Текст книги "Свадьба за свадьбой"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Над кухонной печкой – когда дом был живой, а не мертвый, как сейчас, перед ней всегда стояла то мама, то наша служанка Адалин – висели маленькие часы, как раз так, чтоб было видно поверх женских голов, и теперь эти часы начали издавать звук столь оглушительный, как если бы кто-то колотил по железному листу гигантским молотком. В соседнем доме кто-то без умолку говорил или, может, читал вслух. Жена Немца, нашего соседа, была больна и несколько месяцев лежала в постели, так что теперь он, может статься, пытался ее развеселить и читал ей какой-нибудь рассказ. Поток слов все лился и лился, но и в нем была прерывистость. Я хочу сказать, что звучал непрерывный короткий наплыв слов, потом иссякал, потом начинал звучать сызнова. Иногда тембр голоса повышался – чтобы выделить какое-то место, конечно, – и это было похоже на всплеск, как бывает, когда волны вдоль берега долго-долго стремятся одной и той же дорогой к кромке, четко видной на мокром песке, а потом вдруг появляется одна волна, мощнее всех прочих, и разбивается о выступ скалы.

Ты, может быть, представляешь, в каком я был состоянии. В доме, как я уже говорил, было очень холодно, и я долго-долго простоял на одном месте, вообще не двигаясь и воображая, что больше никогда в жизни не захочу двигаться. Далекие голоса из соседнего дома, дома Немца, будто бы исходили из какого-то потаенного уголка во мне самом. Один из них все твердил мне, какой я осел, и уверял, что после всего случившегося я больше никогда не смогу высоко нести голову в этом мире, а другой говорил, что никакой я не осел, – но у первого в те времена были на руках все козыри. Вот чем я был занят: стоял там на холоде и пытался устроить, чтобы эти голоса сами друг друга передушили и без меня обошлись, но потом, может, потому что я так ужасно замерз, я заплакал, как дитя, и мне от этого стало так стыдно, что я бросился из дома, позабыв даже надеть пальто.

Ну вот, шляпу я тоже оставил дома и теперь оказался на морозе с непокрытой головой, и, пока я шел, стараясь насколько можно держаться малолюдных улиц, пошел снег.

«Отлично, – сказал я самому себе. – Теперь я знаю, как быть. Я пойду к ним и попрошу ее выйти за меня замуж».

Когда я вернулся туда, матери моего друга нигде не было видно, а молодые люди втроем сидели в гостиной. Я заглянул в окно и, поскольку очень боялся, что растеряю всю храбрость, если позволю себе колебаться, решительно поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Я в любом случае был рад, что они поняли: после случившегося на танцы им ходу нет, – и, когда мой друг открыл дверь, я ничего не сказал, а сразу прошел в комнату, где сидели обе девушки.

Она сидела на диване в углу, свет лампы, что горела на столе посреди комнаты, едва освещал ее, и я подошел прямо к ней. Мой друг двинулся за мной следом, но теперь я повернулся к ним с сестрой и попросил обоих выйти из комнаты. «Здесь нынче вечером что-то произошло, и я не могу толком объяснить что, но нам нужно остаться наедине на несколько минут», – сказал я, показывая рукой в ту сторону, где на диване сидела она.

Когда они вышли, я двинулся к двери и закрыл ее за ними.

И вот я оказался один на один с женщиной, которая позже стала моей женой. Какая-то странная обвислость проступала во всем ее существе, когда она сидела на этом диване. Ее тело точно тем же движением, которое ты видела, соскользнуло с насиженного места на диване, и теперь она скорее лежала, чем сидела. Я имею в виду, тело ее скорее лежало, чем сидело. Оно было похоже на небрежно брошенную одежду. Вот что успело случиться с того момента, когда я вошел в комнату. Мгновение я стоял перед ней, а потом опустился на колени. Лицо ее было очень бледно, но она смотрела мне прямо в глаза.

«Нынче вечером я дважды сделал нечто довольно странное», – сказал я и отвернулся, так что больше уже не смотрел ей в глаза. Я думаю, ее глаза пугали меня и взгляд их сбивал меня с толку. Так оно, конечно, и было. У меня была заготовлена речь, и я хотел довести начатое до конца. Были конкретные слова, которые я собирался произнести, но теперь я знал, что в то же самое время другие слова и мысли, ничего общего с тем, что я говорил, не имеющие, проникали в меня все глубже.

