Текст книги "Джейн Эйр (другой перевод)"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

С океана подул свежий ветер со стороны Европы и ворвался в окно. Разразилась буря, хлынул ливень, загрохотал гром, заблистали молнии, и воздух очистился. И тут я понял, что мне делать, и принял непоколебимое решение. Я расхаживал под намокшими гранатовыми и апельсиновыми деревьями моего сада среди залитых водой ананасов, а вокруг разгоралось великолепие тропической зари. Вот как я рассуждал, Джейн, – слушай внимательно, ибо в тот час меня утешила истинная Мудрость и указала верный путь.

Душистый ветер из Европы все еще шелестел в освеженной листве. Гремел, не зная оков, Атлантический океан, а мое сердце, столь долго иссушенное и испепеленное, ожило от этих звуков, наполнилось горячей кровью. Все мое существо искало обновления, моя душа жаждала испить чистоты. Я узрел, как воскресает надежда, и почувствовал, что возрождение возможно. Из-под цветущей арки в конце сада я смотрел на океан, более синий, чем небеса. За ним лежал Старый Свет, и путь был свободен.

«Поезжай! – сказала Надежда. – Вновь поселись в Европе, там не знают, как запятнано твое имя, какую грязную ношу ты вынужден влачить. Ты можешь увезти безумную с собой в Англию, поместить ее со всеми предосторожностями под надежный надзор в Тернфилде, а потом путешествуй, где пожелаешь, завязывай связи, какие захочешь. Женщина, которая так мерзко злоупотребляла твоим долготерпением, так опозорила твое имя, так запятнала твою честь, так сгубила твою молодость, – тебе не жена, и ты ей не муж. Позаботься, чтобы за ней ухаживали так, как позволяет ее состояние, и ты выполнишь все, чего от тебя требуют Бог и человечность. Пусть ее личность, ее связь с тобой будут преданы забвению. Ты не обязан сообщать о них кому бы то ни было. Обеспечь ей безопасность и возможный комфорт, скрой под покровом тайны ее превращение в животное и покинь ее».

Я поступил именно так. Мой отец и брат ничего не говорили о моем браке своим знакомым. В первом же письме, которое я написал им после свадьбы, я настоятельно просил их сохранить его в тайне, так как уже испытывал необратимое отвращение к его последствиям и, судя по тому, что успел узнать о ней и о ее семье, предвидел, какое ужасное будущее меня ожидает. Очень скоро гнусное поведение жены, которую выбрал для меня отец, заставило его самого краснеть от мысли о том, что у него подобная невестка. И он не меньше меня желал скрыть подобное родство.

Итак, я увез ее в Англию. Каким ужасным было плаванье в обществе такого чудовища! Как я был рад, когда наконец добрался до Тернфилда и водворил ее в комнату третьего этажа – за десять лет она превратила примыкающее потайное помещение в берлогу дикого зверя, в обиталище злого духа. Найти для нее надзирательницу оказалось нелегко. Требовалась такая, на кого можно было бы безоговорочно положиться, так как в своем бреду она неминуемо выдала бы мою тайну. К тому же у нее выпадали ясные дни, а иногда и недели, которые она использовала, чтобы всячески меня поносить. Наконец я нанял Грейс Пул, служившую в Гримсбайском приюте для умалишенных. Она и врач Картер (тот, который перевязывал раны Мейсона в ту ночь, когда она ударила его ножом и искусала) были единственными, кому я доверил мою тайну. Миссис Фэрфакс, возможно, что-то подозревала, но ничего не знала наверное. Грейс в целом оказалась хорошей надзирательницей, хотя из-за одной дурной привычки, от которой ничто не может ее излечить, так как это следствие ее нелегкой профессии, она порой забывает об осторожности и бдительности. Сумасшедшая и хитра, и очень злобна – она не упустила ни единого случая воспользоваться слабостью своей надзирательницы. Один раз припрятала тот самый нож, которым ранила брата, и дважды выкрадывала ключ, чтобы ночью выбраться из заключения. В первый раз попыталась сжечь меня в моей постели, а во второй нанесла тебе этот страшный визит. Благодарю хранящее тебя Провидение, что свою ярость она излила на твою фату – возможно, смутно вспомнив собственную свадьбу. Мне и помыслить жутко, что могло бы произойти! Когда я думаю, что тварь, сегодня утром вцепившаяся мне в горло, наклоняла сине-багровое лицо над гнездом моей голубки, кровь стынет у меня в жилах…

– А чем занялись вы, сэр, – спросила я, воспользовавшись паузой, – когда устроили ее здесь? Куда вы отправились?

