Текст книги "Вчера-позавчера"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Сблизился Ицхак с четырьмя из них, выходцами из Галиции, убежавшими из родительского дома: мешочек с тфилин в руках, немного еды в карманах и светлая надежда на будущее. Они не совершили алию, подобно Ицхаку, чтобы пахать и сеять, но – для того, чтобы изучать Тору и науки на Святой Земле в Святом городе в чистоте и святости и на святом языке. И вот они соблюдают заповеди Торы в бедности, и принимают страдания с любовью, и не возмущаются, а, наоборот, поют песни Сиона и его гимн, и пробуждают в сердцах своих друзей в Галиции тоску по Эрец. Хотя они изучают науки и являются студентами семинара, а Ицхак – не кто иной, как простой рабочий, они приветливы с ним и приближают его к себе. А когда услышали они, что есть у него знакомая девушка в Яффе, им стало сниться, что она приезжает в Иерусалим, и приходит к Ицхаку, и они знакомятся с ней – наяву они не были знакомы ни с одной девушкой. Один из них написал об этом стихи и напечатал их в газете «Хапоэль Хацаир» или, может быть, в другом месте. Сон их не сбылся: Соня не приехала в Иерусалим и не пришла к Ицхаку. Но она сдержала свое обещание писать ему письма.

5

Соня сдержала свое обещание. Раз в неделю она писала Ицхаку. Письма ее – лучше писем Ицхака и длиннее писем Ицхака, и еще одно достоинство есть в ее письмах – нет в них ничего лишнего, пишет ли она о себе или пишет она о других, и даже вещи, не имеющее никакого отношения к Ицхаку, важны и интересны для него. Иногда Соня хочет посмеяться и присоединяет к своему письму послание от некоего хозяина большого магазина в Яффе или фермера, владельца полей и виноградников, которые просят ее руки. Молодые люди, глупцы вы этакие, думаете вы, что Соня создана для брачного ига? Эти послания со сватовством, те, что Соня шлет Ицхаку, чтобы рассмешить его, – есть в них польза: ведь из них ты видишь, что все считают Соню свободной, значит, и Ицхак не должен думать, что она все еще принадлежит Рабиновичу и что он, Ицхак, согрешил перед другом.

День, когда приходит письмо, – счастливый день для Ицхака, как один из первых дней его сближения с Соней; только в те первые дни он упрекал себя в глубине души, а теперь он спокоен, и если чувствует он волнение в душе, то облекает его в слова и пишет ей. И хотя Ицхак, наш товарищ, не привык писать, иногда он находит нужное слово на кончике пера, и, когда он переносит его на бумагу, слово это приносит покой его душе и отдохновение телу. Вспоминает Ицхак все чудесные часы, проведенные с Соней, и чувствует страстное желание увидеть ее; а потом вспоминает ужасные часы, выстраданные в последнее время, и успокаивается, как будто нет никакой разницы: здесь Соня или нет здесь Сони.

Со временем сократились ее послания. Он писал ей длинные письма, она отвечала ему вкратце. Писал ей коротко, не отвечала ему ничего. Писал ей: «Почему ты меньше пишешь мне?» Отвечала ему: «Что я тебе напишу? Новое не наступило, а старое устарело».

И он тоже стал меньше писать. Хочет написать много, а пишет мало. Хочет написать немного и не пишет ничего. Иногда сочиняет для нее в душе длинное письмо, но как только садится за письмо, видит, что не о чем писать. Неделя приходит и неделя уходит; ни он не пишет ей, ни она – ему. Несмотря на то что они оба поступают одинаково, то есть оба не пишут, сетует он на нее за то, что она прекратила писать первая, ведь ей это ничего не стоит: приходит на почту, берет бумагу и чернила и пишет на одной ноге безо всякого труда, не то, что он, – он должен привести мысли в порядок и успокоиться. Когда прошло несколько недель без письма от нее, вспомнил он те послания, что она присоединяла к своим письмам, и подумал, что, может, она обручилась или просто заинтересовалась одним из претендентов на ее руку. Странная сила дана этой девушке: делает все, что ей вздумается, и не чувствует укоров совести. Понимал Ицхак, что надо бы ревновать – и не ревновал. Неужели ему все равно? Неужели найдется человек, который видит, что его суженая отдана другому, – и молчит? Человек может терпеть страдания и даже радоваться им, чтобы сбросить лишний вес, но видеть свою суженую с другим и молчать?! Не каждый человек может вынести это.