Каким-то образом я знал, что мой друг и его сестра стоят в эту минуту прямо под дверью, преисполнившись ожидания, обратившись в слух.

О чем они думали? Впрочем, какое это имеет значение.

О чем думал я сам? О чем думала женщина, которой я собирался предложить выйти за меня замуж?

Я заявился в дом без шляпы, ты помнишь, и, несомненно, выглядел довольно дико. Быть может, все в доме думали, будто я внезапно, разом помешался, а может быть, так оно и было.

Я-то сам во всяком случае был очень спокоен, в тот вечер и все эти годы; до тех пор пока совсем недавно я не влюбился в Натали, я неизменно был очень спокойным человеком или, по крайней мере, мне так казалось. Так вот я разыгрывал на сцене себя самого, такой я из себя делал спектакль. Мне думается, смерть – всегда проявление спокойствия, так что в тот вечер я, должно быть, в некотором роде совершал самоубийство.

За несколько недель до этих событий в городе разразился скандал, дошло даже до суда, и об этом с осторожностью писали в нашем еженедельнике. Слушалось дело об изнасиловании. Фермер, нанявший к себе в дом молодую девицу, услал жену в город за продуктами и, покуда ее не было, затащил девушку на верхний этаж и изнасиловал; он сорвал с нее одежду и даже избил, прежде чем заставил уступить своей похоти. Потом его арестовали и привезли в город, и в ту самую минуту, когда я стоял на коленях перед телом своей будущей жены, он сидел в тюрьме.

Я заговорил об этом, потому что вспомнил, что тогда, стоя на коленях, я вдруг подумал: ведь есть связь между тем человеком и мной. «Я тоже совершаю насилие», – подсказывало мне что-то внутри.

Женщине, которая сидела передо мной, такая холодная и белая, я сказал нечто совсем другое.

«Вы понимаете, сегодня вечером, когда я в первый раз вошел к вам без одежды, это получилось случайно, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы понимали это, но хочу я, чтобы вы понимали и то, что, когда я вошел к вам во второй раз, это не было случайностью. Я хочу, чтобы вы поняли все это, всё разом, и после этого хочу просить вас выйти за меня, дать согласие быть моей женой».

Вот что я сказал и, сказав так, взял ее за руку и, не глядя на нее, продолжал стоять на коленях у ее ног, ожидая, когда она заговорит. Пожалуй, если б она заговорила тогда, пускай для того только, чтоб меня осудить, – пожалуй, тогда все бы и обошлось.

Она ничего не сказала. Теперь я понимаю, почему ей было это не по силам, а тогда не понимал. Я всегда, признаюсь, был нетерпелив. Время шло, а я ждал. Я был подобен человеку, который с огромной высоты упал в море и чувствует, как погружается все глубже и глубже. Понимаешь, в море на человека давит исполинский груз, и он не может вдохнуть. Я думаю, что если человек вот так вот рухнул в море, то сила его падения со временем иссякает и он останавливается в своем погружении, а потом вдруг снова устремляется к поверхности.

И со мной тоже творилось нечто подобное. Я совсем недолго простоял так на коленях, и вот взял да вскочил. Я подошел к двери и распахнул ее, и там, как я и ожидал, стояли мой друг и его сестра. Я, должно быть, показался им в ту минуту почти веселым; может, потом они думали, что то была веселость безумца. Не могу сказать наверняка. После того вечера я никогда не возвращался в их дом, и мы с моим бывшим товарищем начали избегать общества друг друга. Не стоило опасаться, что они разболтают кому-нибудь о произошедшем – из уважения к гостье, ты понимаешь. Женщине не о чем было беспокоиться, если они сумеют держать язык за зубами.

Как бы то ни было, я стоял перед ними и улыбался. «Ваша гостья и я попали в неловкое положение из-за целой цепочки нелепых случайностей, которые, быть может, случайностями не выглядели, и теперь я предложил ей выйти за меня замуж», – сказал я очень торжественно, повернулся к ним спиной, вышел из дома и отправился в дом своего отца, где с величайшим спокойствием взял пальто, шляпу и саквояж. «Придется идти в гостиницу и оставаться там до тех пор, пока отец и мать не вернутся». – подумал я. Зато я знал, что не разболеюсь из-за событий этого вечера, а ведь незадолго до того был в этом уверен.

