертр смеётся, скаля свои острые зубы:
– Что ты так сияешь, Клодина? Похоже, злорадствуешь?
Я киваю, тряхнув локонами, но молчу – от такой непочтительности директриса сурово хмурит брови… Плевать! Не может же всё доставаться этой рыжей змее – и кантональный уполномоченный, и малышка Эме, – ну нет, дудки! Дютертр подходит и бесцеремонно обнимает меня за плечи. Дылда Анаис от любопытства щурит глаза.
– Ты себя хорошо чувствуешь?
– Да, большое спасибо, доктор.
– Будь посерьёзней (можно подумать, что сам он сейчас серьёзен). Почему у тебя синяки под глазами?
– Такой меня сотворил Господь Бог.
– Читать нужно поменьше. Уверен, ты читаешь в кровати.
– Совсем немножко. А что, не надо?
– Да нет, читай. Кстати, а что именно ты читаешь? В возбуждении он резко стискивает мне плечи. Но я веду себя умнее, чем в прошлый раз, и не краснею – пока. Директриса, чтобы отвести душу, пошла разгонять малышей, которые балуются у колонки, обливая друг друга. Похоже, она так и кипит! Я готова плясать от радости!
– Вчера я кончила «Афродиту», а сегодня вечером возьмусь за «Женщину и клоуна».
– Да? Надо же! Пьер Луи? Неудивительно, что ты… Хотел бы я знать, всё ли ты там понимаешь!
(Я вроде бы не трусиха, но поостереглась бы вести с ним этот разговор наедине в лесу или сидя на диване – так сверкают у него глаза! И потом, если он ждёт каких-то пикантных признаний…)
– Нет, к сожалению, не всё, но достаточно. На прошлой неделе читала «Сюзанну» Леона Доде, теперь кончаю «Год Клариссы» некоего Поля Адана, очень нравится.
– А как тебе потом спится? Вся измаялась, наверно, при таком-то режиме? Побереги себя, не то подорвёшь здоровье, будешь потом жалеть.
Что это его разобрало? Он глядит на меня в упор с таким явным желанием приласкать, поцеловать, что краска, как на грех, заливает мне щёки и я теряю уверенность. Доктор, по-видимому, тоже боится не выдержать. Он глубоко вздыхает и, погладив мои волосы до самых кончиков локонов, как погладил бы спину кошки, отходит. Директриса тут как тут – руки у неё дрожат от ревности, – и через минуту, оживлённо разговаривая, они удаляются. При этом вид у мадемуазель Сержан просительный и тревожный. Дютертр, смеясь, пожимает плечами.
Навстречу им идёт Эме, и Дютертр, не в силах устоять перед её нежными глазками, останавливается и запросто шутит с ней; Эме стоит пунцовая, но довольная, несмотря на лёгкое смущение. На сей раз мадемуазель Сержан ревности не выказывает, наоборот… Сердце моё по-прежнему колотится при виде Эме. Ах, как скверно всё получилось!
Я так глубоко задумалась, что не замечаю дылду Анаис, которая пляшет вокруг меня свой дикий танец.
– Отвяжись от меня со своими ужимками! Мне сегодня не до веселья!
– Знаю-знаю, это всё из-за кантонального уполномоченного. Сама не знаешь, кто тебе нужен – Рабастан, Дютертр или ещё кто. Ты сама-то выбрала? А как же мадемуазель Лантене?
Она выплясывает вокруг меня – на лице застыла злобная гримаса, глаза дикие, дьявольские. Чтобы отогнать эту фурию, я бросаюсь на Анаис и луплю её кулаками; взвизгнув от страха, она устремляется прочь, я за ней, зажимаю паршивку в угол возле колонки и выливаю ей на голову немного воды из кружки. Анаис тут же приходит в ярость:
– Ты что – того? Соображать надо! У меня же насморк, я кашляю!
– Кашляешь? Доктор Дютертр даст тебе бесплатную консультацию и кое-что в придачу.
