Текст книги "Вторая"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
– Вам надо знать обо мне всё, Фанни! – немного торжественно начала Джейн.
– Ну зачем это? – спросила Фанни, у которой вежливость уступила место честности.
– Но, Фанни, я умерла бы от стыда, если бы стала скрывать от вас… После того приёма, который я здесь встретила! Надо, чтобы вы знали, кто я есть, знали меня как с хорошей, так и с плохой стороны, чтобы вы могли правильно судить обо мне…
От такого вступления чёрно-синие, как у породистых кобылиц, глаза Фанни устремились куда-то в сторону, останавливаясь с опаской то на облаке, то на лампе, то на идущем по улице прохожем, избегая Джейн и её преданного взгляда, Джейн и её воздушной шевелюры, Джейн и её простенького платья, такого простенького, что не заметить её в нём было невозможно.
«Ну почему, – думала про себя Фанни, – почему мне уже заранее скучно, как на постановке какой-нибудь американской пьесы? И зачем эта родословная, эта подноготная в доме, где никто никого ни о чём не спрашивает? Есть ли в этом какой-то смысл? Прилично ли это?»
А Джейн уже начала свой рассказ о том, как она, дочь-бесприданница одного учителя рисования при муниципалитете («Вы можете увидеть работы моего отца в лицее Дюге-Труэна, среди прочих – первоклассный рисунок углём "Ослы на водопое"»), носила по садику Сен-Манде, между обнажёнными сиренями и лаврами в кадках, свою растерзанную душу, раня и ушибая её, душу бедной и не обученной никакому ремеслу девушки, готовой на всё, одержимой.
Джейн никогда не говорила об этом при Фару. Она дожидалась, пока завершение трапезы не вернёт его к трудам или безделью. И даже оставаясь наедине с Фанни, она продолжала ждать, пока у той не упадёт с колен книга или пока она не проснётся, посвежевшая после своей сиесты, со словами: «Что новенького, Джейн?» Поскольку Джейн рассказывала не по порядку, то Фанни так никогда и не удалось толком узнать, то ли это Мейрович, удивительной красоты поляк и, кстати, коллективист, отнял Джейн у Дейвидсона, то ли он получил её из щедрых и опасных рук этого Дейвидсона, который в её рассказе предстал как «тот самый английский композитор».
«Неужели в Англии кроме него нет других композиторов?» – подумала Фанни.
Зато Антуана де Кемере, первое несчастье Джейн, она знала буквально наизусть.
– Когда я ждала отца в конце небольшой террасы, – повествовала Джейн, – то приходила заранее, до условленного часа, и мне приходилось ждать его очень долго, перегнувшись так, что от перекладины мне делалось даже больно тут вот, на уровне желудка. Оттого что я видела всё время одно и то же и на глаза не попадалось ничего нового, у меня начинала кружиться голова… Я помахивала цветком, держа рукой его за конец стебелька… Ведь в каждой девушке живёт настоящий бес, вы же знаете…
«Нет, я не знаю», – мысленно ответила ей Фанни.
– …и в худшие из дней я говорила себе: «Пусть внизу появится какой-нибудь мужчина, и я уроню цветок…» В конце концов я выпустила из руки цветок, он упал между ушей лошади… но на лошади сидел всадник.
«Браво! – воскликнула про себя Фанни. – Какой красивый эпизод под занавес для первого акта! Не предложить ли мне его Фару?..»
Но она тут же сморщила носик.
«Почему это опять смахивает на какую-то английскую пьесу?.. Мейрович – тот, по крайней мере, колотил Джейн. Она это утверждает, она даже показывала мне место на руке, которое ей прижёг этот отвратительный садист… Все эти несчастья Джейн производят на меня такое же впечатление, как экранизация "Сломанной лилии", даже ещё меньше…»
– Фару, – сказала она однажды мужу, – объясни мне, почему, когда незамужняя женщина рассказывает о любовниках, которые у неё были, она обычно называет их своими «несчастьями»? И почему те же самые мужчины называются «счастье номер один», «счастье номер два», если дама замужем?
– Не приставай ко мне с глупостями, – ответил басовитый задумчивый голос. – И вообще, оставь меня в покое.
