Текст книги "Могила ткача"

Автор книги: Шеймас О’Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Поразмышляв о судьбах двух мужчин, капитан вновь пришел к выводу, что не может объяснить, тем более решить эту задачу. И ничего комического в ней не было. В розовом свете завершающегося дня ему никак не удавалось избавиться от ощущения человеческой трагедии, разворачивавшейся на желтой реке.

Пожав плечами, капитан взялся за руль.

Дом Нэн Хоган

Когда миссис Пол Мэнтон отодвинула щеколду и распахнула дверь в дом Нэн Хоган, она словно приросла к полу из-за явившегося ей зрелища.

Лежа на полу и опираясь на камин, Нэн Хоган предстала перед ней в куче причудливых платьев стародавних времен, или, как сказала миссис Мэнтон, в «великолепии прошедших лет», собранном воедино «на протяжении не одного десятилетия и не одним поколением». Тем временем упрямая голова Нэн Хоган и ее плечи оторвались от подушек, и ее единственный серо-стальной глаз впился в миссис Пол Мэнтон с неколебимым и нескрываемым неудовольствием.

– Господи прости, что это нашло на вас, Нэн Хоган? – спросила миссис Мэнтон.

– Слабость одолела, – ответила Нэн Хоган, как всегда, не скрывая раздражения.

– И огонь не горит, – проговорила миссис Мэнтон и двинулась к плите.

– Ну и что? Надо быть благодарным за искру жизни, особенно если живешь среди людей, которым лень прийти и поинтересоваться, жива ты еще или умерла.

С этими словами Нэн натянула на себя еще несколько тряпок. Миссис Мэнтон ничего не ответила. Она принесла охапку торфа из ящика в углу и разожгла огонь в камине.

– Когда вам стало хуже? – спросила она, помахивая фартуком над огнем.

– Вечером, мэм, – холодно отозвалась Нэн. – Если вас интересует точное время, боюсь, не смогу удовлетворить ваше любопытство.

– Ревматизм? – продолжала спрашивать миссис Мэнтон, не обращая внимания на тон Нэн Хоган.

– Нет, мэм, не ревматизм, потому что тогда у меня болят четыре кости.

Миссис Мэнтон подала больной горячего молока в кружке.

– Я думала, это как раз то место, – говорила Нэн Хоган, попивая молоко, – где женщина может умереть на полу, и рядом не будет ни одной христианской души, разве что вечно спящая кошка.

Нэн сделала слабое движение ногой в куче тряпья, чтобы выгнать сонную кошку, пристроившуюся в рукаве старого жакета. Но кошка лишь мягко перекатилась на другой бок и уютно свернулась в остатках когда-то великолепной мантильи.

– А крикнуть вы не могли, позвать на помощь, стукнуть чем-нибудь?

– Конечно же, могла, – с сарказмом отозвалась Нэн, – если бы у меня были силы. Но что поделать с телом, если на него нападает слабость? Я просматривала старые платья, нельзя ли сшить из чего-нибудь юбку, когда, увы и ах, силы покинули меня. Ну, я и легла, мэм, там, где стояла, а платья натянула на себя, чтобы не умереть от холода.

– Я постелю вам постель, – сказала миссис Мэнтон, отправляясь в соседнюю комнатушку.

– Какая разница, где гнить, – продолжала Нэн тем монотонным металлическим голосом, который уже давно не действовал на нервы миссис Мэнтон. – Но я думала, каким отличным местом предстанет перед всем миром Килбег, когда газеты напечатают, что старуха умерла тут без заботливого врача и милосердного священника.

Миссис Мэнтон принялась с грохотом двигать мебель. Это был ее способ отвечать на нестерпимый тон Нэн, которая подняла голову, заслышав шум в соседней комнате. Когда она заговорила вновь, ее голос стал еще более визгливым, пронзительным.

– И кстати, – крикнула она, – в Килбеге есть такие, которые ждут не дождутся, когда я умру. Есть одна охотница до дома в Килбеге, она-то уж точно на коленки встанет, чтобы поблагодарить Господа за мою смерть перед плитой в компании одой лишь кошки.