Нашу ссору прерывает приход одуревшего от любви Дюплесси. За два дня он очень изменился – судя по горящим глазам, Эме отдала ему разом руку и сердце. Но вот он видит, как его драгоценная невеста болтает и смеётся в компании с Дютертром и директрисой – кантональный уполномоченный обхаживает её, мадемуазель Сержан ободряет, – и его взгляд омрачается. На самом деле Арман ничуть не ревнует, а вот я!.. Полагаю, он собирался убраться восвояси, но его окликает сама рыжая директриса. Он спешит на зов и почтительно приветствует Дютертра, который довольно фамильярно жмёт ему руку, видимо принося поздравления. Бледное лицо Армана розовеет и озаряется радостью, с нежностью и гордостью глядит он на свою суженую. Бедняга Ришелье, мне его жаль! Не знаю, но мне почему-то кажется, что Эме, которая со своим напускным легкомыслием так быстро согласилась выйти за него замуж, не принесёт ему счастья. Дылда Анаис ловит каждое их движение, так что даже перестаёт со мной ругаться.
– Скажи, – чуть слышно шепчет она, – что они там собрались? Что случилось?
Я взрываюсь:
– Случилось то, что господин Арман, наш долговязый Ришелье, попросил руки мадемуазель Лантене, и та согласилась, так что они теперь жених и невеста, и Дютертр как раз сейчас их поздравляет.
– Ну и дела! Так он попросил руки для женитьбы?! Я не могу удержаться от смеха. Вопрос вырвался у неё как бы сам собой, Анаис такое простодушие не свойственно! Но я не даю ей стоять столбом в изумлении.
– Беги скорей за чем-нибудь в класс и подслушай, что они там говорят. А то я вызову у них подозрение.
Анаис бросается со всех ног; проходя мимо них, она ловко теряет башмак (зимой мы все носим деревянные башмаки) и навостряет уши, не слишком торопясь его надевать. Потом она исчезает и возвращается, неся для отвода глаз свои перчатки, которые уже рядом со мной натягивает на руки.
– Ну, что слышала?
– Слышала, как господин Дютертр говорил Арману Дюплесси: «Не стану желать вам счастья, сударь, это совершенно лишнее, когда женишься на такой девушке». Тут мадемуазель Лантене потупила глазки, вот так. Никогда бы не подумала, что такое возможно!
Я тоже удивляюсь, но по другой причине. Как же так? Эме выходит замуж, а директрисе хоть бы хны! Наверняка тут кроется что-то такое, чего я не понимаю! Зачем же мадемуазель Сержан так старалась завоевать Эме, зачем были эти сцены, слёзы, если теперь она с лёгким сердцем отдаёт её какому-то Арману Дюплесси, которого едва знает? Да ну их к чёрту! Буду я ещё терзаться и искать разгадку! Получается, однако, что она ревнует только к женщинам.
Чтобы встряхнуться, я затеваю игру в «журавля» со своими подружками и девчонками из второй группы, достаточно взрослыми, чтобы мы принимали их в игру. Я черчу две линии на расстоянии трёх метров друг от друга и становлюсь «журавлём» посередине; игра начинается, раздаётся визг, несколько человек не без моей помощи падает.
Звенит звонок, мы возвращаемся в класс на скучнейший урок шитья, я с отвращением берусь за иголку. Минут через десять мадемуазель Сержан уходит под предлогом раздачи школьных принадлежностей младшему классу, который, снова переехав, временно (разумеется!) располагается в пустом зале детского сада, совсем рядом с нами. Готова поклясться, что дело не столько в школьных принадлежностях, сколько в Эме.
После двадцати стежков на меня вдруг нападает приступ тупоумия: я никак не могу сообразить, надо ли после ивового листа сменить цвет ниток, чтобы вышивать дубовый. И я выхожу с вышивкой в руках спросить совета у всезнающей директрисы. Я пересекаю коридор и заглядываю в малышовый класс: полсотни девчонок пищат, таскают друг друга за волосы, хохочут, пляшут, рисуют на доске человечков – ни мадемуазель Сержан, ни Эме нет и в помине. Это уже любопытно! Выхожу, толкаю дверь на лестницу – там тоже никого. А если подняться? Но что я отвечу, если меня обнаружат? А вот что: скажу, пришла за мадемуазель Сержан, я, мол, слышала, как её звала старуха-мать.