– Фару, я в конце концов стану думать, что ты не разбираешься ни в чём. Ты можешь хотя бы понять, почему Джейн с презрением и неприязнью говорит о мужчинах, деливших с нею ложе?
Фару, казалось, размышлял.
– Ну да, я могу это понять. Это естественно.
– О!..
– Это пережиток, и весьма похвальный, стыдливости у самки. Это раскаяние. Это стремление к лучшему.
– Фару, ты меня смешишь!
Он сурово смерил её своим жёлтым взглядом, словно Фанни была его стадом или огородом.
– Это ты ничего не понимаешь. Ты слишком проста. Ты чудовище. Впрочем, ты меня любишь, и это отнимает у тебя здравый рассудок.
Она обвила руками его шею, потёрлась о него белым носиком.
– Мне от тебя жарко, – сказал Фару, отстраняясь. – Ты логична и насыщенна, как третий акт. Не мешай мне работать. Пришли мне Джейн, стакан оранжада, винограда, что-нибудь лёгкое…
– Премиленький второй акт… с постельной сценой? – насмешливо предположила Фанни.
– Оставь, Фанни! Не умничай! Не умничай! Ты единственная обыкновенная женщина, какую я знаю. Сохраняй свои преимущества!
Тяжёлой и ласковой рукой он гладил чёрные волосы жены, и она спросила его совсем тихо, несмело, любит ли он её.
– Я ничего об этом не знаю, дорогая моя…
– Как так?
– Вот так, я всё ещё не замечаю, что люблю тебя. Но если бы я перестал тебя любить, я заметил бы это сразу. И стал бы сразу очень несчастным…
Она посмотрела на него снизу вверх намеренно настойчивым взглядом, так как знала, что при умоляющем взгляде пространство, занятое белками вокруг её чёрных зрачков, увеличивается:
– Ах, так?.. Очень несчастным?.. Ты можешь быть очень несчастным?
– Надеюсь, что нет, – сказал он немного обеспокоенным голосом. – Я никогда им не был… И ты тоже не была?
Она пожала плечами в знак неведения, мотнула головой.
– Нет… Нет…
«Нет, – повторяла она про себя. – Были неприятности, много неприятностей… Возможно, стрелы, которые ты пускаешь в меня чаще, чем я в ответ… Твой гадкий характер, характер Фару – и я со своим ощущением бесполезности… Но всё это не в счёт… Нет… Нет…»
– Милый Фару… Злюка Фару… Неделикатный Фару… Растрогавшись, она напевала вполголоса, чтобы он не расслышал, как дрожит, словно струя фонтана на ветру, её голосок…
«Очень несчастным… Может ли он быть несчастным? Или хотя бы печальным? Во всяком случае, он не злой. Но никому и никогда не довелось сказать или услышать, как говорят другие, что он добрый. Или что он весёлый. Как всё-таки он мало похож на человека из театрального мира! Тем не менее он ведь любит театр… Нет, он не любит театра, он любит писать пьесы. Почему я так устроена, что у меня его профессия, его искусство ассоциируется с капризной женской работой? Нет, не совсем с женской работой, а просто с лёгкой профессией. Правда, если бы это было лёгкое ремесло, то у многих других людей тоже получилось бы. Если у Фару получается, то это значит, что он очень талантливый. А он очень талантливый?..»
Доходя до крайней точки своих размышлений, Фанни испытывала такое же неприятное ощущение, как тогда, когда она пыталась слишком явственно представить себе, например, бой быков, кровотечение, падение. Она с усилием вырывала себя из этой притягивавшей её бездны, бросая привычные фразы:
– Жан, ты где?.. Джейн! Я опять потеряла свою помаду… Джейн! Где большая синяя ваза? Я принесла снизу цветы!
Ей никто не ответил. Она зевнула, ощущая вялость оттого, что рано проснулась в это утро. Она залюбовалась, перегнувшись через кирпичный парапет, круто спускавшейся вниз тропкой, потом дорожкой среди лугов, потом дорогой, обсаженной молодыми платанами:
«И весь этот путь проделала я! Они будут поражены!»
В воздухе ещё пахло утренними сумерками. Ветер, подувший с северо-востока, давал краю передышку, подхватывая запахи смолы и чабреца с небольшой цепочки покрытых травой гор, запах горькой коры из низкой дубравы и обрушивая их на склон, несущий на себе их виллу под названием «Дин».