По какой-то причине именно в это мгновение в соседней комнате упал стул, и Нэн Хоган с выражением мрачного удовлетворения откинулась назад. В дверях появилась миссис Мэтон и принялась прибирать в кухне. Потом она собрала все тряпье, окружавшее Нэн Хоган, в большую кучу возле стены. Когда же дошла очередь до самой Нэн Хоган, силы как будто оставили миссис Пол Мэнтон. Нэн оказалась настолько беспомощной, что не могла подняться на ноги.

– Разве я не говорила, что стала калекой? Полагаю, мэм, вы принимаете меня за лгунью и мошенницу, тогда как я уж точно на краю могилы.

– У тебя судороги в ногах, Нэн Хоган, – отозвалась миссис Мэнтон. – И не удивительно. Позову-ка я миссис Денни Хайнс.

Пока миссис Мэнтон бегала за помощью, Нэн Хоган сидела на полу, поглядывая в окошко немигающим мрачным глазом, который придавал ей жуткий вид. Миссис Пол Мэнтон и миссис Денни Хайнс со всей возможной осторожностью помогли ей улечься на кровати.

– Я вам признательна, – сухо и не без насмешки произнесла Нэн. – Теперь мне уж недолго беспокоить килбегцев.

– Тим О’Халлоран будет тут завтра, – сказала миссис Мэнтон. – Он поможет. Наверно, сможет послать за врачом.

– Какое счастье, – ответила, коротко хохотнув, Нэн. – Почему бы не сказать, что Килбег устроит роскошные похороны, когда наконец избавится от меня.

За оставшийся день женщинам пришлось выслушать немало подобной критики в адрес Килбега.

Когда весть о болезни Нэн Хоган распространилась по Килбегу, все, у кого нашлась хоть толика времени, «пришли навестить несчастную».

Соответственно, всю вторую половину дня нескончаемый поток посетителей, спустившийся с каменных ступеней, тянулся по узкой дороге к дому Нэн Хоган.

Ее дом стоял в самой низине, так сказать, выставив себя из неровной цепочки других домов, да еще повернувшись к ним задом. Строившийся Килбег никогда не знал власти архитектора или здравого смысла инженера. Здесь не интересовались ни проектами, ни планами, ни видами, ни размерами. Дома были поставлены, как кому в голову взбрело, то есть при условии абсолютной личной свободы. Один дом, скажем так, плевать хотел на другой и демонстрировал это всем своим видом. Если, например, хозяин был человеком, любящим общество, то он ставил свой дом с оглядкой на соседей. Если же ему нравилось уединение, то он уходил подальше от дороги или в низину. Если он был агрессивен или самолюбив, то выбирал командную высоту, а если у него был отвратительный характер и он хотел досадить односельчанину, то строился прямо перед входом в дом врага, чтобы тому приходилось постоянно проходить мимо и вся его жизнь была как на ладони. Итак, дома килбегцев ясно говорили о характере их владельцев, так что взглянешь на них – и очевидно, какие люди живут под их крышами. Дом Нэн Хоган откровенно выражал отношение Нэн к Килбегу, потому что, куда ни стань, одним из углов дом Нэн обязательно тыкал в остальных.

Нэн Хоган весь день просидела на кровати в подушках, принимая гостей. Каждого следующего посетителя она мерила своим единственным глазом. И язык ни разу не отказал ей в едкой насмешке. Здороваясь, она выпускала жало, которое попадало прямо в цель. С ее лица ни разу не сошло несчастное выражение так же, как голосу ни разу не изменила неприязнь. Однако я сомневаюсь, что перед троном Клеопатры, даже когда она была в зените славы, прошло столько же льстивых красавиц, сколько прошло в тот день через крошечную комнату Нэн Хоган. Вот только Сара Финнесси не пришла. Стоило Нэн Хоган вспомнить о Саре Финнесси, и у нее кровь вскипала в жилах. Если бы Сара Финнесси переступила порог ее дома, когда она наслаждалась всеми преимуществами своей неожиданной болезни, это стало бы кульминацией всего действа.

Ссора Нэн Хоган и Сары Финнесси была нешуточной и очень давней. Это случилось в тот день, когда Нэн осталась совсем одна в своем доме. Ее последний сын, которому она отдала всю свою любовь, в тот день ушел от нее. С ним исчез и старший сын Сары Финнесси, «сбежавший из Килбега плут, который мог надуть и обвести вокруг пальца весь мир», как говорила о нем Нэн Хоган. Два юных искателя приключений из Килбега пристали к банде бродяг, которые спустились с гор, чтобы «отправиться в плавание по морям и океанам». Нэн Хоган верила, как она верила в своего Бога, что юный Финнесси увел ее мальчика из дома, и все свое горе она изливала на голову Сары Финнесси с того дня и до сей поры.

