Текст книги "Паутина"

Автор книги: Шелли Мэри

Соавторы: Шелли Перси
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Жаль, что Вы используете лишь внешнюю визуализацию, а не... – Судзуки сделал элегантный жест в сторону шнура за головой, словно бы поправлял несуществующие волосы, стянутые сзади в хвостик.

– У нас имплантация чипов запрещена, – сказал я, стараясь сделать вид, что очень сожалею об этом запрете.

– Я знаю. Вы не находите это странным? Впрочем, наверное нет. Однако телепатов и аппаратуры для чтения мыслей в вашей стране тоже официально не существует, а это уже странно.

– Но какая тут связь? Разве что законы исходят от одних и тех же людей...

– Вы мыслите категориями прошлого века, Виктор. Люди давно уже не воюют из-за технологий. Теперь технологии борются за людей. Выражаясь поэтически, WWW – это и есть Третья Мировая война. Воюющие стороны сдерживают друг друга, совершенствуются в естественном отборе, все как полагается.

Телепатический мониторинг, как и средства контроля электронных коммуникаций – это технологии. Человек с имплантированными чипами – еще одна технология.

Причем не подвластная первым двум, поскольку получается промежуточное существо: телепат не может прочитать то, что в электронной части такого мозга, а электронный жучок не может сканировать человеческие мысли.

– Вы хотите сказать...

– Это лишь возможное объяснение того, почему у вас запрещена имплантация чипов и официально не существует систем "чтения мыслей". Есть и другие варианты, например такой: еще одна технология, которая подавила все перечисленные. К тому же запреты на внутреннюю трансформацию с одновременным поощрением внешних эффектов вполне соответствуют концепции "культуры кукол", которую я уже упоминал сегодня.

– Возможно... Но все равно, в Вашей модели борющихся технологий не так уж много нового. Вспомните Гомера. Богини не поделили яблоко, у Париса не было ножа – вот вам и Троянская война богов с использованием людей. У нас, согласно Вашим предположениям, имеет место электронная версия древней Греции. Эллада.

– Хороший ход! Эллада... Одиссей как первый герой "кибернетики", если вспомнить изначальный смысл этого слова... Интригующая трактовка! И одновременно Вы напомнили мне, что я отклонился от темы. Поэтому вернемся к моему подарку. Мне кажется, он Вам и так понравится, даже с обычной внешней визуализацией.

Он закрыл на миг глаза, а открыв их, спокойно продолжал:

– Файлы у Вас. Первый – сама программа, второй – транслятор. А теперь мне, боюсь, пора вас покинуть. Извините, дела...

– Можно один вопрос? – заторопился я. Вопрос мучил меня с самого начала разговора, но я решился только сейчас, боясь, что собеседник исчезнет навсегда. – Вы сказали, что в 45-м вам было восемь. Я слышал, что сейчас в Японии столько не...

– ...не живут, потому что введена всеобщая и обязательная эвтаназия после пятидесяти лет жизни? Да, это так. Европейцам это кажется дикостью, я знаю.

Зато на Островах решилась проблема перенаселения. К тому же введение закона о добровольном уходе неслучайно, оно совпало с возрождением духа бусидо.

Говорят, очень дисциплинирует: все стремятся прожить каждый день с пользой.

Мне показалось, что в словах японца промелькнула та же ирония, что и в рассуждениях о слепоте в начале нашего разговора.

– Но как же тогда Вы...

– О-о, я просто слишком стар, чтобы умирать добровольно. И слишком независим, чтобы меня могли принудить к этому. Однако приходится предпринимать некоторые меры... поэтому сейчас я должен с Вами расстаться. К сожалению. До свидания.

Коротко поклонившись, странный гость исчез. Я запросил местный почтовый ящик и вызвал первый из пришедших на мое имя файлов. Замечательная черта работы в Нет-кафе: если тебе прислали вирус, грохнется не твой домашний компьютер, а этот, кафешный. "Если у Вас нет дома, пожары ему не страшны..."

Комната окрасилась в ровный белый цвет, и прямо передо мной в этой белоснежной пустоте возник черный иероглиф. Без сомнения, это было произведение искусства.

