Текст книги "Вторая"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Фанни почувствовала, что краснеет, и прижала к зубам стиснутый кулачок, метнув яростный взгляд в сторону спящего мужчины, чей покой никак не нарушало это серое, постепенно розовеющее утро. Он лежал на спине, приоткрыв рот трубочкой, и на его лице было написано высокомерное простодушие. Ею овладела смешанная с презрением весёлость:
«Можно было бы биться об заклад, что он сейчас запоёт!»
Она пристально рассматривала широкий нос Фару, плоское, перерезанное вертикальной морщиной пространство между бровями, прямые, короткие ресницы. Нижняя часть расслабившегося во сне лица уже начала стареть, но лицо в целом, освещённое изнутри каким-то загадочным счастьем, круглая, как ствол дерева, шея, спутанная шапка волос и его безмятежная вульгарность вызывали ассоциации, связанные с мифологией и с животным миром. Фанни отвернулась от этого полуоткрытого рта:
«Пахнет натощак зверинцем, как и все…»
Его широкая кисть, повернувшись ладонью кверху, потянула за собой всю руку с длинными побегами вен и доверчиво раскрылась перед Фанни, и, удивлённая, она чуть было не растаяла от прилива нежности к этому распустившемуся когтистому цветку.
«Ах, мне теперь всё время надо быть начеку… Мне надо держать себя в руках, всё обдумать, решить…»
И она неслышными шагами пошла в ванную, напрягшись от внимания, втайне даже гордясь своей недавно приобретённой скорбью.
– Жан, прекрати пожалуйста!.. Жан, вставай… Что случилось? Если у тебя ничего не болит, то я не разрешаю тебе валяться подобным образом! Жан! Ты что, упал?.. Упал, да?
Фанни не решалась трясти его, но до глубины души была возмущена тем, что мальчик нарочно продолжал лежать на придорожной насыпи, распростёршись словно убитый белокурый фавн. Его длинное тонкое тело лежало на вершине склона, а волосы и ступни ног свисали вниз. Странный цвет его позеленевшего лица выдавал сильную бледность, проступившую под загаром и веснушками. Влажный взгляд его голубых глаз устремился на Фанни.
– Упал?.. – прошептал он. – Так оно и есть, мамуля. Я упал.
Она взяла его вялую руку, не ответившую ей пожатием.
– Где у тебя болит?
– Нигде, спасибо.
Он снова закрыл глаза и протяжно вздохнул. Фанни, растерянно искавшая на нём следы ушиба и кровотечения, невольно заподозрила, что вялость, апатичность и даже бледность этого ребёнка таят в себе какую-то загадку.
– Вы очень долго были в городе, мамуля…
Он говорил с закрытыми глазами, ровным голосом.
– Ты добрый мальчик… Мне надо было столько всего купить… Во-первых, откуда ты знаешь, что я была там долго?.. А потом ещё почта оказалась неразобранной и мне пришлось ждать… Не могла же я предвидеть, что найду тебя валяющимся на этой дороге, как какой-нибудь скошенный цветок… К тому же у меня есть новости! Если бы ты знал, какую телеграмму я несу Фару… А-а! Я вижу, ты начинаешь просыпаться…
Жан без труда сел, хотя под веками у него ещё сохранялся какой-то лиловатый налёт.
– Это телеграмма из «Водевиля»… Только не подавай вида, что узнал, о чём в ней говорится, раньше Фару… «Дорогой мэтр скорее возвращайтесь начинать репетиции "Невозможной наивности"…
– Боже, до чего мне не нравится это название, – пробормотал Жан.
– …Прогон 1 ноября. Глубоким восхищением. Сильвестр».
– Даже «дорогой мэтр» и «глубокое восхищение»? Ишь ты…
– Ну и что? Это вежливость.
– Более чем вежливость! При том, что первый тур «новинки сезона» обещан по контракту Трику и Баволе? Что за кошка пробежала между ними и Сильвестром?..
– Они оказались не готовыми.
– Не готовыми? Чтобы эта-то команда да не была готова, эта парочка?..
Он уже приходил в себя и рассуждал уверенным тоном.
«Всегда получается, что все в курсе, а я нет», – подумала Фанни.
– И что теперь? Значит, уезжаем? – спросил Фару-младший после паузы.
