Текст книги "Обители пустыни"

Автор книги: Шарлотта Брайсон-Тейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Рабочие не знали. Они быстро поняли, куда клонит Меррит – арабы отнюдь не глупцы – и принялись совещаться. Каждый был уверен, что он ничего подобного, само собой разумеется, не делал – но не смог бы поклясться, что в этом неповинен другой.

– Любой может сейчас уйти, – продолжал Меррит, и все головы тотчас повернулись к нему. – Но уйти он должен уйти без пищи и без воды, так как я не намерен снаряжать никакие частные экспедиции. Если он того хочет, пусть идет отсюда на запад, где в четырех, самое большее – пяти днях пути лежат караванные тропы. И если удача ему улыбнется, он встретит проходящий караван и получит еду и питье. Если же нет, что ж, может быть, пожалеет, что не остался здесь.

Он помолчал, позволяя слушателям как следует усвоить эту мысль.

– Но те, кто останется со мной, – его голос набрал силу, – будут работать в траншеях или снаружи согласно моим распоряжениям. Я не потерплю ни прогулов, ни жалоб. Три дня я ждал, не поумнеете ли вы; больше я ждать не желаю. Выбирайте: вы уходите или остаетесь?

Пораженный вздох последовал за этими словами. Они ожидали, что время само подскажет им решение, а на Востоке время означает вечность. Жесткая необходимость решать сейчас же, немедленно, застала их врасплох. Они сомневались, переговаривались, сразу сделались беспомощными и нерешительными. Меррит заговорил снова:

– Если вы уходите, можете бродить где угодно и гибнуть как вам заблагорассудится. Но если останетесь, вы будете повиноваться моим указаниям без всяких возражений, будете целиком и полностью послушны моим приказам, ибо хозяин здесь я!

В его голосе звучали угроза, и власть, и предостережение. Люди роптали. Глаза Меррита сверкнули; он соскочил с пригорка. Он был безоружен, но они отпрянули. И в этот миг в толпу ворвался звук, и Ибрагим, повернувшись на месте, громко закричал, бросился к Мерриту и принялся трясти его за рукав:

– Смотреть! Глядеть, сэар! О, Бог-Господь, смотреть глядеть!

Вся толпа обернулась. К лагерю, шатаясь и спотыкаясь, мчался по пескам человек, изможденный скелет в развевающихся лохмотьях; приблизившись, он трижды хрипло выкрикнул: «Меррит! Меррит! Меррит!» и пронесся мимо, не глядя ни вправо, ни влево, пошатываясь, как пьяный, задыхаясь, словно загнанная лошадь. На мгновение люди застыли неподвижно; но, услышав голос, Меррит понял все и метнулся вперед, схватив бегущего за руку.

– Дин! Дин! Бога ради, что произошло?

И Дин оступился, выпрямился, пошатнулся и медленно осел на землю, закрывая лицо руками; Меррит поддерживал его за плечи.

Побледнев от неприкрытого ужаса, археолог поднял голову.

– Воды, кто-нибудь! – крикнул он.

Принесли кружку, но Дин не потянулся к ней, пока Меррит заботливо не поднес ее к его губам. Тогда он схватил кружку, с рычанием, как голодный зверь, разом осушил ее и хрипло рассмеялся.

– Дай еще! – выдохнул он и попытался встать.

– Тише, дружище! Остынь! – успокаивающе произнес Меррит и усадил его обратно на песок. – Не бойся, воды ты получишь достаточно.

Он подал Дину вторую кружку и плеснул воду на иссохшую, покрытую грязью кожу, которая впитала влагу, как растение впитывает дождевые капли.

– Мне пришлось там тяжело, – внезапно заговорил Дин. Его речь, вырываясь из пересохшей гортани, была невнятной, на удивление пылкой, но в то же время нерешительной, слова складывались в короткие, разорванные фразы. – Мои люди бежали, когда я стал настаивать на продолжении поисков. Они забрали с собой всю еду. И воду. Понимаешь, – с болью продолжал он, – я, не нашел его.