Люди жалели Нэн Хоган. Никогда она не была, что называется, «уравновешенной или сдержанной», но почти все знали, как она гордилась своей семьей. Бог забрал у нее мужа, у Нэн Хоган, оставив ее с двумя маленькими дочерьми и двумя маленькими сыновьями, и она из кожи вон лезла, чтобы прокормить своих детей. Старшая дочь заболела и умерла, едва успев стать девушкой. Другая дочь вышла замуж за парня из Бохерлахана. Они эмигрировали в Америку. И до сегодняшнего дня, не зная ни дня, ни продыха, сражаются за лучшую жизнь в Республике. Младший мальчик зачах сразу после сестры, и всю ночь, что Нэн Хоган просидела у его постели, она говорила соседям, что ее Томасин был слишком нежным для грубого земного мира.

Грустная это история – история Нэн Хоган. Понятно, как у нее болело сердце за последнего из ее детей, за старшего сына, сильного, энергичного, добродушного, легкомысленного, чувствительного парня. И как не понять боль, которую она почувствовала, когда ее мальчик оставил ее одну в доме и во всем мире. Неудивительно, что в Килбеге жалели ее. Ничего не осталось от ее любви, рассеянной по свету и закопанной в землю, и если она выжила после этого, если сохранила свой дом, если каждый день отправлялась работать в поле, чтобы сохранить свою независимость, то, как говорили соседи, потому что у Нэн Хоган храброе сердце.

И нет ничего противоестественного в том, что Нэн Хоган обозлилась на весь мир – скажем так, на Килбег. У нее оставалось единственное право – на жалобы, и она воспользовалась им до конца. Соседи носились с ней, сколько могли; они старались не забывать о ее несчастьях и не обращали внимания на ее язык – все, кроме Сары Финнесси, которая нее могла заставить себя быть терпимой по отношению к Нэн Хоган. «Болтливой старой коровой» называла она Нэн Хоган и старалась подальше обходить ее, насколько позволяла география Килбега.

Однако если Нэн Хоган, неожиданно заболев, была лишена удовольствия все высказать Саре Финнесси, она получила возможность поиздеваться над Кристи Финнесси, когда он довольно поздно вечером переступил порог ее дома. Кристи было тяжело идти к Нэн, ведь он отлично понимал, что Нэн видит в нем источник всех грехов его жены. У Нэн Хоган огнем зажглись глаза, едва она услыхала шаги Кристи Финнесси.

– Слышал, ты вдруг приболела, – неловко проговорил Кристи, переступая с ноги на ногу возле самого порога. Крепко сжав губы, Нэн внимательно оглядела его. И Кристи пришло в голову, что, может быть, на сей раз пронесет. Увы, эта мысль подарила ему недолгое облегчение.

– Полагаю, – сказала Нэн, – тебя прислали, чтобы ты снял с меня мерку для гроба?

– Да нет, Нэн, никто меня не присылал, – мягко произнес Кристи.

– Ты сильный человек, – сказала Нэн ровным голосом, – ты сильный человек, Кристи Финнесси, я всегда это говорила. И всегда думала, что Богу нужны люди, которые могут терпеливо нести тяжелую ношу.

Кристи двинулся туда, где была Нэн, не сводившая с него единственного глаза.

– Бог – это хорошо, – произнес Кристи с облегчением.

– Ты всегда был смелым, – продолжала Нэн, – смелым и выносливым. Тебе надо благодарить Бога и за то, и за другое, или Сара Финнесси уже давно была бы в нашей с миссис Лаури компании – в компании двух вдов, которые не перестают оплакивать своих мужей.

– Миссис Лаури мудрая женщина, – удалось вставить Кристи Финнесси. – Она никогда не предавалась горю так, как ты, Нэн Хоган.

При этих словах Нэн Хоган привстала на подушках с выражением такого любопытства на лице, что у Кристи душа убежала в пятки.