– Да… Не надо говорить об отъезде, вот идёт Фрезье… Фрезье, отнесите наверх мои свёртки… Если мсье не работает, попросите его спуститься сюда, мне навстречу; если он работает, то не входите к нему.
– Он не работает, – шепнул Жан, когда шофёр повернулся к ним спиной.
– Что ты сказал?
Фанни так пронизывающе посмотрела на пасынка, что тот опустил глаза и напрягся, словно ожидая удара. Она окинула его презрительным взглядом – расстроенного, пристыженного, испачканного своей предложенной ей осведомлённостью…
– Если он не работает, он спустится сюда. Я пока передохну здесь, на этой площадке. Ты же знаешь, он не выносит болезненного вида. Раз ты чувствуешь себя лучше, пойди умойся и приведи себя в порядок. Я не хочу, чтобы он увидел тебя в таком состоянии.
Ребёнок послушно стал взбираться вверх по крутой тропе. Он боролся с одышкой, оставшейся у него от обморока. В белокурых волосах он уносил песок и комочки земли, словно отнятый у земли юный покойник.
Фанни стала к нему снисходительней, только когда он исчез из вида.
«Бедняжка. В его возрасте можно так быстро стать негодяем, героем или поддаться отчаянию…»
Удовлетворившись своим вынесенным ему приговором, она присела отдохнуть на деревянную скамью возле тропинки. Небо, так и не прояснившееся после утреннего дождя, очистилось теперь со стороны заката, вытянутые облака и горы сверкали одинаковым пурпурно-фиолетовым цветом, франш-контийским фиолетовым, соперничавшим с цветом левкоев и ломоносов. Когда Фару спустился, она не повернулась в его сторону.
– Что с тобой, Фанни? Ты себя плохо чувствуешь?.. Я не работал, – добавил он. – Мне осталось уже не так много, чтобы закончить… Бывают вещи, которые не нужно писать: они складываются сами по себе, витают в воздухе, напеваются в поезде, сочиняются по ходу сцены…
Он чертил в небе пальцем, а Фанни по жёлтым глазам Фару, по его умиротворённости и особенно по здоровому и сладострастному запаху, шедшему от склонившегося над нею тела узнала ту всеобщую благость, которая накатывала на Фару после любви. Она взяла себя в руки и не разрыдалась.
– И всё же, мой Фару, надо записать их поскорее. Вот, держи…
Он прочёл телеграмму, два раза хмыкнул, мстительно и удовлетворённо, потом нахмурил брови:
– Только у меня нет Шарля Буайе… Бернстейн его не отпустит.
– Но Бернстейн такой милый…
– Это никак не относится к делу. Милый… Милый… Что за манера говорить о Бернстейне, словно это воробей или котёнок?.. Милый… Джейн! – крикнул он, запрокинув вверх голову.
– Что тебе надо от Джейн?
– Мне от неё надо, чтобы мы вернулись в Париж, вот и всё… Телеграмму Бланшару… Телеграмму Марсану… Ах да! И этому чёртову коротышке Каретту… чтобы он сыграл бармена… Его адрес есть у Кенсона…
Он взъерошил пятернёй волосы и вдруг смягчился:
– Опять всё начнётся сначала, опять погоня за исполнителями… Тридцать фамилий, а в результате – никого… Джейн! Где её носит, когда она мне нужна?.. Опять в который раз причёсывается или варит варенье в своём розовом передничке?.. Домашний ангел… Добрый гений пылесосный… Джейн!
Он излучал истинную злость и неблагодарность. Фанни слушала его, онемевшая и впервые сбитая с толку. Взгляд его жёлтых глаз остановился на ней.
– Нуте-с, Фанни! У вас такой вид, словно вы и не догадываетесь, что сейчас решается, как пойдёт у нас этот год, а может, и другие тоже, или я ошибаюсь, дети мои?.. Трик и Баволе отодвинуты в сторону… Честное слово, Бог существует! Пошевеливайся, детка. Нам удастся уехать сегодня ночным поездом? Джейн!
– Надеюсь, Фару-старший, вы всё же не заставите нас ехать ночным трёхчасовым? Поездом без спальных вагонов, набитым швейцарцами… Правда, Фанни?
Джейн бежала к ним быстро, но без излишней торопливости.