Однажды приехал один его знакомый из Яффы в Иерусалим и передал ему привет от Сони. Ицхак не спросил его, наказала ли Соня передать ему привет или он сделал это сам по себе. И прощаясь с ним, Ицхак не передал ей привет. Когда тот ушел, сидел Ицхак и злился: этот человек, у которого нет с Соней ничего общего, живет в одном городе с Соней, а я – сижу здесь, далеко от нее. Пришло ему в голову, что нужно поехать в Яффу. А так как не ясно ему было, что он ищет там, это только раздразнило его. Наконец, спустя некоторое время, начали его мысли проясняться, приходить в порядок, и каждая мысль нашла себе выражение – только они разделились и стали спорить друг с дружкой. Одна говорила: «Поезжай в Яффу и разруби все узлы», а вторая говорила: «Нет, наоборот, затяни их». А третья насмехается и говорит: «Пока не утек песок из Яффы – лети туда, и набери полную горсть песка, и сплети себе веревку, и привяжи ею твою Соню, чтобы не оторвалась от тебя вовек». Когда Ицхак представлял себе, как он приезжает в Яффу и стоит перед Соней, он не чувствовал себя наверху блаженства, но ощущал себя человеком, которого принуждают сделать то, что он не в силах сделать. Понимал Ицхак смутно, что источником его силы является любовь других к нему, а когда любви этой нет, любая мелочь может сокрушить его. Поэтому он боялся появиться перед Соней и оставил этот вопрос повисшим в воздухе.

Часть восьмая
ЗАНАВЕС, ЗАДЕРНУТЫЙ ХУДОЖНИКОМ

1

Душевный покой преобразил внешний облик Ицхака. Никогда в жизни «не было надменно сердце его, и не возносились глаза его»[58]58
  Пс, 131.


[Закрыть], но, когда пришел он к этому состоянию, появилась в его глазах кротость, как у человека, подошедшего к некоему итогу после тяжелой внутренней борьбы, и в его облике появилась сдержанность, заметная и в походке, и в разговоре, и в голосе. Как-то раз задержал на нем Блойкопф взгляд. Сказал ему: «Что это, Кумар, ты так переменился?» Еще как-то раз посмотрел Блойкопф на него и сказал: «Есть в тебе что-то особенное, но я не знаю, что это. Жаль, что ты не родился художником, однако ты можешь научиться превращать ремесло в искусство». Начал он обучать Ицхака изготовлению вывесок. Нашелся у Ицхака достаточный повод, чтобы не ехать к Соне в Яффу, и появилось у него новое ремесло.

Уже в первый день, как только пришел Ицхак к Блойкопфу, отнесся к нему Блойкопф, как к брату. Теперь, когда тот превратился в его ученика, стал относиться к нему по-братски вдвойне. Ощутил Ицхак вкус дружбы, как в те дни, когда он был с Рабиновичем. Ицхак не сравнивает Блойкопфа с Рабиновичем и Рабиновича с Блойкопфом, ведь Рабинович, даже если ему нечем заняться, человек действия, а Блойкопф витает в высших мирах даже в то время, когда что-то делает. Тем не менее есть нечто, объединяющее их, – это любовь к ближнему и чувство товарищества, доходящее до самопожертвования.