Оставив деревянные башмаки внизу, тихо-тихо поднимаюсь в домашних тапочках по лестнице. На верхней площадке – никого. Но дверь комнаты закрыта неплотно, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть в щёлку. Директриса сидит в большом кресле,
к счастью, спиной ко мне, и как малого ребёнка держит у себя на коленях свою помощницу; Эме тихо вздыхает и страстно целует мадемуазель Сержан, прижимающую её к своей груди. Ну и ладно! Не скажешь, по крайней мере, что директриса излишне сурова с подчинёнными! Лиц их не видно из-за высокой массивной спинки кресла, но мне и так всё ясно. Сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, я бесшумно бросаюсь к лестнице.
Миг, и я уже сижу рядом с дылдой Анаис, которая с наслаждением читает приложение к «Эко де Пари», пожирая глазами картинки. Чтобы скрыть волнение, я с притворным интересом прошу показать газету. Ага, тут прелестная сказка Катул-Мендеса, которая, наверное, понравилась бы мне, будь я в состоянии сосредоточиться. Но у меня перед глазами стоит сцена, свидетельницей которой я только что оказалась. Она превзошла все мои ожидания; разумеется, я и не подозревала, что они предаются столь откровенным ласкам.
Анаис показывает мне рисунок Жиля Баера, где изображён невысокий безусый молодой человек, похожий на переодетую женщину. Ещё под впечатлением «Дневника Лионнетты» и нудятины Армана Сильвестра, она смущённо говорит: «Он напоминает моего кузена, Рауль учится в коллеже, и я вижусь с ним в летние каникулы». Это признание объясняет мне относительное благоразумие, которое Анаис проявляет с недавних пор: сейчас она очень мало пишет парням. Сёстры Жобер изображают возмущение столь легкомысленной газетой. Мари Белом рвётся взглянуть и опрокидывает чернильницу. Полистав газету, она уходит, воздевая к небу свои длинные руки и вереща: «Какой ужас! Ни за что не стану читать до самой перемены!» Едва она усаживается и принимается губкой оттирать пролитые чернила, как появляется директриса – вид у неё самый серьёзный, но глаза восторженно искрятся. Даже не верится, что это она только что с такой страстью целовалась у себя в комнате.
– Мари, напишите объяснительную записку, каким образом вы умудрились перевернуть чернильницу, и принесите мне сегодня же к пяти часам. Девушки, завтра придёт новая учительница, мадемуазель Гризе, но вы с ней иметь дело не будете, она будет вести занятия в младшем классе.
Я чуть было не спросила: «А что, разве мадемуазель Эме уходит?» Но мадемуазель Сержан опережает мой вопрос:
– Мадемуазель Лантене остаётся совсем мало часов во втором классе, поэтому впредь она под моим наблюдением будет вести у вас занятия по истории, шитью и рисованию.
Я с улыбкой киваю, словно поздравляю соперницу со столь удачным решением. Она хмурится и внезапно свирепеет:
– Клодина, что вы там вышили? Всего-то? Да, не перетрудились!
С самым тупым видом, на какой я только способна, возражаю:
– Но, мадемуазель, я ходила в младший класс, хотела спросить, надо ли взять зелёный номер два для дубового листа, но там никого не было. Я и на лестнице вас искала, тоже не нашла.
Я говорю медленно, громко; лица, склонённые над вязаньем и шитьём, поднимаются, все жадно ловят каждое моё слово. Старшие ученицы удивлены: куда это подевалась директриса, оставив класс на произвол судьбы. Мадемуазель Сержан страшно багровеет и живо отвечает:
– Я ходила посмотреть, куда можно поселить новую учительницу. Школьное здание почти закончено, там уже развели костры для просушки. Наверное, скоро будем переезжать.
Я останавливаю её протестующим извиняющимся жестом, как бы говоря: «Я же не спрашиваю, где вы были. Разумеется, вы пошли туда, куда повелел вам долг». Но я испытываю злобное удовлетворение, ведь я запросто могла её опровергнуть: «Нет, рьяная наставница, вам начхать на новую помощницу, вас заботит только мадемуазель Лантене, вы затащили её к себе в комнату и целовали взасос».