– Чем больше я думаю о тебе, Кристи, – сказала Нэн, – тем больше уважаю тебя за твою силу. «Будь он другим, – говорю я себе, – она бы уже давно довела его до могилы». И наши безобидные горцы должны вечно возносить хвалы тебе. Ведь если бы не ты, любой из них мог бы попасть в руки Сары, когда она искала себе мужа. Но, мой сын, у тебя смелое сердце, и ты отвел опасность от остальных в тот день, когда она повела тебя к алтарю.

– Ну уж, у меня никогда не было сожалений из-за того дня, – сдержанно произнес Кристи.

– Так-то так, милый, – продолжала Нэн, – ты всю жизнь тянул свою лямку со смелостью десятерых мужчин. Никто не слышал, чтобы с твоих губ слетела хоть одна жалоба, но ведь тебе приходилось не легче, чем мулу, который тащит большой караван. Тобой все восхищались.

С огромным облегчением Кристи Финнесси увидел, что в комнату вошла вдова Лаури. Она поправила подушки и приложила ладонь ко лбу Нэн.

– Слава Богу, все в порядке, – сказала вдова Лаури. – Ничего страшного не случилось.

– Какая разница? – отозвалась Нэн. – Да и тебе не следовало так печалить Кристи Финнесси, ведь ему еще предстоит рассказать об этом дома. Вряд ли его встретят с радостью, если он не принесет весть о скором последнем вздохе Нэн Хоган.

– У Кристи Финнесси нет желания сообщать дурные вести, – сказала вдова, и Кристи с благодарностью посмотрел на нее.

– У него нет желания! – воскликнула Нэн. – Когда это желания Кристи имели значение в доме Сары Финнесси? Только что я как раз говорила ему о всеобщем уважении и восхищении, которое он заслужил. И кому известно об этом лучше, чем вам, мэм, ведь через ваши руки руки прошли двое мужчин.

Вдова Лаури добродушно рассмеялась:

– Я бы не против еще нескольких.

– Что ж, если так, – заявила Нэн Хоган, – вам посчастливилось не ввязаться в драку из-за Кристи Финнесси. Если бы Сара не помучила так Кристи Финнесси, никому бы и в голову не пришло, что в его-то годы можно стать таким доходягой, особенно если бы он попал в ваши руки, миссис Лаури.

Кристи Финнесси двинулся к двери.

– Надо бы трубку раскурить, – сказал он, выходя в кухню.

Но голос Нэн преследовал его.

– Скажи Саре, – кричала она, – что с Нэн Хоган еще не покончено. И похорон, которых она ждет, ей придется еще подождать. Не стоит и говорить, кто может опередить ее. Боже сохрани. Кристи Финнесси, ты такой из себя крепкий, что твоей тени не видать на полу.

Нэн откинулась на подушку, закрыла единственный глаз, и ее лицо, как показалось вдове Лаури, еще больше побледнело.

– Зачем вы обманываете себя? – с раздражением спросила вдова.

Нэн открыла свой глаз и внимательно посмотрела на вдову Лаури.

– Я была бы рада, – сказала она, – если бы этот Кристи Финнесси не был таким олухом. Меня бесит то, что он ничего не скажет дома. Это так ужасно – быть больной и растрачивать слова на человека, который пропускает их мимо ушей.

Вернувшись домой, Кристи Финнесси уселся у камина.

– Ну, – с любопытством спросила его жена, – что там с ней?

– Она говорит, что заболела.

С этими словами Кристи постучал трубкой о ладонь.

– Ну и?

– Ну, – ответил Кристи, – если заболела, то с языком у нее все в порядке. Мозги у нее не откажут до самого конца.

Миссис Сара Финнесси наклонилась над мужем.

– Она что-нибудь говорила? – спросила она, и в ожидании бойцовский огонь зажегся в ее глазах.

– Говорила. Много чего говорила.

– И все обо мне, я полагаю?

Кристи зевнул и вытянул ноги поближе к огню.

– Не могу припомнить точно, – ответил он. – Всё как-то у нее получалось двусмысленно. И вылетело у меня из головы. Пока я шел домой, ничего не осталось в памяти.

А так как Кристи стоял на своем, то его жена смотрела на него с нескрываемым презрением.

Когда вдова Лаури пришла домой, она увидела, что Сара Финнесси, обхватив себя руками, стоит, прислонившись к ее двери.

– Она как будто заснула, – сообщила вдова. – Кристи что-нибудь рассказал?

