Текст книги "Джейн Эйр (другой перевод)"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Я умолкла, он стоял передо мной со шляпой в руке, и вид у него был почти спокойный. Я спросила:

– Ваша мать была сестрой моего отца?

– Да.

– Следовательно, моей тетей?

Он наклонил голову.

– Мой дядя Джон был вашим дядей Джоном? Вы, Диана и Мэри – дети его сестры, как я – дочь его брата?

– Совершенно верно.

– Значит, вы мой двоюродный брат, а они – мои двоюродные сестры? Половина крови в наших жилах из одного источника?

– Да, вы наша двоюродная сестра.

Я уставилась на него. Значит, я нашла брата, и такого, каким могу гордиться, кого могу любить! И двух сестер, чьи душевные достоинства таковы, что внушили мне искреннюю любовь и восхищение, даже когда мы считались чужими. Те две девушки, на которых, стоя на мокрой земле и заглядывая в низенькое кухонное оконце Мур-Хауса, я смотрела с таким интересом и с таким горьким отчаянием, были моими близкими родственницами. А молодой стройный красавец, который нашел меня при смерти у своего порога, был моим кровным родственником! Какое чудесное открытие для бесприютной скиталицы! Вот это поистине богатство! Богатство сердца, сокровище чистой родственной любви. Это было счастье – безоблачное, светлое, пьянящее. Не похожее на громоздкий дар золота – по-своему драгоценного и желанного, однако отрезвляющего своей тяжестью. Внезапно я радостно захлопала в ладоши. Сердце у меня заколотилось, кровь побежала быстрее в жилах.

– Ах, как я рада! Как я рада! – воскликнула я.

Сент-Джон улыбнулся.

– Разве я не сказал, что вы в погоне за пустяками пренебрегаете главным? – спросил он. – Вы хранили серьезность, когда я сообщил вам, что вы теперь богаты, и вдруг пришли в волнение почти без всякого повода.

– О чем вы? Для вас, возможно, это не повод – у вас есть сестры и кузина вам ни к чему. Но у меня никогда не было близких, а теперь – трое – или двое, если вы предпочитаете быть не в счет, – родились для меня совсем взрослые! И я повторю, что бесконечно рада!

Я быстро прошлась по комнате и остановилась, задыхаясь от мыслей, которые возникали быстрее, чем я могла их воспринять, понять, обдумать. Мысли о том, что могло бы, может, должно бы и должно сбыться! Вскоре, когда я взглянула на заднюю стену, она показалась мне небом в хороводах восходящих звезд, и каждая дарила мне цель или восторг. Теперь я могла помочь тем, кто спас мне жизнь, кому до этого часа я отплачивала лишь бесполезной любовью! Они влачат ярмо, я в силах освободить их, они разлучены, я в силах соединить их – независимость, обеспеченность, доставшиеся мне, могут принадлежать и им. Нас ведь четверо? Двадцать тысяч фунтов, поделенные поровну, это по пяти тысяч на каждого – вполне достаточно, и с лихвой. Справедливость будет восстановлена, взаимное счастье укреплено. Вот теперь богатство больше меня не подавляло, теперь оно перестало быть просто завещанной мне кучей денег, а сулило жизнь, надежду, радость.

Какое у меня было лицо, пока эти мысли брали меня приступом, судить не могу, однако вдруг я заметила, что мистер Риверс подставил мне стул и пытается мягко усадить меня. И еще он уговаривал меня успокоиться. Я отмела эти намеки на беспомощность и растерянность, оттолкнула его руку и вновь прошлась по комнате.

– Завтра же напишите Диане и Мэри, – сказала я. – Попросите их немедленно приехать домой. Диана говорила, что они обе считали бы себя богатыми, будь у них по тысяче фунтов, так что с пятью тысячами каждая устроится еще лучше.

– Скажите, где вода, я налью вам стакан, – сказал Сент-Джон. – Сделайте над собой усилие, успокойтесь.

– Вздор! А как повлияет на ваши планы эта сумма? Побудит остаться в Англии, жениться на мисс Оливер и вести жизнь простого смертного?

– Вы бредите. У вас мешаются мысли. Мне следовало исподволь подготовить вас к этому известию. Вы слишком возбуждены.