– В крайнем случае вы могли бы поехать на нём один…
Он неподдельно возмутился:
– Один? Когда это я ездил один, если в этом не было необходимости? И потом, в Париже дом закрыт, надо включать газ и всё такое… Впрочем, как вам угодно… Ох уж эти женщины! Я ведь, в конечном счёте, такой добрый…
Он вышел из себя, как всякий раз, когда ему приходилось уступать, и пошёл наверх, к дому, сделав досадливый размашистый жест, как бы прогоняя от себя обеих женщин.
– Оставьте его, – сказала Джейн вполголоса. – Я закажу места на завтрашний дневной поезд. Завтра в восемь вечера мы будем уже дома, так что с девяти до двенадцати он успеет переговорить с Сильвестром. А то что бы он стал делать завтра днем в Париже? Чтобы сделать ему добро, нужно поступать вопреки его воле; он такой же, как все… В любом случае Ивонну де Брей ему заполучить не удастся… Да! Ивонна де Брей была бы ему сейчас очень кстати…
Она нервно рассмеялась.
– С вами ещё бы немного, Фанни, и пришлось бы нам сейчас готовиться к ночному отъезду… «Да, мой дорогой…» Фанни, я попрошу у вас Фрезье, чтобы отправить телеграммы… Я сейчас их напечатаю. В сущности, вам и мне нужно собрать только свой чемодан, да ещё чемодан Фару… Если удастся отловить Жана, я пошлю его на вокзал… Нет, я сама схожу быстрее… Прачка задержала нам бельё. Фрезье заберёт его, пока я буду на почте…
Поостыв немного, она сказала голосом маленькой девочки:
– Фанни, я хочу, чтобы у вас было великолепное платье к генеральной репетиции! Боевая тревога! Видите, как у меня раздуваются ноздри?
Фанни, отвернувшись, спокойно смотрела на долину, где после дождя расцвели первые безвременники. Красные цветки вереска вбирали в себя свет косых низких лучей.
– Странно, – сказала она наконец, – я думала, что ненавижу это место… А теперь, когда я знаю, что мы сюда больше не вернёмся, оно мне кажется привлекательным…
Она призывала на помощь всю свою энергию, всё своё умение притворяться, а находила лишь какую-то разжиженную кротость.
– Не жалейте о нём, Фанни. Вы повидаете ещё более прекрасные места. Только не надо слушать Фару на будущий год… На будущий год…
Она стояла, касаясь локтём Фанни, и в её зазвучавшем тише голосе послышалась неприкрытая злоба – Фанни уловила в голосе Джейн нотку сообщничества с ней и недоброжелательства, относящегося именно к Фару. Она принимала поддержку предложенной ей руки, гибкой, сужающейся к запястью наподобие змеиной шеи, точёной у локтевого сгиба, мягкой, ловкой, готовой услужить.
«Эта рука слишком услужлива… Но если бы я воспылала ненавистью ко всем женщинам, которые были с Фару на «ты», то мне пришлось бы пожимать руки одним только мужчинам…»
Она воспряла духом, отбросив прочь свои сомнения, но решила быть более сдержанной и обратилась к Джейн слегка свысока:
– Джейн, будьте так любезны, найдите мне перечень мебели виллы «Дин»… Папаша Дин так дотошен…
Джейн, придерживая её в этот момент под локоть на самом крутом месте тропинки, рассеянно ответила: «да, да» и взглянула на дверь кабинета, откуда доносился громкий шум, создаваемый Фару, стук с размаху захлопываемых шкафов, скрип стола по паркету и минорная жалоба распекаемой служанки.
Вечер и половина ночи прошли в шуме и гаме. В одиннадцать часов Фару вдруг вздумал переделывать одну сцену четвёртого акта и начал диктовать её в холле. Его голос, эхом отскакивавший от голых стен, его целеустремлённый вид вдохновенного безумца, его тяжёлые чеканные шаги по стонущим половицам, почтительная покорность Джейн, которая стенографировала, изгнали Фанни прочь, и она нашла прибежище на террасе. Сырость и неподвижность ночи насытили воздух запахом тростника, тошнотворно-ванильным ароматом флоксов.
Перед распахнутой дверью, словно серый снег, кружились ночные бабочки, и Жан Фару взмахом шляпы сбивал самых крупных из них. Иногда он подпрыгивал вверх, как кошка, а внимание Фанни то и дело переключалось с этого грациозного танца ребёнка на внезапно разгоревшуюся и вызывающую уважение нелёгкую работу. Она упрекала себя за малодушие, отворачивалась в сторону всякий раз, когда лицо Фару, показываясь в прямоугольнике падающего на террасу слабого света, напоминало ей о том, что она должна страдать.