Две ночи тому – когда это было? Забыл. Я провел там много, много лет. Но что-то случилось. Увидел, как что-то убегает от меня. Стал преследовать. И когда нашел. – он замолчал. – Не знаю, как описать. Тем утром я хорошо видел твой флаг, был уверен в направлении. Но я пошел дальше, держа его в поле зрения. И чуть не заблудился. Услышал ваши голоса. И побежал, начал звать тебя.

Он снова умолк. Меррит, протянув ему кружку с водой, неуверенно сказал:

– Я не совсем понимаю. Почему ты говоришь: «Услышал ваши голоса?» Ты должен был, конечно, заметить лагерь прежде, чем услышал нас. Неужели мы подняли такой шум…

И после его слов повисла тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, как руки Дина стали сжиматься с такой силой, что костяшки пальцев побелели, они сжимались в кулаки, пока не стали трястись от напряжения. Очень медленно, совершенно невыразительным голосом Дин произнес:

– Я думал, ты уже давно догадался, Меррит. Я ослеп.

И вновь тишина. Кружка в руках Меррита осталась наклоненной, вода лилась на землю. Почти шепотом он спросил:

– Как это случилось?

– Я расскажу тебе. Позже. Можем мы уйти отсюда? Я чувствую солнце, – сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие и пытаясь подавить свою слабость. Меррит взял его под руку и повел к своей палатке. За ними последовала толпа арабов – любопытных, как дети, не понимающих, что произошло.

Той ночью, лежа на постели с мокрым полотенцем на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.

Глава VII ТОТ, КТО ВЕРНУЛСЯ

Меррит сидел у входа в палатку, курил и поглядывал то на долговязую фигуру, лежащую на кровати, то на ночную пустыню и угадывавшиеся в темноте курганы. Голос с Дина был тихим и медленным, время от времени он надолго затихал, как будто собирался с силами.

– Я не вполне отчетливо помню подробности, – начал он. – Если я вдруг начну говорить бессвязно, то только потому, что не могу сложить все воедино. Мы двигались кругами. Три дня люди держались молодцами. Затем мы достигли скал, где я ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали роптать. Они заявили, что нет смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться. Каждый новый день приносил лишь пустоту неудач. Холлуэя уже не могло быть в живых, найти мы могли только тело. Я терпеть не могу сдаваться, но чувствовал, что не вправе рисковать жизнью своих людей. Поэтому я сказал им, что на следующий день мы двинемся обратно. Но в ту ночь мимо нас, милях в двенадцати или четырнадцати, прошел караван. Люди оставили меня и присоединились к каравану. Они унесли с собой все, за исключением моей подзорной трубы, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я, я пошел назад. На. – он остановился, с видимым усилием стараясь вспомнить, – думаю, это было на третий день, кончилась вода. Следующим утром, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооруженным глазом; он был едва заметен в подзорную трубу. Если бы не это, я бы, наверное, умер, там. В то утро я прошел немало миль. Не было и клочка тени, а солнце палило немилосердно. Около полудня впереди что-то промелькнуло. Сперва я решил, что это Холлуэй, чудом выживший и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался рисковать. Я погнался за ним. К счастью для меня, это нечто двигалось примерно в направлении флага, строго на восток. Я понял, что случилось, когда солнце стало полыхать жаром, словно открытая духовка. Но к тому времени беду уже нельзя было отвратить. Мой мозг сгорал; голову будто сжимал железный обруч. Я чуть с ума не сошел от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в горячку – каждый раз, приходя в себя, я вновь начинал преследовать в пустыне это адское существо. Через некоторое время оно остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но не исключено, что зрение изменило мне. Я видел звезды и вихри. И потом что-то лопнуло у меня в голове, и свет угас.

Он глубоко вздохнул. Его голос звучал все так же медленно и однообразно и был лишен всякого выражения.

