Текст книги "Кровное родство. Книга первая"
Автор книги: Ширли Конран
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Глава 4
Десять лет, последовавшие за этим решением, оказались тяжкими для Элинор. Все реже случалось ей видеть перед собой „настоящего" Билли – ее муж все больше пил. И ей все чаще приходилось выдумывать для него оправдания и идти на компромиссы.
Ей, измученной и задерганной от сыпавшихся бесконечно на ее голову проблем, никак не удавалось понять, что же в конце концов происходит с ее жизнью. Единственное, что приходило в голову, – это сомнение, сделала ли она все возможное, чтобы помочь мужу. „Все непременно наладится, – говорила она себе. – Все устроится, и мы будем счастливы, если только Билли перестанет пить".
Правда, временами она задавала себе вопрос: она ли повинна в его пьянстве? Он говорил, что да, что он жестоко разочаровался в ней, – но если так, что же ей надо сделать, чтобы вернуть его в нормальное состояние? И еще она спрашивала себя: почему у нее не хватает силы воли, чтобы всерьез поставить ему ультиматум? Почему она каждый раз верит обещаниям Билли исправиться? Ведь он ни разу не постарался выполнить их.
Она никогда не знала, придет ли Билли домой к обеду или ужину, да и явится ли вообще. В конце концов ей пришлось привыкнуть никогда и ни в чем не рассчитывать на мужа – ни на его присутствие, ни на отсутствие. Если, полагая, что его наверняка не будет дома, она приглашала к себе какую-нибудь подругу по техникуму, Билли неизменно появлялся в самый неожиданный момент и осыпал оскорблениями обеих. Кончилось тем, что Элинор, не любившая ставить людей в неловкое положение, попросту перестала приглашать к себе кого бы то ни было, за исключением Шушу, на которую выходки Билли не производили никакого впечатления. В тех же редких случаях, когда Билли был трезв и у него с похмелья не трещала голова, он абсолютно не шел на контакт и у Элинор не хватало духу заводить разговор насчет его пьянства.
Эдвард, тихий, бледненький мальчик, старался по возможности держаться подальше от отца. Он был замкнут, жил своей внутренней жизнью, и они с Элинор, к великому раздражению Билли, казалось, понимали друг друга без слов. Нежный и чувствительный по природе, Эдвард при этом унаследовал от отца его крепкое сложение, широкие плечи, и было уже ясно, что он вырастет высоким и сильным. У него была пышная о'дэйровская шевелюра, красивое лицо с тонкими чертами. Правда, став постарше, он как-то раз, играя в футбол, ухитрился сломать нос, но Билли не разрешил, чтобы врач исправил его: его злило, что в его сыне так мало качеств, необходимых, по его мнению, для мужчины, и что он предпочитает природу занятиям спортом, а перебитый нос придавал Эдварду более мужественный вид.
И все же в общем жизнь семьи О'Дэйр протекала нормально. Билли продолжал дружить с Джо Грантом, который в начале 1929 года женился на дочери своего хозяина; Элинор регулярно встречалась с Шушу, а Шушу воздерживалась от высказываний на тему „я тебя предупреждала".
Но однажды вечером, в воскресенье, после того как Билли был особенно груб с Элинор в присутствии Шушу, женщины решили сходить в кино. Уже дойдя до кинотеатра, Шушу спокойно спросила:
– Сколько еще ты собираешься терпеть издевательства Билли – всю жизнь?
– Только не говори, что я должна бросить его. Ты испортишь нам вечер.
– Но это же правда! Ты сильная баба, и у тебя есть мозги – мы все это видели на фронте; но куда делся твой характер? Я никогда не могла понять, почему ты не встряхнешься и не пошлешь своего Билли ко всем чертям.
– Это все не так просто, – покачала головой Элинор.
– Не говори ерунды! Хватит самой для себя выдумывать препятствия. Вот возьми и реши прямо сейчас, что в ближайший же раз, когда он снова начнет измываться над тобой, ты просто уйдешь и хлопнешь дверью! Пойми, Нелл, нечего ждать, что какой-то герой вдруг примчится тебе на помощь. Все женщины надеются на это, но дело-то в том, что нет на свете таких героев – ну, просто нет, и все. Помочь себе можешь только ты сама.