– Мистер Риверс, не выводите меня из терпения! Я достаточно спокойна. Это вы не понимаете или делаете вид, что не понимаете.

– Возможно, если вы объясните свою мысль полнее, я пойму лучше.

– Объясню! Что тут объяснять? Вы не можете не понимать, что двадцать тысяч фунтов, сумма, о которой идет речь, разделенная между племянником и тремя племянницами нашего дяди, обеспечит каждому из нас пять тысяч фунтов? А хочу я, чтобы вы написали своим сестрам и сообщили им о деньгах, которые они унаследовали.

– Вы унаследовали, хотите вы сказать.

– Я уже изложила свою точку зрения и изменить ее не могу. Животный эгоизм, моральная слепота и адская неблагодарность мне не свойственны. Кроме того, я твердо решила обзавестись домом и родственниками. Мне нравится Мур-Хаус, и я поселюсь в Мур-Хаусе. Мне нравятся Диана и Мэри, и я всю дальнейшую жизнь буду тесно связана с Дианой и Мэри. Пять тысяч фунтов принесут мне пользу и радость. Двадцать тысяч фунтов будут мучить меня и угнетать. К тому же, что бы ни говорил закон, по справедливости они не мои. Следовательно, я передаю вам то, что для меня лишнее. Не надо ни возражать, ни спорить. Договоримся друг с другом немедля и все решим.

– Вы действуете под влиянием первого порыва. Вам нужны дни, чтобы обдумать все, а до тех пор ваше слово – пустой звук.

– О! Если вы просто сомневаетесь в моей искренности, то мне не о чем тревожиться. Вы согласны, что разделить эти деньги будет только справедливо?

– Да, я вижу, что некоторая справедливость в этом есть. Но она вступает в противоречие с обычаями. Кроме того, вся сумма принадлежит вам по праву. Дядя нажил эти деньги сам, был волен оставить их, кому счел нужным, и оставил их вам. Нет, справедливость позволяет вам принять всю сумму целиком, вы с чистой совестью можете считать ее абсолютно своей.

– Для меня, – заявила я, – дело не только в совести, но и в чувстве: я хочу послушаться своих чувств. Мне так редко представлялся случай сделать это! Можете спорить, возражать и допекать меня хоть целый год, я не откажусь от поманившей меня упоительной радости – от возможности хоть отчасти вернуть неоплатный долг и завоевать себе друзей на всю жизнь.

– Вы думаете так теперь, – возразил Сент-Джон, – потому что не знаете, что такое обладать богатством, и, следовательно, не умеете им наслаждаться. Вы просто не представляете себе, какое положение двадцать тысяч фунтов помогут вам занять, место, которое они обеспечат вам в обществе, будущее, которое они откроют перед вами. Вы не можете…

– А вы, – перебила я, – не можете вообразить, насколько мне необходима родственная любовь. У меня никогда не было родного дома, не было братьев и сестер. А теперь я могу получить их и получу! Вы же не против того, чтобы признать меня и принять в свой семейный круг?

– Джейн, я буду вашим братом, мои сестры будут вашими сестрами и без того, чтобы вы принесли в жертву свои законные права.

– Братом? Да, на расстоянии тысяч миль! Сестрами? Да, в рабском услужении у чужих людей! Я – богачка, по шею в золоте, которого не заработала и не заслужила! Вы трое – без единого пенни! Великолепное равенство и родственные узы! Тесный союз! Нежная привязанность!

– Джейн, но ваша жажда семейных уз и домашнего счастья может найти другое утоление, чем то, о котором вы твердите. Вы можете выйти замуж.

– И снова вздор! Замуж! Я не хочу выходить замуж и никогда не выйду!

– Это уж чересчур! И лишь доказывает, в каком вы возбуждении!

– Нет, не чересчур. Я знаю свои чувства, знаю, как мне противна даже мысль о браке. Никто не женится на мне по любви, а я не потерплю, чтобы во мне видели всего лишь ключ к деньгам. И мне не нужен чужой человек, не сходный со мной, не симпатичный мне. Мне нужны мои близкие, те, с кем я ощущаю полную гармонию взглядов и вкусов. Скажите еще раз, что вы будете мне братом: когда вы произнесли эти слова, я почувствовала себя обрадованной, счастливой. Так повторите же их искренне, если можете.