– Чем занялся я, Джейн? Превратился в блуждающий огонек. Куда отправился? Странствовал, бесприютный, как зимние ветра. Уехал на континент, объехал все европейские страны. Моим твердым желанием было искать и найти добрую, умную женщину, которую я мог бы полюбить. Полную противоположность фурии, оставшейся в Тернфилде…

– Но ведь вы не могли жениться, сэр.

– Я решил и убедил себя в том, что и могу, и должен. Сначала я не собирался обманывать, как обманул тебя. Я был намерен рассказать обо всем и сделать свое предложение открыто. Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным: я не сомневался, что найдется женщина, готовая и способная понять мое положение и дать мне согласие вопреки моему проклятию.

– И что же, сэр?

– Когда тебя что-то интересует, Джейн, я всегда улыбаюсь. Ты широко раскрываешь глаза, как любопытная птичка, и порой нетерпеливо встряхиваешь головой, словно словесные ответы кажутся тебе слишком медленными и ты стремишься прочесть скрижали сердца говорящего. Но прежде чем я продолжу, объясни, что ты подразумевала под своим «и что же, сэр?». Этот коротенький вопрос ты задаешь очень часто, и много раз он подталкивал меня говорить и говорить без конца. Но я не совсем понимаю почему.

– Я подразумеваю: «что же дальше?», «как вы поступили?», «какие последствия это имело?».

– Вот именно. И что же ты желаешь узнать сейчас?

– Нашли ли вы женщину, которая вам понравилась, просили ли вы ее стать вашей женой и что она ответила?

– Я могу сказать, что нашел такую и просил ее стать моей женой, однако ее ответ пока еще только должен быть записан в Книгу Судеб. Десять лет я беспрерывно странствовал, жил то в одной столице, то в другой. Иногда в Санкт-Петербурге, чаще в Париже, порой в Риме, Неаполе и Флоренции. Имея много денег и старинную фамилию в паспорте, я мог выбирать общество себе по вкусу – все двери были мне открыты. Я искал свой идеал женщины среди английских леди, французских графинь, итальянских синьор и немецких баронесс. Но не сумел найти его. Иногда на мгновение мне чудилось, что я поймал взгляд, уловил тон, увидел облик, сулившие осуществление моей мечты, но вскоре разочаровывался. Не думай, будто я искал совершенства души или красоты. Я жаждал только того, что подошло бы мне, – полной противоположности безумной креолке, и жаждал тщетно. Среди всех, с кем меня сводила судьба, ни одну, даже будь я совершенно свободен, я бы – по опыту зная опасности, ужас, отвратительность неудачного брака – не попросил стать моей женой. Разочарования лишили меня разборчивости, я испробовал беспутную жизнь – но не разврат, его я ненавидел и ненавижу. Он был атрибутом моей ямайской Мессалины: глубокое отвращение к ней и к нему удерживало меня от многого даже в удовольствиях. Любое развлечение, граничившее с оргией, словно бы приближало меня к ней, к ее порочности, и я воздерживался.

Однако я не мог жить в полном одиночестве и потому испробовал жизнь с любовницами. Первой я выбрал Селину Варанс, еще один поступок, за который презираешь себя, вспоминая о нем. Ты уже знаешь, какой она была и чем кончилась наша связь. У нее были две преемницы – итальянка Джачинта и немка Клара, – обе редкие красавицы. Но что значила для меня их красота через несколько недель? Джачинта была лживой и разнузданной, через три месяца я с ней расстался. Клара была честной и спокойной, но тяжеловесной, глупой, без каких-либо интересов – совершенно не в моем вкусе. Я с радостью снабдил ее солидной суммой, чтобы она могла открыть мастерскую или лавку, и таким образом избавился от нее к обоюдному удовольствию. Однако, Джейн, я вижу по твоему лицу, что сильно упал в твоем мнении. Ты считаешь меня бесчувственным, безнравственным распутником, не так ли?