Пока я предаюсь мятежным мыслям, рыжая директриса берёт себя в руки: теперь она говорит спокойно, чётко выговаривая слова.
– Откройте тетради. Заголовок: «Сочинение по французскому языку». Объясните и прокомментируйте такую мысль: «Время не щадит того, что было сделано без его учёта». У вас полтора часа.
Я просто в отчаянии. Какую ещё нелепицу надо отсюда вывести? Мне совершенно всё равно, щадит время или не щадит того, что было сделано без его учёта. И ведь все темы как на подбор вроде этой, а то и почище. Да, бывает и хуже: близится Новый год, и нам не избежать сочинения о новогодних подарках, о священных традициях, весёлых детях, умилённых родителях, конфетах, шипучке («жи-ши» пиши через «и») с непременным трогательным упоминанием малышей из бедняцких семей, которые не получают подарков и потому нуждаются в утешении в этот праздничный вечер, чтобы им тоже досталась толика счастья. Кошмар!
Пока я злобствую, другие уже строчат в черновиках. Дылда Анаис ждёт, когда я примусь за работу, чтобы списать у меня начало. Двойняшки Жобер раздумывают, раскидывают умом, а Мари Белом уже исписала целую страницу всякой чушью, путаными фразами и рассуждениями вокруг да около. Проваляв дурака минут пятнадцать, я берусь за дело и пишу сразу в чистовике, чем вызываю у остальных раздражение.
В четыре часа по окончании занятий я без особой досады узнаю, что сегодня наша с Анаис очередь подметать класс. Обычно я воспринимаю это как обузу, но сейчас мне всё равно, даже хорошо, что так. Я отправляюсь за лейкой и встречаю наконец Эме – щёки у неё красные, глаза горят.
– Здравствуйте, мадемуазель. Когда свадьба?
– Что-о? Но… нет, эти девчонки всегда всё знают! Но это ещё не решено… день, по крайней мере, ещё не назначен. Вероятно, мы сыграем свадьбу в летние каникулы. Скажите, как по-вашему, господин Дюплесси – некрасивый?
– Некрасивый, Ришелье? С чего бы это? Он намного лучше своего приятеля, намного! А вы его любите?
– Разумеется, ведь я выбрала его в мужья!
– Тоже мне причина! Вы мне так не отвечайте, я не Мари Белом. Вы его не любите, вы считаете, что он милый, и просто хотите стать замужней дамой, дабы узнать, что это такое, а также из тщеславия, чтобы уколоть подружек из педучилища, которые так и останутся старыми девами, вот и всё! Вы только не ставьте его в дурацкое положение – это единственное, что я могу ему пожелать, он наверняка заслуживает большей любви!
Бац! На этом я поворачиваюсь и бегу за лейкой. Она так и остаётся стоять с разинутым ртом. Вскоре она всё же отправляется посмотреть, как прибираются у себя в классе малыши, а может, пересказать мои слова своей бесценной мадемуазель Сержан. Ну и пусть себе идёт! Я не желаю больше думать об этих двух чокнутых: одна из них, впрочем, вполне нормальная. В возбуждении я поливаю, поливаю ноги Анаис, географические карты… потом изо всех сил подметаю. Физическая усталость – лучший отдых для головы.
Урок пения. Появляется Антонен Рабастан в галстуке лазурного цвета. «Вот это да! Прекрасное светило!» – как говорили провансальцы в Руместане. Глянь-ка, следом за ним идёт Эме Лантене в сопровождении какого-то крошечного существа с удивительно мягкой походкой: на вид девочке лет тринадцать, физиономия у неё чуть плоская, глаза зелёные, свежий цвет лица, шелковистые тёмные волосы. Она робко останавливается на пороге. Эме со смехом поворачивается к ней: «Иди, иди, не бойся, слышишь, Люс?»