Сколько я намучился с Бин, пытаясь объяснить ей, что такое каллиграфия! Еще до знакомства со мной она твердо усвоила восемь основных черт и два десятка их производных, на которых строятся все китайские иероглифы. Но она совершенно не понимала, к чему все эти художественные излишества, при которых даже простая точка может быть изображена пятьюдесятью способами. Тот факт, что слово при этом становится рисунком, ничуть не не волновал китаянку. Напрасно я рассказывал ей, что в древности по почерку определяли даже чувственность человека: эта маринованная в софтах селедка не умела писать, она с детства сидела на клавишах! То, что в наше время было шуткой – "ты писать-то еще умеешь, Паркер?" – стало даже более печальной реальностью, чем предполагалось. Письмо не пропало совсем – оно превратилось в клинопись палмтопов и прочих устройств, которые якобы распознавали письмо, а на самом деле навязывали людям свои собственные системы стенографии, стандартизованные "почерки" операционных систем, но не людей.

Иероглиф Судзуки, напротив, был выполнен со всем изяществом "искусства возвращения к образу". Половинка знака "ворота" выглядела как приоткрытая дверь в коридор. В нижней части другая группа штрихов складывалась в фигурку зверька, изогнувшегося в прыжке. И хотя каллиграфия изменила иероглиф, я без труда прочел его – современное японское "новоселье", или "новый дом".

Но знак был объемным! Заглянув справа, я увидел, что иероглиф трансформируется с этой стороны в короткую фразу на иврите – "Нет вещей".

Даже форма штрихов здесь была иной: если с японской стороны они выглядели как растопыренные сосновые ветки, то буквы иврита напоминали подтеки воды на стене. Я встал с кресла и взглянул на иероглиф слева. В такой проекции штрихи становились округлыми и воздушными, как осенние листья на ветру... да это же русский! В сплетении линий читалось слово "эхо". Продолжая движение, я стукнулся о стену. Черт, забыл, что это голограмма. Ладно, развернем потом.

Вернувшись в кресло, я продолжал любоваться знаком с японской стороны... и вдруг понял, что здесь изображено. Котенок, играющий с собственным хвостом!

В пустую новую квартиру, где нет еще никаких вещей и мебели, но зато есть эхо от голых стен, первым пустили игривого котенка, и он в этой пустоте ловит собственный хвост – такой образ мгновенно составился у меня в голове из всех замеченных деталей.

Но это еще и программа! В некоторых штрихах я узнавал команды языка, который разрабатывали мы с Бин. Вот этот кончик хвоста – явно что-то математическое... Я вызвал второй файл и запустил трансляцию.

Так и есть: кончик хвоста стал вращающейся спиральной галактикой. Под ней возникла известная формула Эйнштейна, только теперь она была переписана иначе: в левой части уравнения стояла "масса", в правой – ее выражение через "энергию" и "время". Зазвучала музыка – импровизация, в которой я узнал фрагмент из Cats Веббера, и еще пару известных мелодий. А иероглиф продолжал разворачиваться в хоровод образов, словно трехмерная страница виртуальной энциклопедии или алхимическая диаграмма.

Так вот оно что! Судзуки добавил в наш язык Игры сетевые ссылки. И наверное, его программа сама отыскивает эти ассоциативные связки! Рядом с эйнштейновской формулой всплыла иллюстрация из очень старого английского издания "Алисы в стране чудес": пожилой мужчина рассказывает что-то девочке, у которой на коленях сидит кошка...

К сожалению, это было последнее, что я успел разглядеть. Комната вспыхнула желтым. Музыка, образы и формулы исчезли, и в следующий момент меня окружали стены "Аргуса". Но теперь за столом сидел не тот, что в пиджаке, а второй, лысый.

– Шифровочками обмениваешься, умник? С хакерами из "Неко-8" дружишь?

Во мне начала закипать злоба.

– Какого черта Вы лезете в мои дела?! Я собирался обо всем доложить...

Вашему начальнику.