3

– Я вовсе не хочу сказать, что после того вечера сознание мое прояснилось, но, когда остались позади этот день с его приключениями, а следом и другие дни и недели, а из моих тогдашних поступков не вышло ровным счетом ничего особенного, я больше не мог оставаться в том же приподнятом состоянии, что и тогда.

Джон Уэбстер перевернулся на полу у ног дочери, чтобы лечь на живот к ней лицом, и, устроившись, посмотрел на нее. Он уперся локтями в пол и подбородок положил на сомкнутые руки. Было что-то дьявольское, что-то необычайное в том, как его тело наполнилось юностью, в том, как безоговорочно добился он своего с дочерью. Он, видите ли, ничего особенного от нее не хотел и предавался ей всем сердцем. На время он позабыл даже Натали, даже свою жену, которая лежала на постели в комнате за стеной и, должно быть, страдала, по-своему, немо, так, как он сам не страдал никогда; она для него в эту минуту попросту не существовала.

И вот перед ним женщина, и эта женщина – его дочь, и он предается ей всем сердцем. Он, наверное, в эту минуту совсем забыл, что она его дочь. Он думал сейчас о своей юности, когда был молодым мужчиной, ошеломленным жизнью, и видел в ней молодую женщину, которая неизбежно будет так же ошеломлена, как он, снова и снова, на протяжении всей своей жизни. Он попытался описать чувства, которые владели им, когда он был молодым мужчиной и сделал предложение женщине, а та не ответила и все же таила про себя, наверное, какую-то романтическую мысль: вот, мол, каким-то причудливым образом он неотвратимо и навеки прикипел к ней, именно к ней.

– Ты теперь понимаешь, что я тогда сделал, Джейн, и однажды ты можешь обнаружить, что и сама занята чем-то похожим, и, может быть, это неизбежно для всех.

Он взял босую ступню дочери, притянул к себе и поцеловал. Потом быстро сменил позу и уселся, обхватив колени руками. На лице дочери мгновенно проступил легкий румянец, и взгляд ее, устремленный на него, стал очень серьезным, озадаченным. Он весело улыбнулся.

– И, понимаешь ли, вот он я, живущий здесь, в этом самом городе, и вот девушка, которой я сделал предложение и которая после этого уехала, и ни слуху от нее ни духу. Она пробыла в доме моего друга всего день или два после того, как я превратил ее визит в такое потрясающее представление.

Мой отец довольно долго сердился на меня за то, что я проявлял так мало интереса к фабрике стиральных машин – ведь предполагалось, что со временем я должен подхватить у него дела, и я решил, что для меня будет лучше всего, что называется, остепениться. Иными словами, решил, будто для меня будет лучше поменьше предаваться мечтам и тем нескладным мальчишечьим глупостям, которые одни только и были повинны в моих не поддающихся логике выходках, вроде этого второго, вторжения в комнату обнаженной женщины.

Правда была конечно же в том, что мой отец в молодости тоже однажды дожил до того дня, когда, как и я, принял решение от противного; со всей этой своей остепененностью, превратившийся со временем в трудолюбивого, разумного человека, отец не так уж много на этом выгадал, но я в то время об этом не думал. Вообще-то он не был тем ехидничающим старикашкой, каким я помню его теперь. Полагаю, он всегда много трудился, каждый день просиживал по восемь-десять часов в конторе и все те годы, что я его знал, то и дело страдал от несварения желудка; когда это начиналось, всем в доме вменялось ходить на цыпочках, чтобы у него, не приведи Бог, не разболелась пуще прежнего голова. Эти приступы случались примерно раз в месяц, и тогда он приходил домой, а мама укладывала его на диван в гостиной, нагревала утюги, укутывала их в полотенца и ставила ему на живот, и так он лежал и стонал весь день и, как ты догадываешься, превращал нашу жизнь в то еще развеселое празднество.

А потом он снова приходил в себя, только вид у него при этом был немного пасмурный и осунувшийся, и тогда в обеденный час он садился за стол вместе с нами и рассказывал мне о своей жизни как о чертовски успешном предприятии, и для него было совершенно само собой разумеющимся, что я мечтаю о жизни точь-в-точь такой же.