Так это её сестра! Я совсем забыла об этой малявке! Как же, как же, Эме говорила о возможном приезде сестры, когда мы были подружками… Эта сестра, которую Эме притащила к нам в класс, кажется мне такой забавной, что я щипаю Анаис – та хихикает, щекочу Мари Белом – та мяукает, и делаю одно па на два такта за спиной мадемуазель Сержан. Рабастан находит эти выходки весьма милыми; сестрёнка Эме смотрит на меня раскосыми глазами.
Эме смеётся (она теперь беспрерывно смеётся – ещё бы, такое счастье привалило!) и говорит:
– Прошу вас, Клодина, не надо, а то она ошалеет с самого начала; она от природы довольно робкая.
– Мадемуазель, я буду беречь её как зеницу ока. Сколько ей лет?
– В прошлом месяце исполнилось пятнадцать.
– Пятнадцать? Вот уж поистине не верь глазам своим. Я бы дала ей не больше тринадцати, да и то по доброте душевной.
Сестрёнка Эме, зардевшись, уставилась себе под ноги – ноги у неё, впрочем, красивые. Она стоит рядом с Эме и для вящей уверенности держится за её руку. Ну сейчас я ей придам храбрости!
– Иди, малышка, иди сюда, не бойся. Этот господин, что нацепляет в нашу честь умопомрачительные галстуки, – наш славный учитель пения. К сожалению, лицезреть ты его будешь лишь по четвергам и воскресеньям. Эти девушки – наши одноклассницы, ты с ними быстро познакомишься. А я – отличница, редкая птица, меня никогда не ругают (правда, мадемуазель?), и я всегда такая смирная, как сегодня. Я стану тебе второй матерью!
Мадемуазель Сержан веселится, хотя и не показывает вида. Рабастан в восторге, а во взгляде новенькой – сомнение, в своём ли я уме. Я оставляю Люс в покое, я достаточно с ней наигралась. Она так и стоит рядом с сестрой, которая называет её «зверюшкой». Интерес к этой девчонке у меня пропал. Я без всякого стеснения спрашиваю:
– Где же вы поселите девчонку, ведь комнаты ещё не готовы?
– У себя, – отвечает Эме.
Я прикусываю губу и, глядя директрисе в лицо, отчётливо произношу:
– Какая досада!
Рабастан хмыкает в кулак (неужели он что-то пронюхал?) и высказывается в том смысле, что неплохо бы начать петь. Да, неплохо, и мы начинаем. Новенькая не хочет ничего знать и упрямо молчит.
– Вы, наверно, не очень разбираетесь в музыке, мадемуазель Лантене-младшая? – спрашивает наш обаятельный Антонен с улыбкой коммивояжёра, рекламирующего вино.
– Капельку разбираюсь, сударь, – отвечает Люс слабым певучим голосом, который, должно быть, звучит нежно, когда не дрожит от страха.
– Тогда давайте!
Но она ничего не выдаёт. Да оставьте её в покое, волокита марсельский!
В ту же минуту Рабастан шепчет мне на ухо:
– Вообще, я думаю, если девушки устали, уроки пения ничего не дадут.
Я озираюсь по сторонам, удивлённая тем, что он отважился обратиться ко мне шёпотом. Однако Рабастан знает, что делает: мои подружки заняты новенькой, ласково разговаривают с ней, ободряют. Та тихо отвечает, успокоившись и видя, что приняли её хорошо. Что до кошечки Лантене и её деспотичной возлюбленной, притулившихся в проёме окна, выходящего в сад, то они о нас и думать забыли. Директриса обпила Эме за талию, они то ли тихо переговариваются, то ли вообще молчат – но это один чёрт. Антонен, проследив за моим взглядом, не удерживается от смеха:
– Уж больно им хорошо вместе!
– Пожалуй, да. До чего трогательная дружба, правда, сударь?
Добродушный толстяк, не умеющий скрывать свои чувства, шёпотом восклицает:
– Трогательная? Но они ставят окружающих в неловкое положение. В воскресенье вечером я пошёл отнести тетради по музыке – эти дамы были здесь, в классе, без света. Вхожу, в конце концов, это общественное место – класс, и в сумерках вижу, как мадемуазель Сержан с мадемуазель Эме, прижавшись друг к другу, целуются за милую тушу. Думаете, я их смутил? Ничего подобного. Мадемуазель Сержан томно обернулась и спрашивает: «Кто там?» Вообще-то я не робкого тесятка, но тут растерялся.