– Какое-то время я, оставался там же. Затем я поклялся, что вернусь, несмотря ни на что, или умру в пути. Я пошел вперед, стараясь двигаться прямо на восток и держаться прежнего направления. Этот страх, что я невольно стану кружить на одном месте, пока не выбьюсь из сил; это чувство ужасающей беспомощности, невозможность узнать, иду ли я в правильную сторону либо же мне лучше просто лечь на песок и дождаться конца. Говорю тебе, Меррит, то было путешествие в ад и обратно.

Его голос слегка задрожал. Меррит, сидя в проеме палатки, отвернулся.

– То, что я расскажу тебе сейчас – не более, чем воспоминание о моих бредовых видениях, – продолжал монотонный, сдержанный голос. – Не знаю, как долго я так скитался. Как ты можешь догадаться, шел я очень медленно. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на какой-то предмет. Это… это было тело, Меррит, высушенная скорлупа, которая отозвалась гулкой пустотой, когда я по ней ударил. Не знаю, чье это было тело. Быть может, мальчика. Они так быстро высыхают на этом солнце, ты же знаешь. Это стало для меня жесточайшим потрясением. Я не знал, что делать. Я так боялся сбиться с пути, что весь, душой и телом, был сосредоточен только на этом, так что едва осмеливался повернуть голову или остановиться. Я вновь потянулся к телу, надеясь, что одежда поможет мне его опознать, но тело выскользнуло у меня из рук – и я никак не мог его найти. Я принялся ощупывать песок, но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в ту или другую сторону, чтобы не потерять направление. Тело могло лежать в футе от меня, но я не нашел его. Тогда я сказал: «Да помилует Господь твою душу, кто бы ты ни был!» – и пошел дальше, оставив тело лежать там. Но если это был Холлуэй – если это был наш мальчик! Найти его, и не узнать, и бросить в пустыне! – он зашелся в судорожных рыданиях. Затем продолжал, спокойно, как и раньше.

– Он был одним из Нас, нашей речи и нашей крови. И мы были здесь для него всем. Нет нужды рассказывать о последующих днях. Думаю, прошло дня три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухие бисквиты, пока губы не стали кровоточить. По утрам я шел туда, где вставало солнце, опаляя жаром мое лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы ощупью находить стрелки и узнавать время; после полудня солнце должно было оказаться позади меня. Утром я шел в направлении солнечного жара, а по ночам боялся пошевелиться, страшась пойти в неверную сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! – его голос упал до шепота. Но минуту спустя он продолжил рассказ, спокойно, размеренно, без всякого выражения.

– Время от времени мне снились полубезумные сны, которые я после не мог отчетливо припомнить. Обычно я оказывался в саду, где запахи жасмина и жимолости были так сильны, что сердце рвалось из груди, и со мной была женщина, чье лицо я не мог разглядеть. Мне часто снилась принцесса – возможно, потому, что мысли о ней не оставляли меня – и я все время видел ее такой, какой она была когда-то, а не в виде той, вещи, что мы нашли. В одном сне, который мне запомнился и который я никогда не забуду, я видел мальчика – нашего мальчика, там, в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле – клянусь, я мог бы при – коснуться к нему, настолько явственным все это казалось! А женщина нагнулась над ним – о, Меррит, то было прекраснейшее создание, когда-либо сотворенное Богом или Дьяволом! Я никогда не был особо расположен к волокитству, но в этом сне – я хотел задушить его, выдавить из него жизнь, дыхание и душу, потому что эта женщина склонялась над ним, ее дыхание было на нем, ее руки обнимали его голову, и я был без ума от нее. Каким-то образом я уже видел, что ползу к ним через сад, ползу, лишенный разума и воли, осторожно и бесшумно раздвигая лозы и цветы. И когда я добрался до них. – Дин оборвал себя и замолчал. Его рука вцепилась в край одеяла.

