Текст книги "Обители пустыни"

Автор книги: Шарлотта Брайсон-Тейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава III В ГРОБНИЦЕ

Лампы горели теперь ярче и ровнее, и по гробнице разлился свет. Погребальная камера была низкой, квадратной и очень маленькой; все стены были расписаны относительно не пострадавшими от времени фресками, детали которых археологи не стали разглядывать. Дин перевернул тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало подобно им самим. Меррит произнес:

– Это женщина. Судя по платью, могу заключить, что она занимала высокое положение, – он присвистнул. – Поглядите на украшения!

Когда тело, жесткое как доска и окоченевшее в скорченной позе, было повернуто лицом вверх, в свете фонаря вспыхнули бесчисленные драгоценные камни, блеснуло золото, темным огнем засияли неведомые кристаллы. Высохшую шею обвивала цепочка из тяжелых золотых колец; на сморщенных, длинных и костлявых руках с похожими на когти пальцами висели широкие чеканные браслеты, инкрустированные самоцветами.

– Она поразительно хорошо сохранилась, – сказал Меррит. Он с глухим звуком постучал пальцем по впалой груди, которая некогда была смуглой и гладкой плотью, отзывавшейся на прикосновение мягкой упругостью и соблазнительными ямочками. Затем он направил свет фонаря на лицо мумии. На черепе все еще сохранились волосы, длинные, полночно-черные, прямые и шелковистые; но стоило Мерриту притронуться к ним, и прядь осталась в его руке. Глаза высохли, глазницы были пусты. Губы, сухие и запавшие, растянулись в ухмылке, обнажая два ряда совершенных зубов.

– Это какое-то издевательство! – неожиданно воскликнул Меррит. – Мне хотелось бы знать, что она тут делает.

Дверь не случайно была замурована подобным образом. Давайте осмотримся.

Они огляделись вокруг и нашли ответ на стенах. То была изображенная на фресках история драмы с ужасающим финалом, разыгранной более двух тысячелетий назад, причем исполнявшая главную роль актриса была одета в такой же костюм, что и лежащая у их ног мумия.

– Думаю, повествование начинается отсюда, – заметил Холлуэй, стоя в углу у двери. – На стене рядом с вами изображено, как закладывают вход, а это должно было произойти ближе к концу действия. Первое изображение находится здесь, где я стою.

Они бродили вдоль стен, натыкаясь друг на друга в тесноте погребальной камеры и освещая фрески фонарями. Наконец Холлуэй, чье пламенное воображение не знало границ, хлопнул себя по колену и воскликнул:

– Понял! По крайней мере, это соответствует всем деталям, что мы успели обнаружить. Она определенно была особой царской крови! Ведь тут, на четвертой фреске, она изображена с чернобородым мужчиной, наделенным символами царской власти; заметьте, что по величине их фигуры почти совпадают. В первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного меньше ее, что означает его низкое происхождение. Он стеснителен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно выражать его нежелание участвовать в игре. Трем другим карликам, лежащим сбоку на спинах, судя по всему, близость с нею дорого обошлась. Все они закрывают лица руками, видите? Та же поза, что и у ведущего персонажа. Похоже, она была дамочкой весьма любвеобильной, как можно заключить по следующим двум фрескам. Да уж, они очень откровенны, верно? В четвертой сцене царь порицает ее и призывает исправиться, но она поворачивается к нему спиной. На дальней стене явно изображено, как ее судят за грехи и как царь выносит приговор. А здесь – надо же! Только поглядите – ее замуровывают заживо в этой самой камере. Вот ее тащат вдоль всего наружного коридора, гробница открыта и подготовлена; а в этой, последней, сцене царь своими руками кладет первый камень. Вот слуга возится со светильником, установленным на каменном основании. – Он глубоко вздохнул. – Но, Бога ради, для чего они замуровали нашу принцессу живьем? Почему не отравили, не отрубили ей голову или что-нибудь в этом роде?

Однако рассуждения Холлуэя были прерваны. Ибрагим, чье неутолимое любопытство преодолело даже суеверный страх перед гробницей, подошел к археологам; свет их фонарей ярко освещал фреску с изображением принцессы, ожидающей приговора. Неожиданно Ибрагим вскрикнул в удивлении и тревоге и бросился к выходу. Холлуэй поймал его на полпути, требуя объяснений.

– Сэары, уходить прочь. Эта место совсем проклятый. Эта дева – та, какая вы звать по-английски дьявольский душа. Видеть – глядеть.