Блойкопф умел учить и прививал любовь к своему делу ученикам. Когда он садился с Ицхаком, чтобы обучать его, говорил: «Вот холст и вот краски. На первый взгляд нет ничего общего между ними, и все-таки ты хочешь сосватать их. Раз так, постарайся, чтобы из них получилась прекрасная пара, чтобы каждый, увидевший их, сказал, что не созданы краски эти ни для чего иного, как только для холста, и не создан холст этот ни для чего иного, как только для красок; и само собой разумеется, что буквы и рисунки должны быть сделаны очень хорошо, дабы не явились они тебе во сне и не напугали тебя. Как сожалею я о тех рамках, что делал, и о большинстве картин, что писал. Глупо было думать, что мысль – прежде всего, не знал я, что главное – рисунок, рисунок. Каждый, кто разбрасывает повсюду свои ногти, должен будет после смерти искать и подбирать их. И уж если ногти человека так важны – то произведения рук человеческих, суть его существования в мире, тем более важны. Сколько огорчений и сколько мучений предстоят ему, этому человеку, когда ему придется входить в дома покупателей своих картин и видеть их физиономии в рамках, которые он сделал. Ощутить такое я не пожелаю даже своим врагам. А ты должен знать, Кумар, что я ненавижу своих врагов. Может быть, существуют хорошие люди, те, что любят даже своих врагов и прощают им, я – нехороший человек и не создан для прощения. Любви так мало в мире, и я берегу ее для любящих меня. Возьми свою кисть и не жалей своих трудов, ведь не в тебе суть, а в твоей работе, и не твоя работа – главное, а произведение рук твоих. И не говори: разве стоит того лавочник этот, чтобы я вкладывал все свои силы в вывеску для него? Его товар может быть гнилым, но вывеска, сделанная тобой, должна быть хороша».

2

В дни эти силы Блойкопфа были уже на исходе. Он еще не понял, что смерть его близка; оттого что привык он размышлять о смерти – начал пренебрегать смертью. Падала от слабости кисть из его руки, ложился он на кровать, и закрывал глаза, и рисовал в воображении то, что сделал бы, будь он здоров. Так как картин в воображении много, а времени мало, он преодолевал себя и возвращался к своей работе.

Увидела это жена – и принесла романы, и стала читать ему, чтобы удержать его в постели. Не нравились ему романы, он терпеть не мог истории о людях и их проделках, да к тому же они вставали между ним и его видениями. Отбрасывал он от себя романы, и вскакивал с кровати, и возвращался к работе. Как-то попалась ей книга о животных, зверях и птицах. Уложила она его против его воли и стала читать ему. Лежал он с закрытыми глазами, слушал и восклицал: «Ой, я вижу! Ой, я вижу!» – и хотя утомилась Тося от чтения, он хотел слушать еще и еще. Так день, и два дня, и три дня. А ведь она – хозяйка дома, и вся домашняя работа лежит на ней: подмести комнату и принести продукты с рынка, сварить еду и сбегать в аптеку за лекарствами для мужа. Вдобавок ко всем хлопотам этим – забота о гостях, ведь надо уважить их и приготовить чашку какао, того самого какао, что является и едой, и питьем одновременно; подать гостю кушанье отдельно и напиток отдельно – для этого достатка Блойкопфа не хватает. А Блойкопф, по своему обыкновению, как только заинтересуется чем-то одним, уже не смотрит ни на что другое. Лежал он на кровати с закрытыми глазами, и она читала ему, а он не давал ей пойти на рынок или в магазин, и, когда наступало время обеда, нечего было им есть. Почувствовал это Ицхак и стал приносить разные продукты, скрывая при этом их цены. Тося была поражена, что он покупает дешевле, чем она, и согласилась, чтобы он покупал все необходимое для дома. Попадалась ей лишняя копейка – расплачивалась с ним, не попадалась – просила его подождать, пока поможет ей Бог.

Но Бог не помогал ей, а, наоборот, делал жизнь ее все хуже и горше. Ицхак не переставал заботиться о ней: мало того что покупал продукты, он еще старался успокаивать и утешать ее. Одни приносят цветы, другие приносят всякие украшения; цветы и украшения – можно прожить без них, хлеб и пища – невозможно прожить без них. Видел Блойкопф, как поступает Ицхак, и радовался, что тот следует обычаю художников и не жалеет эти «куски металла сомнительной художественной ценности». Прекрасно бы делал Ицхак, если бы посылал их отцу, который мучается с кредиторами и выплачивает им проценты. Только отцовское горе – далеко, вдали, а беда Блойкопфа – близко, рядом. Кроме того – отцу ведь надо послать десять-двадцать франков сразу, а на Блойкопфа он тратит понемножку, и не франки, а матлики и бишлики.