– Нет, мэм, совсем ничего, – ответила миссис Финнесси. – Молчит, словно в рот воды набрал. В первый раз в жизни вижу человека, который ничего не запоминает.

Вдова Лаури уловила в голосе Сары Финнесси ту же болезненную ноту сожаления, что прежде в голосе Нэн Хоган.

И она мысленно посмеялась, приглашая Сару Финнесси в дом.

– Кристи, – сказала она, – постоял за них обеих. Он самый несчастный посол в стране.

Когда Тим О’Халлоран, ведающий помощью беднякам в приходе, на другой день приехал по делам в Килбег из Бохерлахана, Нэн Хоган была в очень плохом состоянии. Она не вставала с постели.

– Оставь пару шиллингов на комоде, Тим, – сказала она.

– Нэн, мне придется прислать к вам врача, – отозвался Тим. – Вы не очень хорошо выглядите.

– У меня слабость, ноги совсем не ходят. Тебе очень повезло, и дело совсем не в соседях, что ты видишь меня живой, Тим О’Халлоран. Думаю, тебе не доставило бы удовольствия найти мой труп на полу. А ведь до этого было совсем близко благодаря милосердию соседей.

– Лучше бы вам поехать в больницу, – сказал Тим. – Там профессиональный уход.

– Ты хочешь отправить меня в Дом призрения? – торопливо переспросила Нэн, и ее глаз загорелся былым огнем.

– Вам будет там лучше, – стоял на своем Тим.

Целую минуту Нэн Хоган не сводила с него подозрительного взгляда.

– Тим О’Халлоран, – требовательно спросила она, – кто-нибудь в Килбеге посоветовал тебе отправить меня в Дом призрения?

– Зачем лишать Килбег его мудрости? – ответил Тим. – Мне очень давно приходится ездить сюда, и я не жду ничего необычного от здешних людей. Они никогда не разочаровывали меня.

Этот ответ пришелся Нэн по сердцу.

– На Сару Финнесси пролился бы райский свет, если бы она увидела, как меня везут в Дом призрения, – сказала Нэн.

– Послушайте, – воспользовался случаем Тим, – а если бы она подумала, что хорошее лечение поставит вас на ноги, на райском свету появилось бы облачко?

Довольно долго Нэн молчала, обдумывая его слова.

– Правда, Нэн, – подзуживал ее Тим, – вряд ли кто-нибудь завидует вам в вашем теперешнем положении. Наверно, Саре Финнесси доставляет большое удовольствие говорить, что Нэн Хоган стала как прикованный к кровати Денни Хайнс.

С этими словами Тим оставил Нэн Хоган, чтобы она подумала о своем положении, пока он давал кое-какие распоряжения соседям. Тим посоветовал им вбить в голову Нэн Хоган, что у Сары Финнесси нет большего желания, как видеть ее беспомощной в своей постели, пока Бог не призовет ее к себе.

Не без труда Тим уговорил соседей играть на предрассудках больной. Они ведь никому не желали попасть в Дом призрения. И только когда Тим О’Халлоран соврал насчет Нэн Хоган, вдова Лаури и миссис Пол Мэнтон согласились с ним.

Весть о том, что Нэн Хоган скоро увезут в больницу при Доме призрения, погрузила Килбег в уныние. Машину Дома призрения видели в Килбеге только в годы неодолимых бедствий. Даже мысль о ней была отвратительна любому горцу. Многие говорили, что скорее Нэн Хоган увезут из ее дома в гробу, чем они позволят забрать ее в Дом призрения. Для них машина специального назначения была символом смерти, эпидемии, ужаса, черным грифом, летающим над местами, где лежат разбившиеся люди, эта карета была прямой наследницей экипажей, возивших трупы во время Голода, и вместе с собой она приносила атмосферу ночлежек и прозелитизма с вонью, сопровождающей продажу души и похищения тела, память о тирании уголовного законодательства – в скрипе своих колес.

Вдова Лаури и миссис Пол Мэнтон сновали туда-сюда, из спальни в кухню и обратно, инстинктивно понимая, что общественное мнение Килбега не на их стороне. Оставалось лишь верить в то, что цель оправдывает средства – что выздоровление Нэн Хоган зависит от лечения в больнице, а иначе они бы ни за что не сдержали обещание, данное Тиму О’Халлорану.