– Думаю, что могу. Я знаю, что всегда любил своих сестер, и я знаю, на чем основано мое чувство к ним – на уважении к их достоинствам, на восхищении их талантами. У вас тоже есть нравственные принципы и ум. Ваши вкусы и склонности схожи с вкусами и склонностями Дианы и Мэри. Ваше общество всегда мне приятно; в беседах с вами я уже некоторое время черпаю поддержку и одобрение. Я чувствую, что способен открыть мое сердце вам, моей третьей и младшей сестре.

– Благодарю вас! Пока мне этого достаточно. А теперь вам лучше уйти. Если вы задержитесь, возможно, вы снова меня рассердите какими-нибудь недоверчивыми возражениями.

– А школа, мисс Эйр? Полагаю, ее придется закрыть?

– Нет, я буду исполнять свои обязанности, пока вы не подыщете мне замену.

Он одобрительно улыбнулся, мы пожали друг другу руки, и он ушел.

Нет нужды подробно рассказывать о дальнейших спорах, которые мне пришлось выдержать, о доводах, которые я приводила, чтобы решить вопрос с наследством так, как хотелось мне. Моя задача оказалась чрезвычайно трудной, но мое решение осталось непоколебимым. В конце концов мои родные убедились, что я твердо намерена разделить наследство по справедливости, а так как, несомненно, в глубине души они ощущали мою правоту и к тому же, конечно, чувствовали, что на моем месте поступили бы именно так, как хотела поступить я, то в конце концов пошли на уступку и согласились предоставить решение третейскому суду. В качестве судей были избраны мистер Оливер и известный адвокат. Оба они сошлись во мнении со мной, так что я добилась своего. Соответствующие документы были составлены. Сент-Джон, Диана, Мэри и я получили суммы, обеспечивающие безбедную жизнь.

Глава 34

Когда все завершилось, уже почти настало Рождество. Подходили праздники, и я распустила учениц, позаботившись проститься с ними не с пустыми руками. Улыбка Фортуны удивительно открывает сердца и не позволяет оскудеть рукам. А дарить, когда прежде мы главным образом получали, значит дать выход настоящему взрыву чувств. Я уже давно с радостью замечала, что нравлюсь многим моим ученицам, и, когда мы расставались, это подтвердилось: свою привязанность они выразили открыто и горячо. С каким восторгом я убедилась, что действительно нашла местечко в их простых сердцах! И обещала им, что буду навещать их каждую неделю, чтобы давать один урок.

Пришел мистер Риверс – в ту минуту, когда девочки, число которых теперь достигло шестидесяти, прошли мимо меня и я, заперев дверь, стояла с ключом в руке на крыльце, отдельно прощаясь с пятью-шестью лучшими моими ученицами, такими благонравными, достойными, скромными и грамотными юными девушками, каких только можно найти в английских деревнях. А ведь это значит очень много: что ни говори, а в Европе английское крестьянство может похвастать наибольшей грамотностью, наилучшими манерами и чувством собственного достоинства. С тех пор мне довелось увидеть paysannes и Bäuerinnen, [65]65
  крестьянки (по-французски и по-немецки соответствено).


[Закрыть]и даже лучшие из них казались мне невежественными, грубыми и полными суеверий в сравнении с моими мортонскими девочками.

– Вы считаете, что получили свою награду за потраченный труд? – спросил мистер Риверс, когда они ушли. – Ведь сознание, что вы потратили свое время на что-то полезное для своих ближних, дарит удовольствие, не так ли?

– Бесспорно.

– А ведь вы трудились всего месяцы! Не правда ли, жизнь, посвященная спасению рода человеческого, будет потрачена не даром?

– Да, – сказала я. – Но продолжать так без конца я вряд ли смогла бы. Мне хочется найти полное применение моим способностям, а не только развивать их в других. И заняться этим сейчас же. Не заставляйте меня возвращаться в школу духом или телом. Я оставила ее позади и думаю устроить себе полные каникулы.

