Свадьба за свадьбой

Текст добавлен: 17 июля 2025, 17:00

Текст книги "Свадьба за свадьбой"

Автор книги: Шервуд Андерсон

Жанр:

Классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Назад к карточке книги

5

Две женщины сидели на кровати, а тем временем Джон Уэбстер шел по тихим пустынным улицам к железнодорожной станции вместе со своей новой женщиной Натали.

«Фу, ну и черт, – думал он, с усилием продвигаясь вперед. – Вот это ночка! Если весь остаток жизни у меня будет столько же забот, как в последние десять часов, то мне и продохнуть будет некогда».

Натали молча несла чемодан. На улице не было ни единого освещенного дома. Джон Уэбстер перешагнул ограду и пошел по узкой полоске травы между мощеным тротуаром и проезжей частью. Ему нравилась мысль, что вот он бежит из города, а его шаги совершенно беззвучны. Как это было бы славно, если б они с Натали были какими-нибудь крылатыми существами и могли улететь, никем не замеченные в темноте.

Натали заплакала. Что ж, ничего такого в этом не было. Она плакала негромко. На самом деле Джон Уэбстер даже не знал наверняка, что она плачет. И все-таки знал. «Как бы то ни было, – подумал он, – когда она плачет, ей удается сохранять достоинство». Сам он пребывал в настроении довольно равнодушном. «Какой толк думать о том, что я сделал. Что сделано, то сделано. Я начинаю новую жизнь. Даже если б я захотел, назад ходу нет».

В домах на улице было тихо и темно. Во всем городе было тихо и темно. Люди в домах спали и видели всевозможные нелепые сны.

Вообще-то он думал, что в доме Натали нарвется на какой-нибудь скандал, но ничего подобного не произошло. Старуха мать была совершенно великолепна. Джон Уэбстер почти пожалел о том, что никогда не был знаком с нею лично. В страшной старухе было нечто очень похожее на него самого. Шагая по полоске газона, он улыбался. «Вполне, вполне может статься, что в конце концов я сам превращусь в старого нечестивца, в обыкновенного старого греховодника», – думал он почти весело. Его разум играл этой мыслью. Он определенно начинает на «ура». Вот он, гляньте-ка, мужчина уже даже не средних лет, стоит глубокая ночь – почти утро, – и он шагает по безлюдным улицам с женщиной, с которой собирается сбежать и жить, как говорится, во грехе. «Начал я поздновато, но теперь, когда начал, кающийся грешник из меня неважнецкий», – сказал он себе.

Что действительно скверно, так это то, что Натали никак не сойдет с тротуара на траву. Когда отправляешься навстречу приключениям, разве не лучше двигаться быстро и бесшумно! Несть числа рыкающим львам благопристойности, спящим в этих домах, выстроившихся вдоль улицы. «Какие же они милые беспорочные люди, я ведь и сам был таким, когда возвращался домой с фабрики стиральных машин и спал рядом со своей женой во дни былые, когда мы только поженились и вернулись сюда, в этот город», – размышлял он язвительно. Он представлял себе бессчетных людей, мужчин и женщин: по ночам они крадутся к себе в постели и время от времени разговаривают друг с другом, в точности как они с женой. Они вечно что-нибудь скрывали, деловито беседовали и скрывали что-нибудь. «Сколько пыли мы напустили этими разговорами о милой и беспорочной жизни, а?» – шепнул он про себя.

Что ж, люди в домах спали, и ему не хотелось их будить. Скверно, что Натали плачет. Но нельзя тревожить ее в этом горе. Это было бы нечестно. Жаль, что ему нельзя поговорить с ней, попросить ее сойти с тротуара и тихонько ступать по краешку газона.

Кое-что из случившегося в доме Натали вернулось ему на ум. Вот ведь чертовщина! Он думал, будет скандал – и ничего подобного. Когда он добрался до дома, Натали ждала его. Она сидела в темной комнате у окна, на нижнем этаже дома Шварцев, и упакованный чемодан стоял на полу у ее ног. Она подошла к двери и открыла ее прежде, чем он успел постучать.

Она стояла перед ним готовая тотчас же отправиться в путь. Она вышла к нему с чемоданом и ничего не сказала. На самом-то деле она вообще до сих пор ничего ему не говорила. Просто вышла из дома и двинулась рядом с ним к калитке, и тут из дома вышли ее мать и сестра и встали на крыльце, наблюдая за тем, как они уходят.