Вдова Лаури была в кухне, приглядывала за приготовлением лекарства, которое было прописано больной, когда миссис Мэнтон, к счастью, вышла из комнаты и поддержала ее. Миссис Мэнтон увидела, как вдова слепо шарит, будто ищет что-то на столе.

– Что с вами? – спросила миссис Мэнтон. Вдова, всхлипнув, отвернулась к плите, но миссис Мэнтон успела заметить выражение ее лица.

– Вы думаете о том, что будет с Нэн Хоган? – строго спросила миссис Мэнтон.

Вдова села на табурет возле плиты.

– Не могу не думать о том, как этот дом обезлюдел, – ответила вдова. – Только представьте, сначала муж, потом дети. Как только у нее не разбилось сердце? У меня тоже хватало бед, Господь знает, но разве сравнишь их с бедами Нэн Хоган?

– Это самое лучшее, что мы можем для нее сделать, – сказала миссис Мэнтон. – Вам должно быть стыдно, должно быть стыдно. – Миссис Мэнтон старалась говорить строго, но напоследок и у нее дрогнул голос. Ей тоже, как вдове Лаури, пришлось сесть возле плиты. Так они сидели вдвоем, обе, как в тумане, в дыму от плиты Нэн Хоган, тихо плакали и вытирали фартуками глаза.

– Я была здесь, когда несчастья одно за другим стали сыпаться на нее, но никогда не думала, что дойдет до такого.

– Он сказал, когда должна прийти карета?

Они перешептывались, словно в ожидании некоего кошмара.

– У меня не хватило смелости спросить.

Карета Дома призрения прогрохотала по деревне, когда уже начало смеркаться. Однако потребовалось бы больше, чем милосердие ночи, чтобы скрыть ее уродство. Неряшливый, неухоженный тупица, который ее вез, казалось, осознавал тяготы своего положения. Он был бедно одет, сидел как-то неловко на своем кучерском месте и кнут держал в руках так, что он вот-вот должен был упасть на землю. Карета была черной, тяжелой и кренилась то в одну, то в другую сторону, как корабль, потерявший по дороге балласт, короче говоря, это была темная закрытая повозка с дверью сзади. Оглобли лежали на плечах лошади, словно упряжь подобрали не по размеру, и лошадь была слишком маленькой для подобного транспорта. По всей дороге люди стояли молча, дети испуганно прятались в домах, потому что они наслышались таких ужасов об этой карете за день, что она была для них страшнее Всадника без головы.

Миссис Мэнтон и вдова Лаури издалека услыхали скрежет колес. Они засуетились, заговорили громче обычного, зашумели, стараясь заглушить громкое приближение кареты для Нэн Хоган. Но она тоже слышала мрачный скрежет. И не произнесла ни слова, лишь взгляд ее единственного глаза теперь не отрывался от маленького окошка в ожидании тени, которая промелькнет мимо. Наконец она появилась – темное пятно в сумерках. С несколькими мужчинами пришел и Тим О’Халлоран; все двигались нарочито бесшумно и разговаривали полушепотом. Миссис Пол Мэнтон и вдова Лаури готовили Нэн к путешествию, разговаривали с ней нарочито весело, как вдруг миссис Пол Мэнтон всплеснула руками и бросилась прочь из дома Нэн Хоган. Вдова Лаури не сумела скрыть дрожь в голосе, но постаралась сделать бегство миссис Мэнтон как можно менее заметным, однако Нэн была на редкость внимательна ко всему, что происходило вокруг нее. Едва заметная улыбка появилась на ее лице, когда она увидела, как миссис Мэнтон взмахнула руками и убежала. Но она больше ничем не выдала своих чувств, и мужчины в полном молчании отнесли ее в поджидавшую карету, почти незаметную в темноте. Мужчины шаркали ногами о землю, и Нэн видела смутные фигуры своих соседей, собравшихся вокруг ее дома.

– Заприте дверь, – приказала она своим хорошо знакомым голосом. Несколько человек бросились к дому, отыскали ключ и заперли дверь на замок.

Вдова Лаури сказала одной из женщин:

– Вот вам крепость духа! Таких женщин больше нет на всем свете!

– Килбег еще не совсем избавился от Нэн Хоган, – пропел голос Нэн из кареты.