Он слегка нахмурился.

– Что дальше? Что означает этот внезапный прилив энергии? Что вы намерены предпринять?

– Заняться делом во всю меру моих сил. И для начала покорнейше прошу вас отпустить Ханну и найти кого-нибудь еще прислуживать вам.

– Она нужна вам?

– Да, чтобы вернуться со мной в Мур-Хаус. Диана и Мэри будут дома через неделю, и я хочу до их приезда привести все в порядок.

– Ах вот что! Я полагал, что вы торопитесь отправиться в какое-нибудь путешествие. Но это много лучше, и Ханна будет к вашим услугам.

– Скажите ей, чтобы она была готова завтра с утра. Вот ключ от классной комнаты. Ключ от дома я отдам вам завтра утром.

Он взял ключ.

– Вы отдаете его с такой радостью! – заметил он. – Я не совсем понимаю эту беззаботность, так как не знаю, чем вы собираетесь заниматься с этих пор. Какую цель, какое назначение, какое устремление нашли вы для себя теперь?

– Первая моя цель – произвести полную уборку (вы постигаете всю силу этого выражения?), генеральную уборку Мур-Хауса, с чердака до подвала; моя следующая цель – с помощью бесчисленных тряпок натереть воском все и вся до полного сияния; моя третья – расположить все стулья, столы, кровати, ковры с математической точностью. Затем я доведу вас почти до разорения, накупив столько угля и торфа, чтобы камины пылали во всех комнатах, и, наконец, последние два дня перед приездом ваших сестер мы с Ханной посвятим взбиванию белков, переборке изюма, толчению специй, замешиванию теста для рождественских пирогов, нарезанию начинок и совершению других кулинарных обрядов, о которых непосвященным вроде вас никакие слова не могут дать ясного понятия. Короче говоря, мое назначение – довести все до совершенства для Дианы и Мэри к следующему четвергу, а мое устремление заключается в том, чтобы устроить им сказочную встречу, когда они приедут.

Сент-Джон слегка улыбнулся, но этот ответ его не удовлетворил.

– На первое время неплохо, – сказал он. – Однако, говоря серьезно, я надеюсь, когда первый пыл уляжется, вы поищете чего-либо более высокого, чем веселые хозяйственные хлопоты и домашние радости.

– Это самое лучшее, что есть в мире! – воскликнула я.

– Нет, Джейн, нет! Мир этот не место для отдохновения от трудов. Не пытайтесь сделать его таким – он создан не для покоя. Не предавайтесь лени!

– Вот уж нет! Не собираюсь отдыхать хотя бы минуту!

– Джейн, я даю вам отпуск на время – два месяца, чтобы вы сполна насладились своим новым положением и насытились новообретенным очарованием родственной близости. А тогда, надеюсь, вы бросите взгляд за пределы Мур-Хауса, Мортона, общества сестер, откажетесь от эгоистической безмятежности и потакания чувственным потребностям, на какое толкает богатство. Надеюсь, тогда ваша энергия вновь лишит вас покоя и будет требовать выхода.

Я посмотрела на него с удивлением.

– Сент-Джон, – сказала я, – по-моему, говорить так не слишком хорошо с вашей стороны. Мне хочется быть счастливой по-королевски, а вы стараетесь пробудить во мне беспокойство. Для чего?

– Для того, чтобы вы нашли применение талантам, которые Бог дал вам употребить в оборот и за которые Он строго с вас спросит. Джейн, предупреждаю вас: я буду следить за вами внимательно и с тревогой. И попытайтесь укротить чрезмерный пыл, с каким вы предаетесь обычным домашним радостям. Не цепляйтесь с такой настойчивостью за узы плотского родства. Приберегите свое упорство, свое горение для достойного дела, не расточайте их на преходящие пустяки. Вы слышите, Джейн?

– Да. Но вы словно говорите на непонятном языке. Я чувствую, что у меня есть достойная причина быть счастливой – и я буду счастливой! До свидания.