– Я знаю, что ты желаешь мне добра, – сказала Элинор, когда они вошли в великолепное фойе кенсингтонского „Одеона", выдержанное в египетском стиле. Его фантастическая архитектура напомнила Элинор, как в детстве она грезила наяву, представляя себя героиней какой-нибудь из любимых сказок, – эльфы похищали ее из детской колыбели, отдавали в чужие руки, она переживала немало бед и горестей, но в конце концов злые чары рушились, и она, стряхнув жалкое обличье, обращалась в принцессу, прекрасную и любимую. Теперь ее единственной, и, в общем-то, потерянной уже надеждой было, что ее некогда прекрасный избранник очнется от чар и вновь явится прекрасным принцем; что ее Билли все же когда-нибудь поймет, как мерзко относился к ней. Только из этой отчаянной надежды черпала она силы, чтобы дальше жить с ним, да еще из не менее отчаянных усилий смотреть на него сквозь розовые очки.
Уже в темноте зрительного зала Шушу снова заговорила:
– Пока ты не вышла замуж, ты жила своим умом, и у тебя это неплохо получалось. А теперь, похоже, ты и шагу без Билли не можешь ступить.
– Смилуйся, Шушу! Неужели мы снова будем говорить об этом?
– Раньше, по крайней мере, ты чувствовала, когда он принимался вытирать об тебя ноги. А теперь ты даже не замечаешь этого! Сегодня, когда он расшумелся по поводу того, что ему не понравился обед, ты чуть ли не побежала просить прощения. Ты – и у него!
– Но будь же справедливой, Шушу! Билли, в отличие от многих мужей, никогда не поднимал на меня руну…
– А зачем? У него другое средство – язык. От тех гадостей, что он тебе говорит, на тебе уже живого места не осталось.
– Я знаю, что мне и правда не хватает уверенности в себе, – призналась Элинор, – но Билли желает мне добра.
– Вот уж не думаю, – отрезала Шушу. – На моих глазах он растоптал тебя и твою уверенность тоже. Так не поступают с тем, кому хотят добра.
– Билли делает мне замечания только потому, что старается помочь мне. Это из самых добрых побуждений.
– Жестокость из добрых побуждений – хорошее дело! Нет, дорогая, такие типы, как Билли, жестоки не из добрых побуждений, а потому, что они на самом деле таковы. И не путай это с настоящей добротой – она основана на любви. – Шушу зажгла сигарету. – Не возьму в толк, почему ты так держишься за него.
– Потому, что он любит меня! По-настоящему! Шушу фыркнула:
– Интересная у вас получается любовь! Что ты его любишь – это я вижу: ты постоянно сама кладешь себя ему под ноги, как последняя тряпка. И, как все тряпки, ты поступаешь так потому, что втайне мечтаешь, чтобы и он делал то же самое для тебя! Нелл, я знаю, что тогда ты втюрилась в Билли. Я ведь тоже была там, помнишь? Он действительно был парень что надо – нужно было быть каменной, чтобы устоять против него. И когда он принялся обхаживать тебя, мы все немножко ревновали. Так что я знаю, Нелл, как и почему ты попалась на его удочку. Чего я не знаю и не могу понять – почему ты до сих пор не разглядела, что тогдашний Билли О'Дэйр и теперешний хмырь, который давит тебя в твоем собственном доме, – это два разных человека.
– Но он любит меня, Шушу! Я знаю, что любит.
Шушу немного помолчала.
– Возможно, что и любит, Нелл, – медленно сказала она наконец. – Не берусь судить. Но какая-то странная эта любовь. Посмотри, как он обращается с тобой! И не вздумай оправдывать его. Может быть, у него к тебе и правда какая-то своя, пусть чокнутая, но любовь, но говорю тебе, Нелл, с ней ты далеко не уедешь! Вся эта романтика, которой он воспользовался, чтобы прибрать тебя к рукам, уже в прошлом, и ее не вернешь. А ведь это как раз то, что нам, бабам, нужно, без чего нам жизнь не в жизнь. А мужики не понимают, они считают подобное чушью. Но это не чушь, и когда это уходит, остается пустота. Я-то знаю!