– Да, правда, сэр, вы сейчас нравитесь мне меньше, чем в других случаях. Вам не казалось, что вы поступали дурно, живя то с одной любовницей, то с другой? Вы говорите об этом как о чем-то само собой разумеющемся.

– Так и было, хотя мне это не понравилось. Недостойное существование, и мне бы не хотелось вернуться к нему. Нанять любовницу это ведь почти то же, что купить рабыню: обе часто – по природе и всегда по своему положению – стоят ниже тебя, а поддерживать близость с теми, кто ниже, унизительно. Теперь мне отвратительны воспоминания о времени, которое я провел с Селиной, Джачинтой и Кларой.

Я почувствовала в этих словах правду и вывела из них следующее твердое заключение: если я настолько забудусь и забуду все внушенные мне нравственные начала, что под любым предлогом, с любыми оправданиями, при любом искушении стану преемницей этих бедных женщин, то неизбежно настанет день, когда он и на меня поглядит с тем же чувством, которое сейчас оскверняет воспоминания о них. Вслух я этого вывода не высказала – достаточно было признать про себя его верность. И запечатлела его в своем сердце, чтобы он послужил мне опорой в час испытания.

– Джейн, почему ты не говоришь «и что же, сэр?». Я ведь еще не кончил. Ты выглядишь расстроенной. Вижу, ты все еще не одобряешь меня. Но к делу. В прошлом январе, избавившись от всех любовниц, я вернулся в Англию, куда меня призвали дела, – в мрачном ожесточении от бесполезной скитальческой одинокой жизни, чураясь всего человечества и особенно женской его половины (так как я начал верить, что умная, верная, любящая женщина – всего лишь химера наивного воображения).

В холодный зимний вечер я верхом приближался к Тернфилд-Холлу. Ненавистное место! Я не ждал там ни радости, ни покоя. По дороге из Хея на приступке перелаза я увидел одинокую фигурку. Я проехал мимо, обратив на нее не больше внимания, чем на ивовый куст напротив. Никакое предчувствие не сказало мне, чем она станет для меня. Никакой внутренний голос не предупредил, что там в скромном обличии сидит вершительница моей судьбы, мой гений добра или зла. Я не понял этого, даже когда Месрур упал и она подбежала, предлагая мне помощь. Тоненькая, совсем ребенок! Словно малиновка спорхнула к моей ноге и предложила поднять меня на своих крылышках. Я был груб, но малютка не уходила, она стояла возле меня со странным упорством, говорила с мягкой властностью, которой дышало ее лицо, настаивала, что мне нужна помощь вот этой маленькой руки. И помощь была мне оказана.