«Просто какая-то пустыня этот дом! Где они все?»
На кухне, которая выходила на другую сторону виллы, окрашенную в зелёный цвет и какую-то как бы ноздреватую, послышалось слабое позвякивание посуды. Посреди мебели из жёлтого металла, пустой, безобразной, Фанни вдруг почувствовала себя одинокой, покинутой всеми в этом неизвестном, нелюбимом краю. Она бросила на стол большой и уже вялый букет из розовой конопли и колокольчиков.
– Фару! – крикнула она.
– Я за него, – ответил Фару так близко, что она вздрогнула.
– Ты здесь? Как ты здесь оказался?
– А что такое? Опять овцы забрели в овёс?
Он знал, что пастушьим овчаркам нередко дают кличку «Фару», и поэтому изволил шутить.
Он стоял, преграждая вход в холл, небрежно одетый в чистый светлый костюм, без шляпы, с суковатой тростью в руке. Он расхохотался, потому что от удивления Фанни открывала рот, как рыба на берегу. Она рассердилась:
– Почему ты смеёшься? Во-первых, в холле тебя не было – я только что брала там большой красный кувшин! Тогда ты идешь с прогулки… Тоже нет, поскольку я сейчас поднялась снизу, с луга; где ты мог там пройти? Ты всё-таки не булавка и не гном! Ты меня слышишь, Фару? И потом, у тебя широкий нос. Я никогда раньше не замечала, какой у тебя широкий нос! Почему ты меня разыгрываешь? Почему ты молчишь?
Он смеялся, показывая свои редкие зубы, зубы человека, которому, согласно примете, назначено счастье. Фанни смягчила тон, глядя на эти зубы в обрамлении ярко-красной плоти, состроив гримаску избалованной служанки.
– Ты всё сказала? – спросил Фару.
– Всё, что ещё говорить? Я уже и так сказала больше, чем ты заслуживаешь!
Она посозерцала безмятежность в зрачках Фару и начала вполголоса одну из своих «фарушеских литаний», которые она когда-то сочиняла – и слова и музыку – в минуты любовного умиротворения:
– Цвет старинного янтаря… Цвет разгневанного золота… Горящего топаза… Леденца монахинь Море…
В глазах, которые она воспевала, мелькнула искорка волнения, и усталые веки Фару заморгали.
– Ах! Фару… – вздохнула Фанни, польщённая.
Но она тут же взяла себя в руки и обуздала свою чувственность с выражением неловкой и сдержанной стыдливости на лице. Фару, проследив за взглядом Фанни, увидел сына, облачённого в синий приталенный комбинезон, который ему очень шёл. Он прибег к обычной своей шутке:
– Атас! Фараоны!
– А! Вот и один из них! – крикнула Фанни. – Откуда ты взялся, vergissmeinnicht? Откуда ты взялся, зимородок? А где Джейн?
– Я не знаю, – вежливо ответил Жан Фару.
– Ты не из деревни в таком виде, я надеюсь?
– Стиль «механик» сейчас очень в моде, – ответил Жан в том же тоне.
Он стоял спокойно и, казалось, вибрировал от нетерпеливой неподвижности, синяя ткань одежды усиливала голубизну его глаз, а ветерок трепал на лбу пламя золотистых волос.
– Согласись, он становится очень красивым мальчиком, – тихонько шепнула Фанни мужу.
– Очень, – коротко поддакнул Фару. – Но что за манера одеваться!..
– Скажи на милость! Мы же на мели. Мне приходится дотягивать до самой последней минуты, чтобы пополнить его гардероб. К концу лета он останется без единой рубашки, я это говорю совершенно серьёзно.
– Не надо больше дотягивать, Фанни. Эта чертовка «Аталанта» наконец продана. Можешь облачить его хоть в шёлковые кальсоны, но без излишеств.
Он протянул ей чек и письмо, читать которое она не смогла.
– Это по-английски?
– По-американски, мадам. Пятьдесят.
– Тысяч?..
– Yes. И за «Краденый виноград» тоже грядёт. Постучи по дереву!
– Жан! Поди сюда, Жан!
– Я всё слышал, – сказал Фару-младший откуда-то издалека. – Браво, папа! Спасибо, папа!