Он указал на нарисованную фигуру. Меррит наклонился ближе, рассматривая детали.

– Довольно-таки странно, – заметил он. – Видите у нее на груди это украшение, похожее на модное ожерелье? Но на нем не орнамент, а маленькая фигурка дьявола. Она встречается на всех ее изображениях. Можете сами проверить.

– Вот оно как, – промолвил Холлуэй и двинулся вдоль стен, разглядывая фрески. – Маленький дьявол. Мило, ничего не скажешь.

Но Ибрагим снова взвыл.

– Эта дьявол смотреть из ее душа. Эта почему ее замуровать. Если она умирать так. – он провел ребром ладони по шее, – или была убивать, дьявол выйти из нее и бежать. Замуровать, и дьявол, когда дева умирать и он выходить, оставаться здесь. Теперь вы открыть стена, освободить дьявольский душа. Уходить прочь скорей.

Холлуэй рассмеялся.

– Верно подмечено, Ибрагим! Мы и не думали, что среди нас найдется человек с таким буйным воображением. Но мне и самому кажется, что лучше нам выбираться отсюда. Воздух здесь не слишком-то благоуханный. Да и Дин еще больше позеленел.

Из коридора, где стояли землекопы, донесся крик, и Ибрагим метнулся к выходу.

– Говорить, крыша обваливаться! – прокричал он на бегу. – Завалить дверь! Бежать, сэары!

– Сверху просто сыпятся мелкие камни, – сказал Меррит. Но Холлуэй, уже отступая, кинул через плечо:

– Вам обоим стоит поторопиться! На нас несется самая настоящая лавина.

Он перепрыгнул через порог узкой двери. Меррит бросился вслед за ним и успел оказаться в проеме, когда послышался грохот оползня; Холлуэй, Ибрагим и двое рабочих в коридоре дружно закричали, и Меррит прыгнул, счастливо избежав опасности. И затем в проем, где он только что находился, обрушилась груда рыхлой земли и грубо обработанных камней, полностью завалив вход и превратив Дина в узника подземной темницы.

В коридоре ободряюще крикнули, что немедленно примутся за работу и выкопают его; невнятные голоса долетали до него словно издалека. Сильный молодой голос Холлуэя, слышимый лучше других, известил, что его освободят в течение получаса, предлагая Дину смотреть на вещи философски и заняться любовью с принцессой, чтобы скоротать время.

Дин улыбнулся при мысли о своем заточении, прислушиваясь к лязгу заступов и лопат; звуки казались громкими в сравнении с царящей в гробнице тишиной. Постепенно он начал осознавать, как тиха была усыпальница. Давящая тишина, не нарушавшаяся неисчислимые годы, казалось, вновь вступила в свои права. Его одинокий маленький фонарь храбро горел, но углы усыпальницы тонули во мраке; изображения на стенах кривились неясными и изломанными контурами. Взгляд Дина упал на скорчившуюся на полу мумию, и воображение перенесло его к последней зловещей сцене, разыгравшейся здесь в прошлом. Он думал о принцессе, вероятно, молодой и, конечно же, прельстительной, брошенной здесь на медленную смерть в наивной вере, что красивая и порочная ее душа, заточенная в этих удушающих стенах, никогда более не вырвется на свободу, дабы вновь сеять разрушение и гибель среди сынов человеческих.

Некоторое время он забавлялся своими фантазиями. Он сидел на полу, сложив руки на коленях, не сводя глаз с украшенной драгоценностями издевки в углу. Неожиданно он ощутил жару и замкнутость этого места, почувствовал, как пот выступает на лбу и руках; заметил также, что вокруг сгустился некий туманный ореол, в котором бессильно мерцал свет его фонаря.

– Поспешили бы эти бездельники! – раздосадованно пробормотал Дин. Он резко вскинул голову, выражение его лица изменилось, глаза заблестели от возбужденного недоумения. – Что это, разрази меня гром? Мне кажется, откуда-то веет духами – жасмином, клянусь Богом!

Он покачал головой.

– Какой-то неуловимый запах. Очередная шутка солнца. Никто из нас не пользуется духами – и уж тем более рабочие. – Он замолчал и усмехнулся. – Как бы то ни было, это место становится гнетуще тесным.

Затхлый воздух подземелья вызывал необъяснимое головокружение – его мысли расплывались, руки холодели. Задумавшись, он вдруг произнес:

– Черт побери! Уж не перепутал ли Ибрагим пузырек?