«Ещё одна пьеса Фару… Эта ненадёжная манна небесная… Что я буду делать в Париже? Эта история между ним и Джейн для меня – крушение или только болезнь, которая пройдёт, как и пришла, совершенно незаметно?..»
Её свисавшей руки коснулась горячая щека. Это Жан Фару подошёл и тихо сел на землю возле неё.
– Чего тебе надо? – тихо и раздражённо прошептала она.
– Ничего, – ответили невидимые губы.
– Тебе плохо?
– Ну разумеется, – сдержанно призналась тень.
– Поделом тебе.
– Я разве жалуюсь?
– Ты всего лишь маленький злоумышленник.
– Ах, мамуля, в вас нет никакой солидарности… Мокрая щека уткнулась ей в руку.
– Нет, – гордо выдохнула Фанни.
Питая отвращение как к жалобам, так и к заговорам, она искала в себе точку опоры, маленький изолированный редут.
– Ну что ещё за глупости, перестань, перестань…
Она покачала головой, отчего волосы её рассыпались – она почувствовала, как они, словно прохладный уж, скользнули по спине.
– Вы, мамуля, счастливая, – вздохнула тень. Она поводила ногой по гравию:
– Речь идёт вовсе не о моём счастье! И вообще не обо мне! Тебе не удастся представить дело так, как будто речь идёт обо мне! Тебе шестнадцать лет, ты влюблён, ты несчастен, всё в порядке! Так что справляйся с трудностями сам!
– Справляйся! Ничего себе! Справляйся! Вы считаете, что дали мне разумный совет, мамуля?..
Они перешёптывались яростно, но тихо, поскольку запальчивость сдерживалась хождением взад-вперёд Фару-старшего, который иногда переступал порог холла, цедя сквозь зубы в ночь своё: «Гм… гм… Опомнись, добрый мой Дидье… Гм… Стань опять таким, каким ты был до этого отвратительного дня… Нет, это глупо… Стань опять тем славным малым, который вчера осмелился сказать мне…»
Диктуя, он не обращал никакого внимания на Джейн, а шагал, совершенно не видя её, прямо на Фанни, словно собираясь раздавить. Она не любила эти его, правда, редкие, приступы работы на людях, находя в них что-то от эксгибиционизма.
– «Опомнись, добрый мой Дидье, заклинаю тебя! Это говоришь не ты, это она говорит твоими устами… Гм… Заклинаю тебя…» О-о! Довольно! Джейн, почему вы позволяете мне диктовать такое?
– Какое – такое?
– «Заклинаю тебя» и «опомнись», и потом вот вы назвали бы когда-нибудь кого-нибудь: «Добрый мой Дидье»?.. Вообще-то, я думаю, вы на это способны… Ну-ка, скажите: «Добрый мой Фару!»
Навострив уши, Фанни и Жан услышали приглушённый невесёлый смешок Джейн.
– Разве у вас нет желания назвать меня: «Добрый мой Фару», а?
– Никакого…
– «Дидье, заклинаю тебя…» Не надо забывать, что «Водевиль» – это театр для широкой публики, для людей, которые живут в том квартале… «Заклинаю тебя, опомнись…» Без четверти двенадцать у них там, в зале, душа уже становится возвышенной… «Стань опять таким, каким ты был вчера…» и так далее… Дальше всё как в рукописи. Спокойной ночи! Фанни, я иду наверх! – громко крикнул Фару.
Джейн у него за спиной подровняла стопку листков, поставив их на ребро, зачехлила для переезда свою пишущую машинку. Лицо у неё было бледное и ничего не выражающее, как у усталой служащей, и Фанни не видела на нём никакого следа тайного торжества и даже никакой привычки к любви…
«Так я теперь и буду всё время думать о ней?» – с опаской спросила себя Фанни.
В то же мгновение беспокойный взгляд Джейн стал искать её, и она встала, оставив Жана Фару сжавшимся в маленький стыдливый комочек.
– Вы идёте наверх, Фанни?
– О да! Конечно… Завтра у меня будет сумасшедший день… Да ещё эти парижские лица, которые предстоит увидеть… Фару чересчур задержал вас.