– Это пришло сегодня утром, мой Фару? Когда я бродила в поле??. Благословенна будь рука, одаривающая меня!
Вся разгорячившись от приятной новости, она отодвинула нависшую над глазом чёрную прядь и, наклонившись, быстро поцеловала сильную, пахнущую духами руку, которая всё ещё держала чек и письмо из Америки. На фалангах его суховатых пальцев она увидела фиолетовые следы от копирки и вскрикнула, по детски рассмеявшись:
– Ага! Ты был у Джейн, чтобы она перевела тебе письмо! Вот и чернильные следы от машинки, которая стоит у неё в комнате! Попался!
– О… – произнёс Фару, разглядывая свои испачканные руки. – О! Вот ведь! Ну и глаз!
– Ты можешь вставить это в свою будущую пьесу. Дарю тебе это для твоего Бранк-Юрсина!
Фанни залилась хохотом, щекоча Фару-старшего длинным стеблем розовой конопли. Она кружилась вокруг него, слегка запыхавшаяся, проворная и полная. И остановилась, лишь когда поймала взгляд Фару-младшего – жёсткий, наполненный презрительной чистотой.
«Джейн права, – подумала она уязвлённо. – Малыш становится невыносимым…»
– Джейн, – крикнула она пронзительно. – Дже-е-йн!
– Ну что тебе ещё от неё надо? – проворчал Фару.
– Чтобы она пошла со мной в деревню! Давай подписывай свой чек, Фару, я заскочу в кассу кинговского филиала… И мы принесём настоящего сладкого шампанского от лавочника, и его пирога, в общем, если уж совершать набег… Дже-е-йн!
Появилась Джейн, зажимавшая ладонями уши. На ней было севшее от стирок, но очень шедшее к её смуглому лицу, к более светлым, чем лоб, волосам, платье из сиреневой ткани; она пыталась вставить слово в поток восклицаний Фанни.
– До чего же вы… До чего же вы неравнодушны к деньгам, Фанни… До чего же вы… Вас может услышать мясник…
– Чихать я на него хотела! – пропищала Фанни. – Я ему их швырну, его тысячу восемьсот франков! Вот так, прямо в лицо! Жан, давай спускайся кубарем в гараж, скажи Фрезье, чтобы выкатывал машину… Ах, дети мои, как это славно! Фару-старший ты просто гений! Джейн, чего вам больше всего хочется?
– Мне? Да ничего… Ничего…
– Ты слышишь, Фару? Заставь её, Фару, заставь что-нибудь захотеть!
Она резко повернулась к нему, приглашая его в соучастники. Он стоял, наклонив кудрявую шевелюру с вкраплениями седины в крупных тёмных локонах, и мысли его были далеки от этой безудержной радости; казалось, он слушает какие-то другие, более нежные, звуки, созерцает другие, не столь суетные, образы.
– Ты что?.. – спросила Фанни, присмирев. Фару поднял на неё свой вернувшийся издалека взгляд.
– Идите, идите! И возвращайтесь поскорее. Я уже так проголодался…
Они сняли с вешалки широкополые шляпы из белого тростника и жёлтой ткани и побежали по крутой тропинке вниз: Фанни тянула за руку Джейн, которая, расслабив плечо, стараясь не спотыкаться, стала податливой, юркой, невесомой и немного отрешённой. Фару смотрел, как они спускаются, сохраняя на лице выражение кротости, означавшее у него первозданную невинность. Почуяв приближение сына, он отвёл взгляд.
– Ты не идёшь с ними?
– Нет, папа. И добавил:
– Если позволишь.
Этот почтительный оборот прозвучал после слегка затянувшейся паузы, так что Фару мог истолковать его как завуалированную дерзость. Он поднял глаза на сына, который, присев наискосок от него на парапет, жонглировал круглыми гладкими камешками, и чуть было не одёрнул его сурово, как женщину. Он сдержался и посмотрел внимательнее на этого чужака, произведённого им самим и едва оперившегося, в облике которого, однако, в его позе, когда он сидел вот так, над пустотой, угадывался сугубо мужской характер, подчёркнуто мужской, нередко обнаруживающийся в тщедушном теле вопреки его грациозности. Фару не дал волю раздражению, благоразумно переступил через него.