(Валяй говори, я всё это давно знаю, ты как вчера родился! Ах, чуть не забыла спросить самое главное.)
– А как там ваш коллега, сударь, – по-моему, он выглядит очень счастливым с тех пор, как обручился с мадемуазель Лантене?
– Да, вот уж бедняга, сдается мне, ратоваться ему не резон.
– Почему же?
– Ну… директриса делает с мадемуазель Эме всё что хочет – для будущего мужа тут приятного мало. Мне бы не понравилось, если моей женой подобным образом распоряжался бы кто-то другой.
Я с ним согласна. Но мои одноклассницы кончили уже расспрашивать новенькую, нам благоразумнее замолчать. Спеть… Нет, не судьба: в класс решается войти Арман. Прервав нежное воркование женщин, он в восхищении замирает перед Эме, та кокетничает, поводит загнутыми кверху ресницами, меж тем как мадемуазель Сержан наблюдает за ними умилённым взором тёщи, пристроившей свою дочку. Ученицы снова принимаются чесать языки, и так до самого звонка. Рабастан прав, какие сдранные, пардон, странные эти уроки пения.
Сегодня утром у входа в школу я сталкиваюсь с бледной сестрёнкой Эме: блёклые волосы, серые глаза, шершавая кожа – девочка комкает шерстяной платок на узких плечах, и вид у неё самый жалкий, как у драной кошки, замёрзшей и перепуганной. С недовольной миной на лице Анаис кивает на девочку. Я сочувственно качаю головой и тихо говорю:
– Сразу видно, несладко ей здесь придётся. Тем двоим слишком хорошо вместе, а она будет страдать.
Постепенно собираются ученицы. Прежде чем войти, я замечаю, что два школьных здания достраиваются с поразительной быстротой. Не иначе как Дютертр обещал подрядчику большую премию, если всё будет готово к определённому сроку. Наверняка этот тип затеял какие-то махинации.
Урок рисования ведёт Эме Лантене. «Линейное воспроизведение предмета». На этот раз мы должны нарисовать гранёный графин, стоящий на учительском столе. На занятиях по рисованию всегда весело – тут есть тысяча возможностей встать: то «не видно», то «тушь пролилась». Тут же раздаются жалобы. Я первой бросаюсь в атаку:
– Мадемуазель Эме, не могу я рисовать этот графин. Мне труба загораживает!
Эме, которая тем временем ласково поглаживает рыжий затылок засевшей за письмо директрисы, оборачивается:
– Наклонитесь немного вперёд.
– Мадемуазель, – подхватывает Анаис, – из-за головы Клодины мне не видно модели.
– Что за несносные девчонки! Поверните стол, и обеим будет видно.
Теперь черёд Мари Белом. Она жалуется:
– Мадемуазель, у меня нет угольного карандаша, к тому же вы выдали мне рваный лист, я никак не могу нарисовать графин.
– Может, вы угомонитесь наконец? – раздражённо скрипит зубами директриса. – Вот лист, вот уголь, и если я услышу ещё одно слово, будете у меня рисовать весь столовый сервиз.
Мы испуганно замираем. Такая тишина, муха пролетит – слышно… но длится это пять минут. На шестой вновь раздаётся лёгкое гудение, падает башмак. Мари Белом кашляет, я встаю, чтобы пойти измерить руками высоту и ширину графина. Дылда Анаис следует моему примеру и, прищурив глаз, корчит страшные рожи, от которых Мари заливается смехом. Я наконец заканчиваю эскиз углём и иду за тушью, которая хранится в шкафу за учительским столом. Позабыв про нас, учительницы вполголоса переговариваются и смеются. Эме порой отшатывается со смущённым видом, который ей очень идёт. Право, они так мало нас стесняются, что и нам нечего стесняться. Ну погодите, лапочки!