– Такая уж у меня служба. Но он так изводит себя из-за этого куска сцены, что просто невероятно… До смешного…
Джейн неохотно оправдывала его, явно осуждая. Она взяла Фанни под руку.
– Фанни, почему вы никогда не берёте меня под руку, а всегда я вас? Я устала, Фанни…
– Есть от чего! Какие только амплуа вы не перебрали с утра!
«Амплуа, – перечислила про себя Фанни, – горничной, курьера, секретаря, метрдотеля, да ещё полчаса любви – я такая щедрая – в придачу… В самом деле! Тяготы её положения я вижу хорошо, а вот выгоды…»
Она почувствовала себя слегка вульгарной и развеселилась. Однако оптимизм её дал трещину, когда, лёжа недалеко от Фару, заснувшего с тонким и мелодичным посапыванием чайника, она увидела перед собой голубоватый экран окна без занавесок. Позавчера пустое, загорающееся золотистыми и тёмно-красными розетками узора, когда глаза под непокорными взметнувшимися ресницами готовятся к первым интеллектуальным феериям, это ночное окно покрылось сейчас причудливой изморозью образов, которые Фанни созерцала неподвижно, покоясь на копне своих чёрных волос и убаюкивая себя надеждой больного:
«Всего лишь это, и больше ничего? Больше ничего?..»
В момент отъезда она была не такой оживлённой, как остальные, но все уже привыкли к зябкой неуклюжести Фанни, задерживающейся в дверях вокзала, мешкающей на подножке автомобиля. Когда настало время отдать сторожу ключи от виллы «Дин» и садиться в машину, Фанни как бы проснулась, завязала под ухом концы шарфа, натянула до самых бровей свой фетровый чепец, потерявший форму из-за её огромного шиньона. Она неуверенными шагами ходила взад-вперёд по террасе, трогая засов запертой двери.
– Да нет же, Фанни, нет – вы ничего не забыли, – крикнула ей Джейн.
«Мне бы хотелось, – думала Фанни, – мне бы хотелось снова прожить это лето, но наделённой тем, что я теперь знаю. Я бы по-другому смотрела на этот дом, на эти места, на людей и на самоё себя. Вот даже уже эти пустые сиденья выглядят сейчас по-иному; это громоздкое строение кажется не таким уродливым: расположение комнат и обоих этажей стало понятным, как в доме с обвалившимся фасадом…»
Она услышала смех и увидела, что Жан Фару, накрытый шутки ради всеми лежащими одно на другом пальто, идёт, похожий на островерхий стог сена. Она засмеялась вместе со всеми, споткнулась и подвернула ногу.
– Опять эти твои соломенные лодыжки! – проворчал Фару.
– Вы бы лучше подали ей руку, – оборвала его Джейн. Она шла последней, грациозная в своём девичьем плаще из бледно-голубого шёлка. Фару остановился, подождал её и, просунув руку под ремень из белой кожи, стягивавший талию Джейн, потянул её вперёд.
– Но! Но! Пошла, голубая лошадка!
Выглядел он, как обычно в конце каникул: одежда казалась взятой напрокат, жилет и пиджак расстёгнуты, шляпа сдвинута на затылок. На лбу вилась густая прядь волос, словно у молодого бычка. Мятые складки на брюках, плохо завязанный галстук вызывали явное неудовольствие Джейн. Но Фару, глядя светлыми глазами и скаля зубы, демонстрировал своё умение не без кокетства игнорировать правила хорошего тона.
«Какая непосредственность!» – восхищалась Фанни. – А она, что она ему сейчас сказала? Что лучше бы он подал мне руку… Сколько раз за три, нет, за четыре года она произнесла подобные фразы? Я не обращала внимания… "Вы бы лучше подали ей руку…"»
Поперёк тропинки висели паутинки с пауками; не успевшее подняться высоко в половине восьмого красное солнце ещё не испарило росу. Сухая золотистая осень уже покусывала своим небрежным пламенем подошвы приземистых гор. Фанни нарвала по дороге, перегнувшись через изгородь, фиолетовых астр, которыми пренебрегла накануне.
В поезде Джейн пожелала обустроить ей «уголок Фанни» – она расстелила лёгкое шерстяное одеяло, заложила разрезной нож меж страниц совершенно нового романа. Но Фанни не хотелось ни этой заботы, ни дремотного забытья.