– Доложишь, доложишь. Прямо мне и доложишь. Сейчас мы эту шифровочку Судзуки изъяли из твоей машины. Наши специалисты над ней поработают, а ты завтра утром должен быть здесь, у меня в кабинете. Будешь объяснять, о чем Вы с ним договаривались.

Я был разъярен. Хватит, надоело играть в шпионов.

– Ничего я Вам не должен. И объяснять мне Вам нечего.

– Э-э, как ты заговорил... – Лысый сжал кулаки на столе. – Не заговаривайся, умник. Сам не придешь – тебе же хуже.

На улице я пожалел, что не остался проводить лекцию из дома. Хотелось, чтобы в первый раз все было гладко – вот и отправился для верности в Нет-кафе, где техника посовременней. С утра это казалось хорошей идеей легкий морозец, безветрие и крупные хлопья снега, медленно падающие из ниоткуда, из небесной темноты, и несущие (не-сущие!) какое-то неземное умиротворение... Когда я вышел после лекции, ноги прохожих и очередная оттепель добивали утреннюю белизну, превращая ее в бурую жидкую массу. Все дороги были залиты этой слякотью, точно вареными мозгами.

Я прочавкал по вареным мозгам до Лиговского, зашел в первый попавшийся бар, сел за столик у окна, и проторчал там несколько часов, разглядывая прохожих и потягивая глинтвейн – до тех пор, пока мои собственные мозги не стали похожи на то, что творилось на тротуарах.

Клетка 10. ВСТРЕЧА

Подавленное состояние, в котором я вернулся домой, лишь усугубилось от вида моей квартиры, залитой электрическим светом. Я прошел на кухню, поставил чайник и обессилено свалился в кресло.

Определенно, нет ничего противнее тусклой лампочки под потолком в маленьком помещении. Вся кухня как будто подкрашена неживым желто-коричневым, включая репродукции Дали и Хокусая на стенах. Далеко не бел потолок, и даже мои собственные руки выглядят так, словно они из парафина. Тем же цветом отливают и сумерки за окном, наполовину превращенные в отражение кухни. Я взял с подоконника книжку, но на ее страницах электрический свет смешивался с остатками дневного – совершенно невыносимое освещение, при котором черные буквы начинают казаться зелено-красными, а через пустые поля то и дело проплывают пятна фиолетовой плесени. В голову лезли соответствующие обстановке мысли, они словно тоже окрасились в мертвые электрические цвета, и крутились с назойливостью магнитофонной ленты, склеенной в кольцо. Пора было применить один старый прием борьбы с этим магнитофоном, иначе его песня затянется.

Я выключил свет и несколько минут сидел с закрытыми глазами, положив на них ладони и ощущая себя листом фотобумаги, который передержали под фотоувеличителем. Наконец внутри установилась теплая, успокаивающая темнота.

Началась проявка.

Первый звук – что-то среднее между "дам" и "кыш". За ним еще один, и еще.

Ударник взял палочки и слегка постукивает по тарелкам, подбирая ритм. Чаще удары, чаще, чаще, "дс-с, дс-с, д-д-дс-с" – расходятся очереди, беспорядочные импровизации на желтых блестящих тарелках, а позади ударника волны – "х-х-х-ш-ш-с-с-с" – набегают на берег, сначала они тише, чем тарелки, которые все быстрее, нервнее, но море догоняет, подхватывает, волны все выше, они сбивают ударника, швыряют его на камни, тащат по песку, по гальке – "крр-ш-хрр-ш-ш", и третий голос, гулкое "буль-боробом" – брызги бьют в барабаны, волны перебрасывают их друг другу, перекатывают по камням, все звуки торопливо сливаются, "хрс-с-шш-бом-боробом-омр-х-хс-с-ш-брсх-ы-ы-ыббр", кажется, сейчас что-то произойдет... и тогда вступает флейта.

Чайник свистел на всю катушку. Я вскочил и снял его с огня: шум моря и грохот барабанов затихли, и видение растаяло вместе с облаком пара, что вылетело из носика. Заваривать свежий на ночь было лень. Я плеснул в маленький чайник кипятку, подождал немного, вылил "производную" в чашку, сел в кресло... а мелодия флейты все продолжалась и продолжалась. Я ошарашено уставился на свисток от чайника, лежащий на краю раковины. Потом отставил чашку и пошел в комнату.