Старуха мать была та еще забияка. Даже посмеялась над ними. «Ну и наглые же вы оба! Ишь потащились с постными рожами, а тут хоть трава не расти!» – крикнула она. И снова расхохоталась. «Да вам вдомек ли, что с утра по всему городу из-за этого будет адов скандал?» – спросила она. Натали не отвечала. «Ну что ж, скатертью тебе дорожка, драная шлюха, тебе и сукину сыну, с которым ты ускакала!» – крикнула ее мать, не прекращая смеяться.

Два человека свернули за угол и потеряли из виду дом Шварцев. Конечно же другие люди в домах на этой улочке тоже проснулись, и конечно же они слушали и дивились. Раз или два кто-то из соседей хотел натравить на мать Натали полицию, чтобы ее арестовали за непристойную брань, но другие уговаривали их не делать этого ради ее дочерей.

Из-за чего теперь плакала Натали – из-за того, что оставила старую мать, или из-за сестры, школьной учительницы, с которой Джон Уэбстер не был знаком?

Он готов был рассмеяться над самим собой. В сущности, он так мало знал о Натали или о том, что она может думать или чувствовать в такую минуту. Неужели он связался с ней только потому, что она была эдаким орудием, орудием, позволившим ему сбежать от жены и от жизни, которую он возненавидел? Неужели он просто ее использовал? Испытывал ли он к ней, если по чести, хоть какое-нибудь реальное чувство, понимал ли он в ней хоть что-то?

Он задумался.

Поднимаешь жуткий тарарам, тащишь в комнату свечи и картинку с Мадонной, расхаживаешь при женщинах в чем мать родила, накупаешь себе стеклянных лампад с распятиями, выкрашенными под бронзу.

Поднимаешь жуткий тарарам и изображаешь, будто крушишь весь мир, чтобы совершить то, что мужчина по-настоящему смелый сделал бы самым простым и понятным способом. Другой мужчина все, чем он сейчас занимается, провернул бы как нечего делать.

Что же это такое он затеял в конце-то концов?

Он уезжал, он осознанно бежал из своего родного города, в котором был уважаемым гражданином на протяжении многих лет, да что там – всю жизнь. Он уезжал из этого города с женщиной много моложе себя, с женщиной, которая просто ему приглянулась.

Всю эту историю ничего не стоило понять любому, любому человеку, первому встречному. Во всяком случае, каждый был бы совершенно уверен, что понимает. И вот уже люди удивленно поднимают брови и пожимают плечами. Мужчины собираются группами и говорят, женщины бегают по соседям и говорят, говорят. О, эти веселые пожиматели плечами! О, эти веселые маленькие болтуны! Куда человеку бежать от всего этого? Как, скажите на милость, ему к себе относиться?

Вот рядом с ним в полумраке идет Натали. Она дышит. Она женщина с телом, с руками и ногами. У ее тела есть туловище, а на шею насажена голова, и в голове у нее мозг. Она думает мысли. Она видит сны.

Натали шла по улице в темноте. Ее шаги пронзительно и отчетливо звенели по тротуару.

Что он знает о Натали?

Вполне может быть, что, когда они с Натали действительно узнают друг друга, когда столкнутся с тем, как непросто жить вместе, – что ж, вполне может быть, тогда вся затея кончится провалом.

Джон Уэбстер шел по улице в темноте, по полоске травы, какую оставляют между тротуаром и проезжей частью в городах Среднего Запада. Он споткнулся и чуть не упал. Что за чертовщина с ним творится? Неужто он снова начинает уставать?

Может быть, из-за усталости его и одолели сомнения? Как знать, может, все случившееся с ним этой ночью случилось потому только, что его охватило, сбило с толку какое-то мимолетное умопомрачение.

Так что же будет, когда умопомрачение пройдет и он снова станет разумным, здоровым, нормальным человеком?

Сказано-сделано, сделано-сказано, на кой черт думать о том, чтобы повернуть все вспять, – все равно ведь уже слишком поздно? В конце концов, если они с Натали обнаружат, что не могут жить вместе, жизнь-то останется жизнью.

Жизнь есть жизнь. Всегда можно найти способ жить жизнь.

К Джону Уэбстеру возвращалась его отвага. Он смотрел на темные дома, выстроившиеся вдоль улицы, и улыбался. Он стал почти как ребенок, что играет с друзьями в висконсинском городке. В игре он был всеобщим героем, которому из-за какого-то смелого поступка аплодируют обитатели окрестных домов. Он представлял себе, что едет по улице в карете. Люди высовываются из окон и кричат, а он поворачивается то туда, то сюда, кивает и улыбается.