– Мне хорошо, спасибо, мне хорошо, – говорила она рассеянно.
Взгляд её красивых, как у животного, глаз блуждал по лугам. Фиолетовые арабески на концах шарфа и яркая помада хорошо гармонировали друг с другом и ещё сильнее подчёркивали белизну лица, какая нередко отличает брюнеток.
На перроне вокзала Жан Фару пообещал, что отдаст руль Фрезье, что не будет кататься с наступлением темноты, пообещал торопливо и неискренне всё, что требовалось пообещать.
– Какую газету вам дать, Фанни?
– Сейчас никакую, спасибо. Мне хорошо. «…самое интересное то, что мне и в самом деле неплохо», – продолжила она про себя.
В окне поезда поплыли первые маленькие франш-контийские станции со шпалерами, густо увешанными чёрным виноградом. Фару читал газеты на свой лад.
– Они не дают анонса… Нет, пока ещё не видно никакого анонса.
– О чём? – вздрогнув, спросила Фанни.
– О начале репетиций. Ты как с луны свалилась.
– Что ж удивительного, когда меня поднимают в пять часов…
Дорога изогнулась, открыв взору Фанни далёкий холм, который она оставила, похожую на куб виллу, которую она больше уже никогда не увидит. Она прильнула к окну, глядя, как исчезает из виду один из тех немногих домов, в которых она провела после замужества два лета подряд.
– А он позавтракал? Я уверена, что он не позавтракал!
– Конечно, он сказал, что попросит принести ему чего-нибудь в театр… Как будто у Фару есть привычка умирать с голоду… Вы меня смешите…
– И тем не менее спать он ложится уже три ночи подряд в четыре утра!
– Ну и что? Это нормально.
– О, какая вы всё-таки спартанка! Спартанская жена – вот вы кто! Глядя на вас, ни за что не догадаешься. Впрочем, это красиво, это величественно – такая строгость, такое презрение ко всему материальному, такая…
Они ещё не дошли до того, чтобы выклянчивать «местечко с краешку на прогоне», но уже молитвенно вытягивали озабоченные, мысленно устремлённые к Фару сквозь Фанни лица, олицетворяя собой тот циничный экстаз, что всегда витает вокруг драматурга и известных актёров. Они не называли Фару по имени, а говорили: «Он» или «мэтр». «Ну что ж, – подумала Фанни, – Он написал пьесу, да, он написал ещё одну пьесу. Если бы он был столяром-краснодеревщиком или изобрёл электрическую щётку, мухобойку, сыворотку, разве они роились бы здесь, склоняя головы, словно над рождественской колыбелью?..»
Она вздёргивала вверх слегка тяжеловатый подбородок и замолкала, чтобы эти побирушки ушли. Однако им в их рвении было не до её настроения.
– Это произведение того же плана, что «Аталанта» и «Дом без женщины»?
– Сроки будут перенесены, не правда ли? Мадемуазель Обаре мне позавчера сказала, что…
– А! В самом деле, Джейн, вы сказали позавчера… Фанни обратила к Джейн свою парижскую улыбку, ярко напомаженную, сочную, и белокурая Джейн, блиставшая в углу комнаты, сразу поблёкла.
– Кто ничего не знает, ничего не может сказать, Фанни. Мэтр держит меня, как и вас, в полном неведении. Но у госпожи Селлерье везде есть уши!
Клара Селлерье с мужественным видом, как какой-нибудь школьник, курила, смачно выпуская дым. Плетёная шляпка в форме ведёрка, без полей, – единственная нелепая деталь в её чёрно-сером «ансамбле» – обнаруживала подбородок, которого Фанни раньше не замечала. Эта старая актриса наряжалась дерзко, с той примесью провинциальной бравады, которая на протяжении тридцати лет импонировала публике «Комеди Франсез». В тот день она привела к Фанни одну из тех театральных девиц, что умеют удачно позвонить утром автору-драматургу, ловко подкараулить его в лифте, умело потерять дар речи под его взглядом, поцеловать ему руку пугливым быстрым поцелуем, а потом умирать от стыда. Протеже Клары Селлерье надеялась, пламенея в тёмном углу, что Фару придёт домой ужинать. Она ограничилась тем, что, онемев, изобразила на своём лице яркой блондинки огорчение, близкое к рыданию, когда узнала, что Фару всю неделю не спал, не ел и почти не бывал дома.