– Когда я добрался до них, женщина оглянулась на меня через плечо. С этой минуты все стало расплывчатым и туманным, как бывает во снах, и подробностей я не помню. Знаю только, что она оставила мальчика лежащим на земле и пошла прочь; я бросился следом и схватил ее, и она не противилась, но обвивала руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть ее тела и тепло ее дыхания, как если бы обнимал ее во плоти. И когда на земле, в аду и на небесах не осталось ничего, кроме безумия ее красоты, я почувствовал некую перемену. Казалось, она напряглась в моих объятиях; руки ее упали с моих плеч. И затем я увидел, как она меняется. Увидел так ясно, словно не спал и она была там на самом деле. Я видел, как плоть ее сморщивается, а кожа плотно обтягивает кости. Видел, как ее лицо усыхает, вытекают глаза, щеки западают и покрываются измятым коричневым пергаментом, губы истлевают, обнажая ухмылку черепа. И ее тело выскальзывает у меня из рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. После мне почудилось, что Холлуэй, не двигаясь с места, говорит: «В конце концов, оно того не стоит, не правда ли?» И я проснулся в холодном поту леденящего ужаса, а голос его звенел в моих ушах, и я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил. О, все это было чертовски слезливо, не стану отрицать, и я был на грани безумия! – его голос сразу сделался напряженным и усталым. – Я трижды видел этот сон. Я начал ждать его, я жаждал его, чтобы опьяниться ее очарованием, но и во сне я отчаянно стремился пробудиться прежде, прежде, чем она изменится. Это мне ни разу не удалось и, просыпаясь, я неизменно содрогался от смертельного ужаса, а это создание, темное и окоченевшее, лежало у моих ног. И в третий раз.

Он снова помедлил, собираясь с силами, и с трудом подавил дрожь.

– Приходилось ли тебе без причины просыпаться когда-нибудь ночью, чувствуя, что твой разум, твое сознание полностью пробудились, в то время как тело какое-то мгновение еще продолжает спать? Это порождает физическое ощущение сна; все твое существо словно дремлет, сердце бьется медленнее, конечности охвачены слабым онемением, ты пребываешь в глубокой неподвижности. Конечно, это не так; стоит сделать сознательное усилие – и ты сможешь двигаться с совершенной легкостью. Все длится не более секунды. Именно в таком состоянии я проснулся в третий раз. И в этот миг, когда я лежал и чувствовал, что и ради спасения своей души не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, но остро воспринимая происходящее всеми фибрами сознания, я ощутил прикосновение рук – мягких человеческих рук; они разомкнулись на моей шее, и я понял, что нечто, бывшее рядом, отпрянуло назад, быстро и беззвучно. Господь на небесах, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, стал ли я игрушкой странных и вполне реальных сил, пусть и не мог их истолковать, или же то были проделки пораженного горячкой мозга. Может, что-то действительно происходило там, в пустыне, либо же я попросту валял дурака; к счастью, некому было восхититься всей прелестью зрелища. Что ж! Единственное заключение, к которому я смог прийти, – что в течение тех трех дней я, несомненно, пребывал в помешательстве. И, молю Бога, чтобы оно оказалось правильным. Похоже, в этом безумии были свои циклы: трепещущие ночи, исполненные зачарованности, чувственной неги, а после – паники дичайшего страха, и обжигающие дни, когда я дюйм за дюймом полз через раскаленные докрасна пески, в темноте, где клубился кроваво-красный туман. Придя в себя, я подумал, что скитаюсь уже многие недели, и тут услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я забыл, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что нахожусь рядом с лагерем. Я услышал, как Ибрагим почему-то закричал, взывая к своему «Богу-Господу», и побежал. Вот и все.

Его медленный голос замер со вздохом изнеможения. Воцарилось долгое молчание.

Когда Меррит наконец хрипло заговорил, ответа не было. Он подошел к кровати, осторожно заслоняя лампу, и остановился, глядя вниз. Изможденное тело Дина было расслаблено, его исхудалое лицо, изрезанное новыми и глубокими страдальческими морщинами, казалось спокойным, потемневшие веки сомкнулись. Меррит погасил лампу и бесшумно выскользнул из палатки.