Едва я оперся на это хрупкое плечико, как что-то новое – свежий сок, чувства – заструилось в моих жилах. К счастью, я узнал, что этот эльф вернется ко мне, что он обитает в моем доме там, внизу. Иначе какое сожаление испытал бы я, когда он выскользнул из-под моей руки и исчез бы за тонущей во мгле изгородью. Я слышал в тот вечер, как ты вернулась в дом, Джейн, хотя, вероятно, ты не подозревала, что я думал о тебе и ждал тебя. На следующий день я в течение получаса, оставаясь невидимым, наблюдал за тобой, пока ты играла с Аделью в галерее. Я помню, шел снег, и вы не могли отправиться на прогулку. Я был в спальне и приоткрыл дверь, так что мог и слушать, и наблюдать. Некоторое время Адель требовала твоего внимания, но мне казалось, что твои мысли витают где-то еще. Однако ты была очень терпелива с ней, моя малютка Джейн, ты болтала с ней и придумывала новые игры. Когда же наконец она оставила тебя одну, ты сразу погрузилась в глубокую задумчивость и начала медленно прохаживаться по галерее. Иногда, проходя мимо окна, ты смотрела на густо валящий снег, прислушивалась к рыданиям ветра, а потом тихонько шла дальше, о чем-то мечтая. Мне кажется, эти грезы наяву не были печальными: в твоих глазах часто появлялся радостный свет, лицо дышало приятным волнением, не сочетающимся с горькими, желчными, меланхолическими мыслями. Весь твой вид, напротив, говорил о чудесных мечтаниях юности, когда дух на стремительных крыльях следует за полетом Надежды все выше, выше к идеальным небесам. Голос миссис Фэрфакс, отдавшей распоряжение кому-то из слуг внизу, заставил тебя очнуться, и как же странно, Дженет, ты улыбнулась себе и над собой! Твоя улыбка таила столько смысла! Она была очень умудренной: казалось, ты подшучиваешь над своей мечтательностью. Она словно говорила: «Мои чудные грезы прекрасны, но я не должна забывать, что они абсолютно несбыточны. В моих мыслях я храню розовое небо и зеленеющий полный цветов Эдем, но я хорошо знаю, что на самом деле передо мной тянется ухабистая дорога, а вокруг собираются черные тучи, и впереди меня ждет одна гроза». Ты побежала вниз и спросила миссис Фэрфакс, чем тебе заняться – привести в порядок еженедельные счета, если не ошибаюсь, а может быть, и что-нибудь еще. Я рассердился на тебя за то, что ты скрылась с моих глаз.

И с нетерпением ожидал вечера, когда мог пригласить тебя к себе. Я подозревал в тебе неизвестный мне совершенно новый характер. Мне хотелось глубже проникнуть в него, узнать его получше. Ты вошла в гостиную одновременно застенчиво и независимо, неказисто одетая – вот как сейчас. Я заставил тебя разговориться и вскоре обнаружил в тебе множество удивительных контрастов. Твоя одежда и манеры соответствовали общепринятым условностям, выражение часто казалось робким. И в целом складывалось впечатление, что передо мной утонченная натура, но абсолютно не привыкшая к обществу и сильно опасающаяся поставить себя в неловкое положение каким-нибудь недосмотром или промахом. Однако, выслушав вопрос, ты обращала на спрашивающего пытливый, смелый, пылающий взгляд, в котором были проницательность и сила. На настойчивые вопросы следовали обдуманные исчерпывающие ответы. Вскоре ты словно бы свыклась со мной – мне кажется, Джейн, ты почувствовала существование некой симпатии между собой и твоим угрюмым сердитым патроном. Было поразительно наблюдать, как быстро мягкая непринужденность придала спокойствие твоей манере держаться: как я ни рычал, ты не выказывала удивления, страха, досады или раздражения на мои резкости. Ты смотрела на меня и иногда улыбалась мне с простотой и мудростью, не поддающимися описанию. То, что я видел, одновременно и умиротворяло меня, и будило интерес. Мне понравилось то, что я увидел, и я хотел видеть все больше и больше. Однако в течение долгого времени я держался с тобой холодно и редко искал твоего общества. Я вел себя как интеллектуальный эпикуреец, желая продлить удовольствие от такого необычного и интригующего знакомства. К тому же некоторое время меня преследовал страх, что при слишком свободном обращении с цветком он увянет, лишится очарования душистой свежести. Тогда я еще не знал, что этот цветок не однодневка, но, напротив, подобен вырезанному из драгоценного камня и неподвластному времени. Кроме того, мне хотелось узнать, будешь ли ты искать встреч со мной, если я начну тебя избегать, – но ты их не искала, а оставалась в классной комнате, не покидая ее, точно твой письменный стол или мольберт. Если я случайно встречал тебя, ты проходила мимо настолько быстро, настолько сторонясь меня, насколько позволяло уважение к хозяину дома. Твоим обычным выражением в те дни, Джейн, была задумчивость. Не унылость, так как ты была здорова, но и не живость, словно у тебя не было надежды, не было никаких радостей. Я гадал, что ты думаешь обо мне, да и думаешь ли. И чтобы узнать наверное, я возобновил наши беседы. Когда мы разговаривали, в твоих глазах сквозило удовольствие, манеры становились оживленными. Я увидел, что по натуре ты общительна. Безмолвие классной комнаты, однообразие твоей жизни – вот что делало тебя печальной. Я разрешил себе удовольствие быть добрым с тобой. Доброта вскоре оказала свое действие: твое лицо стало безмятежнее, тон более мягким. Мне нравилось слышать, как твои губы произносят мое имя с благодарным радостным выражением. Как я наслаждался в те дни случайными встречами с тобой, Джейн: в тебе сквозила странная неуверенность, ты смотрела на меня с легкой тревогой – с боязливым сомнением, не зная, буду ли я играть роль сурового хозяина или доброго друга. К этому времени я уже так привязался к тебе, что редко поддавался капризу изображать первого. А когда я дружелюбно протягивал руку, твои юные грустные черты озарялись таким блаженным светом, так расцветали, что мне нелегко было удержаться и тут же не прижать тебя к моему сердцу.