Тим О’Халлоран хлопотал вокруг больной, а вдова Лаури пела свои хвалы, иначе не случилось бы то, что случилось. У входа в дом произошло некоторое замешательство, и ключом завладела одна из женщин – как раз в ту минуту, когда Нэн крикнула из кареты:

– Принесите мне ключ. Я еще не собираюсь с ним расставаться.

Женщина шагнула в направлении кареты и, подойдя ближе, протянула ключ. В следующую минуту тишину разорвал отчаянный крик.

Не кто иной, как Сара Финнесси протянула ключ Нэн Хоган. Килбег так и остался в неведении, сделала она это из вредности или по роковой случайности, ибо сама Сара Финнесси не унизилась до объяснений. Но какой бы ни была причина, Нэн Хоган впала в истерику. Она выла и кричала в карете так, что люди стали подходить ближе. Сара Финнесси швырнула ключ в карету, как в ужасе рассказывали потом, и зашагала к себе домой. Было видно, как Нэн Хоган дерется в карете с женщиной, которая должна была сопровождать ее в поездке. Она сорвала с себя простыни, и было смутно видно, как она прокладывает себе дорогу к выходу. Наконец она достигла двери, прижалась к ней и стала раскачиваться как символ ярости, громко сетуя на судьбу и призывая соседей отнести ее обратно. Тим О’Халлоран умолял Нэн Хоган успокоиться, однако Нэн дралась с яростью отчаяния.

Жители Килбега плотной толпой окружили больничную карету, и Тим О’Халлоран слышал, как они хрипло переговаривались друг с другом. Тим О’Халлоран хорошо знал жителей Килбега. Знал он и о болезненных атаках, предпринимаемых Нэн Хоган, чтобы пробуждать злость в их сердцах, и одно слово любой из стоявших тут женщин или любого из мужчин могло бы привести к настоящему насилию. Он знал, что достаточно одного удара, после чего Нэн Хоган отнесут обратно в ее дом, а от больничной кареты не останется и следа. Настал момент решительных действий. И Тим О’Халлоран повернулся к толпе.

– Фарди Лалор, подойди сюда, – сказал он.

Фарди Лалор приблизился ко входу в карету и встал, молча повернувшись лицом к толпе. Тим О’Халлоран подхватил кричавшую больную на руки и вернул ее в карету. Потом он захлопнул дверь и крикнул кучеру, чтобы он трогал.

Никогда еще килбегцам не приходилось видеть ничего более удручающего. Карета медленно ехала по деревне, и из нее доносились приглушенные крики Нэн Хоган, следом же за каретой как охранники шагали Тим О’Халлоран и Фарди Лалор, а за ними двигалась возбужденная толпа. Не меньше мили одолели они по Бохерлаханской дороге, прежде чем в карете стихли крики Нэн Хоган. Потом и толпа стала понемногу редеть.

Тим О’Халлоран вытер со лба пот и тяжело, с облегчением вздохнул.

– Еще чуть-чуть, и они убили бы ее, – сказал он. – Знаешь, Фарди Лалор, сегодня что угодно могло произойти в Килбеге.

– После этого ей лучше не возвращаться, – заметил Фарди Лалор.

Тим О’Халлоран покачал головой:

– Я давно знаю Нэн Хоган и знаю, в каких передрягах ей пришлось побывать. Она вернется в Килбег.

* * *

Пока Нэн Хоган проходила лечение в Бохерлаханской больнице, она ни разу не произнесла вслух то, о чем она думала. Да и все, что ее окружало, не могло смягчить ее. Однако теперь она не владела монополией на мрачные раздумья, ибо ее соседки по палате тоже более или менее мрачно смотрели на жизнь. Это неприятно действовало на Нэн. У нее появилось чувство, будто она льет черные чернила на черное небо. Что толку разговаривать с соседками, которые отвечают мрачными речами на мрачные речи? У Нэн отняли живые декорации Килбега, отняли конфликт мироощущений, который наполнял светом и тьмой ее воинственную душу.