Внезапно до Шушу дошло, что она говорит достаточно громко, привлекая внимание сидящих в зале людей. Кроме того, они с Элинор все еще стояли в темном проходе, обе немного испуганные той страстностью, которая прорвалась в голосе Шушу.
Они сели на ближайшие свободные места. Послышалась мягкая, нежная музыка – сигнал, что фильм вот-вот начнется. Шушу с трудом выбралась из глубин алого плюшевого кресла, чтобы наклониться к подруге и задать еще один важный вопрос:
– Сколько еще, ты считаешь, ты сможешь выносить пьянство Билли?
– Я не могу заставить его перестать пить. Я ничего не могу с этим поделать, – жалким голосом проговорила Элинор. – Каждое утро он просит у меня прощения и всегда обещает, что изменится. Я уверена, что когда-нибудь он и правда бросит пить.
Билли действительно часто, в приступе раскаяния или страха, клялся ей, что исполнит это. Но беда была в том, что ни одна из предпринятых им серьезных попыток перестать пить не увенчалась успехом.
– Ну да, бросит он, как же, – после дождичка в четверг, – сердито буркнула Шушу. Она-то знала, как губительна бывает надежда, живущая там, где ей уже нет места.
– Но ты же знаешь, что я не могу уйти от него! Куда я пойду? И на что мы с Эдвардом будем жить?
– Ты можешь, Нелл, – спокойно ответила Шушу. – Ты можешь пойти работать – скажем, официанткой или продавщицей. В конце концов, Эдвард уже не так мал – все-таки девять лет. И потом, он целый день в школе. Вы могли бы пожить пока у нас – в гостиной найдется место, и мама не будет против.
Элинор покачала головой:
– Нет, я не смогу оставить Билли. Я нужна ему. – Она не могла себе представить жизнь без него. – Послушай, Шушу, у меня сегодня что-то вроде выходного. Давай больше не будем говорить на эту тему. Пожалуйста!
Элинор вернулась домой еще засветло. Открывая дверь, она услышала смех и голоса, доносившиеся из гостиной. Похоже, у Билли вечеринка.
В гостиной, на столе, сидел девятилетний Эдвард – совершенно голый, если не считать надвинутого по самые уши черного цилиндра. Болтая ногами, он захлебывался от смеха, а в руке держал высокий стакан, в котором было почти на два пальца налито какой-то зеленой жидкости.
Неподалеку, также со стаканом в руке, развалился в кресле Билли. По лицу его блуждала бессмысленная улыбка.
Элинор бросилась к сыну. В одно мгновение она сорвала с него цилиндр и выхватила стакан. В нос ей ударил запах мятного ликера.
Эдвард встретил мать блаженно-глуповатой улыбкой и, покачнувшись, едва не свалился со стола.
Элинор успела подхватить сына. Он совсем замерз. Она постаралась, чтобы ее голос звучал спокойно, когда она сказала ему:
– Пора спать, Эдвард.
Идиотская улыбка Билли стала еще шире.
– Это отцовское дело – научить своего парня пить, – пробормотал он.
– Да как ты посмел! – крикнула Элинор. Она побледнела.
Одев пошатывающегося Эдварда, она пошла на кухню и вынула из своего лучшего чайника две банкноты, которые приберегала на черный день. Ни слова не говоря, она вернулась в комнату, забрала сына и вышла из дома.
На следующий день Шушу зашла к соседям, живущим двумя этажами ниже, которые сдавали комнату, и убедила их за лишних десять шиллингов в неделю пустить Элинор с ребенком.
В понедельник, в середине дня, зная, что в это время Билли обычно бывает на работе, Элинор вернулась на Эрлз-Корт-сквер, чтобы забрать свои вещи.
Когда она вошла в темный вестибюль, из дверей квартиры первого этажа выглянула женщина.
– Я так и думала, что это вы, миссис О'Дэйр, – мрачно сказала она. – Я так и думала, что кто-нибудь известит вас. Вас вызывают в полицию.
Через сорок пять минут Элинор уже была в больнице, у постели Билли. Его нога, вся в бинтах, была подтянута кверху, рука в гипсе. Голова тоже была забинтована, а левая сторона лица – в синяках и царапинах.