– Не говорите больше о тех днях, сэр, – перебила я, незаметно смахивая слезы с глаз. Его слова были для меня пыткой: ведь я знала, что должна сделать – и скоро, – а все эти воспоминания, этот рассказ о его чувствах бесконечно затрудняли исполнение моего плана.

– Да, Джейн, – ответил он. – Что за нужда возвращаться к Прошлому, когда Настоящее настолько определеннее, а Будущее настолько светлее!

Я вздрогнула, услышав это пылкое утверждение.

– Ты ведь поняла положение вещей, не правда ли? – продолжал он. – После того как моя юность и половина зрелости миновали сначала в невыносимых муках, а затем в унылом одиночестве, я впервые в жизни обнаружил, что способен любить по-настоящему, – я нашел тебя! Ты моя гармония, лучшее во мне, мой добрый ангел, я связан с тобой неразрывными узами. Я считаю тебя безупречной, одаренной, прелестной. Жаркая благороднейшая любовь переполняет мое сердце, превращает тебя в его центр и источник жизни, подчиняет мое существование твоему – и, разгораясь чистым могучим пламенем, сплавляет тебя и меня воедино.

Потому что я чувствовал и знал это, я решил жениться на тебе. Утверждать, будто у меня уже есть жена, – простая насмешка. Ты теперь знаешь, что у меня есть лишь ужасный демон. Я поступил дурно, обманывая тебя, но я опасался упрямства, которое есть в твоем характере. Я боялся привитых тебе с детства предрассудков, я хотел, чтобы ты стала моей, прежде чем признаться во всем. Это было трусостью. Мне следовало воззвать к твоему благородству и великодушию сразу же – вот как теперь, открыть, какая вечная агония – мое существование, описать тебе, как я жажду более высокой, более достойной жизни, доказать не мое намерение – это слишком слабое слово! – но мою твердую решимость любить преданно и горячо, если буду любим в ответ столь же преданно и горячо. И тогда бы я попросил тебя принять мою клятву верности и дать такую же клятву мне. Так дай же ее теперь!

Наступила пауза.

– Почему ты молчишь, Джейн?

Я терпела невыразимую муку – все внутри у меня было словно зажато в раскаленном железном кулаке. Жуткий миг: полный борений, черноты, всепожирающего огня! Никто не мог бы пожелать, чтобы его любили сильнее, чем любили меня, а того, кто любил меня, я бесконечно обожала, и я должна была отречься от любви и от моего кумира. Одно грозное слово знаменовало мой невыносимый долг: «Беги!»

– Джейн, ты понимаешь, чего я жду от тебя? Только обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».

– Мистер Рочестер, я не буду вашей.

Вновь долгое молчание.

– Джейн, – начал он снова с нежностью, которая сокрушила меня горем, оледенила зловещим ужасом, потому что этот голос был рыком пробуждающегося льва, – Джейн, ты решила, что пойдешь одним путем и позволишь мне идти другим?

– Да.

– Джейн (наклоняясь и обнимая меня), ты и сейчас это повторишь?

– Да.

– А теперь? (Нежно целуя меня в лоб.)