Меррит окружил Дина заботливым уходом, но тот, судя по всему, никак не мог оправиться от последствий своих скитаний в пустыне. По этой причине Меррит хотел было ускорить работу и побыстрее покинуть раскопки, но Дин не желал даже и слушать. Он упрямо и красноречиво доказывал, что больше такого случая не подвернется, и неизвестно, смогут ли они когда-либо еще выбраться сюда; если же его глаза вообще можно излечить, несколько недель задержки им никак не повредят. В конце концов Меррит уступил, частью из желания поверить Дину, частью же потому, что был всей душой предан работе. Вскоре Дин научился обходиться без посторонней помощи, используя трость; на первых порах он спотыкался на неровной почве, но после начал передвигаться относительно легко и быстро. Меррит хорошо понимал, что беспомощность была для Дина горше смерти. Дин никогда не говорил об этом, но выражение лица, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его. Он нервничал, тревожился, но упорно старался взять себя в руки. Меррит начал замечать, что Дин нуждается в обществе людей, особенно в вечерние часы – и верно, Дин теперь всегда держался в компании других, даже если сидел, храня молчание и не принимая участия в разговоре.

Дважды поздней ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, все ли в порядке, и находил ее пустой. Сперва это испугало его, и он представил, как Дин одиноко блуждает в темноте, но затем вспомнил, что ночь и день были для него одинаковы.

Миновала неделя; и Зло, что довлело над ними, вновь пробудилось и вышло на охоту.

Глава VIII В ПОСЛЕДНИЙ МИГ

Меррит, сидя в своей палатке, делал записи в дневнике, который давно следовало обновить. Беспощадный свет лампы падал на его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искаженную тень его фигуры на брезентовое полотно позади. Он писал медленно, без правок, методично, тщательно, как делал любую работу. Дневник представлял собой чудо лаконичности и выразительности. Его перо заканчивало фразу – «...которую я намерен предоставить Национальному музею Вашингтона в надежде, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путем исследовать ее содержимое». Речь шла о лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мертвая, позже нашла свое место в музейной витрине среди прочих древних реликвий минувших времен – снабженная этикеткой, повествующей о ее фрагментарно известной и странной истории, начало которой навсегда затерялось в веках. Меррит глубоко погрузился в захватывающее описание находки, когда шум у входа и приглушенное проклятие возвестили о приходе Дина.

– Можно войти? – спросил Дин и поспешно вошел. На миг он застыл и прислушался, определяя месположение Меррита, и пересек палатку по направлению к нему, ощупывая путь тростью с беспомощной неловкостью недавно ослепшего человека.

– Посмотри-ка – из левого рукава моей рубашки, около плеча, вырван кусок? – отрывисто спросил он и наклонился ближе к Мерриту. Меррит заметил, что дыхание Дина было учащенным, а в его манере держаться ощущалось плохо скрываемое волнение.

– Нет, – сказал Меррит. – Рукав цел.

– Хвала Господу, – благочестиво пробормотал Дин.

– Но тогда все это становится совсем странным. Не понимаю, что могло произойти. Что-то буквально сейчас вцепилось в меня внизу, в раскопах. Не верится, что это игра воображения.

Одновременно Меррит воскликнул:

– Постой! Ты сказал – левый рукав? Я вижу шестидюймовую прореху на правом рукаве, вот здесь, где я тяну. Ты задел рукавом за гвоздь?

Дин перевел дыхание.

– Так все же, есть прореха, значит? – спросил он странным голосом. – Нет, это совсем не гвоздь.

Меррит поднял голову и посмотрел ему в лицо.

– Что случилось? – спросил он.

Но Дин, не замечая вопроса, быстро и все так же напряженно заговорил:

– Тогда я верю во все, верю всему. Я считаю, что люди правы. Верю, что это место проклято. И думаю, что Боба и арабов заманили в ловушку сверхъестественные силы. Я отвергал эту мысль и насмехался над нею раньше, но отныне я поверю всему, что преподнесет мне эта земля. Я проиграл, и я сломлен. Я ничего не понимаю – но я верю. Верю!