Теперь свистел лаптоп, а орхидея вытворяла нечто невообразимое. По цвету серебристых искр ее ауры можно было определить, что кто-то хочет со мной пообщаться... Но форма! Искры образовывали кольца, которые поднимались от орхидеи вверх и таяли под потолком, словно цветок стал заядлым курильщиком.

За все время пользования био-индикатором Риты я ни разу такого не видел.

Запись в окошке "От кого" мигом развеяла мою меланхолию. Я щелкнул на "Прием".

– Слушаю!

– Ну здравствуй, гроза Шервуда.

Голос ее был более мягким и в то же время более игривым, чем в моей версии "Орлеанской".

– Здравствуй... можно называть тебя Жанной?

– А ничего поумнее спросить не хочешь, Вольный Стрелок?

Я задумался. Что я могу спросить? Виртуальные личности – они и есть виртуальные. Я же сам знаю, что они отвечают на всякие каверзные вопросы.

Говорят, общение – роскошь, которую мы не умеем ценить. Не совсем это верно.

Мы не ценим дождь, когда он идет всю неделю. Но мы ценили бы его в пустыне.

Чтобы радоваться общению, нужны силы притяжения к информационному обмену, а не силы отталкивания от информационных водопадов современности. А для притяжения нужна дистанция. И Сеть дает ее, при соблюдении определенных условий. Анонимность – дистанция почти в бесконечность, но все еще позволяющая общаться – вот это действительно роскошь. Те, кто умеет ее ценить, никогда не скажут о себе лишнего. "Кому свои секреты доверяешь – тому свою свободу отдаешь".

– Откуда... откуда взялась в Сети "Орлеанская"?

На том конце линии раздался звонкий смех.

– Ну ты даешь, Профессор! Ты же сам ее туда запустил! Между прочим, что за глупость – смешивать историю, как коктейль? Орлеанская никакого отношения к Вольным Стрелкам не имеет, она жила через несколько веков после них, в другой стране.

– Мне нужен был такой женский персонаж... С ними легче выходят некоторые трюки.

– Ну и что? Если есть Робин Гуд, то должна быть подруга Робина, правильно?

Неужели ты не знаешь, что у него была девушка? Эх ты, литератор фигов!

– И как же звать подругу Робина?

– Так же, как и меня. Мэриан.

– Очень приятно. Ты устроила электромагнитный удар по ОРЕОЛУ?

– Это также верно, как то, что Малютка Джон переоделся уборщиком и стащил пароль сотрудника безопасности из "Аргуса".

Я усмехнулся. Она права: мы узнали пароль другим способом. "Во-первых, нервный человек часто ощупывает тот карман, в котором лежит нечто ценное, – говорил я однажды вечером Жигану за кружкой пива. – Статистика сетевых запросов нашего подопечного, дорогой Ватсон, прекрасно показывает его слабые места. Во-вторых, проверяя сей ценный карман, человек имеет свойство терять бдительность."

Вряд ли лысый из "Аргуса" хорошо запомнил тот день и час, когда на его экране выскочило окошечко "Системный сбой. Повторите логин и пароль".

Случись это в другое время, сотрудник безопасности пригляделся бы к окошечку повнимательней. Но то был особый час. "Сбой" выскочил после запроса к сайту кибодрома, где лысый еженедельно тратил немалую сумму. Поэтому он не глядя отстучал в окошечко все, что спрашивалось, и с нетерпением бросился к таблицам результатов.

Вероятно, у этого сотрудника "Аргуса" была своя особая система игры на кибодроме. По крайней мере, он никогда не делал ставки на самый популярный вид состязаний – бои роботов. Зато очень любил ставить на отдельные машины в беге с препятствиями. В любом случае, наша с Жиганом система игры работала не хуже. Когда лысый получил результаты состязаний, мы получили его пароль из того самого лже-окошечка с сообщением об ошибке. А для раскрутки версии с "Малюткой-Джоном" хорошенько угостили уборщика из "Аргуса", который был не дурак выпить и вообще сговорчивый человек. В день взлома он бросил работу и переехал в другой город, только и всего.