И уже перестал Блойкопф обучать Ицхака. Но Ицхак не перестал приходить. И когда приходит – не приходит с пустыми руками. Берет Тося апельсин, из тех, что принес Ицхак, и чистит его, и дает мужу. Сосет его Блойкопф и говорит: «Чудно! Отрадно!» В это же время переносятся глаза Ицхака в другое место и в другие времена, времена, когда его мама лежит больная, а отец стоит над ней и спрашивает: «Хочешь ты чего-нибудь?» Улыбается мама пересохшими синими губами и не отвечает, ведь если она попросит, разве есть у него хоть что-нибудь, что он может дать? Отводит Ицхак глаза от маминой улыбки и от папиного горя. Подходит Фрумечи, его сестра, и берет корзину в руки, и идет на рынок купить что-нибудь, и возвращается с рынка без ничего, потому что пошла без копейки. Выходит Вови, их маленький братишка, ей навстречу, и берет пустую корзину у нее из рук, и надевает себе на голову, как шляпу, и говорит: «Взгляните, взгляните! Новая шляпа у меня!» И он удивляется, что братья и сестры не смеются над его «хохмами» и не поздравляют его с обновкой. В это же самое время сидит Ицхак дома или в лавке и перебирает в уме все наши поселения в Эрец Исраэль, а его отец сидит и перебирает в уме все те отговорки, которые он уже привел хозяину дома, требующему плату за квартиру. Ицхак сидит и пересчитывает все блага, уготованные в Эрец Исраэль ему, а его отец сидит и пересчитывает все беды, уготованные ему. Он – не нашел всех этих благ в Эрец Исраэль, а отец – еще не закончил счет своим бедам. И оба времени, прошлое и настоящее, объединились в одну нескончаемую беду. Как-то посмотрел на него внимательно Блойкопф. Сказал ему: «Что так мучает тебя?» Сказала Тося: «Нужно подыскать ему хорошую девушку». Пригласила она одну из девушек, бывающую у них в доме. Он – не взглянул на нее, и она – не взглянула не него. Видно было, что не создан Ицхак, чтобы привлекать к себе сердце девушки.

3

Блойкопф отказался от книг и отдалился от друзей, протянул в комнате занавеску и сидел за этой занавеской. С тех пор как Блойкопф себя помнил, он всегда задумывался о двух вещах, составляющих единое целое: о жизни и о смерти, да только второстепенные вопросы отвлекали его от того, чтобы полностью сосредоточиться на этой мысли; теперь, когда он ощущает каждый день вкус смерти и понимает, что смерть – это одновременно и конец, и цель жизни, захватила его сердце идея – создать образ жизни и смерти. Подтолкнули его немного к этому рассказы про зверей и птиц, которые читала ему жена, и, хотя он уже позабыл их, смутный их след остался в его душе.

Итак, сидит Блойкопф за перегородкой, а перед ним холст размером в четыре локтя. И на нем он изображает леопарда, а леопарда обвил змей и душит его сверкающими буйными красками кольцами. С раннего утра и до захода солнца работает Блойкопф, наносит пятна на шкуру леопарда и перемещает кольца змея. Змей этот – жизнь, а леопард этот – смерть. Один обрушивает удар лапой на голову другого, чтобы размозжить ее, а другой – обвивается вокруг него и сжимает его в своих объятьях. И что за чудо? С того самого дня, как он пишет образ смерти, черпает он жизнь, и кажется ему, что он поправляется, и жена его старается, чтобы он пошел с ней на прогулку, как большинство образованных горожан, выходящих с наступлением вечера пройтись; и так же поступает господин Бен Йегуда, он гуляет каждый вечер с госпожой Хемдой. Но она не понимала, что всю силу свою он черпает не из чего иного, как из своего творчества, и, если он отрывается от работы, силы покидают его. Она придумывала всяческие доводы, только чтобы отвлечь его от дела, только чтобы он не переутомлялся чересчур. Это выводило его из себя, и он кричал на нее. Она была поражена и плакала, ведь никогда в жизни не слышала окрика от него. Когда он снова начинал писать, она приходила и стояла перед ним, лишь бы они помирились. Если он замечал жену и видел ее желание, то оставлял свою работу и обнимал ее, а если был очень занят, смотрел на нее сердито. Опускала она занавеску за собой, и сидела, и плакала. Так – сидит она по одну сторону занавески и плачет, а он – стоит по другую сторону занавески, и кашляет, и харкает кровью. Как только слышала она его кашель и харканье, кидалась к нему и обнимала его, а он смотрит то – на нее, то – на картину, которую пишет.