Как-то так вышло, что Нэн Хоган обратила внимание на некую Мойру Кейзи, веселую хрупкую женщину, которую из палаты выздоравливающих перевели в общее отделение. Среди нянечек она занимала самое низкое положение, насколько помнится, если верить официальным документам. Сестры, врач, нянечки, с точки зрения Нэн Хоган, настолько вписались в больничные ритуалы, что она не получала никакого удовольствия от общения с ними. Их делом было следить, чтобы машина работала безотказно, и они представляли собой умелых инженеров, которые умасливали дневные болячки и чинили ночные поломки. Они продлевали жизнь, сколько могли, а когда не могли, то отправляли больных в распоряжение другого отделения. А вот Мойра Кейзи, как почувствовала Нэн, была ближе к больным людям, она была единственным человеком, не ставшим винтиком машины, ее движения и жесты не регулировались невидимым механизмом. Приходя, Мойра приносила с собой безответственность внешнего мира. Поэтому Нэн Хоган и прилепилась к Мойре Кейзи. Тот факт, что Мойра Кейзи могла предоставить свои уши во владение Нэн Хоган, только когда глаза начальства не следили за ней, делал их отношения еще более приятными.

Какое-то время Мойра Кейзи не очень шла на сближение, потому что уже лет пять, как «всякого навидалась» в больнице. Ее интерес к земным страданиям в то время и в тех обстоятельствах был несколько притуплен. Пробудили любопытство Мойры Кейзи рассказы Нэн Хоган о своем доме и о мечте, не оставлявшей ее в покое в ночные часы. Пока Мойра скребла пол около ее кровати, Нэн рассказывала ей о доме и о мечте.

Рассказы Нэн Хоган о доме звучали бы чистой выдумкой для любого, кто был хоть немного знаком с Килбегом, но когда играешь на одной струне, для артистической натуры велико искушение приукрашивать мелодию легкими пассажами, вибрациями и потрясениями. И Мойра Кейзи забрала себе в голову, что Нэн Хоган из-за неожиданно поразившей ее болезни ног была принуждена оставить очаровательное жилище в Килбеге на милость недостойной кошки. Особенно сильное звучание эта картинка брошенного в Килбеге жилища обрела, когда Нэн Хоган наутро после ночных фантазий откровенно поведала Мойре Кейзи о своей мечте. Именно воспользовавшись своей великой мечтой, Нэн Хоган с заномерными приукрашиваниями поведала Мойре Кейзи о позоре деревни, то есть о Саре Финнесси. Нэн Хоган расписывала все с большим удовольствием, с таким удовольствием, что даже Мойра Кейзи уселась на коленках и сидела так, пока ее щетка совсем не высохла. Мойра Кейзи больше не сомневалась, что это чудовище, Сара Финнесси, заслуживает виселицы. Она как будто видела Сару, победно отплясывающую в опустевшем запертом доме, переходящую на буйный шотландский танец возле двери, скачущую по крыше в сумасшедшем ритме и в исступлении заканчивающую пляску чудовищным прыжком. У Мойры Кейзи с воображением было туговато, однако Нэн Хоган красочно живописала свое ночное видение.

Все это настолько подействовало на Мойру Кейзи, что, отпросившись на несколько часов из Бохерлаханской больницы, она, ведомая необоримым любопытством, отправилась в Килбег, чтобы взглянуть на разоренное владение Нэн Хоган и, если получится, на захватившую ее воображение Сару Финнесси.

Мойре Кейзи удалось и то, и другое, и она вернулась из Килбега, уныло опустив уголки губ. Когда же Нэн Хоган вновь взялась за свои рассказы, Мойра Кейзи слушала ее с гораздо меньшим интересом, не отрываясь от своей щетки. «Бредит, – решила Мойра Кейзи. – Бредит перед смертью».

Тем не менее пустой дом в Килбеге произвел неожиданное психологическое воздействие на Мойру Кейзи. О таком доме она всегда мечтала. Всю жизнь ей приходилось переходить из одного работного дома в другой и много бродить по дорогам, прежде чем удалось осесть в Бохерлахане и зарабатывать себе на пропитание в больнице. Как многие бездомные, Мойра Кейзи совсем не любила бродяжничество, которое в крови цыгана и лудильщика. И бродяжничала она по необходимости, а не по своему желанию. У Мойры Кейзи всегда было такое чувство, что она рождена домашней хозяйкой, но по иронии судьбы, по капризу Фортуны она никогда не имела собственного угла. Поэтому ей нравилось примериваться к маленьким домикам, ведь она воображала, что стала бы делать, принадлежи они ей. По этой же причине ей нравились уединенные, тихие места, подальше от дороги, словно инстинкт подсказывал ей, что если и повезет с домиком, то лишь в таком месте.