– Что ты собираешься делать?
Жан Фару не сразу понял.
– Ну… ждать их. Они пробудут там недолго. Фару с усилием вынул руку из кармана, жестом отбрасывая слова сына, и сказал, стараясь, чтобы смысл был ясен из интонации:
– Нет… Я хочу сказать: что ты собираешься делать?
– А-а… Понятно…
Жан попытался использовать в качестве средства защиты робкую просьбу:
– Вот если бы ты разрешил мне… уехать… куда-нибудь отправиться? Нашёл бы мне… что-нибудь, например, у твоих друзей из госсекретариата в Аргентине…
Фару повернул голову к круто уходившей вниз тропинке, где минуту назад спускались жёлтое и сиреневое платья, похожие на два сросшихся вместе и крутящихся цветка, и его красивое лицо мужчины в расцвете лет смягчилось.
– Посмотрим, – ответил он без энтузиазма. – Это будет, разумеется, зависеть от того, какие условия я смогу… мы сможем обеспечить тебе для жизни вдалеке…
Жан с радостью ухватился за это полусогласие.
– Ну конечно! Впрочем, это не к спеху… Если ты позволишь, как только мы вернёмся в Париж, я схожу поговорить в госсекретариат Франции. Мне предстоит служба в армии, но до того у меня есть в запасе почти три года – на Южную Америку и на коммерческую деятельность.
Он старался придать солидности своему молодому голосу, слишком чётко и быстро выговаривая слова, чтобы подчеркнуть некоторую вялость, приглушавшую и замедлявшую речь отца. Оба они, такие разные, глядя друг на друга, испытывали неприязнь к иному человеческому облику. Взгляд Фару ранился о глаза сына с их металлической голубизной, оттенённой золотом, острой, из твёрдых граней, с таинственными искорками, тогда как Жан краснел от соприкосновения с дебелой рыхлостью Фару-старшего, податливого, капризного, лишённого ощущения будущего, словно какая-нибудь сладострастная женщина.
Фару без труда заставил себя промолчать; труднее дался ему жест, поднявший его тяжёлую руку и положивший её на плечо сына.
– Мы можем пройтись немного вниз, им навстречу, – сказал он.
«Нет… Нет… – внутренне запротестовал Жан Фару, восставший против этой мускулистой ноши. – Нет… Нет…»
Однако он вынес тяжесть этой руки со смешанным болезненным чувством: покрытые волосками фаланги пальцев, лежавшие у его щеки, и исходивший от них запах смуглой кожи, табака, ароматного лосьона опять разбередили гордую мальчишечью душу, мучили его невыносимым желанием заплакать, поцеловать эту свисавшую руку…
Он не сделал этого, с горечью осознавая, что то, что позволительно ребёнку, так и должно остаться в детстве. Он зашагал в ногу с Фару, уступая дорогу всякий раз, когда тропинка становилась слишком узкой, чтобы идти по ней рядом.
«Невыносимый – это слишком сильно сказано. Я была взбудоражена этим чеком. Я всё преувеличивала в тот день. Он бедный, ничем не занятый мальчик, которым никто не занимается, как следовало бы… Он совсем не невыносимый. Он даже очень милый…»
– Жан, ты меня слышишь? – сказала Фанни вслух. – Ты очень мил.
Он быстро повернул голову в её сторону, слегка улыбнулся ей, сделав движение головой, словно отмахиваясь, и снова застыл в своей активно неподвижной позе.
– Жан, тебе не отвертеться от четырёх… нет, от трёх костюмов у Бреннана. Я говорю – трёх, потому что лучше три костюма и пальто, чем… Подними-ка мне ножницы, Жан Фару, будь милым мальчиком!
Он сорвался с сиденья, бросился к ножницам, подал их Фанни и лёгким прыжком опять взлетел на своё место.
– Ты согласен со мной, что лучше ещё и пальто? Не хочу тебе льстить, но знаешь, тогда Клара Селлерье наверняка о тебе скажет: «Он прекрасный наездник!» Как, я неплохо ей подражаю?.. Эй, Жан Фару! Что ты разглядываешь? Ну что ты там разглядываешь?
– Каштановую гусеницу, – сказал Жан.