Он все более убеждался, что принял неправильное лекарство, и все больше злился на Ибрагима. Он ворчливо доказывал себе, что виной всему перепутанный пузырек, иначе он не испытывал бы сейчас такие диковинные ощущения. Его взгляд снова упал на мумию. На сей раз Дин уставился на нее, не отрывая глаз под нахмуренными бровями и чуть разомкнув губы. Свет потускнел, голова кружилась. Его смятенный, зачарованный взор отметил медленное, неопределенное изменение в лежащих на полу останках, хотя отдельные стадии этих перемен оставались неуловимы. Мертвое лицо медленно поворачивалось к нему – так медленно, что Дин, как ни старался, не мог заметить движения; впалые щеки налились, покрытые теперь не высушенным пергаментом, но бархатистой смуглой кожей. Он увидел полные алые губы, скрывавшие двойной ряд совершенных зубов; сморщенные руки показались ему плавными и изящными; волнистые изгибы и мягкие впадины груди и горла, внезапный блеск неведомых украшений. Он обхватил голову руками.

– Господи! Я начинаю бредить! – пробормотал он. – Это солнце – разумеется, солнце – ничем другим это не объяснить!

Но он почувствовал, как все тело задрожало в приступе мгновенного, безымянного ужаса, сжавшего его в тисках подобно кошмару тяжкого сновидения, про которое знаешь, что оно только снится, но не можешь пробудиться – и в этот миг осознал, что смутный аромат изменчивых благовоний усилился, сделавшись ясно ощутимым; душный, навязчивый запах цветов жасмина, приторный и чувственный, принес с собой внезапную боль от невыносимой тоски по яркой жизни, оставшейся позади.

– Ничего не понимаю! – пробормотал он. И чуть позже, безотчетно, с неясным чувством, что слышал эти слова раньше:

– Ты видишь явления и твердо знаешь, что они существуют, но не можешь их объяснить.

После он вдруг обнаружил себя ползущим на четвереньках к скорчившейся фигуре, которая, он знал и видел, глядела на него живыми глазами, маня его тяжелым и сладким ароматом жасмина; и замер с внезапным выражением ужаса на лице, будучи вполне уверен, что сошел с ума и содрогаясь при мысли о том, что могло бы произойти, если бы он невольно дотронулся до трупа. Свет был тусклым, и в глазах его стоял туман, так что он не мог ничего разглядеть; но Дин знал, что оно лежало недвижно, искоса посматривая на него из-под ресниц взглядом, полным приглашения и искушения, а драгоценности на нежной шее и округлой груди подмигивали ему в неверном свете.

И тогда вся сила воли покинула его, растворившись в тонком, изнуряющем благоухании, что овладело его разумом и вскружило голову; и внезапно наступила минута, когда он не мог больше вынести это испытание. Он набросился на землю и камни, завалившие дверной проем, и принялся разгребать их, бормоча бессвязные слова в слепом страхе того, чему не было названия.

После крик землекопов, раздавшийся совсем близко, достиг его слуха, и воздух туннеля, показавшийся небесно чистым и прохладным после удушья могилы, заполнил его легкие, словно струя бесконечно благодатной холодной воды. Когда Меррит и Холлуэй подошли к нему, он выпрямился, рассеянно улыбаясь, и бессильно упал на пороге.

Они вынесли его с вежливыми выражениями сочувствия, а он, теряя сознание, все бредил о мертвых существах, глядящих на него живыми глазами, о цветах, чья эссенция может увлечь человеческую душу в бездну адских мук, и о боли в голове, и о солнце, и о синих пузырьках. И тогда Ибрагим, дрожа от страха, нехотя признался, что не сумел найти в аптечке синий пузырек и принес вместо этого стакан чистой воды – «Именем Бог-Господь, сэары, очень чистой!»

– ибо ему, Ибрагиму, было хорошо известно, какое наказание ждало бы его за опыты с лекарствами, назначения которых он не понимал.

И в открытую гробницу ворвалось свежее дыхание ночных ветров; забытая лампа Дина все еще горела внутри, на полу, отбрасывая пятна света на мертвое лицо и высохшие руки принцессы, и драгоценности ее все так же издевательски сияли.

Глава IV «ОНА ОБОЛЬСТИЛА МЕНЯ»

Лагерь отходил ко сну, из палаток рабочих доносились обрывки разговоров – стычки из-за чайника, или мясного рагу, или игры в кости. После ужина Холлуэй, засунув руки в карманы и зажав в зубах сигарету, подошел к молча курившим Дину и Мерриту. Дин выглядел подавленным, голова его была повязана влажным полотенцем. Меррит, спокойный и задумчивый, наслаждался отдыхом после достойного трудового дня – отличной прелюдии к вечернему комфорту души и тела, когда можно расслабить все сжатые днем пружины.