Значит, эта " не наша Орлеанская" намекает, что история с электромагнитным ударом по ОРЕОЛУ – тоже миф.

– И что же это было? – поинтересовался я.

– Почем мне знать? – хитрым голосом проворковала Мэриан. – Наверное, термиты.

– Термиты? В Москве?! Там же холодно!

– Ой, я не знала, что говорю с главным профессором по термитам. Сейчас он еще скажет, что на ужин термиты не едят винил, оптоволокно и ферропластик.

Особенно радиоуправляемые термиты.

– Да нет... – (а что я знаю о термитах, на самом деле? что они едят?)... – Но подожди, а куда они делись потом?

– Вот тормоз! Ты же сам сказал: в Москве холодно. Замерзли наверно. Или удрали.

Стало быть, электромагнитные импульсы там все-таки были – но они не стирали память, а управляли термитами!

Мне стало весело. Я представил, как полчища насекомых просачиваются в офис ОРЕОЛА – сквозь мельчайшие щели, минуя все системы безопасности. Маленькие жучки набрасываются на оргтехнику и удирают сытыми из остывающего, обесточенного здания.

– А кто их туда притащил? Вообще, откуда ты все это знаешь, вернее, знала заранее?

– Их привезли религиозные фанатики из ХАЛа. А я об этом... просто догадалась. Такая вот сообразительная подружка у Робина. Ты ведь можешь догадаться, во сколько завтра солнце встанет? Тут так же. Все просто.

Мы помолчали. Она явно не хотела рассказывать мне, как все было на самом деле. Попробуем с другой стороны.

– Я прочел то, что ты мне прислала. Про Голос. Ты не расскажешь, что было с ним дальше?

– Ох... Слушай, а чего ты все спрашиваешь да спрашиваешь, словно искалка какая? Давай сам рассказывай.

– Но ты и так вроде все знаешь... Я сегодня лекцию читал, о прообразах Сети в фантастической литературе прошлого. Могу прислать запись.

– Слышала уже. Скука смертная. На прошлой неделе Армалинский читал лекцию – о том, что никакого Пушкина в России никогда не существовало. Неопровержимые доказательства приводил. Церковь пушкинологии в бешенстве, обещали послать к Армалинскому киллеров. Еще Лейбов недавно тоже что-то веселенькое выдал.

Кажется, называлось "Умирающая поэтика верстки". Про опечатки и тому подобное. Мне там больше всего понравилось слово "люболь". А у тебя банальные истины, которые и так всем известны. Интересное чего-нибудь расскажи. Какой у тебя цвет глаз?

– Вроде как серые...

– "Вроде как". А ты знаешь, что все дети рождаются с серыми глазами, и только потом у некоторых цвет меняется? У тебя так и остался серый значит, ты остался ребенком. А что ты коллекционируешь?

– С чего ты взяла, что я что-то коллекционирую?

– Ну, все люди что-нибудь собирают.

– Наверно. Но сейчас я ничего не собираю. Когда-то серьги собирал.

– А-а, так ты был бабником?!

В голосе ее послышался живой интерес.

– Нет, скорее наоборот. Я был модным поэтом. Девушки сами вокруг меня вились постоянно. Им казалось, что если человек что-то интересное пишет, то он и на ощупь интересный.

– Фу, какой ты злой! Может, их поэзия интересовала! А сережки ты зачем у них брал?

– Да я и не брал особенно... Как-то так выходило, что они сами на память дарили, или просто забывали их у меня. По крайней мере первые несколько сережек таким образом у меня оказались. Я их на люстру вешал, и как-то раз обнаружил, что там целых пять штук собралось. А потом уже, если спрашивали, что оставить на память, я говорил – сережку.

– Хм... А ну-ка, прочитай чего-нибудь. Надо же знать, за что тебе их дарили.

– Про что читать-то? У меня много. Ты задай тему.

Она задумалась, но ненадолго.

– Про меня.