По какой-то идиотской причине, я уже сам не помню по какой, я воображал тогда, что и в самом деле именно этого и хочу. Думаю, все это время я хотел чего-то совсем другого, и это побуждало меня так много времени отдавать своим смутным грезам, но не только мой отец – все старшее поколение жителей нашего города и, возможно, всех прочих городов, хоть на запад поезжай по железной дороге, хоть на восток, говорили со своими сыновьями и мыслили сами именно так, и я думаю, меня просто подхватил этот общий мыслительный поток, и я слепо бросился в него, пригнув голову, ни на миг не задумываясь.

Итак, я был молодым предпринимателем, фабрикантом стиральных машин, женщины у меня не было, а своего самого близкого друга, с которым я пытался говорить о смутных и все же таких красочных грезах, являвшихся мне в часы праздности, – друга я не видел с самого того происшествия в его доме. Спустя несколько месяцев отец отправил меня из дома – хотел проверить, смогу ли я сбывать стиральные машины торговцам в маленьких городках, и иногда дело у меня выгорало и кое-что я продавал, а иногда ничего не выходило.

По ночам я гулял по улицам этих городков и время от времени подбирал какую-нибудь женщину, официантку из гостиницы или продавщицу.

Мы вместе прохаживались под деревьями вдоль жилых кварталов, и, когда дело спорилось, мне удавалось уломать ее отправиться со мной в дешевый отельчик или во тьму полей на окраине города.

В такие моменты мы говорили о любви, и порой меня это глубоко трогало, но на самом деле не трогало нисколько.

Все это наводило меня на мысли о стройной обнаженной девушке, которую я видел на постели, и о том, каким был ее взгляд в ту минуту, когда она вынырнула из сна и ее глаза встретились с моими.

Я знал ее имя и адрес и однажды осмелился написать ей длинное письмо. Ты, конечно, понимаешь, что в то время я воображал себя самым разумным парнем в мире, так что и писать пытался разумно.

Помню, я тогда сидел в общей комнате в маленькой гостинице в каком-то городишке в Индиане. Стол, за которым я писал, стоял у окна, выходившего на главную улицу города, был вечер, и люди расходились по домам, расходились, конечно, чтобы сесть за вечернюю трапезу.

Я и не отрицаю, в те времена я сделался романтиком. Сидел я там, такой одинокий и переполненный жалостью к себе, и тут поднял глаза и стал свидетелем кое-какой сцены, разыгравшейся в доме на другой стороне улицы, в прихожей. Это было довольно старое, уже начавшее разрушаться здание, а по стене у него поднималась лестница, она вела на верхний этаж, где, было ясно, кто-то жил: на окне висели белые занавески.

Я сидел и глядел туда, и мне, наверное, виделось вытянутое стройное тело девушки на постели в верхней комнате совсем другого дома. Был вечер, сгущались сумерки, ты же понимаешь, и точно такой же свет, какой падал на нас тогда, в ту минуту, когда мы посмотрели друг другу в глаза, в ту минуту, когда никого больше не было на свете, кроме нас двоих, еще прежде чем настало время нам задуматься и вспомнить о других людях в доме, в ту минуту, когда я очнулся от грез, а она от сна, когда мы приняли друг друга и ощутили эту безраздельную, мимолетную прелесть друг в друге, – такой же, видишь ли, свет, как тогда, когда я стоял, а она лежала, как можно лежать только в мягких волнах какого-нибудь южного моря, точно таким же светом укрыта была теперь эта голая комната в грязной маленькой гостинице в индианском городке, и там, на другой стороне улицы, женщина вышла на лестницу и замерла, освещенная точно таким же светом.