– В какой ящик вы упаковали мумию для транспортировки? – вскользь спросил Холлуэй.

– Мы ее даже не паковали, – ответил Меррит, выколачивая трубку о каблук. – Сегодня на это не было времени, учитывая приключение с Дином и прочее. Мумия спокойно пролежит до утра в гробнице. Эти афеджи[1]1
  Polaris: Путешествия, приключения, фантастика


[Закрыть] не прикоснутся к ней и за самый неслыханный бакшиш. Вдобавок, Ибрагим стоит на страже и следит, чтобы они не шныряли вокруг.

– Не паковали? – переспросил Холлуэй с ноткой удивления в голосе. – Что ж, в гробнице ее нет. Мумия исчезла.

Меррит выпрямился и недоверчиво глянул на него.

– Как это понимать? – резко спросил он.

Холлуэй терпеливо ответил:

– Я подумал, что вы уже упаковали мумию, поскольку не увидел ее в гробнице. Я был там не далее как пятнадцать минут назад. И никакого Ибрагима там не было. Он мирно ужинал с этим… как его… с Хафизом, поваром. Держу пари, эти мошенники стащили мумию, чтобы завладеть драгоценностями.

Дин и Меррит, ничего не ответив, одновременно вскочили и бросились к раскопу. Холлуэй не спеша двинулся следом, держа руки в карманах. На полпути он повстречал обоих – они возвращались, изрыгая проклятия.

– Итак? – осведомился Холлуэй. – Я оказался прав? Вот теперь начнется веселье.

– Еще бы! – рявкнул Меррит. Он повысил голос, зовя Ибрагима. Все трое уселись в ряд, как судьи грозного трибунала, расположившись так, что в лагере их никто не смог бы услышать. Явился Ибрагим, воплощение спокойствия и невинности. Меррит повел допрос на местном диалекте.

– Ибрагим, стоял ли ты на часах после того, как мы покинули гробницу? – спросил он медоточивым голосом.

– O да-а, сэар, – протянул Ибрагим не менее елейно.

– И как долго?

– До самый ужин. Мой живот стенать по козий жаркой и печенье. Сэары, он реветь. Потому я уходить. Сказать я себе, проглотить кусочек и возвращаться быстро. Не так долго не быть меня. Я уходить. Я быстро возвращаться. И минута не пройти.

Меррит повернулся к Холлуэю.

– Ты видел его у гробницы, когда пришел?

– Нет, сэр! – тотчас откликнулся Холлуэй.

– И долго ты там пробыл?

– Около часа, насколько могу судить.

– Возвратился ли он к тому времени?

– Нет, сэр.

Серые глаза Меррита приковали испуганного Ибрагима к месту.

– Пока ты, напрямую нарушив приказ, отсутствовал на посту, мумия была украдена. Теперь ты обязан найти ее. Ты понял или мне еще раз повторить на твоем жаргоне?

Он повторил свои слова на местном диалекте.

– Ты лично отвечаешь за розыски. Ты должен опросить людей, осмотреть весь участок, так как мумию могли где-то зарыть, перевернуть весь лагерь. До тех пор, пока мумия не обнаружится, жалованье тебе начисляться не будет.

Также ты не получишь никакого бакшиша и никаких подарков по возвращении.

Ибрагим, готовый на все, кроме потери заработка, принял жалкий вид. Он горевал безутешно, как дитя: он рыдал, он молил о прощении.

– Я находить мумия, сэар, находить совсем-очень быстро. Если эта сделать мои люди, я свирепый у люди забирать. Но дать мне подарки, или умирать я от голод. Я бедный человек, совсем бедный – мне уважительно нужен подарки, сэары!

– О, прекрати нести чушь и приступай к делу! – прорычал Меррит и повернулся к нему спиной.

Ибрагим пристыженно удалился с намерением возложить вину, коллективно и индивидуально, на каждого землекопа и каждую бригаду. Его продвижение по лагерю можно было проследить по буре гневных возгласов, призывов к Всевышнему восстановить запятнанную репутацию, яростных отрицаний всякой причастности.

Меррит коротко рассмеялся и растянулся на спине.

– Не кажется ли вам, что вся эта суматоха может… хм… спугнуть вора и заставить его бежать с награбленным? – спросил Холлуэй.