И счастливой я в Мур-Хаусе была, пока трудилась не покладая рук, как и Ханна. Она радовалась, наблюдая, как весело я хлопочу в доме, где все перевернуто вверх дном, – как я усердно подметаю, протираю, чищу, стряпаю. Впрочем, полный хаос царствовал день-два, а потом было так приятно постепенно наводить порядок в нами же учиненном кавардаке. Я предварительно съездила в С…, чтобы купить кое-какие новые предметы обстановки: мои кузины и кузен дали мне полную свободу менять в доме все, что я сочту нужным, и на это нами всеми была выделена определенная сумма. В гостиной и спальнях я почти ничего не тронула, так как знала, что Диане с Мэри будет куда приятнее снова увидеть привычные старые столы, стулья и кровати, чем самые модные и новые. Тем не менее какое-то обновление было необходимо, чтобы сделать их возвращение таким замечательным, как мне хотелось. Темные прекрасные ковры и занавески, несколько тщательно выбранных старинных безделушек из фарфора и бронзы, новые чехлы, зеркала и шкатулки для туалетных столиков создали желаемый эффект обновления без навязчивости. Вторую гостиную, а также спальню, которые стояли запертыми, я обставила заново старинной мебелью красного дерева с малиновой обивкой. В коридорах я расстелила холщовые дорожки, лестницы устлала коврами. Когда все было завершено, я решила, что Мур-Хаус внутри настолько же дышит светлым скромным уютом, насколько снаружи он выглядит по-зимнему унылым и мрачным.

Наконец наступил долго ожидаемый четверг. Они должны были приехать вечером, и с наступлением сумерек наверху и внизу были затоплены камины, кухня сияла и сверкала, мы с Ханной приоделись, и все было готово к их приему.

Первым явился Сент-Джон. Я упросила его не заглядывать в Мур-Хаус, пока все не будет устроено. Впрочем, одной мысли о кавардаке, царящем в его стенах, одновременно и неприглядном, и ничем не примечательном, оказалось достаточно, чтобы он к нему не приближался. Меня он нашел на кухне, где я следила, как пекутся кексы к чаю. Подойдя к очагу, он осведомился, не пресытилась ли я наконец трудами горничной. В ответ я пригласила его пойти со мной поглядеть на результаты этих трудов. С некоторым трудом мне удалось добиться, чтобы он согласился осмотреть дом. Но он лишь заглядывал в двери, которые я открывала, и, едва поднявшись на второй этаж, тотчас спустился, сказав, что я, видимо, не пожалела никаких сил и не убоялась никакой усталости, если сумела достичь подобных перемен за такой короткий срок. Но он ничем не показал, что ему приятно обновление фамильного дома.

Его молчание угасило мою радость. Я подумала, не омрачили ли перемены какие-то дорогие его сердцу воспоминания, и спросила, не в этом ли дело, – без сомнения, довольно огорченным тоном.

Отнюдь! Напротив, он заметил, как бережно я сохранила все в прежнем виде. Однако он опасается, что мыслей и сил я потратила больше, чем оно того заслуживало. Сколько, например, мне потребовалось минут, чтобы обдумать перестановку в этой самой комнате? И кстати, не могу ли я сказать ему, где стоит такая-то книга?

Я показала нужную полку. Он взял искомый том и, удалившись в свою оконную нишу, погрузился в чтение.

Мне, читатель, это не понравилось. Сент-Джон был хорошим человеком, но я начинала верить, что он говорил правду, когда называл себя холодным и неуступчивым. Простые радости жизни, уют и комфорт его не привлекали, он не находил в них никакого очарования. Он буквально жил устремлением к – да, неоспоримо, – к доброму и великому, не мог сам принять покоя и не одобрял, когда видел, как кто-то предается отдыху. Глядя на его высокий лоб – недвижный и бледный, как мрамор, – на его прекрасное лицо, сосредоточенное в чтении, я внезапно поняла, что он не может быть хорошим мужем, что его жену ожидают тяжкие испытания. Как по наитию я поняла природу его любви к мисс Оливер и согласилась с ним, что она была чувственной, и только. Мне стало ясно, как должен он презирать себя за горячечную власть этой любви над ним, как он жаждет удушить и уничтожить ее, как не может он верить, что она способна принести счастье ему – или мисс Оливер. Я постигла, что он – тот материал, из которого природа ваяет своих героев – и христианских, и языческих, – своих законодателей, своих государственных мужей, своих завоевателей. Надежная опора для великих замыслов, но у домашнего очага – чаще всего холодный, тяжелый столп, угрюмый и неуместный.