Его голос перешел в хриплый шепот. Меррит встал и мягко встряхнул его.

– Послушай, старина, так не пойдет. Тебе нужно успокоиться. Осталось потерпеть еще немного; самое большее десять дней – и мы покинем это место.

– Десять дней, – повторил Дин. – Десять дней. Думаю, десять дней я выдержу, разве нет?

– Если ты предпочитаешь тронуться в путь раньше, – сказал Меррит, – то возьми все нужные припасы и людей и отправляйся. Как бы то ни было, я думаю, что это самый лучший план. Твои глаза нуждаются в лечении. Я не задержусь здесь надолго.

Но Дин прервал его с внезапной яростью, с взрывом неуместного гнева, так что Меррит уставился на него в полном изумлении.

– Нет, это ты послушай! Больше такого не повторяй, понятно? Неужели ты сам не понимаешь, что предложил мне? Отпраздновать труса – сбежать и спрятать голову в песок; превратиться в еще более жалкое зрелище, чем я являю сейчас. Вот что ты предлагаешь мне! Но я не желаю – Бог свидетель, не желаю! Не думай, что если я бесполезен, если я стал обузой, то позволю тебе – или любому другому – оскорблять меня.

Его голос осекся, задрожал; словесный поток иссяк. Он произнес с какой-то непривычной робостью, с умоляющим смирением, резавшим слух:

– Я, я не хотел обидеть тебя, Меррит, душой клянусь, не хотел! Я нынче сам не свой.

– Ступай и ложись спать, – решительно сказал Меррит. – Это лучшее, что ты можешь сейчас сделать. Хорошо спится в последнее время?

– И десяти минут не проспал с тех, с тех пор, как вернулся, – коротко ответил Дин. – Иногда мне удается задремать, но это, это хуже, чем ничего. Всякий раз я снова оказываюсь там, далеко, спотыкаюсь о камни, обезумев от голода и жажды.

Он вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Порой я чувствую на шее высохшие руки и что-то ластится ко мне, как было в тех снах в пустыне! – он содрогнулся. – И тогда мне остается только бодрствовать остаток ночи.

– Поезжай домой, Дин! – попробовал уговорить его Меррит. – Тебе не стоит оставаться здесь. Никому не стоило бы – после всего, что случилось.

Гнев Дина мгновенно вспыхнул с новой силой, безумный, яростный, несоизмеримый с вызвавшими его словами.

– Кажется, я вполне счастлив и без твоей помощи, – сказал он с жестокой иронией. – Ты ведь не думаешь, что я подожму хвост и сдамся сейчас, в последний миг?

– Нет. В конечном счете, я полагаю, что тебя это никак не устроит, – мрачно сказал Меррит, внимательно поглядев на осунувшееся лицо Дина.

Дин сразу же успокоился.

– Так и думал, что ты со мной согласишься, – сказал он удовлетворенно. – Конечно же, ты можешь войти в мое положение.

Он угрюмо рассмеялся резким, дребезжащим смехом.

– Боже, что за фарс! Я во всем повторяю Холлуэя: прихожу к тебе с хныканьем, чтобы ты уложил меня спать, как приходил ко мне он, бедняга! Дальше мне предстоит подобраться в ночи к твоей палатке – только бы слышать твои шаги внутри; затем я начну бродить внизу среди могил; а затем…

– Что это ты выдумал? – беспомощно отозвался Меррит. – Будь добр, не думай больше о Холлуэе. Сейчас я дам тебе кое-то выпить, а потом ты ляжешь.

– К чертям выпить! – воскликнул Дин. – Бога ради, меня-то ты не обманешь! Я сам не раз поил чудесным средством таких же расклеившихся героев и укладывал их спать, заставляя поверить, что они получили приличную дозу снотворного. Избавь меня от фокусов с лимонадом!

Меррит чуть слышно охнул.

– Что ж, отлично. В таком случае я зайду попозже и гляну, все ли у тебя в порядке.