Часть девятая
РАСЧЕТЫ

1

Ицхак стал реже бывать в доме Блойкопфа и не приходил даже, чтобы принести что-нибудь с рынка. Ведь с того дня, как натянул художник занавес, гости казались Блойкопфу злоумышленниками, намеренно отвлекающими его от работы, пока те не стали воздерживаться от визитов.

Однажды в пятницу после полудня возвращался Ицхак с работы в доме одного христианина, владельца бани на улице Яффо, члена секты субботников; в канун субботы в полдень тот запирал баню и прекращал всякую работу. Пошел Ицхак к парикмахеру побриться – не купил он еще себе бритву. Была середина дня, когда выходят из школы учителя и из банка чиновники побриться и постричься. Подождал он, сколько смог, но очередь его все не подходила. Решил провести субботу дома и почитать книгу, а ради пустых стен дома не обязательно быть человеку побритым. Взял свои рабочие принадлежности и вышел. Идет он себе с ведром краски в руке и с небольшой лестницей на плече и смотрит прямо перед собой, как мастеровой, закончивший свою работу и заслуживший отдых и покой.

2

Город все еще шумен, как и в остальные дни, но приметы приближения субботы уже заметны. Хозяева магазинов и лавок, тех, где не торгуют продуктами, запирают свои магазины, гордясь при этом и чванясь в глубине души, что послал им Господь заработок и не должны они трудиться до наступления темноты, а могут встретить субботу со спокойной душой; и, запирая магазины, они гремят своими ключами, дабы услышали соседи: приближается суббота. В отличие от них, хозяева продуктовых лавок мечутся в своих лавках от ящика к ящику, от мерных сосудов для разлива жидкостей к весам. Отмеривают масло и отвешивают сахар; разливают керосин и нарезают халву; отрывают бумагу и сворачивают из нее кульки; завязывают свертки и берут деньги от того, кто дает, и записывают в блокноты тех, кто не заплатил; дают сдачу или просят еще денег; и меняют толстые свечи на тонкие и тонкие на толстые в зависимости от вкуса клиентов. Тут – торопит женщина продавца, чтобы он был поживее, а там – торопит продавец покупателя, чтобы тот взял свой товар и отошел. Тут – плачет девочка, у которой разбилась посудина, а там – протиснулся нищий просить подаяние. Тут – отмеряет винодел вино на субботнее благословение, а там – кричит какой-то скандалист, что в свечах, проданных ему в прошлый канун субботы, не было фитилей. А по улице между лавками бежит служитель религиозного суда, расклеивая объявления, и пропускает места, на которые должен был их наклеить, чтобы проучить любопытных: нечего бегать за ним. Бежит служитель, и бегут любопытные, и наталкиваются на детей, которые несут горячее, чтобы поставить в печь при ешиве. Стоит владелец печи и кричит. На одних он кричит за то, что задержались, на других он кричит за то, что поспешили; на одних он кричит, что их бутылки плохо заткнуты и могут пролиться, на других он кричит, что их бутылки заткнуты чересчур сильно – что, они боятся, что он будет пить из них? Тем временем ты уже слышишь, как дважды повторяют текст Торы на иврите и один раз на арамейском; и мальчик перед своей бармицвой учит недельную главу; и разносится запах рыбы и других субботних блюд. Старики выходят в субботних одеждах, один идет в бейт мидраш, другой – к Западной стене. У одного – шея обвязана платком от холода, другой повязал платок на шею, так как нельзя переносить предметы в субботу в карманах. Еще не закатилось солнце буднего дня, и еще не пришло сияние субботы, но каждый, для кого дорога суббота, оставляет свои дела, и торопится, и спешит ей навстречу, на час или на два часа раньше времени. Замечают стариков дети, тотчас подбегают и протискиваются между ними, сплевывая при этом шелуху семечек изо рта, и говорят: «Суббота, суббота!» «Суббота, суббота!» – сладостно шепчет один из старцев, как будто дали ему попробовать от мира грядущего. И он смотрит на небеса, не наступила ли уже там, наверху, суббота, и спешит к Западной стене, чтобы встретить там субботу, поджидающую сынов Исраэля, дабы пролить на них свои благословения. Пока земля готовится к встрече субботы, наверху все меняется, и уже другие небеса смотрят вниз. Еще не наступила там суббота, но свет ее уже сияет.