«Эта гостиная не для него, – думала я. – Хребты Гималаев, или край кафров, или даже полное миазмов болотистое побережье Гвинеи подошли бы ему больше. С полным правом может он чураться домашней жизни, это не его стихия. Здесь его способности хиреют, они не могут ни развиваться, ни представать в выгодном свете. Его место среди борьбы и опасностей, там, где проверяется смелость, где энергия находит применение, а стойкость закаляется; там, где он смог бы говорить и действовать как вождь в силу своего превосходства. А здесь, у камина, он не сравнится даже с резвым ребенком. Решив стать миссионером, он поступил правильно, теперь я это вижу».

– Едут! Едут! – закричала Ханна, распахивая дверь гостиной. Тут же раздался радостный лай Карло. Я кинулась наружу. Уже совсем стемнело, но из мрака доносился стук колес. Ханна поспешила зажечь фонарь. Экипаж остановился у калитки. Кучер открыл дверцу, из нее появилась знакомая фигура, затем вторая. Через секунду мое лицо уже скрылось под полями одной шляпки, потом другой, прикоснувшись сперва к нежной щеке Мэри, потом к пышным локонам Дианы. Сестры, радостно смеясь, расцеловались со мной, потом с Ханной, приласкали Карло, прямо-таки обезумевшего от восторга, с беспокойством спросили, все ли хорошо, а услышав утвердительный ответ, поспешили в дом.

Во время долгой и тряской поездки от Уайткросса в ночном морозном воздухе они совсем окоченели, но их милые лица просияли в теплых отблесках огня. Кучер и Ханна занялись багажом, а сестры потребовали Сент-Джона. Но он уже выходил из гостиной. Обе вместе повисли у него на шее. Он спокойно поцеловал каждую, негромко произнес несколько приветственных слов, немного постоял, слушая их, а затем, дав понять, что ждет их в гостиной, удалился в свое убежище.

Я зажгла свечи, готовясь проводить их наверх, но Диана прежде должна была распорядиться, чтобы кучера хорошо накормили. Затем они пошли за мной. Обе пришли в восторг от своих обновленных и приукрашенных комнат – от новых занавесок, ковров и ярких фарфоровых ваз. И они не скупились на благодарности. Мне было очень приятно, что я сумела предвосхитить их желания и что мои труды добавили очарования к радости их возвращения домой.

Чудесным был этот вечер! Мои кузины в самом радужном настроении рассказывали, обменивались мыслями с таким увлечением, что молчаливость Сент-Джона оставалась почти незамеченной. Он был искренне счастлив увидеться с сестрами, но не мог разделить их веселого оживления. Главное событие дня – иными словами, возвращение Дианы и Мэри, – было ему приятно, но все, чем оно сопровождалось – веселая суматоха, восторженные восклицания, – ему досаждало. Мне казалось, он жалеет, что не наступил следующий, более тихий день. В самый разгар вечернего празднования, примерно через час после чая, послышался стук в дверь. В гостиную вошла Ханна и сообщила, что «в такое-то время прибежал малец позвать мистера Риверса к своей матери – она на смертном одре лежит».

– Где они живут, Ханна?

– Да чуть не у вершины Уайткросс-Брау. Туда добрых четыре мили будет, и все пустошами да мшаниками.

– Скажи ему, что я иду.

– Не надо бы, сэр! Дорога-то уж больно плоха, чтоб в потемках шагать. А через болото так и тропки нет. И ночь – хуже некуда, ветер прямо с ног валит. Пусть он дома скажет, что вы утречком придете.

Но Сент-Джон уже надевал плащ в коридоре и ушел, не возражая, не ропща.

Было девять часов, а вернулся он за полночь. Голодный, уставший – но вид у него был более счастливый, чем прежде. Он исполнил свой долг священнослужителя, не пожалел себя, испытал свои силы, устоял перед соблазном отказаться и потому был в большом мире с самим собой.