Он лгал. Его невидящий жгуче-голубой взгляд был прикован к жёлтому лишайнику на стене. Весь обратившись в слух, он пытался различить если не слова, тут же уносимые ветром, то хотя бы интонации двух голосов с первой террасы, расположенной пятнадцатью футами ниже. Фанни, которая шила на своём обычном месте, на пороге холла, не могла слышать даже шелеста голосов. Жан прикидывал расстояние – два или три шага, – отделявшее его от кирпичного парапета, и толщину слоя скрипучего гравия. Он подсчитал также, что старый алтей, оседлавший парапет на краю верхней террасы, позволит ему, замаскировавшись в густой листве, незаметно свесить голову вниз, к нижней террасе. От напряжённого внимания и расчётов его смуглое, порозовевшее, усеянное на скулах веснушками лицо вытянулось; губы у него были крепко сжаты, глаза не мигали. Наконец, набрав в грудь воздуху, словно перед прыжком, он очень громко детским голоском закричал:
– Я согласен подержать вашу пряжу, мамуля, но это вам будет стоить ещё одного галстука!
Потом он кинулся к алтею, бесшумно просунул голову и плечи под листву, высунув вперёд только лоб и глаза.
Фанни замерла с иголкой на весу, озадаченно глядя на него. Широко открыв глаза, приоткрыв рот, она выражала своё удивление с простодушием, немало забавлявшим Фару.
Потом она встала, и Жан, услышав это, жестом отведённой назад руки велел ей не шуметь. Тогда она не спеша воткнула иголку в своё вышиванье и мелкими бесшумными шажками подошла к скрывавшемуся в листьях алтея пасынку.
Внизу стоял Фару и беседовал с Джейн. Предзакатное облако едкого и неестественно розового цвета рассеянно освещало его свободный белый костюм. Присев на манер амазонок на парапет и глядя на безводную долину, он вёл диалог короткими фразами. Откинув ладонью назад густые вьющиеся волосы, он устало выдохнул: «Уф». Фанни подумала, что он скорее всего сказал: «Какая чертовская жара!» или: «Я так никогда и не избавлюсь от этого четвёртого акта!» Он показался ей таким же, как обычно: усталым, красивым и вальяжным. Джейн в сиреневом платье держала в руке отпечатанные страницы. Она подошла к Фару, протянула ему один листок, который он со смехом оттолкнул, должно быть, протестуя: «Ах, нет, довольно!» Но Джейн настаивала, и Фару, встав, отстранил её движением плеча настолько фамильярно и настолько небрежно, что Фанни тут же узнала этот его жест – жест грузчика, который появлялся у Фару, когда он отказывался от галстука, расчёски, ласки, предлагаемых любящей супружеской рукой… К её большому удивлению, Джейн не выказала ни малейшего возмущения и, смеясь, прислонилась к стоящей у стены лестнице. Она смеялась непринуждённо, запрокинув шею, подняв вверх руки и тряся пальцами в воздухе; звук её голоса достиг верхней террасы, и в последовавшем за ним восклицании: «Ишь ты! Что за фигли-мигли!» Фанни уловила вовсе не свойственную Джейн интонацию:
«Да она подражает мне, честное слово…»
Она повернулась к мальчику, подглядывавшему вместе с нею. Чтобы оставаться неподвижным, он обеими руками сжимал край парапета, и весь вид его говорил об опыте, о том, что он умеет следить, молчать и понимать. Он не казался ни удивлённым, ни расстроенным и только смотрел на Фанни взглядом учителя, который учит умению молчать и достойному если не действию, то поведению…
Там, внизу, пришлась не по вкусу весёлость Джейн, которая уже перестала смеяться, и на лице её вновь появилось выражение самой что ни на есть искренней и неприкрытой злости… Она быстрым движением руки сорвала травинку и стала покусывать её, пока Фару говорил низким, неторопливым голосом, в котором явно слышались угроза, грубость и отборная брань. Потом она оборвала его, отрывисто выкрикнув несколько односложных слов, смяла травинку, которую покусывала, бросила её в лицо Фару и направилась с немного притворной медлительностью к лестнице.
– Быстро, быстро на место! – торопливым шёпотом, наклонившись к уху Фанни, приказал Жан Фару.