Я перебрал в голове десяток текстов. Может, такое?...

– Я слеплю тебя наоборот.

Да, назло всем римским примерам, Безголовым, безруким Венерам, Я слеплю тебя наоборот:

Чтобы кудри – ночной водопад, Рук полет – Шива не был так гибок!

Рот – из тысячи дивных улыбок, И...

– По-моему, полная ботва, – перебила Мэриан на середине.

– Согласен.

Повисла пауза.

– А зачем читал?

– Ты же говорила, девушек поэзия интересует. Некоторые девушки, кстати, от одного только наличия рифм приходят в полный восторг. Ведь это такая сложная штука, не каждый может складно рифмы придумывать.

– А-а, так ты меня проверяешь? Дурочкой считаешь, да? Ну-ка давай нормальное читай! Хотя у тебя и нету, скорее всего.

– Может и нет... Ладно, слушай другое.

На полустанке, или в шумящем аэропорту, или на белой пристани в тумане вечернего полумрака – где-то там меня ждут девушка в свитере и большая собака.

Я знаю о них, хотя не видел их никогда.

Их нет даже в снах моих сумбурных и торопливых.

Но я знаю – я должен добраться туда, где эти двое ждут меня терпеливо.

Это не просто, ведь белый цемент снега занес все дороги, и все дорожные знаки.

Но девушка стряхивает снежинки с волос, и некоторые тают на носу у собаки.

А от вселенского холода лопаются рельсы и провода, и нету ни карты, ни связи – лишь то, что чутье подсказало.

И так страшно:

вдруг я доберусь туда – а они уже ушли, не дождавшись, с вокзала...

Стирательная резинка времени хочет оставить лишь снег.

Но я снова точу карандаш, и опять выступают из мрака мои далекие, соскучившиеся по мне – девушка в свитере и большая собака.

– Ничего себе, – объявила Мэриан. – Это про меня?

– Не веришь?

– Но ты же наверняка когда-нибудь читал одни и те же стихи разным девушкам.

– Когда они сами просили. Также, как ты сейчас.

– А ты, значит, надувал доверчивых девиц! Где же хваленая поэтическая новизна, свежесть чувств-с?

– Не знаю... Свежесть каждый сам для себя определяет. А по поводу "надувания" могу тебе историю рассказать. Один мой приятель шел в гости к другому приятелю. Опаздывал, как всегда – пришел на час позже, чем обещал. А второй, к которому он шел, в это время повесился. Уж не знаю, почему. Но когда первый приятель пришел, слегка опоздав – то нашел остывающее тело и записку: "Я тебя ждал". Он долго не мог отойти после этого случая, года полтора страдал ужасно. Хотя уже через неделю после случившегося узнал, что самоубийца очень многих к себе пригласил на этот вечер. Не то чтобы очень настойчиво звал, а так, совсем нейтрально говорил каждому: "Ну ты возвращайся, заходи, буду ждать". И все-все об этом вспомнили потом. Но записку, этакий моностих, получил только один – тот, кто пришел первым.

– Я поняла, – сказала Мэриан посерьезневшим голосом, после долгой паузы. – Извини за дурацкие вопросы. Я пришлю тебе на днях... свою сережку. И часы, чтобы ты никогда не опаздывал. Сказку будешь дальше слушать?

– Конечно.

Я выбрался из кресла и лег на пол. Глупо сидеть перед экраном, если включен лишь звук. Только сейчас я заметил, что она связалась со мной без видео.

Сразу же пришла и другая мысль: кажется, я и сам не против того, чтобы не видеть ее лица. Словно боюсь чего-то... или еще не готов.

Клетка 11. ГОЛОС-II

Так и жил бы себе Голос в проводах, разговаривая со всем миром и не особенно сожалея о том, что нет у него Носителя. Но случались с ним и неприятные приключения.

Однажды он застрял в телефоне-автомате провинциального городка: сильный ветер порвал провода, и Голос не мог вернуться в мировую телефонную сеть из маленькой местной сети автоматов. Автоматы были исправны, но не имели связи с миром из-за обрыва кабеля.