Боюсь, вся последующая неделя явилась тяжким испытанием для его терпения. Ведь было Рождество, мы не занимались ничем серьезным и проводили время в веселых домашних развлечениях. Воздух пустошей, свобода родного дома, заря преуспеяния действовали на настроение Дианы и Мэри точно живительный эликсир. Они были веселы с утра до полудня и с полудня до ночи. Они были расположены к разговорам, и их беседы, остроумные, содержательные, оригинальные, так меня пленяли, что я всему остальному предпочитала слушать их и принимать в них участие. Сент-Джон не порицал нашей веселости, но избегал ее. Он редко бывал дома – его приход был обширным, жилища прихожан разбросаны по пустошам, и каждый день он отправлялся навещать больных и бедняков то в одном глухом углу, то в другом.

Как-то утром за завтраком Диана после некоторого раздумья спросила его, не изменил ли он свои планы.

– Не изменил и не изменю, – был ответ. И он сообщил нам, что с его отъездом все улажено и он покинет Англию в наступающем году.

– А Розамунда Оливер? – Эти слова почти нечаянно сорвались с губ Мэри. Едва договорив, она сделала беспомощный жест, словно хотела взять их назад. Сент-Джон держал в руке книгу – у него была не слишком вежливая привычка читать за едой. Он закрыл ее и поднял голову.

– Розамунда Оливер, – сказал он, – выходит замуж за мистера Грэнби, одного из самых родовитых и достойнейших жителей С…, внука и наследника сэра Фредерика Грэнби. Об этом мне вчера сказал ее отец.

Его сестры переглянулись, посмотрели на меня, и мы все трое посмотрели на него. Он был невозмутим как стекло.

– Как-то это неожиданно! – сказала Диана. – Они ведь, несомненно, познакомились совсем недавно.

– Всего два месяца назад. В октябре на балу в С… Но если для брака нет никаких препятствий, как у них, если он желателен во всех отношениях, то отсрочки ни к чему. Они поженятся, как только будет отделан дом в С…, который сэр Фредерик дарит им.

Когда я в первый раз после этого разговора оказалась с Сент-Джоном наедине, мне нестерпимо хотелось спросить, очень ли он расстроен. Однако он, видимо, так мало нуждался в сочувствии, что я не только не осмелилась выразить ему свои сожаления, но испытала стыд, припомнив предыдущую свою попытку. К тому же я отвыкла разговаривать с ним. Он вновь оледенел в своей замкнутости, замораживая и мою откровенность. Обещания, что будет обходиться со мной, как со своими сестрами, он не сдержал и постоянно делал между нами словно бы незначительные, но обескураживающие различия, которые отнюдь не способствовали сердечности. Короче говоря, теперь, когда я была признана его родственницей и жила под одним кровом с ним, мне казалось, что расстояние между нами заметно увеличилось по сравнению с тем временем, когда он знал меня просто как учительницу деревенской школы его прихода. Вспоминая, насколько откровенным он был со мной однажды, я и вовсе не могла понять его нынешнюю холодную замкнутость.

Вот почему я очень удивилась, когда он неожиданно поднял голову от книги, над которой склонялся, и сказал:

– Как видите, Джейн, битва была дана и завершилась победой.

Растерявшись от неожиданности, я не сразу нашлась, что сказать, и ответила лишь после некоторого колебания:

– Но вы уверены, что не оказались в положении полководца, убеждающегося, что победа обошлась ему слишком дорого? И что вторая такая не обернется вашей гибелью?

– Полагаю, что нет. Но если бы даже и так, значения это никакого не имеет. Мне никогда больше не придется вступать в подобную битву. Исход этой борьбы решающ: мой путь теперь, благодарение Богу, чист. – С этими словами он вернулся к своей книге и к своему молчанию.

Когда наша взаимная радость (то есть Дианы, Мэри и моя) поулеглась и мы вернулись к обычным занятиям и привычкам, Сент-Джон начал чаще оставаться дома и сидел с нами в гостиной иногда часами. Пока Мэри рисовала, Диана штудировала тома «Энциклопедии» (к моему благоговейному изумлению), а я корпела над немецким, он приобщался к тайнам одного из восточных языков, изучение которого считал необходимым для своих планов.