Он вернулся к своему дневнику. Дин, на пути к выходу, спокойно бросил через плечо:

– Тогда тебе лучше громко запеть перед тем, как войти. Хамд, это черное дьявольское отродье, внезапно решил навестить меня прошлой ночью. Я порядком придушил его, прежде чем он сумел сказать мне, кто он такой. Я едва держусь, честно говоря.

Он вышел, коротко выругавшись, когда наткнулся по дороге на складной стул.

«Да уж! Он дошел до предела. Я должен как-то помочь ему», – сказал себе Меррит и вновь взялся за перо.

Некоторое время спустя Меррит, громко возвещая свое появление, вошел в палатку Дина, но нашел ее пустой. Меррит остановился у входа и тревожно огляделся, нахмурив брови.

– Жаль, что я не предложил ему переночевать у себя, – произнес он вслух. – Парень не в том состоянии, чтобы оставаться сейчас в одиночестве. Он может, того и гляди – Господи! Он может.

Меррит сел на кожаный сундук и стал ждать. Ночь была недвижна и тиха. Ни звука не доносилось из лагеря; весь мир спал. Меррит задремал в неудобной позе, его голова свесилась вперед, руки безвольно повисли между коленями. Он сонно подумал, что спит уже давно. В сновидении за десять минут могут пройти долгие годы, и Мерриту показалось, что миновала добрая половина ночи, когда он наконец собрался с мыслями, виновато сознавая, что должен встать и пойти искать Дина. Он зевнул, потянулся и поднялся на ноги с мутной от сна головой, заметив некстати, что лампа продолжает гореть, а лунный свет, льющийся сквозь распахнутый полог, стал мерклым и болезненным. Но вдруг он дернулся, мгновенно пришел в себя и начал прислушиваться, склонив голову и стиснув руки: в глубинах ночи зародился стон, нарастающий и переходящий в крик, разорвал тишину и внезапно прервался, словно захлебнувшись в удушливом молчании; наступило глубочайшее безмолвие. Крик, понял он, донесся из раскопов. Меррит выскочил из палатки и ринулся к траншеям, с силой сжав зубы, напрягая каждый мускул, готовясь встретиться с неведомой опасностью. Он знал лишь то, что безошибочно подсказывал ему инстинкт – опасность была совсем рядом.

Он взлетел на вершину насыпи и глянул на внутренний двор в сорока футах ниже. Там, среди раскопанных могил, лежала густая черная тень, и лишь в центре открытого двора мерцал лунный свет, подобно серебристому озеру на дне колодца. Меррит застыл в нерешительности, не зная, где затаилась беда, и услышал странные звуки, исходящие из средоточия теней внизу: хриплое дыхание, глухое рычание, низкое и пугающее, как из глотки разъяренного пса; и топот тяжелых тел, сцепившихся и раскачивавшихся в смертельном объятии. Затем из темноты появилось нечто, и Меррит протер глаза, убедившись, что бледный лунный свет, делавший все вокруг бесплотным и призрачным, не обманул его; да, что-то перекатывалось по земле, поднималось и рушилось вновь в чудовищной схватке – бесформенная масса, черная на фоне серебра, задыхающаяся и яростно рычащая. Меррит огромными прыжками помчался вниз по наклонной галерее. Но и в эту минуту его разум продолжал действовать, выдвигать и отметать предположения. Там могло оказаться дикое животное – лев, гиена или шакал; быть может, обезумевший туземец или вор. Неизвестный враг увлек Дина, слепого и ослабевшего от недавних страданий, в эту яму и заставил сражаться не на жизнь, а на смерть.

Меррит добежал до нижнего уровня, споткнулся по дороге о что-то невидимое, выпрямился и метнулся во двор, где шла схватка. Борьба тем временем прекратилась; ибо за тот краткий миг, что занял у Меррита спуск, произошло то, чему суждено было произойти. Осталась лишь искореженная груда на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся ее, и сжала его изо всех сил, и потянулась слепыми, отчаянными пальцами к горлу. Меррит громко закричал:

– Прекрати, Дин, перестань сейчас же, слышишь! Это я, Меррит! Послушай, ты совсем выжил из ума?