Я бросаю «Тс!», которое заставляет всех приподнять головы, и показываю классу на нежную парочку Сержан—Лантене, осеняя их сзади благословляющим жестом. Мари Белом разражается хохотом, двойняшки Жобер осуждающе опускают носы, а я, не замеченная парочкой, лезу в шкаф за тушью.
По дороге я бросаю взгляд на рисунок Анаис: её графин похож на неё саму – очень высокий, с тонким и длинным горлышком. Хотела сказать ей об этом, но Анаис не слышит: уткнувшись головой в колени, она готовит «измазгу», которую, как видно, собирается послать новенькой в коробке для перьев – ах ты, долговязая гусеница! («Измазга» – это смоченный тушью толчёный уголь, консистенцией напоминающий сухой известковый раствор; эта адская смесь ужасно пачкает пальцы, платье, тетради ничего не подозревающего человека.) Открывая коробку, бедняжка Люс наверняка измазюкает руки, испортит рисунок – и её будут ругать. В отместку я живо хватаю рисунок Анаис, пририсовываю к графину пояс с пряжкой и пишу внизу: «Портрет дылды Анаис». Едва я заканчиваю надпись, как она поднимает голову и с милой улыбкой передаёт Люс «измазгу» в коробке. Бедняжка краснеет и благодарит. Анаис снова склоняется над своим рисунком и вдруг возмущённо вскрикивает, возвращая к действительности воркующих учительниц.
– Анаис, у вас что, припадок?
– Мадемуазель, посмотрите, что Клодина сделала с моим рисунком.
Надувшись от гнева, она торжественно кладёт рисунок на учительский стол; мадемуазель Сержан строго косится на рисунок и внезапно прыскает со смеху. Можно представить себе отчаяние и злобу Анаис – хоть плачь с досады, кабы слёзы не давались ей с таким трудом. Снова настроившись на серьёзный лад, директриса объявляет:
– Подобные художества не выручат вас на экзамене, Клодина. Но критика довольна справедлива: графин в самом деле слишком узок и вытянут.
Разочарованная и уязвлённая дылда возвращается на место. Я говорю:
– Будешь знать, как посылать измазгу новенькой, которая тебе ничего не сделала.
– Надо же! Значит, ты решила наверстать с младшей сестрицей всё то, чего недополучила от старшей. Стала бы ты иначе так рьяно её защищать!
Бац!
Это я влепила ей хорошую пощёчину. Врезала со всего маху со словами: «Не суй свой нос в чужие дела!» Поднимается страшная кутерьма, класс гудит как улей; ради такого серьёзного случая директриса покидает своё место. Давно я никого не лупила, видно, все вообразили, что я остепенилась (прежде у меня была досадная привычка расправляться с обидчицами, не жалея затрещин и кулаков, вместо того чтобы ябедничать, как все). Но со времени моей последней баталии прошло больше года.
Анаис плачет, уткнувшись лицом в стол.
– Мадемуазель Клодина, – сурово говорит директриса, – я призываю вас к порядку. Если вы снова начнёте бить своих подружек, мне придётся выставить вас из школы.
Зря она это сказала: я тут же закусываю удила и одариваю её наглой улыбкой. Директриса тут же вскипает:
– Клодина, не смейте так глядеть на меня! Я и не думаю подчиниться.
– Выйдите вон из класса, Клодина!
– С удовольствием, мадемуазель.
Я выхожу, но уже за дверью замечаю, что забыла шапку. И тут же возвращаюсь обратно. Класс удручённо молчит. Вижу, как Эме, подбежав к мадемуазель Сержан, что-то быстро шепчет той на ухо. Не успеваю я добраться до дверей, как директриса окликает меня:
– Клодина, подите сюда, садитесь на место. Я не стану вас выгонять из школы, вы и без того скоро нас покинете. Тем более что вы неплохая ученица, хотя частенько ведёте себя безобразно. Доучивайтесь, так и быть. Положите шапку.