Оказалось, она тоже высокая, как и твоя мать, но я не мог разглядеть, какого цвета на ней одежда. В освещении была какая-то странность, она наводила морок. Вот черт! Как бы я хотел уметь рассказать о том, что со мной происходит, без этой вечной истории – что ни скажу, все наводит легкую жуть и отдает безумием. Скажем, гуляешь по лесу под вечер, Джейн, и у тебя возникают странные, пленительные видения. Освещение, тени деревьев, воздушное пространство между их стволами – все это порождает видения. Часто мерещится, будто деревья манят тебя куда-то. Старые могучие деревья кажутся исполненными мудрости, и ты воображаешь, будто они вот-вот откроют тебе какой-то великий секрет, но этого не происходит. Или вот входишь в рощу молодых берез. Что за нагие девичьи существа, струящиеся, плавные, свободные, свободные. Однажды я был в таком лесу с девушкой. Мы были на грани. Но дело не пошло дальше того, что в ту минуту мы испытывали друг к другу какое-то огромное, даже подавляющее чувство. Мы поцеловались, и я помню, как дважды останавливался в полумраке и касался пальцами ее лица – так нежно, понимаешь, так мягко. Она была маленькая бессловесная дурочка, я подобрал ее на улице индианского городка, эдакий мелкий распутный зверек, в таких городах они время от времени нарождаются. Я хочу сказать, что с мужчинами она вольничала в какой-то странной, тихой манере. Я подобрал ее на улице и потом, когда мы пошли в этот лес, то оба почувствовали, как странно все устроено на свете и как странно, что мы оказались рядом.

Мы были там. Мы были на грани… я сам точно не знаю, на грани чего. Мы стояли и смотрели друг на друга.

А потом мы оба внезапно посмотрели вверх, и там, на вершине тропы, что вилась перед нами, стоял прекрасный, величественный старик. На плечи его была накинута мантия, эдакими щегольскими складками, и она расстилалась у него за спиной по лесному подножию, между деревьями.

Что за венценосный старец! Что за князь, в самом деле! Мы оба его видели, мы оба глазели на него в изумлении, а он глазел на нас.

Мне пришлось выйти вперед и дотронуться до него руками, и только тогда иллюзия, овладевшая нашими умами, развеялась. Венценосный старец оказался всего-навсего полусгнившим старым пнем, а мантия, в которую он был облачен, – пурпурными ночными тенями, укрывшими подножие леса, но то, что мы с маленькой бессловесной дурочкой оба обманулись, все переменило между нею и мной. То, на грани чего мы оба, наверное, были, оказалось невозможно в том состоянии духа, которое нами овладело. Не стану тебе сейчас об этом рассказывать. Не стоит слишком сильно отклоняться.

Я думаю, что такие вещи просто случаются. Я сейчас говорю, видишь ли, о том, что было в другое время и в другом месте. В тот, другой вечер, когда я сидел в гостиничной общей комнате и был точно такой же свет, и по другую сторону улицы девушка, а может быть, женщина, вышла на лестницу. Мной овладела иллюзия, будто она нага, как молодая береза, и что она направляется прямо ко мне. Ее лицо превратилось в сероватое, дрожащее, будто тень, пятно в той прихожей, и она, конечно, ждала кого-то, потому что то и дело высовывалась в окно и смотрела вниз на улицу.

И я снова потерял разум. Послушай, об этом-то и вся история. Пока я сидел там, наклонившись и глядя перед собой, стараясь все глубже и глубже всмотреться в вечерний свет, по улице торопливо прошел мужчина и остановился перед лестницей. Он был высок, как и она, и, остановившись, помню, он снял шляпу и шагнул в темноту, держа ее в руке. Было, может быть, что-то секретное, что-то потаенное в любовной связи этих двух людей, потому что мужчина тоже выглянул на лестницу и внимательным, долгим взглядом обвел улицу, прежде чем заключить женщину в объятия. Может быть, она была женой какого-то другого мужчины. Как бы то ни было, они немного отступили назад, в еще более густой полумрак, и, я думаю, приняли друг друга в дар без остатка. Сколько я и впрямь видел, а сколько навыдумывал – этого я, конечно, никогда не узнаю. В любом случае, два серебристо-белых лица, казалось, поплыли куда-то, а потом слились воедино и превратились в одно серебристо-белое пятно.

Жестокая дрожь сотрясла мое тело. Там, казалось мне, всего в нескольких сотнях футов от меня, теперь уже почти в кромешной темноте любовь претворялась в жизнь во всей своей славе. Губы льнули к губам, два теплых тела тесно прижимались друг к другу, и в жизни было что-то чудесное, что-то милое, чего я, бегая по вечерам с городскими глупышками, уговаривая их прятаться со мною по полям и утолять мой животный голод, – словом, ты сама понимаешь, в жизни можно найти нечто такое, чего я не находил, и в ту минуту мне казалось: ничего не выходит потому только, что в решающую минуту у меня не хватает духу не сбиться с цели.