Натали не смотрела на него, и потому он мог любоваться самим собой, увлеченный этой игрой. На ходу он продолжал вертеть головой и кланяться. На губах его играла улыбка, вообще-то довольно нелепая.

Черт побери!

«Костяное дерево костей нам уродило!»

И все-таки было бы куда лучше, если б Натали не устраивала весь этот грохот, расхаживая по вымощенному камнем тротуару.

Тебя могут и разоблачить. Например, совершенно внезапно, без всякого предупреждения, все эти люди, которые сейчас так мирно спят в темных домах, выстроившихся вдоль улицы, сядут в своих постелях и примутся смеяться. Это было бы ужасно – и это было бы то самое, что сделал бы сам Джон Уэбстер, будь он уважаемым господином в постели с собственной законной женой и узри какого-нибудь мужчину, занятого такой же ерундой, какой сейчас занят он сам.

Это было досадно. Ночь стояла теплая, но Джон Уэбстер немного замерз. Он вздрогнул. Конечно же дело в том, что он устал. Быть может, его заставила вздрогнуть мысль об уважаемых женатых господах, что лежат в своих постелях, там, в домах, мимо которых идут они с Натали. Когда ты уважаемый женатый господин и лежишь в постели с уважаемой супругой, можно замерзнуть не на шутку. Снова явилась мысль, которая не раз приходила ему на ум в течение двух последних недель: «Может быть, я безумен и заразил Натали, и заразил, коли на то пошло, свою дочь Джейн этим безумием».

Снявши голову, по волосам не плачут. «Какой толк думать об этом сейчас?»

Дили-дили-дило,
Костяное дерево костей нам уродило!

Они с Натали проходили теперь через ту часть города, в которой жил средний класс, и шагали мимо домов торговцев, мелких предпринимателей, каким был когда-то сам Джон Уэбстер, нотариусов, врачей и тому подобных типов. Сейчас они шли мимо дома, где жил его банкир. «Прижимистый тип. Денег у него куры не клюют. Почему ж не построил себе дом побольше и посимпатичнее?»

Небо, на востоке смутно различимое за деревьями, начало светлеть над верхушками.

Они подошли к той части города, где было несколько пустующих участков. Кто-то подарил всю эту землю городу, и люди собирали деньги на строительство публичной библиотеки. К Джону Уэбстеру тоже приходил человек, просил пожертвовать в фонд небольшую сумму. Это было всего несколько дней назад.

Эта ситуация доставила ему бесконечное удовольствие. При воспоминании об этом его так и подмывало хихикнуть.

Он был на фабрике, сидел за своим столом, как ему казалось, с чрезвычайным достоинством, и вот вошел этот человек и принялся излагать ему свое дело. Его охватило страстное желание выкинуть что-нибудь эдакое ироническое.

«Я строю довольно обстоятельные планы относительно этого фонда и своего пожертвования, но в данный момент я не желаю рассказывать о том, что собираюсь сделать», – объявил он. Какое вранье! Его все это нисколько не занимало. Он просто наслаждался изумлением этого человека, который не ожидал от него такого интереса, – он просто славно проводил время, напустив на себя чванливый вид.

Этот человек, его посетитель, как-то раз заседал вместе с ним в комиссии Торговой палаты; в тот раз комиссия была посвящена привлечению в город новых промышленных предприятий.

– Не знал, что вас так интересует литература, – сказал посетитель.

Целый ворох насмешек заискрил в голове у Джона Уэбстера.

– О, вы бы удивились, – заверил он посетителя.

В эту минуту он чувствовал то же, что чувствует, как ему казалось, терьер, терзающий крысу.

– Я считаю, что американские литераторы творят чудеса, стремясь поднять в людях дух, – сказал он очень торжественно. – Задумывались ли вы о том, что именно наши авторы не устают напоминать нам о нормах морали и всевозможных добродетелях? Такие люди, как вы или я, кто владеет фабриками и, как ни крути, несет ответственность за счастье и благополучие членов нашего общества, – кто, как не мы, должны быть благодарны нашим американским литераторам. Они действительно молодцы, эти ребята, всегда стоят за правое дело, вот что я вам скажу.

Джон Уэбстер рассмеялся своим воспоминаниям о человеке из Торговой палаты, о том, с каким озадаченным видом тот от него уходил.