– Вот вы узнаете, малышка, вы узнаете, что такое эта лихорадка последних репетиций, – пообещала ей Клара Селлерье.
– О! Мадам… Я была бы так счастлива узнать это… Любая возможность использовать меня…
Фанни с холодной и фамильярной любезностью разглядывала её: «Я знаю эту породу. Она, вероятно, получит свою маленькую роль, она такая настырная…»
Джейн не встала, чтобы взять пустой бокал из-под портвейна из рук этой претендентки.
Несколько женщин ждали, когда подойдёт время ужинать.
«Они уйдут, – размышляла Фанни, – когда сочтут удобным возвратиться к себе домой или встретиться с друзьями в ресторане. Уйдут и будут говорить, что они "очень приятно провели время в доме Фару…" Я не люблю ни этой адвокатши, ни этой модельерши, ни этой кузины Фару, которая считает своим долгом, когда приходит сюда, подвести глаза и густо накраситься помадой, которую стирает потом на лестнице в метро… До чего же у меня в доме скучно… А эта мебель? На неё не польстились бы даже для декораций второго акта в Ла-Скала!.. Мне бы надо…»
Сумрачный квадрат салона пересекла женщина с открытыми нервными ногами, похожая на птицу металлического зелёного цвета. Комическая звезда мюзик-холла, эта птицеподобная женщина сгорала от желания сыграть в драме или комедии. Её маленькое личико обездоленного ребёнка даже накрашенное казалось лишь жалким аксессуаром её акробатического тела. Она вышагивала словно мохноногий голубь, подчиняясь привычке ступать по огромной сцене, носить длинные шлейфы и пышные плюмажи, заставляя играть при каждом шаге хорошо разработанный маленький мускул в форме сердца на своей матросской икре. Она схватила руки Фанни своими зелёными перчатками, утончённо, со стоном, вздохнула и страдальчески попятилась назад, слегка развеселив присутствующих.
– Настоящая курица, – сказала Клара Селлерье. – Как представлю себе, что именно она, возможно, будет играть в «Новой шкуре», следующей пьесе Фару…
– Она делает большие сборы, – сказала Фанни.
– Это ещё не решено, – сказала Джейн. Театральная девица нервно заёрзала на стуле.
– Наденьте плащ, малышка, я увожу вас, – приказала ей Клара Селлерье.
Театральная девица, опустив голову, сделала несколько шагов с видом изгнанницы, а Клара Селлерье, взяв в свои ладони, словно яйцо, голову Фанни, поцеловала её в лоб.
– Дорогая моя Фанни, куда подевалась ваша беспечность?
– Моя беспечность?
– Да, ваша… как бы это сказать? – ваша morbi-dezza – какое славное забытое словечко! – ваша отрешённость от всего… Я нахожу вас какой-то насторожённой! Конечно же, эти последние дни вы просто как на углях… Зато какая потом разрядка после триумфа! Прекрасные озабоченные глаза…
Она ласково опустила ладонь на тяжёлые веки огромных глаз Фанни, которые после ласки снова поднялись вверх.
«Проницательная старуха! Она видит всё…»
Фанни смотрела на вызывающе дерзкое лицо старой актрисы, на её безупречно строгий макияж, сурово подправлявший расплывшиеся линии, на её плетёную шляпку и чёрное молодёжное платье… Она собиралась что-нибудь ответить, но тут вошёл Фару. Театральная девица, точно подстреленная, закрыла глаза, приоткрыла рот и поднесла руку к горлу. Первый взгляд Фару упал на неё. Потухший, местами испачканный пылью, с мокрым лбом и помятым воротничком, он явился с репетиции, словно после драки где-нибудь в подвале или после падения с лестницы в погребе. Однако при виде театральной девицы лицо его осветилось улыбкой выздоравливающего больного; слабый, счастливый, он помолодел в несколько секунд, постепенно, по мере того как разгоралось пламя…
– В какой он форме! – вздохнула Клара Селлерье. Фару нетерпеливо щёлкнул пальцами, протянув к ней руку. Он смотрел на театральную девицу, пытаясь вспомнить её имя.
– Налейте ему портвейна, – подсказала Клара Селлерье Фанни на ухо.