С трудом он справился с ним и удерживал, повторяя снова и снова:

– Это я, только я, Меррит. Прекрати уже, хватит, разве тебе не понятно, это я, Меррит!

Наконец сопротивление Дина стало ослабевать и он затих, тяжело дыша, а Меррит прижимал его к земле.

– Ты – Меррит? – спросил он еле слышно. Меррит, по-прежнему удерживая его, автоматически бормотал успокаивающие слова. Но вдруг Дин приподнялся и сел, легко, как пушинку, стряхнув с себя Меррита.

– Тогда где она? – воскликнул он. – Меррит, Меррит, найди эту тварь, найди ее, ради Бога, и сожги! Она не могла уйти далеко. Я только что схватил ее. Быстрее, старина, найди ее – она где-то здесь, среди могил. Я поймал ее всего полминуты назад!

Меррит положил ладонь на его руку и почувствовал, что Дин дрожит всем телом.

– Успокойся, дружище! – сказал он. – Опомнись! Здесь нет никого – могу поклясться, никого. Как ты здесь оказался?

– Как оказался? – прошипел Дин сквозь зубы. Его руки конвульсивно сжимались и разжимались. – Говорю тебе, я поймал ее! Пойми же наконец! Не мешкай! Ты хочешь, чтобы тварь ушла от нас снова?

– Погоди-ка. Кого это ты схватил? – спросил Меррит. Голос Дина раскатился воплем гневного бессилия.

– Мумию, глупец ты эдакий, мумию! Ты что, не понимаешь? Скорее, найди ее, черт тебя побери!

– Мумию! – ошеломленно повторил Меррит. Странное поведение Дина тотчас нашло свое объяснение: несомненно, Дин сошел с ума; перегруженный мозг в конце концов не выдержал. Но Дин все говорил, высоким, пронзительным, дрожащим и срывающимся голосом.

– Я нашел ее здесь, внизу, среди могил. Я знал, что обязан ее найти; я ждал ее. Она пришла, и я почувствовал ее руки на своей шее, и понял, что сон, снившийся мне в пустыне, был не сном, но явью. И когда я попытался оттолкнуть ее, она вцепилась в меня, вцепилась, точно пиявка, ногами, руками и зубами. Меррит! О Господи, Меррит, где ты? – это был смертельно испуганный голос ребенка, пробудившегося в кромешной темноте.

Услышав этот голос, Меррит быстро произнес:

– Эй, старина! Все хорошо – я здесь. Я никуда не денусь.

Дин нащупал его руку и сжал ее с такой силой, что Меррит невольно вздрогнул. Его голос зазвучал вновь:

– Я дрался с ней, и она цеплялась за меня руками и ногами, и мне никак не удавалось сбросить ее. Я пробовал бить ее головой о камни, но она впилась зубами мне в плечо и не отпускала. Тогда я решил вытащить ее наверх. Я перестал отдирать ее от себя, обхватил руками и бросился бежать; но я заплутал и все время двигался по кругу на одном месте. Наконец я достиг галереи, но она догадалась о том, что я задумал, и стала сопротивляться. Боже мой! Как она билась, стараясь освободиться! Я споткнулся, и мы оба упали, она пыталась вырваться, а я держал ее. И тогда я услышал крик, и приближающиеся шаги, и она выскользнула у меня из рук и исчезла.

– Ну все, пойдем отсюда! – ласково сказал Меррит. Про себя он строго добавил: «Должен же кто-то нас, болванов, сохранять спокойствие!» Дина, подумал он, следует утихомирить, убедить подчиниться.

Дин рассмеялся.

– Думаешь, я спятил? – воскликнул он. – Никак нет. Пока еще. Я, я в здравом уме, совсем как ты, но это ненадолго. Если бы ты почувствовал, как она виснет на тебе, обвивая костлявыми руками, и не был способен увидеть, что это такое – ты был бы тоже близок к помешательству.