– Я побежал за вами, – со страданием в голосе рассказывал Билли. – На краю тротуара нога подвернулась, а сзади как раз оказался тот грузовик. Чертовски глупо…
– Бедный, бедный Билли! – приговаривала Элинор, нежно целуя мужа. – Не беспокойся, милый, не волнуйся ни о чем.
Лишь на долю секунды в душе ее шевельнулся страх, когда она подумала, как будет возмущена и разгневана Шушу.
Однако не Шушу, а Эдвард запротестовал против решения Элинор. Еще мучимый головной болью от выпитого накануне, он скорбно взглянул на мать и сказал почти безнадежно:
– Я не думал, что ты станешь требовать, чтобы мы вернулись. Мамочка, почему ты не уйдешь от него?
– У нас все изменится, вот увидишь, – поспешила уверить его Элинор, но, видя сомнение в глазах сына, вдруг подумала: как я-то сама могла столько лет верить в это? Она вспомнила, какие надежды возлагала в свое время на рождение сына. „Вот будет ребенок, и все изменится" – как давно это было! Потом она надеялась, что все изменится, когда сын перестанет плакать, потом – когда у него кончат резаться зубы. Она всегда умудрялась найти какое-нибудь оправдание поведению Билли, какое-нибудь рациональное – пусть зачастую притянутое за уши – объяснение его жестоким словам и поступкам.
– Дорогой мой, – грустно сказала Элинор, – что папа будет делать без меня? И что скажут люди?
– Не важно, что будут говорить люди, – мы ведь этого не услышим. А что будет с папой – это его дело, а не наше. – И, схватив мать за руки, Эдвард взмолился: – Ты же знаешь, каким он становится, когда пьян. Давай не поедем домой, пожалуйста!
– Эдвард, милый, ты не понимаешь, – чуть не плача, говорила Элинор. – Ведь я люблю его.
Элинор не смогла бы объяснить – поскольку и сама этого не понимала – свою любовь к Билли. Просто сердце подсказывало ей, что Билли – ее мужчина и что она будет любить его до безумия, до самоуничтожения, пока смерть не разлучит их. Она жаждала надежды и любви и верила в них с убежденностью человека, который ни на миг не позволяет себе усомниться.
– Ты этого не понимаешь, мама, – сказал Эдвард. – Когда папы нет, ты становишься совсем другой. А когда он рядом, тебя просто нет. Если бы ты знала, как мне тяжело видеть это!
Элинор вспомнила, как Шушу называла ее тряпкой.
– Что же мне делать, Эдвард? – спросила она с грустью. – Так уж я воспитана. – И добавила: – А сейчас поехали домой.
Пятница, 7 августа 1936 года
Примерно раз в месяц Билли ездил с семьей в Ларквуд. Поместье постепенно приходило в упадок. Старели и родители Билли: теперь они, казалось, проводили все свое время, сидя в креслах у намина, нахохлившись, как воробьи в дождливую погоду. Порой Элинор удивлялась про себя, почему она тан боялась их когда-то.
Приезжая в Ларквуд, она часами гуляла по парку или читала в библиотеке – сумрачной комнате, где господствовал запах старой бумаги, смешанной с призрачным дымом сигар. Особо ценных книг там не было, но зато имелись полные собрания сочинений многих популярных романистов девятнадцатого века, старые атласы, ветхие справочники и много ящиков с семейными документами.
Как-то раз, августовским вечером, когда небо грозно налилось пурпуром, а воздух был зловеще тих, Элинор наткнулась на старинные хозяйственные книги. Самая старая из них, датированная 1712 годом, содержала записи еженедельных расходов на содержание дома, разнесенные по тринадцати колонкам, – так же, как и годовой бюджет. В другой безупречным каллиграфическим почерком было записано, какие блюда и в каком количестве заказывались на кухне в каждый конкретный день. В третьей – до последнего пенса указывалось жалованье, выданное когда-то прислуге, в списке которой имелись разделы „Домашняя прислуга", „Прачки", „Конюшие", „Выжлятники", „Лесничие" и „Садовники". В „Погребной" книге отмечалось, какие вина закупались и когда они были выпиты. Совершенно очарованная находкой, Элинор погрузилась в чтение.