Фанни мотнула головой и указала ей подбородком на Джейн, которая ожесточённо мешала сахар с яичными желтками, поливая их марсалой.
– Глядите-ка, – зашептала Клара, – его, похоже, не очень прельщает то, что там готовит мадемуазель Обаре!
Они обменялись смешками, несколько задевшими самолюбие Фанни, а Фару наконец заговорил:
– Здравствуйте все… Я прошу прощения. Клара, я просто труп. Но вот это дитя, эта крошка… Послушайте, ведь я её знаю… это крошка…
Он держал театральную девицу за кончик мизинца и раскачивал её грациозную обнажённую беззащитную руку.
– Крошка Инес Ирригуайен, – подсказала Клара Селлерье.
– Вполне изящное имя для блондинки! – сказал Фару.
– Но это моё настоящее имя, – призналась девица, покачиваясь.
– Хорошо, хорошо, это извинительно… Но что это вы тут делаете, все стоя на ногах?
– Мы уходим, уходим, – сказала Клара. – В подобную минуту…
Её превосходно выполненный порыв, словно она собирается уходить, приподнял с мест, потом прогнал всех замешкавшихся, вплоть до кузины Фару. Стоя сзади них и перебирая ногами на одном месте, Клара повторяла:
– Пошли… Пошли… Мы исчезаем… В подобную минуту…
– Всё прошло успешно? – спросила Фанни.
Мстительное воспоминание заставило Фару нахмуриться, а его жёлтые глаза пригрозили отсутствующей толпе:
– Да, да… Ах, эти шакалы… Впрочем, они были великолепны… Они будут великолепны… Особенно…
– Особенно кто? – алчно спросила Клара.
Он бросил на неё подозрительный взгляд профессионала.
– Многие будут великолепны.
– Какие они счастливые! – рискнула вставить девица-блондинка. – Роль из трёх строчек в вашей пьесе – это великая роль.
Он хитро рассмеялся ей в лицо, чтобы показать, что он не такой уж простачок. Фанни хорошо знала эту его немного негритянскую улыбку, эту гримасу во всё лицо с наморщенным носом и оскаленными зубами, которой Фару злоупотреблял на фотографиях и в важных для него разговорах с глазу на глаз.
– Три строчки? Вы хотите их?
Словно почувствовав головокружение, девица по имени Инес судорожно вцепилась в руку Клары и задержала дыхание.
– Три строчки… и ещё нолик рядом с тройкой? Маленькую роль машинистки?.. Да? Да?.. Что это за мерзость, Джейн?
Он оттолкнул стакан, который ему протягивала рука Джейн.
– Опять эти ваши штучки с сырыми яйцами? Отдайте это какому-нибудь туберкулёзнику, дорогая. Немного портвейну, пожалуйста.
Он выпил, и тон его изменился.
– Мадемуазель… Инес, извольте запомнить, что репетиция у нас начинается ровно в час, – сказал он холодно. – Роль у Фавье, он вам её передаст. Мадемуазель Визе вернула её сегодня вечером.
– Вернула? – с ударением повторила Клара Селлерье. – Дорогой друг, в какое время мы живём? Вернула? Бизе – вернула роль?
– Да. То есть я прогнал её ко всем чертям, если вам так больше нравится.
Клара воинственно выпрямилась.
– О да, так мне больше нравится. Ради чести театра больше нравится… Генеральная будет отложена, Фару? Нет? Она состоится в назначенный день? Это прекрасно! Идёмте, крошка. Как вы её осчастливили, дорогой мэтр!
Она увлекала за собой девицу-блондинку, которая тщательно обставила свой уход: слегка качнулась, что-то пролепетала и изобразила из себя ребёнка, захлопав в ладоши на пороге открытой двери.
– Неплохо, неплохо, – оценил Фару, срывая с себя галстук и воротничок. – Ей не хватает естественности, что как раз и нужно для этой роли.
– Там есть ещё роль дочки консьержки, – съязвила Джейн из глубины салона.
Фанни удивлённо поискала её глазами. Она заметила, что та стала бледной, а глаза у неё потемнели и сверкают.
– Вы, – невозмутимо ответил Фару, – ступайте и скажите горничной, чтобы она наполнила мне ванну и приготовила рубашку и туфли. И ограничьте этими заботами вашу компетенцию по театральной части.