3

Идет Ицхак неторопливо и наслаждается увиденным. Шесть дней он работал от зари и до зари, теперь, когда он окончил свою работу, вернется он к себе в комнату, и снимет запачканную одежду, и наденет все чистое, и не сдвинется с места до окончания субботы. Задерживается Ицхак чуть-чуть здесь и чуть-чуть там, и глядит по сторонам, и подсчитывает: сколько он заработал и сколько потратил, и что он себе купит, чтобы побаловать себя в субботу. Хотя наш герой не очень-то соблюдает субботние заповеди, он покупает себе обычно из еды что-нибудь особенное в честь субботы. После того как сделал подсчет, увидел он, что осталось у него пять бишликов. Он боялся дотронуться до них; ведь если он накопит еще пять, и еще пять, и еще пять, может быть, удастся ему набрать десять франков и послать отцу. И недалек тот час, когда он сможет это сделать, ведь он перестал бывать в доме Блойкопфа и ничего не тратит на него. Радуется Ицхак, что смог отказать себе в чем-то ради отца, и рад, что не побрился; во-первых, сэкономил на деньгах за бритье, а во-вторых, он теперь будет вынужден сидеть всю субботу дома и отдохнет после своей тяжелой работы: не может же он показаться перед людьми в таком безобразном виде!

4

Переложил Ицхак ведро с краской из правой руки в левую, переложил лестницу с одного плеча на другое и задумался о том, что близко глазу и далеко от сердца, и о том, что далеко от глаза и близко сердцу. Услышал голос собирающего пожертвования на тяжело больных и увидел носилки с умершим. Не стал спрашивать Ицхак, кто умер. Иерусалим – это город стариков, прибывающих со всех сторон света умереть здесь. Что в том особенного, если несут хоронить мертвого? Человек умер – на кладбище несут его, на Масличную гору, хоронят в могиле, купленной им при жизни, и возвращаются по домам с миром. Часто в дождливые вечера попадались навстречу Ицхаку люди из погребального братства, бегущие вверх на Масличную гору, чтобы похоронить умершего; и много раз видел он их возвращающимися, вымокшими до нитки, так что вода льется с их платья ручьями, и они дрожат от холода и от лихорадки. Находятся люди, которые распускают дурную молву о членах погребального братства, якобы зарабатывающих на мертвых. Но еще более ужасные вещи писал наш учитель рабби Овадия из Бартенуры, автор комментариев к Мишне, о попечителях общин своего времени, которые следили, чтобы не пропала самая малость из имущества умершего и его наследства, и при этом наговаривали на людей, навещающих больных, будто бы те уносят из домов больных деньги и вещи. И не дай Бог было оказаться человеком, на которого они обратили внимание. Поэтому многие боялись навещать больных, лишь бы не попасть под подозрение. И положение больных, у которых не было близких в городе, было крайне тяжелым, но попечители не знали милосердия и не сворачивали с дурной дороги.

Стал Ицхак размышлять о прежних поколениях, и сразу припомнились ему истории, которые любят рассказывать жители Иерусалима о своих предках: как оставили те свои дома, бывшие полной чашей, чтобы лежать в земле города Бога нашего. И только подумал он об этих старцах, как вспомнил реб Юделе-хасида, деда своего, чья жизнь была полна горестей, но как только улыбнулась ему удача и он разбогател – тут же оставил свой город и отправился в Иерусалим. А его родной город был в те времена городом большим, полным Торы и мудрости, и он был там уважаемым человеком, так как был богат и любил всем сердцем Всевышнего; и он мог в богатстве и почете закончить свой век. Не посмотрел он на свой почет и «поднялся» в Иерусалим. И кто знает, была ли с ним хоть одна живая душа в час кончины, ведь старая Фрумит умерла раньше него. Стало Ицхаку жаль своего деда. Но в своей печали он нашел каплю утешения, ведь если наш дед погребен здесь, то и мы тоже тесно связаны с землей этой, подобно потомкам основателей ишува. Подумал Ицхак: «Как это я не вспомнил об этом раньше, а только сейчас? И теперь, раз я вспомнил, следовало бы посетить могилу моего деда, только трудно представить себе, где я найду ее, ведь уже прошло восемьдесят лет и больше со дня его смерти, и, конечно, осела его могила и забылось ее место».