Чего ей это стоит! Грудь у бедняжки в волнении вздымается, тетрадь дрожит в руках. Я благоразумно говорю «Спасибо, мадемуазель» и сажусь на место рядом с молчащей Анаис, которая слегка напугана затеянной ею же бучей. Ума не приложу, что побудило мстительную рыжую директрису вернуть меня в класс. То ли она испугалась, представив себе, какой эффект это произведёт в главном городе кантона, то ли решила, что я растрезвоню, расскажу всё, что знаю (это как минимум) о творящихся в школе неблаговидных делах, о том, что кантональный уполномоченный беззастенчиво лапает старших девиц, о его продолжительных визитах к учительницам, о том, что учительницы нередко бросают класс на произвол судьбы, а сами милуются, запершись у себя в комнате. Можно порассказать и о сомнительном круге чтения мадемуазель Сержан («Журналь амюзан», непристойные романы Золя и кое-что похуже), о нашем галантном учителе, сладкоголосом красавце, который напропалую флиртует со старшеклассницами, – словом, о куче всего подозрительного, о чём родители даже не догадываются, ведь старшеклассницы, которых всё это страшно забавляет, никогда им не расскажут, а малыши просто не понимают, что к чему. Или она побоялась какого-никакого, но скандала, что очень повредил бы её собственной репутации и репутации замечательной школы, на которую ухлопали столько денег? Думаю, так оно и есть. Теперь, когда наше взаимное раздражение утихло, я полагаю, что лучше всё-таки остаться в этом заведении – здесь мы так весело проводим время. Успокоившись, я гляжу на разукрашенную щёку Анаис и с улыбкой шепчу:
– Ну что, старушка, щека горит?
Анаис так испугалась, когда меня выгнали из класса, – ведь я могла свалить всё на неё, – что даже не держит на меня зла.
– Конечно, горит! Рука у тебя тяжёлая! Ты что, не в своём уме? Чего рассвирепела?
– Ладно тебе. Будем считать, что у меня правая рука зачесалась.
С грехом пополам Анаис удалось стереть «пояс», я дорисовываю свой графин, и Эме лихорадочно правит наши работы.
Сегодня двор почти пуст. С лестницы детского сада доносятся громкие голоса, слышатся крики: «Осторожней!», «Ну и тяжеленные, чёрт возьми!» Я бросаюсь туда.
– Что вы делаете?
– Сама видишь, помогаем учительницам перебраться в новое здание, – объясняет Анаис.
– Быстро, дайте мне что-нибудь, я понесу!
– Иди, там наверху много всего.
Я лечу наверх, в комнату директрисы, у дверей которой недавно шпионила… ну да ладно! Крестьянка-мать в съехавшем набок чепчике доверяет нам с Мари Белом нести большую корзину, куда сложены туалетные принадлежности её дочери. Та явно за собой следит! Всё тщательно подобрано, маленькие и большие хрустальные флаконы разной формы, маникюрные наборы, брызгалки для духов, щётки, большущий таз, щипцы для завивки – всё это вовсе не походит на туалетный набор сельской учительницы. Для вящей убедительности достаточно взглянуть на туалетные принадлежности Эме или бесцветной молчальницы Гризе, которые мы переносим потом, – тазик, небольшой кувшин для воды, круглое зеркальце, зубная щётка и мыло. А ведь малышка Эме весьма кокетлива, а уж последние несколько недель только и делает, что прихорашивается да обливается духами. Как же так? Но тут я замечаю пыль на дне её кувшина. Что ж, теперь всё понятно.
В новом здании три класса, спальня на втором этаже и комнатки для учителей – на мой вкус всё слишком новое и противно воняет штукатуркой. Среднее строение, в котором на первом этаже разместится мэрия, на втором – частные апартаменты и которое соединит два уже готовых крыла, пока не закончено.
Когда я спускаюсь, меня осеняет блестящая идея забраться на строительные леса, пока каменщики не вернулись с обеда. Я тут же взлетаю вверх по лестнице и иду по деревянным перекрытиям – здесь так здорово! Ой, рабочие возвращаются! Я прячусь за кирпичной стеной, стараясь улучить момент, чтобы сойти вниз. Они уже на лестнице! А, они меня не выдадут, даже если заметят. Ведь это Красная Тряпка и Чёрная Тряпка, я их хорошо знаю в лицо.