– Да (быстро вырвавшись из его рук).

– Джейн, это жестоко! Это… это грешно. Любить меня не было бы грехом.

– Но послушаться вас – было бы.

Его брови поднялись над дико вспыхнувшими глазами, лицо исказилось. Он вскочил, но все еще сдерживался. Я оперлась о спинку соседнего кресла, я вся дрожала, я боялась – но не поколебалась.

– Погоди, Джейн. Брось взгляд на мою страшную жизнь, когда ты будешь далеко. Все счастье исчезнет с тобой. И что останется? Вместо жены у меня сумасшедшая наверху. Почему бы тебе просто не отослать меня к какой-нибудь покойнице на кладбище? Что мне делать, Джейн? Где искать спутницу и хоть немного надежды?

– Поступите, как я: положитесь на Господа и на себя. Уповайте на Небеса. Надейтесь на встречу там.

– Так ты не уступишь?

– Нет.

– Значит, ты обрекаешь меня жить в муках и умереть проклятым? – Он почти кричал.

– Я советую вам жить безгрешно и желаю вам умереть с чистой совестью.

– Значит, ты отнимаешь у меня любовь и чистоту? Бросаешь на милость низкой страсти вместо любви, во власть порока вместо достойных занятий?

– Мистер Рочестер, я предназначаю вам такую судьбу не больше, чем избираю ее для себя. Мы оба рождены бороться и терпеть свой жребий – вы, как и я. Так боритесь. Вы забудете меня прежде, чем я вас.

– Такими словами ты превращаешь меня в лжеца, пятнаешь мою честь. Я поклялся, что не изменюсь, ты говоришь мне в лицо, что я изменюсь, и скоро! И какое извращение понятий о добре и зле, какую неверность суждений доказывает твое поведение! Разве лучше ввергнуть ближнего в безысходное отчаяние, чем преступить всего лишь людской закон, причем никому не причинив вреда? Ведь у тебя нет ни родственников, ни друзей, кого могло бы оттолкнуть твое решение жить со мной.

Это была правда, и пока он говорил, моя собственная Совесть, мой Рассудок восстали на меня. Они заговорили почти столь же громко, как Чувство, а оно исступленно кричало: «Уступи же! Подумай о его горе, об опасностях, ему угрожающих, – посмотри, в какое состояние он впадает, оставшись один. Вспомни опрометчивость его натуры, взвесь необузданность, которая приходит на смену отчаянию. Так успокой же его, спаси его, люби, скажи ему, что любишь, что будешь его. Кому во всем мире есть до тебя дело? Кому причинят вред твои поступки?»

И все-таки ответ остался твердым. «Мне есть дело. Чем больше мое одиночество без друзей и поддержки, тем больше я хочу уважать себя. Я не нарушу закона, данного Богом, подтвержденного людьми. Я не отступлю от нравственных начал, которые были мне внушены до того, как я обезумела, как схожу с ума сейчас. Законы и нравственные начала существуют не для времени, свободного от искушения, они – вот для таких мгновений, когда душа и тело поднимают мятеж против их строгости! Да, они суровы! И останутся нерушимыми! Если я могу преступить их святость во имя собственной прихоти, то чего они стоят? А в них – святость, так я верила всегда. А если сейчас утратила эту веру, то потому лишь, что я обезумела, совершенно обезумела. В жилах у меня струится огонь, сердце колотится так, что я не способна сосчитать его удары. Признанные мною заветы, принятые решения – вот все, на что я могу опереться в этот час, и я обопрусь на них безоговорочно».

Мистер Рочестер прочел это по моему лицу. Его ярость достигла предела, и он не мог не уступить ей, каковы бы ни были последствия. Он мгновенно пересек комнату, схватил меня за плечо, обнял за талию. Казалось, его огненный взор пожирает меня. Физически я чувствовала себя в тот миг такой же беспомощной, как сухая трава, на которую дохнуло жаром раскаленной печи, однако я все еще владела своей душой, и это было залогом спасения. К счастью, у души есть толмачи – часто сами того не подозревающие, но тем не менее правдивые, – наши глаза. Я встретилась взглядом с его взглядом и, смотря на его полное ярости лицо, невольно вздохнула. Его руки больно сжимали меня, и мои измученные силы почти истощились.