Взглянул Ицхак на людей с носилками – те торопятся и почти бегут с мертвецом, ведь надо привести его к упокоению до наступления субботы; посмотрел он на провожающих покойника и не заметил среди них ни одного знакомого лица. Похоже, что и они тоже не знакомы с умершим, просто выпала им возможность выполнить заповедь проводов покойника, и они провожают его и проходят с ним несколько шагов, дабы отдать ему последний долг.

Спросил один у несущих носилки: «Кто умер?» Ответили ему: «Один из неверующих». Заметил другой: «Если умирает неверующий, сказано об этом в Писании, все равно не нужно говорить о покойном плохо». Спросил третий: «Кто он, этот покойник?» Ответили ему: «Художник один из Нахалат Шивы». Вступил четвертый в разговор и сказал: «Почему не профессор Шац?» Сказал пятый: «Благословен Судья Истинный! Я видел этого художника в праздник Шавуот у могилы царя Давида. Еще не вошел он в лета, а уже приказал долго жить». Заметил шестой: «Разве одни старики должны умирать? Иногда также и молодого человека находит смерть».

Понял Ицхак, о ком речь. А он уже готов был пройти мимо носилок, и вернуться к себе домой, и есть, и пить, и валяться в кровати, и наслаждаться отдыхом. Застыл он на месте и смотрел на стертые шесты, перевязанные грубыми веревками, а на них простерт мертвый Блойкопф, и небольшая кучка народу идет за ним. Одни уходят, а другие приходят. Оторвал Ицхак ноги от мостовой и побежал за мертвым. Мог он оставить свою поклажу в любой лавке и пойти на кладбище, но в тот момент ослепли его глаза и зашлось сердце от смерти друга. Шел он рядом с погребальными носилками, грязный, заляпанный красками – и ведро с красками висит на его локте, и лестница лежит на его плече, – пока не опустили Шимшона Блойкопфа в яму и не засыпали землей.

Шимшон Блойкопф умер в полдень в канун субботы, и надо было доставить тело на кладбище до наступления субботы, поэтому не успели еще его друзья узнать о кончине Блойкопфа, как уже похоронили его.

5

Вечером после ужина пришли художники, и писатели, и учителя, и общественные деятели к вдове с визитом соболезнования. Явился профессор Шац, закутанный в белый плащ бедуина. И с ним заведующий отделением изготовления ковров, закутанный, как и его учитель, в плащ. И с ними – Кляйнгоф, писатель, гордившийся тем, что он был одним из первых, написавшим статью о Блойкопфе и сделавшим его имя известным в мире. Следом за ними пришел писатель Гильбоа и с ним художник Мантельзак, который проглотил свою обиду и не отвернулся в этот час от Блойкопфа, хотя Блойкопф называл его пачкуном. Потом вошел Спокойный, чей портрет написал Блойкопф. Пришла в голову Спокойному мысль, что теперь, когда Блойкопф умер, налетят коллекционеры, и бойкие критики напишут о некоторых его работах и, конечно, об этом портрете; все, понимающие в живописи, хвалят портрет и говорят, что он удался. Спокойный был рад этому и не рад: с одной стороны, имя его станет известным в мире, с другой стороны – вдруг тогда вдова вспомнит, что он не заплатил за картину. Под конец пришел наш друг Элиэзер Крастин, кроткий и скромный художник, который делал свое дело, верил в свое призвание и не искал славы. Он не принадлежал к кругу Блойкопфа и не любил его работы, но всегда приходил к нему на помощь в трудную минуту и исчезал, когда хотели с ним расплатиться. Скорбел Крастин о скончавшемся Шимшоне Блойкопфе, жалел овдовевшую Тосю и думал о том, как поделиться с вдовой куском хлеба так, чтобы она не почувствовала этого и не стыдилась бы.