Она оторвалась от книг, лишь когда в библиотеку вошла ее свекровь.
– Посмотрите, что я нашла!
Элинор показала ей небольшого формата, но очень толстую книжку в переплете из зеленой кожи, которая так потемнела от времени, что казалась почти черной, за исключением протершихся и оборванных уголков.
– О, это дневник Рэчел О'Дэйр – одно из наших фамильных сокровищ. Она жила при королеве Елизавете. В этой книге встречаются интересные рецепты. В те времена рецепты стоили дорого, так что их приобретали по одному. Я припоминаю, что способ приготовления блюда из гороха с беконом и рубленым луком обошелся Рэчел в целую гинею. Разумеется, у нее была и своя семейная книга рецептов, специально переписывавшаяся для каждой из ее дочерей, когда те выходили замуж.
Элинор полистала тонкие, хрупкие страницы.
– Представьте себе, тут есть рецепт, как засахаривать цветы!
– Да, мы до сих пор пользуемся им для приготовления засахаренных фиалок, примул и розовых лепестков. Кроме того, у Рэчел есть неплохие идеи, как использовать цветы в салатах.
– Я хочу приготовить что-нибудь по этим рецептам, – сказала Элинор. – Можно, я возьму книгу в свою комнату, чтобы переписать кое-что?
– Разумеется.
Вернувшись в голубую спальню, отведенную ей и Билли, Элинор принялась читать, бережно переворачивая ломкие страницы. Шаг за шагом она погружалась в жизнь леди Рэчел, в события, происходившие более трехсот лет назад. Леди Рэчел описывала в дневнике каждую мельчайшую подробность своей сельской жизни, каждую семейную ссору и примирение, каждое пари, проигранное ее мужем, каждое платье, купленное им для нее, каждую игру, в которую играла со своими детьми, каждую неприятность с прислугой, каждый случай, когда ею овладевала „черная меланхолия". Она рассказывала обо всем, что случилось на ярмарке, на Страстной неделе, на Пасху и другие праздники. Однажды леди Рэчел была представлена королеве, когда Ее Величество приезжала погостить в одно из соседних поместий, хозяин которого, стремясь оказать достойный прием августейшей особе, чуть не разорился.
Когда подошло время одеваться к обеду, Элинор добралась, наконец, до рецепта засахаренных цветов и принялась расшифровывать затейливый почерк и старинное правописание леди Рэчел О'Дэйр.
– Что, думаешь открыть кондитерскую? – спросил Билли, заглядывая ей через плечо.
– Нет. Просто переписываю рецепт из старого дневника.
Стоя позади нее, Билли перевернул несколько страниц потрепанной зеленой книги.
Продолжая торопливо писать, Элинор рассказывала:
– У нее очень своеобразное чувство юмора. Мне даже показалось, будто я была с ней знакома. Этот дневник – словно письмо от старой подруги. Я знаю всех друзей и приятельниц Рэчел, знаю даже, что она недолюбливала своего свекра.
– Он и впрямь был довольно несимпатичным типом, – отозвался Билли, зевая. – Ему пришлось быстренько убраться из Западной Ирландии после того, как он выболтал кое-какие секреты англичанам. Он был своего рода коллаборационистом. А в общем-то, просто трусливой свиньей. – Он снова заглянул ей через плечо. – Безумно трудно читать это. Какая-то паутина вместо строчек и чудовищная орфография.
– Просто нужно немножко терпения. Вот послушай, – и Элинор стала медленно читать: – „Нынче я прогуливалась по саду с пастором, и мы беседовали о венчании Джоан, ждать коего уж недолго. Шедши назад под зелеными листьями, пастор усмотрел спелыя, черныя вишни, и мне не оставалось иного, как посулить ему целую корзину оных. Тогда он заговорил о предстоящем здесь пиршестве. Взор его вновь выразил некую алчность, когда я посулила, что оное будет великолепно.
„Какие яства будут подаваться?" – спрашивает он. „На кухне намедни устроены пять вертелов для мяса, – отвечаю я. – А помимо, поданы будут лебедь жареный, дичь разварная и множество малых пташек. Также немалое число щук и лососей с пышными, горячими мясными пирогами и один холодный, с живыми жаворонками, дабы причинить испуг всем дамам, и оныя вскинулись бы и принялись кричать…"
– Продолжай, продолжай, – проговорил внимательно, слушавший Билли.