Жёсткие пальцы мальчика подтолкнули Фанни к её шезлонгу. Когда Фару первым показался на верхней ступени лестницы, Фанни сидела, держа в руках нить, тянущуюся от мотка толстой красной шерсти, который Жан Фару, сидя у её ног, в шутку запутывал, словно играющий котёнок.
– Трогательная семейная идиллия, – усмехнулся Фару.
Глаза его были светло-жёлтыми и жёсткими.
«Он не в духе», – подумала Фанни.
Она вздрогнула и не без труда преодолела привычную свою беспечность, смущённая оттого, что оставила только что в кроне алтея свои лицо и трепет шпионки. Жан Фару у её ног, сложив ладони в форме мотовила, запел тонким голосом. «Он перебарщивает», – подумала Фанни и, возмущённая, едва удержалась от того, чтобы не упрекнуть его: «Как ты смеешь?..» Но подросток устремил на неё свой бдительный взгляд: «Мы ещё не закончили», и она промолчала.
– Фанни, – снова раздался смягчившийся голос Фару-старшего, – это глупо – то, что я сейчас сказал. Не обращай внимания.
С помощью лёгкой гримаски, исказившей её губы, она сдержала слёзы, которые лишь увлажнили её красивые, навыкате, глаза, и с глубоким удивлением почувствовала, что испытывает к Фару ничуть не меньше обожания и благодарности, чем прежде, и что ей хочется просить у него прощения, признаться во всём…
– Нет, нет… – запротестовала она, наперекор сидевшему рядом ребёнку, который не сводил с неё глаз.
Но тут на террасе появилась Джейн, и замешательство Фанни уступило место вниманию, отчего внутри у неё воцарилась тишина. Она вновь обрела живость движений и речи и втайне поздравила себя с этим.
– А-а! Вот и вы! – воскликнула она.
– А что такое? – спросила Джейн. – Вы меня искали? Я была неподалёку.
– Да… да… – легко сказала Фанни, тряхнув головой с чёрной прядью.
Она с любопытством смотрела на Джейн. «И она тоже?.. С Фару? Как? С каких пор?.. В самом деле?.. Я вовсе не страдаю. Какие пустяки… Ведь я уже привыкла… Хорошенькая Вивика, которая танцевала в третьем акте «Краденого винограда»… А совсем недавно – крошка Аслен… Ах! У Фару это происходит быстро…»
Но тут она вспомнила бледность Джейн, её рассеянность и грусть, её горькие слёзы – значит, когда всё это?
«Ах да – в тот день, тогда я читала ей письмо, из которого было ясно, что Фару «увлечён» крошкой Аслен…»
Джейн села, раскрыла книгу, лежавшую на облупившемся железном столике, сделала вид, что читает, потом подняла лицо к обещавшему дождь серому небу:
– Как же быстро, дети мои, кончается лето! Жан, не будете ли вы любезны принести мне мою безрукавку, которую я оставила… гм… которую я оставила…
– Я знаю где, – сказал Жан, оставил моток и убежал. Фанни, внимательно оберегавшая себя от новых ударов, слушала Джейн с изумлением. «Но ведь это мою книгу она берёт в руки… Ведь это моему пасынку она отдаёт распоряжения, ведь это в моём доме…»
Она почувствовала, как сначала тихо, а потом быстрее у неё в висках застучала кровь, делая тесным воротничок, и ей вспомнилось время, когда она была ревнивой и вспыльчивой. Она обеспокоенно устремила взгляд на Фару.
«Не произойдёт ли сейчас, не должно ли сейчас что-то произойти?»
Но он о чём-то задумался, опёршись животом о кирпичную стенку – большой, погрузневший, простой, занятый своими мыслями. Он слегка качнул затылком в сторону Джейн:
– Хорошая книжка?
– Так себе, – ответила она, не шевельнувшись. Жан Фару принёс маленькую безрукавку, накинул её на плечи Джейн так, словно боялся обжечься, и исчез. Звук открываемых буфетов и звон раскладываемых ложек известил, что подошло время ужина; никто ничего не говорил, и Фанни чуть было не позвала на помощь, чуть было не стала умолять, чтобы заблуждение и неведение снова снизошли на неё либо обрушились буйство, крики, какая-нибудь потасовка… Фару, зевнув, объявил: «Пойду помою руки», и Джейн, резко встав с места, воскликнула с видом наивной девочки:
– Ой! А персики ещё лежат в леднике! Они будут слишком холодными!