Тося, вдова, лежала больная, и одна из женщин, исполнявшая временами обязанности сестры милосердия, ухаживала за нею. Каждый входящий в дом подходил к вдове, жал ей руку и что-то говорил ей с траурным выражением лица. Ицхак тоже пришел. Так как он был на похоронах, он не успел переодеться, а так как собирался провести субботу дома, не побрился. Он выделялся своей простой фигурой мастерового, и вызывало удивление: как это он затесался тут среди учителей, и писателей, и художников, и функционеров. Взглянула на него одна из девушек, ее как-то приглашала госпожа Блойкопф ради него. Посмотрела на него ласково и сказала: «Неужели можно было представить себе, что Шимшон покинет нас так, вдруг?» Взглянул на нее Ицхак в замешательстве. Хотя он видел, как хоронили Блойкопфа, не мог он свыкнуться с мыслью о его смерти.

Через час-другой ушло большинство из пришедших и не осталось никого, кроме самых близких. Показал один на новую неоконченную картину на стене и сказал: «Хорошо потрудился он для своей вдовы». Принялись все советоваться, где взять вдове средства на жизнь, как ей прокормиться? Встал один из присутствующих и попрощался со всеми, за ним встал второй, и потом третий, и четвертый. Не прошло много времени, как опустел подвал и не осталось там никого, кроме Ицхака и той женщины, что ухаживала за вдовой. Подняла госпожа Блойкопф на него глаза и сказала: «Господин Кумар, ты здесь?» Кивнул он ей головой и заплакал. Выпрямилась она на постели и сказала: «Ты не думаешь, что я виновата в его смерти?» Вскричал Ицхак: «Кто? Ты?!» Сказала она: «И я тоже говорю себе, что я не виновата в его смерти, только, когда я видела, как он растрачивает свои силы, просила, чтобы он отдохнул немного. А он не слушал меня, пока не выпала кисть у него из рук и он не умер. Прошу тебя, господин Кумар, пододвинь ко мне картину, вот она, стоит на моем столе. Или нет, оставь ее на месте. Или нет – только пододвинь ее ко мне, а госпожа Константиновская будет так добра и посветит мне лампой». Пододвинул Ицхак к ней картину. Посмотрела на нее Тося и сказала: «Еще не впиталась краска, а он уже лежит мертвый». Тося не плакала. И глаза ее были сухие. Но горе заволокло ей глаза. Наконец она протянула Ицхаку руку и сказала: «Когда кончишь работу, навести меня. Прощай!» – «Доброй субботы!» – ответил Ицхак сквозь слезы. Вздрогнула госпожа Блойкопф и сказала: «Суббота сегодня!» И зарыдала навзрыд.

6

Субботний день прошел. У праведников – в занятиях Торой и молитве, в еде, питье и сне; у обычных людей – в еде, питье и сне. Как он прошел у вдовы Блойкопфа? У вдовы Блойкопфа – прошел в скорби и трауре. То же самое было с Ицхаком. Тысячу раз на день говорил себе Ицхак: Блойкопф умер. И тут же возражал себе: Блойкопф не умер. Но в глубине души знал Ицхак, что, если войдет в дом Блойкопфа, не найдет Блойкопфа. И когда понимал Ицхак это, прижимался головой к стене и плакал. Так он провел почти весь день у себя в комнате. Небритая щетина колола ему лицо, как укусы комаров. И что-то, как комар, сверлило ему мозг. А когда день подошел к концу и стены комнаты потемнели, стало так черно у него на душе, что не мог он больше терпеть эту муку. Поднялся и вышел. И когда он вышел на улицу, показалось ему, что что-то не так, как всегда На самом деле ничего не изменилось снаружи, изменение произошло внутри, в его сердце, а он думал, что мир тоже изменился. Когда же понял, что не изменилось ничего, поразился, что все идет своим порядком, без перемен. И когда увидел девушек, одетых в субботние платья, прогуливающихся себе по улице, опять поразился. Сказало ему его сердце: что ты удивляешься им? Разве знают они, как велика твоя потеря? И вновь понял он, что потерял! Чуточку легче стало ему от доносившихся из синагог и бейт мидрашей голосов тех, кто читал псалмы и учил Гемару. И ему тоже захотелось зайти в один из бейт мидрашей, но он не зашел, постеснялся. Пошел он дальше и спустился на улицу Яффо, а оттуда – к Яффским воротам, а оттуда – прошел в Старый город внутри стен, а оттуда – к Западной стене.