Он безмолвно сидел в своей нише и казался совершенно поглощенным своим предметом, однако его голубые глаза нет-нет да отрывались от грамматики очень необычного вида, начинали блуждать по комнате и иногда со странной сосредоточенностью останавливались на той или иной из нас. Он тотчас отводил взгляд, если мы его перехватывали, но затем его глаза вновь обращались на наш стол. Я не понимала, что кроется за этим, как не понимала неизменное одобрение, которое он никогда не забывал выразить по, казалось мне, совершенно ничтожному поводу – моих еженедельных посещений мортонской школы. И еще больше я недоумевала, что в дни, когда валил снег, шел дождь или дул сильный ветер и его сестры уговаривали меня остаться дома, он неизменно отметал их опасения и настаивал, чтобы я выполнила эту свою обязанность, невзирая на непогоду.

– Джейн вовсе не так слаба здоровьем, как вы ей внушаете, – говорил он. – Ветер с гор, ливень или десяток-другой снежинок опаснее для нее не более, чем для нас. Конституция у нее и крепкая, и выносливая – и она гораздо легче приспосабливается к капризам климата, чем многие и многие словно бы более здоровые.

И когда я возвращалась, порой очень утомленная, иззябшая или промокшая, то не смела пожаловаться, так как видела, что мой ропот рассердил бы его. Стойкость во всем вызывала у него неизменное одобрение, слабости же он не прощал.

Однако как-то раз мне было разрешено остаться дома – я, правда, простудилась, – и в Милтон вместо меня отправились его сестры. Я сидела над Шиллером, он наклонялся над испещренным закорючками восточным свитком. Затем я отложила книгу, намереваясь заняться грамматикой, случайно взглянула на него и оказалась под властью этих неусыпно наблюдающих глаз. Не знаю, как долго он изучал меня снова и снова, насквозь и насквозь – таким напряженным был этот взгляд и все же таким холодным, что на миг меня охватил суеверный страх, будто в комнате со мной находилось нечто потустороннее.

– Джейн, чем ты занимаешься?

– Учу немецкий.

– Я хочу, чтобы ты оставила немецкий и выучила хиндустани.

– Ты не серьезно?

– Настолько серьезно, что должен настоять на своем, и я объясню тебе почему.

Он сказал, что сейчас изучает хиндустани, однако, продвигаясь вперед, забывает основы, и ему очень помогло бы, если бы он вновь и вновь повторял начала, преподавая их кому-то: вот тогда они закрепятся у него в памяти. Некоторое время он колебался в выборе между мной и своими сестрами, но остановил свой выбор на мне как на самой прилежной. Так не окажу ли я ему это одолжение? Жертвовать собой мне придется недолго, ведь до его отъезда остается всего три месяца.

Сент-Джон был не тем человеком, которому легко отказать: вы чувствовали, что любое впечатление, болезненное или приятное, врезалось глубоко и уже никогда не стиралось. Я согласилась. Когда Диана и Мэри вернулись, первая узнала, что ее ученица стала теперь ученицей ее брата. Она засмеялась, и они с Мэри согласились, что их ему никогда не удалось бы уговорить. Сент-Джон сказал невозмутимо:

– Я знаю.

Он оказался очень терпеливым, очень снисходительным и тем не менее очень требовательным учителем. Мне приходилось заниматься с утра до вечера, и когда я оправдывала его ожидания, он по-своему сполна выражал свое одобрение. Мало-помалу он приобрел надо мной власть, подавлявшую мою волю, – его похвала и внимание сковывали больше его безразличия. Когда он был рядом, я уже не могла свободно разговаривать и смеяться, потому что докучливый инстинкт напоминал мне, что живость (во всяком случае, во мне) ему неприятна. Я всеми фибрами ощущала, что для него приемлемы только серьезные настроения и занятия, и из-за этого в его присутствии ничего другого позволить себе уже не могла. Я оказалась во власти леденящих чар. Когда он говорил «уходи!», я уходила, когда он говорил «приди!», я приходила, когда он говорил «сделай это!», я делала. Но мне не нравилась моя кабала. Много раз я от всей души желала, чтобы он вновь перестал меня замечать.