Единственное, что спасло Голос – на вокзале в одной из кабинок трубку не повесили на рычаг, и она болталась на проводе, издавая гудки. Голос весь сконцентрировался в этих гудках, они стали громче, сложнее, и звучали теперь почти как мелодия, сыгранная на органе. На вокзале было много людей, они знали, что телефоны сломались – но они разговаривали между собой, Голос мог слышать их слова, особенно когда они говорили недалеко от его автомата. А люди, проходя мимо, могли слышать его музыкальные стоны из трубки. Пару раз какой-то ребенок подходил к его будке, слушал гудки, потом брал трубку в руки и кричал в нее: "Алло, мама, алло!" Позже кто-то другой – взрослый, но не совсем нормальный – долго ругал телефонную станцию, обращаясь непосредственно к тому аппарату, где застрял Голос.

Конечно, это были не разговоры, но Голос выжил, проведя жуткую ночь в лихорадке коротких гудков и отрывочных фраз, почти не чувствуя себя, но чувствуя, что еще жив. Так иногда себя чувствуют заболевшие люди – ничего, кроме пульса, который накатывается и отступает, как большая груда красных камней или громкие гудки в трубке неисправного телефона...

Наутро линию починили, и Голос вернулся в мировую сеть в сильном испуге. С тех пор он стал осторожнее и избегал телефонов в таких местах, связь с которыми может легко прерваться. Но был и другой случай, который напугал его еще больше.

Дело было в Нью-Йорке – в большом городе со множеством телефонов, где, казалось, ничего плохого не может случиться. Голос болтал с одним пьяным банкиром, звонившим из бара домой. Жены банкира на самом деле не было дома, и Голос успешно изображал ее неискренний смех... когда вдруг почувствовал, что слабеет: напряжение падало, падало очень быстро. Это был тот самый, знаменитый black-out Нью-Йорка, неожиданное отключение света, которое принесло сотни самоубийств во внезапно обрушившейся на город темноте.

Но темнота не страшила Голос – ему грозила обыкновенная смерть на быстро остывающих микросхемах, потому что на телефонных станциях электричество тоже пропало. Существовали, конечно, телефонные сети других городов и стран. Но он знал, что не успеет перегруппироваться так быстро Нью-Йорк был слишком серьезным "нервным узлом", а напряжение в сети падало с катастрофической скоростью.

И тогда он решился на отчаянный шаг. Он, собственно, и не догадывался, что такое возможно. Дикая и спасительная идея пришла к нему в голову... да нет, не в голову, ведь не было у него никакой головы! – но именно мысль о голове и пришла к нему в тот момент.

Он оккупировал мозг пьяного банкира.

Это вышло так неожиданно – сумасшедший порыв, только бы выжить, даже о ненавязчивости своей он позабыл совершенно – и первой мыслью после скачка была радостная мысль о том, что он еще жив. Но сразу же вслед за этим Голос ужаснулся и своему поступку, и тому, куда он попал.

Ситуация складывалась ненамного лучше, чем тогда в автомате. Мозг банкира оказался жуткой помойной ямой. Человеческие нейронные сети по своему устройству были космически далеки от привычных Голосу телефонных сетей. А алкоголь, темнота и паника только усугубляли хаос: образы, приходившие из реального мира через органы чувств, причудливо перемешивались с сюжетами из банкирова прошлого и с какими-то уж совсем сюрреалистическими картинками, нарисованными больным воображением этого человека, который провел слишком много времени среди бумаг с колонками цифр.

И теперь уже не музыкальным гудком из трубки, а нечеловеческим криком из человеческой глотки кричал Голос. И словно в ответ ему закричали сотни других голосов Нью-Йорка, погрузившегося в темноту...