– Никогда, – сказал он, скрипнув зубами, – никогда еще не было ничего столь хрупкого и неустрашимого. В моих руках она точно тростинка (и он встряхнул меня столь же сильно, как и сжимал). Я мог бы согнуть ее большим и указательным пальцами, но что было бы толку, если бы я согнул, если бы вырвал с корнем, если бы сокрушил ее? Подумай об этих глазах, подумай о непокоренном, неукротимом, свободном создании, которое выглядывает из них, бросая мне вызов не просто со смелостью, но и с суровым торжеством. Что бы я ни сделал с клеткой, я не могу добраться до него, до вольного прекрасного создания! Если я разорву, сокрушу непрочную темницу, мое насилие лишь выпустит пленницу на свободу. Я могу завоевать обиталище, но обитатель спасется на небеса, прежде чем я смогу назвать себя обладателем жилища, сотворенного из праха. А нужны мне твои воля и сила, светлый дух, твои добродетель и чистота, а не только твоя хрупкая оболочка. Если ты пожелаешь, ты прилетишь на ласковых крыльях и обретешь гнездышко в моем сердце. Схваченная против воли, ты ускользнешь, как благоухание цветка, исчезнешь, прежде чем я успею его вдохнуть. Приди же, Джейн, приди!

С этими словами он отпустил меня и только смотрел. Сопротивляться этому взгляду было куда труднее, чем судорожному объятию. Но сдаться теперь значило бы потерять разум. Я бросила вызов его ярости и возобладала над ней. От его печали мне следовало бежать. Я направилась к двери.

– Ты уходишь, Джейн?

– Я ухожу, сэр.

– Ты меня покидаешь?

– Да.

– Ты не придешь? Не будешь моей утешительницей, моей спасительницей? Моя глубокая любовь, мое неистовое горе, мои отчаянные мольбы – они все для тебя ничто?

Какая невыразимая скорбь была в его голосе! Как трудно было ответить твердым: «Я ухожу».

– Джейн!

– Мистер Рочестер?

– Так уходи… я согласен. Но помни, ты оставляешь меня в агонии. Поднимись в свою комнату, обдумай все, что я сказал, и, Джейн, брось взгляд на мои страдания, думай обо мне.

Он отвернулся и бросился ничком на диван.

– О, Джейн! Моя надежда… моя любовь… моя жизнь! – срывались с его губ слова, исполненные муки. Затем раздалось громкое рыдание.

Я уже была у двери, но, читатель, я вернулась – вернулась столь же решительно, как и уходила. Я опустилась рядом с ним на колени, повернула его голову к себе и поцеловала в щеку, пригладила ему волосы ладонью.

– Бог да благословит вас, мой дорогой патрон! – сказала я. – Да спасет вас Бог от всех бед и зла… ведет вас, утешает… вознаградит вас за всю вашу былую доброту ко мне.

– Любовь малютки Джейн была бы мне лучшей наградой, – ответил он. – Без нее мое сердце разбито. Но Джейн подарит мне свою любовь! Да! Великодушно, щедро…

Кровь прихлынула к его лицу, огонь заблистал в глазах. Он вскочил, он протянул руки… но я уклонилась от его объятий и тотчас покинула библиотеку.

«Прощай!» – простонало мое сердце, когда я переступила ее порог, а отчаяние добавило: «Прощай навеки!»

Я думала, что всю ночь не сомкну глаз, однако сон сморил меня, едва я легла. Я перенеслась в мое детство. Мне снилось, будто я лежу в гейтсхедской Красной комнате, что ночь темна, а моя душа полна неясных страхов. Свет, который в то давнее время повергнул меня в обморок, казалось, скользил вверх по стене и, трепеща, остановился в центре темного потолка. Я подняла голову, чтобы доглядеть, и потолок разошелся высокими смутными облаками, свет же словно возвещал, что сквозь них пробирается луна. Я смотрела, как она выплывает, – смотрела с необыкновенным предчувствием, словно ожидала, что на ее диске начертаны некие роковые слова. Она вырвалась из пелены, но так, как этого еще никогда не бывало: сначала черные клубы пронизала рука и разметала их, а затем в лазури засияла не луна, но белая человеческая фигура, склонявшая блистающее чело в сторону земли. Она устремила взор на меня и заговорила с моей душой. Голос доносился из неизмеримой дали и все же был таким близким! Он прошептал в моем сердце:

«Дочь моя, беги искушения!»