– Я рада, что тебе это тоже нравится. Вот послушай еще про этого обжору-пастора, – и Элинор снова принялась с энтузиазмом читать: —,А сладости будут ли?" – спросил пастор. „Такие, каковых вам и не доводилось отведать, – посулила я, – все из особой книги моей матушки о приготовлении кремов, и сливок взбитых с вином и сахаром, и желе, и пудингов. А помимо, мой особый пирог с плодами и приправами". „А пития?" – спрашивает пастор, и я излила для него из своих уст целые потоки кларетов, доставленных из Франции, и белого гишпанского вина, и меда, и иных питий, на плодах и травах настоянных, кои уготовлены нами для оного пиршества. Тут он облизнул свои губы, мысля, верно, о яствах, мною названных, или же об иных утехах, уж того я не ведаю".
– Что значит „об иных утехах"? – спросил Билли.
– Насколько я мыслю, речь идет о любви.
– Не говори „я мыслю".
– Прости, Билли, – привычно ответила Элинор. Она не стремилась отделаться от своего среднезападного произношения, однако старалась не употреблять в своей речи американских выражений, поскольку Билли не одобрял этого, а англичане их не понимали.
– А сейчас оставь эту книгу и одевайся к обеду. Ты ведь знаешь, что мама будет недовольна, если мы не спустимся в столовую прежде, чем перестанет звонить гонг.
Вторник, 11 августа 1936 года
Возвращаясь из Ларквуда домой, на Эрлз-Корт-сквер, Билли пребывал в мрачном настроении. Каждая поездка в родовое имение напоминала ему о том, что оно, вместе с остатками состояния, перейдет в свое время к его старшему брату, тогда как ему самому не достанется ровно ничего.
Как только они прибыли домой, шестнадцатилетний Эдвард ушел к себе – в комнату, которую родители снимали специально для него этажом выше. Элинор открыла окно в гостиной и, облокотившись на подоконник, посмотрела вниз. По площади гулял легкий ветерок, доносивший запахи пыли, нагретой солнцем травы и конского навоза.
Билли налил себе полстакана виски и сел в обитое ситцем продавленное кресло. Некоторое время он сидел молча, потом негромко произнес:
– Все равно рано или поздно мне придется сказать тебе. Меня уволили.
Нарочитая бесстрастность его голоса не могла скрыть прорвавшейся в нем нотки горечи. Ошарашенная Элинор обернулась:
– Билли! Что ты говоришь? Но почему?
– Когда журналиста вышибают с работы, утешает его прежде всего мысль о том, что причина увольнения, может быть, вовсе никак не связана с качеством его работы. Просто у „Глоб" теперь новый главный редактор, и он собирается привести с собой свою собственную команду. – Билли снова помолчал, потом добавил, словно бы между прочим: – Думаю, я уже не буду пытаться устроиться в какую-нибудь газету.
Элинор поняла истинный смысл его слов: ни одна газета больше не возьмет его на работу.
На следующее утро, в семь часов, Элинор принесла Билли чашку чаю в постель и, присев на край кровати, спросила:
– Может, тебе стоит попытаться поискать работу в другой области? Вот взгляни – вдруг это тебе подойдет?
Она подала ему газету, где красным карандашом было обведено какое-то объявление. Медленно, неохотно Билли прочел:
– „Большому фармацевтическому предприятию срочно требуются распространители его продукции, способные квалифицированно осуществлять связь с больницами, аптеками и частнопрактикующими врачами. Отличные перспективы для сильных, здоровых мужчин". – Он перевел взгляд на Элинор. – „Для сильных, здоровых мужчин". Это значит – не для инвалидов войны.
– Я знаю, что у тебя побаливает нога, но ведь немножко прихрамывать – это совсем не то, что вовсе не иметь ноги или руки, – мягко попыталась убедить его Элинор.
– Да я вообще не собираюсь переквалифицироваться в коммивояжеры, – буркнул Билли.