Ринувшись вон, она на ходу наградила Фанни лёгким, быстрым поцелуем куда придётся, и та не почувствовала при этом ни отвращения, ни досады.
Она спала мало, почти не ворочаясь во сне. Проснувшись ранним утром, она увидела Фару, лежащего на большей из двух кроватей. Она устало разглядывала его, уже не думая ни о нём, ни о себе. Она отметила, что у него действительно широкий нос, разделяющий широко расставленные глаза. «Говорят, это признак хорошей памяти». Лёгкого прохладного ветерка хватило, чтобы она вздрогнула, и она уже было высунула из-под простыни свою красивую ногу купальщицы, собираясь искать убежища на другой кровати рядом с большим неподвижным телом, бесчувственным и горячим, но прервала это своё машинальное движение, спрятала ногу обратно и опять улеглась.
«Я веду себя нелепо. Можно в самом деле подумать, будто Фару изменяет мне впервые. Уже в моё время их было столько, этих любовниц. Их было столько!..»
Она стала потихоньку перечислять их про себя, оставаясь невозмутимой, чуть ли не весёлой от этого перечисления. Слабый скрип половиц под чьими-то шагами и приглушённый женский кашель предупредили её, что кто-то уже бодрствует или только что, вместе с рассветом, проснулся.
«Это она. Я уверена, что это она. Она тоже не спит. Она ждёт дня, она ждёт… Впрочем, эта девушка, должно быть, великолепно умеет ждать, несмотря на её маленькие срывы. Вот только чего она ждёт? Мы ведь всё-таки девушка разумная. Мы отлично знаем, что Фару…»
Однако одновременно она испытала, не сопротивляясь, лёгкий шок, поскольку память, возвратив её во времени немного назад, заставила снова пережить тот августовский полдень, сиесту с переполненным желудком и тот сон про грозу и про ожидание, в котором она увидела, как Джейн украдкой плачет. После этого сна в реальности, похожей на сон, тоже была Джейн, плачущая стоя, убирающая слезу. Слезу, одну-единственную слезу, подобранную и погашенную двумя пальцами, словно это был выхваченный из костра уголёк… Среди стольких слезинок досады или сладострастия то была единственная слеза, жемчужную тяжесть которой Фанни предпочла бы никогда не знать, а также единственная слеза, которой, возможно, дано было воссоздать совершенно новую Фанни, помолодевшую и бодрую, умеющую дышать прозрачным, насыщенным несчастьем воздухом.
Она тихонько и проворно встала, соблюдая всяческие предосторожности, словно двигалась в темноте. Фару вздохнул во сне и перевернулся, обтянув себя всего простыней и превратившись в одну сплошную волнистую складку. Сотни раз людская недоброжелательность и небрежность самого Фару заставляли Фанни мысленно представлять себе это мужское тело борющимся за наслаждение, подчиняющим себе хрупкое женское тело… В закоулках её памяти скрывалось немало воспоминаний о горьких слезах, о бессонницах, о письмах, перехваченных и потом снова тайно подложенных Фару. Имена, незнакомые почерки, загадочные рисунки… Но горизонт светлел быстро, и она могла заранее предсказать, что скоро всё пройдёт, и в ожидании этого делала вид, что ничего не происходит.
«Не знаю ничего более достойного восхищения, чем эта гордая снисходительность Фанни Фару к своему котяре-мужу!» – восклицала с высоты своего положения Клара Селлерье молодым пронзительным голосом.
«Не так уж трудно быть гордой и даже снисходительной, когда ты одна царишь над чем-то, пусть хотя бы над изменой… С каких пор я в своём супружестве страдаю из-за Фару уже не одна?»
Заведя руку назад, она собрала в жгут свои волосы и почувствовала, что они стали ей в тягость:
«О! И это ещё… Три раза махнуть ножницами…»
Она позавидовала коротким серебристым, медовым, ржаным волосам Джейн, рассыпавшимся от ветра у неё на лбу.
«Так! А нашей блондинке там, наверху, время, наверное, кажется таким долгим. У неё так легко наворачиваются слёзы. Я, должно быть, её стесняю…»