«Матерь моя, исполню!»

Так я ответила, пробудясь ото сна, более походившего на транс. Была еще ночь, но июльские ночи коротки и заря занимается вскоре после полуночи.

«Чем раньше я приступлю к исполнению задуманного, тем лучше», – сказала я себе и встала. Я была одета, так как, ложась, не сняла ничего, кроме туфель. Я знала, где найти в ящиках комода кое-какое белье, медальон, кольцо. Мои шарящие пальцы прикоснулись к жемчужинам ожерелья, которое мистер Рочестер заставил принять от него несколько дней назад. Его я оставила там: оно не было моим, а принадлежало призрачной невесте, которая растворилась в воздухе. Собранные вещи я завязала в узелок, кошелек с двадцатью шиллингами (все деньги, какие у меня были) положила в карман. Завязала ленты моей соломенной шляпки, зашпилила шаль, взяла в руки узелок, а также туфли, которые пока не могла надеть, и прокралась в галерею.

– Прощайте, добрая миссис Фэрфакс! – прошептала я, проскальзывая мимо ее двери. – Прощай, моя милая Адель! – сказала я, взглянув в сторону детской. О том, чтобы войти и поцеловать ее, нельзя было и подумать. Мне предстояло обмануть чуткий слух: как знать, он мог быть настороже.

Я намеревалась миновать спальню мистера Рочестера как можно быстрее, но у этого порога мое сердце на мгновение остановилось, принудив мои ноги тоже остановиться. Сна не было и там: я услышала, что хозяин комнаты тревожно расхаживает от стены к стене, вновь и вновь вздыхая. В этой комнате, пожелай я того, был мой рай – преходящий рай. Стоило лишь войти и сказать: «Мистер Рочестер, я буду любить вас и жить с вами до моей смерти», и к моим устам была бы поднесена чаша блаженства. Я подумала об этом.

Мой добрый патрон, не в силах уснуть, с нетерпением ждал прихода следующего дня. Утром он пошлет за мной, а я буду уже далеко. Он начнет поиски. Тщетно. И почувствует себя покинутым, свою любовь отвергнутой. Он будет страдать, быть может, отчается. Я подумала и об этом. Мои пальцы потянулись к ручке, но я отдернула их и проскользнула дальше.

Полная тоски, спускалась я по лестнице. Я знала, что мне нужно делать, и проделывала все машинально. Взяла ключ от боковой двери в кухне. Еще взяла кувшинчик с ламповым маслом и перо. Смазала ключ и скважину. Выпила воды и съела ломоть хлеба – ведь, возможно, мне придется долго идти пешком и надо подкрепить силы, совсем истощенные последними событиями. Все это я проделала совершенно беззвучно. Потом открыла дверь, вышла и тихонько притворила ее за собой. Над двором занимался серый рассвет. Большие ворота были закрыты и заперты, но калитка в одной створке закрывалась только на засов. Через нее я и вышла, тоже затворив ее за собой. Так я покинула Тернфилд.

В миле за лугами пролегала дорога, тянувшаяся в направлении противоположном Милкоту, – дорога, по которой я ни разу не ездила, хотя нередко замечала ее и гадала, куда она ведет. К ней-то я и направила свои стопы. Теперь нельзя было допустить ни единого воспоминания, ни единого взгляда назад или даже прямо перед собой. Ни единой мысли ни о прошлом, ни о будущем. Первое было страницей такой небесной радости, такой смертоносной печали, что единая прочитанная строка сломила бы мое мужество, лишила бы последних сил. Последняя же страница была пустой и безвидной, точно мир, когда схлынул потоп.