– Но ведь чем-то тебе так или иначе придется заняться…
Элинор окинула мужа пристальным взглядом светло-зеленых глаз. Несмотря на то что Билли не слишком-то берег свое здоровье, он все еще был в неплохой форме – высокий, худощавый, сильный. Но сегодня он выглядел обмякшим и несчастным, будто с похмелья. Под глазами обозначились мешки, на серых щеках проступила серебристая щетина.
„За что же я люблю его?" – подумала Элинор.
В ответ на ее взгляд Билли хитровато усмехнулся:
– А я, видишь ли, придумал более подходящий способ делать деньги.
Откинув простыню, он встал и, как был, обнаженный, направился к комоду. Вынув что-то из верхнего ящика, он повернулся к Элинор, и она увидела в его руке небольшой темно-зеленый предмет.
– Но ведь это… это же дневник Рэчел О'Дэйр! Твоя мать знает, что ты его взял?
– Нет. Да она и не заметит. Не волнуйся, я не собираюсь продавать его. Я просто взял его на время, а потом верну.
– Когда? – Элинор была поражена, что Билли так вот, запросто, взял и увез из дома родителей эту немалую ценность.
– Когда ты напишешь книгу под названием „Дневник домашней хозяйки елизаветинских времен", – торжествующе провозгласил Билли. – Я как раз знаю человека, который возьмется издать ее!
На мгновение Элинор пришло в голову, что у него еще не прошел вчерашний хмель. Она присмотрелась к мужу: когда он бывал пьян, все мышцы лица у него расслаблялись, глаза становились пустыми. Но нет, сегодня она не увидела ни того ни другого.
– Я же не писатель, Билли, – спокойно возразила она. – Правда, я люблю писать письма, а в школе однажды даже получила приз за лучшее сочинение, но ведь это не означает, что я способна писать книги. Я даже не знаю, с чего начать.
– А вот с этого и начнешь. – Билли помахал темно-зеленой книжкой. – Ты просто переведешь это на современный язык, ну, и добавишь кое-что к написанному Рэчел – чтобы пояснить, что происходило в шестнадцатом веке за пределами Ларквуда. Эти куски можно выделить другим шрифтом, вместо того чтобы делать сноски. Иначе будет похоже на школьный учебник.
– Но я ведь и сама не слишком сильна в истории! Ты думаешь, я много знаю о том, что происходило в мире в шестнадцатом веке?
– А для чего существует Британский музей? Попросишь библиотекаря, чтобы он сориентировал тебя, где и что искать, и займешься изучением той эпохи.
– Билли, я не умею заниматься изучением эпох!
– Ничего. Попроси Эдварда, он тебя научит. Эдвард серьезно занимался историей, надеясь поступить в Оксфорд.
– Изучать эпоху означает разыскивать все, что имеет к ней отношение, – милостиво пояснил Билли.
Идею будущей книги они разрабатывали вдвоем. Билли советовал Элинор как можно ближе придерживаться оригинала – это был наиболее легкий вариант. Билли составил для нее четкий план с указанием сроков, в которые ей надлежало завершить ту или иную часть работы, и строжайшим образом следил, чтобы она не выбивалась из графика. Эдвард помогал матери упорядочить ее исследовательскую деятельность: вдоль одной из стен гостиной теперь громоздилось множество одинаковых фанерных ящичков, выкрашенных в оранжевый цвет, а на Рождество Билли преподнес Элинор хотя и подержанный, но настоящий письменный стол.
В конце марта 1937 года Элинор завершила работу над „Дневником домашней хозяйки елизаветинских времен", а в ноябре книга должна была выйти в издательстве „Стэнсфилд и Харт".
Перед самым выходом ее в свет Билли развил кипучую деятельность. Он самолично написал и опубликовал информационные сообщения для прессы; в обмен на различные услуги он уговорил практически всех хотя бы мало-мальски знакомых ему журналистов, пишущих на подобные темы, как-то отметить в своих материалах появление книги Элинор; он организовал в отеле „Рассел", в Блумсбери, ленч по этому поводу и даже лично выбрал туалет, в котором там должна была появиться виновница торжества.