Они с Натали продолжали путь, и теперь пересекающиеся улицы вели прямо на восток. Уже чувствовалось наступление нового дня. Он остановился, чтобы зажечь спичку и поглядеть на часы. Они как раз успеют к поезду. Скоро они доберутся до деловой части города; там они пойдут по мощенному камнем тротуару и оба волей-неволей будут поднимать шум, но тогда это уже не будет иметь значения. В деловых кварталах никто не спит.

Он мечтал, чтоб ему было можно заговорить с Натали, попросить ее идти по траве и не будить людей, спящих в домах. «Что ж, сейчас я так и поступлю», – подумал он. Удивительно, сколько ему сейчас требуется смелости просто для того, чтоб заговорить с ней. Ни один из них не произносил ни слова с тех самых пор, как они пустились навстречу своему приключению. Он остановился на мгновение, и Натали, поняв, что его нет с нею рядом, остановилась тоже.

– Что такое? В чем дело, Джон? – спросила она.

Она в первый раз назвала его этим именем. От того, что она сделала это, все стало проще.

В горле все еще стоял комок. Не может быть, что ему тоже хочется плакать. Что за чушь.

Не надо признавать поражение в истории с Натали, покуда поражение не наступило. Его мимолетное суждение о содеянном было двойственно. Как ни крути, был шанс, была вероятность, что он затеял весь этот скандальный переполох, разрушил всю свою прошлую жизнь, вверг в хаос жену и дочь, да и Натали тоже – без всякой цели, просто потому, что хотел сбежать от скуки своей прежней жизни.

Он стоял на траве, на краю лужайки перед безмолвным респектабельным домом, домом кого-то другого. Он пытался толком разглядеть Натали, толком разглядеть самого себя. Что за образ он высек из темноты? Свет был еще тусклым. Натали маячила перед ним темным бесформенным пятном. И собственные мысли казались ему просто темным бесформенным пятном.

«Может быть, я просто развратник, который хочет новую женщину?» – спросил он себя.

Предположим, это правда. Что это означает?

«Я – это я. Я пытаюсь быть мной», – убеждал он себя.

Надо стараться жить не только в себе, жить вне себя, жить в других. Пытался ли он жить в Натали? Он сбежал в Натали. Потому ли сбежал он в нее, что в ней было нечто, чего он желал, в чем нуждался, что он любил?

В Натали заключалось что-то такое, что высекало огонь в нем самом. И этой ее способности высекать в нем огонь он жаждал, жаждал по-прежнему.

Она сделала это для него, по-прежнему делала это для него. А когда он больше не сможет ей отвечать, то, быть может, отыщет новую любовь. И она тоже.

Он негромко рассмеялся. Теперь его переполняла радость. Он превратил самого себя, да и Натали тоже, в тех, кого называют людьми с дурной славой. Таких, как седой старик, – он видел его однажды на дороге, преисполненного веселой величавости, таких, как актриса, выходившая из театра со служебного входа, таких, как матрос, что перебросил сумку через борт корабля, на палубу и пошел по улице, преисполненный веселой величавости, гордый жизнью внутри себя.

Да, в мире есть такие вот люди. Причудливая картина в сознании Джона Уэбстера переменилась. В комнату входит некто. Он закрывает дверь. Над камином в ряд горят свечи. Человек играет с самим со бой в какую-то игру. Впрочем, каждый играет в какую-то игру с самим собой. Человек на этой картине, нарисованной его фантазией, достает из шкатулки серебряную корону. Он водружает ее себе на голову. «Я короную себя венцом жизни», – говорит он.

Неужели это просто дурацкий спектакль? И если да, каков его смысл?

Он сделал шаг к Натали и опять остановился.

– Давай, женщина, иди-ка по траве. Нечего так шуметь, пока идем, – сказал он вслух.

И вот он с важным видом подошел к Натали, которая молча стояла на краю тротуара и ждала его. Он подошел и остановился перед ней, и заглянул ей в лицо. Она и впрямь плакала. Даже в этом едва забрезжившем свете на ее щеках видны были следы слез.

– Да просто глупость. Мне не хотелось, чтобы мы кого-нибудь потревожили своим уходом, – сказал он и снова тихонько рассмеялся.

Он положил руку ей на плечо, и привлек ее к себе, и они двинулись дальше, и теперь уже оба мягко и осторожно ступали по полоске травы между дорогой и тротуаром.