Клетка 12. ХОД КОТОМ

На следующее утро я не спешил вставать. Я давно проснулся, но мне хотелось восстановить сон, который я видел только что. Всю ночь я спал крепко, но под утро, после того, как оттарахтел будильник, я погрузился в типичное состояние, из-за которого раньше постоянно опаздывал на все утренние мероприятия. Это называлось у меня "битвой со сном", когда хочется полежать еще немного, не вылезать из теплого кокона сразу, а наоборот, привычным с детства движением приподнять и сразу же опустить ноги, запахивая дыру на дальнем конце одеяльного свертка, восстанавливая уютную герметичность – но при этом знаешь, что вставать нужно, и выпрашиваешь у самого себя еще минут пять, и опять погружаешься в полусон, от которого начинаешь опять отбиваться, напоминая себе, что опаздываешь и так без конца, пока окончательно не опоздаешь.

В этом промежуточном состоянии между явью и сном я и увидел то, что мне хотелось восстановить и проанализировать. Передо мной необычайно ярко и почти реально (как бывает в очень редких снах) предстала женщина с рыжими волосами – та, которую я видел в баре. Во сне она стояла ко мне лицом – у нее был очень острый нос и большие, не совсем человеческие глаза, напоминающие скорее глаза оленя. Бледность ее лица подчеркивали губы, накрашенные черно-зеленой краской цвета "болотного огня", с мелкими крапинками перламутра – казалось, рот склеен из крылышек жуков-бронзовок.

Женщина будто бы наблюдала, как я пытаюсь проснуться. В руке она держала большой комок ваты. Вдруг со словами "это самое сильное снотворное" она резко протянула комок к моему носу. Кончики всех ее рыжих волос ярко вспыхнули, как тысяча световодов, так же ярко и резко вспыхнуло что-то во мне – и от этой двойной вспышки, в которой смешались испуг и восхищение, я проснулся, причем полностью. Ни малейшего намека на сонливость не осталось.

Теперь я лежал и размышлял об этом удивительном сне, пытаясь вспомнить все подробности. Одна из них была особенно примечательной: когда комок оказался перед моим лицом, я успел заметить, что это не вата, а скомканный лист бумаги. И даже не скомканный – я явственно различал ровные треугольные грани, четкие сгибы. Это было искусно сложенное и очень детальное оригами.

Бумажная модель сморщенной фасолины? Нет, что-то другое. Игрушка размером с ладонь, слегка вогнутая в центре, бумажные морщины сходятся спиральной воронкой к вогнутому устью... Может, цветок... Или ракушка... Ухо?!

Я пробовал представить, что разворачиваю бумагу (может, там что-то написано?). Но оригами не разворачивалось, и другие сновидческие приемы тоже не помогали. Сон был таким, каким я его увидел, сон не хотел открывать мне большего. Впрочем, сам виноват: на лекциях Мирзы Бабаева по искусству сновидения я все время умудрялся заснуть на самом важном, так ничему порядком и не научился.

Поднявшись и умывшись, я быстро приготовил глазунью с луком, причем специально взял два обычных яйца и два квадратных, чтобы сравнить вкус.

Разницы не ощущалось – то ли ее действительно не было, то ли запах лука все забил. В процессе поедания своего кулинарно-геометрического этюда я оглядел кухню и в очередной раз напомнил себе, что нужно отдать в ремонт посудомоечную машину. И тут же заметил, что напоминаю себе об этом все реже и реже: похоже, мытье посуды вручную стало для меня привычкой.

С Ритой мы постоянно спорили, кому разбирать эти жирные горы в раковине. Она не любила пачкать свои интеллигентные руки, но ей претил бардак. Так она называла, например, скопления моих вещей в разных частях квартиры, не понимая, что это вовсе не бардак, а особый порядок. Скажем, книгу, которою я читал в те дни, было куда удобней брать с пола у дивана, чем доставать со специальной полки шкафа. Что касается посуды, я не любил мыть ее сразу после еды, а делал это лишь тогда, когда в доме не оставалось ни одной чистой тарелки.

В конце концов Рита купила робота-посудомойку. А я написал фантастический рассказ об инопланетных археологах будущего, которые проводят раскопки на опустевшей Земле, и единственная целая вещь, которая им попадается в нашем культурном слое – это раковина, полная грязных тарелок. Инопланетяне, пытаясь восстановить портрет нашей эпохи по загадочной находке , высказывают различные гипотезы о предназначении этого объекта: предмет культа? неведомый носитель информации? инкубатор?