Сама Элинор не одобрила его выбора. Стоя перед зеркалом в примерочной магазина „Фортнум и Мэйсон", она энергично протестовала:
– Что за нелепая идея, Билли! Виданное ли дело – в три часа дня появиться в ярко-розовом муаровом платье для коктейля? Твоя мать сочла бы это до ужаса вульгарным. И потом, нам оно не по карману.
– За него платит Джо Грант, – пресек ее возражения Билли и повернулся к продавщице: – Для фотографий очень важна эффектная шляпка. Будьте любезны, подайте вон тот белый шелковый тюрбан с розовыми страусовыми перьями.
– Для каких фотографий? – спросила Элинор, холодея от ужаса.
Билли внимательно посмотрел на жену. Ей было уже почти тридцать семь, и ее осунувшееся, с более четко обозначившимися чертами лицо, конечно, уже не было прежним румяным личиком юной сестры Дав, но кожа все еще сохраняла свой прекрасный цвет, была гладкой и свежей, а в золотистых волосах не пробивалась седина.
– Жаль, что фотоснимки не передают цвета, – заметил Билли. – После ленча у тебя будет встреча с Энгусом Мак-Бином – это лучший театральный фотограф. Я раскручу тебя по высшему классу!
И он шаг за шагом осуществлял эту раскрутку согласно намеченному им самим плану. Он организовал хорошую прессу и интервью на радио, поездки в книжные магазины, где Элинор давала автографы покупателям своей книги, причем – опять-таки по настоянию Билли – для этих выездов всегда специально брался напрокат белый „роллс-ройс". Издатели книги взяли на себя эти расходы, хотя и с немалым удивлением, поскольку не привыкли к подобным рекламным кампаниям: все, что они делали раньше, чтобы привлечь внимание к своим новым изданиям, сводилось к рассылке копий рецензий нескольким литературным редакторам.
К удивлению всех, за исключением Билли, „Дневник домохозяйки елизаветинских времен" Элинор Дав пошел нарасхват. Книга была удачно и обильно проиллюстрирована, снабжена скрупулезным историческим комментарием и при этом читалась легко и с интересом: Элинор сумела так живо воссоздать образ леди Рэчел и ее окружения, что читатель, открывая „Дневник", словно погружался в жизнь той далекой эпохи. В беседах с журналистами Билли постоянно повторял, что каждый был бы не прочь получить эту книгу в качестве подарка к приближающемуся Рождеству; его слова также возымели надлежащее действие.
Эдвард, который выдержал экзамены и теперь занимался историей в Мертоне, был бесконечно рад за мать. Но не менее радовала его недавно обретенная свобода. Он любил Оксфорд, а плюс к тому – там у него, впервые в жизни, появилась девушка. Ее звали Джейн, она тоже была студенткой-первокурсницей и тоже изучала историю.
Суббота, 1 января 1938 года
Элинор откинулась на подушки и с удовольствием потянулась, наслаждаясь нещедрым теплом зимнего солнышка. Она все еще не могла привыкнуть к тем переменам, которые произошли в ее жизни. Был Новый год, и впервые за все время, проведенное ею рядом с Билли, у него в этот день не болела голова с похмелья: он стал значительно меньше пить с тех пор, как ему однажды стало совсем худо и врач предупредил, что его организм вряд ли еще долго сумеет выдерживать это постоянное глумление. Он не пожалел красок, и Билли был всерьез напуган перспективой цирроза.
Лежа рядом с Элинор, Билли, как всегда, голый, зевнул и пригладил усы.
– У меня есть для тебя подарок, дорогая. Новый контракт на твою следующую книгу.
– Что на сей раз? Поваренная книга времен Елизаветы?
– Не совсем. Теперь им нужен роман. Накануне Билли ужинал с издателем Элинор и его главным редактором. Сидя среди алого бархата и позолоты кафе „Рояль", они говорили о перспективах дальнейшего сотрудничества; оба полагали, что у Элинор незаурядный литературный дар. Отмечали ее редкую наблюдательность, свежесть восприятия, способность видеть обыденные вещи с неожиданной стороны, говорили, что ее персонажи – не плоские, двухмерные стереотипы, а реальные люди, которые, кажется, вот-вот шагнут со страниц книги навстречу читателю, чтобы побеседовать или поспорить с ним.