– Он не сумеет уйти далеко, – мрачно ответил Меррит, махнув рукой в сторону окружающей пустыни. – Если он попытается это сделать, мы недосчитаемся кого-то из рабочих и тотчас поймаем виновника. Напротив, он может испугаться огласки и тайком подбросить мумию, когда поймет, что деваться ему некуда.

Однако ни на следующий день, ни день спустя мумия принцессы не была возвращена. Работы продолжались с прежним усердием и переменным успехом. Новые траншеи уходили все глубже в курган. Были обнаружены корзины, доверху набитые табличками, изготовленными из лучших сортов глины – многие из них в превосходной сохранности – а также терракотовые вазы, медная утварь, частью окислившаяся до неузнаваемости, и алтарь божества, чье имя было стерто, со следами жертвоприношений. Раскопали и дворцовую площадь, широкую и открытую, с фрагментами клинкерной мостовой и остатками близлежащих залов. Дин старательно составил планы этих архитектурных сооружений, отметив их размеры, среднюю высоту и толщину уцелевших участков стен, системы канализации и вентиляции. Археологи сделали слепки с надписей, не подлежащих перевозке, тщательно обследовали фундамент, сфотографировали и описали здания. Но все это служило лишь подготовкой к раскопкам на нижнем уровне, где хранились, по мнению Меррита, более древние и ценные реликвии. Случались и бесплодные дни, и тогда Меррит грустил, вспоминая о похищении принцессы. Если дела шли удачно, он забывал о ней, радуясь новым находкам, но когда что-то не ладилось, он возвращался мыслями к мумии и горько ее оплакивал.

– Я собирался подарить эту мумию Национальному музею в Вашингтоне, – сетовал он, – а теперь, благодаря ненасытному аппетиту какого-то дурака-афеджи, она утрачена. Неужели так трудно ли день или два обойтись без ужина, когда на весах лежит такое открытие?

Но дурак-афеджи все еще находился в центре внимания и был намерен совершить еще немало подвигов. Однажды вечером он попытался похитить воск, которым собирался залечить жуткого вида порез, как принято у хирургов пустыни; Дин поймал его на месте преступления и сам надлежащим образом перевязал ему рану. И поэтому Ибрагим, с самого дня падения считавший себя незаслуженно обиженным изгоем, преисполнился благодарности и – как водится, на ломаном английском – сообщил Дину, что прошлым вечером исчез один из рабочих; землекоп, сказал он, не вернулся вместе с остальными на закате, в то время как человек, который последним видел пропавшего, тяжело заболел и лежал в лагере.

Все это Дин счел должным передать Мерриту. Археолог зевнул и сонно проворчал:

– Землекоп ушел спать за один из курганов. Не беспокойся, он вернется к завтраку.

Однако к завтраку рабочий не вернулся, тогда как больному становилось все хуже и он мечтал о смерти. Когда любопытные товарищи стали расспрашивать его о причинах несчастья, он отвечал, что сказать не может и даже говорить об этом не желает; подобный ответ не вызвал прилива симпатии к больному, и посетители заметно поредели. Той же ночью Дину приснилось, что он вновь оказался заперт в гробнице; живые глаза на мертвом лице следили за ним, пока он пытался пробиться сквозь камни к воздуху и жизни. Впрочем, лицо во сне казалось не полностью мертвым – смуглая кожа плотно обтягивала кости черепа, но черты выражали теперь похоть, и жестокость, и злобное торжество. Дин проснулся, весь мокрый от пота, с ощущением удушья, таким же, какое испытал в тот незабываемый день в подземелье, пораженный чувством грядущего зла. Он заснул и проснулся вторично, и чувство это растворилось без следа в ясных лучах утреннего света.

День спустя среди землекопов воцарилось некоторое беспокойство. Вечером Меррита посетила делегация с долгими жалобами на всевозможные треволнения. Ибрагима они назначили своим полномочным представителем; тот наслаждался возможностью блеснуть знанием английского и произнес длинную речь.

– Сэар Меррит не забывать, что эта город проклятый, совсем давно проклясть его Бог-Господь. Здесь могут быть плохой дела, очень плохой, как мы увидеть. Не есть хорошо откапывать то, что есть плохо. Эта алтар посвятить такой злобный Бог-Господь, что люди говорить, он светиться весь ночь. Здесь обитать духи – везде, везде повсюду. Так много, очень много духи в эта земля. Люди не нравиться эта. Хафиз, повар он, видеть вещь прошлый ночь. Делать его очень больной.

Он ухватил Хафиза за край его короткого и грязного ситцевого одеяния и вытащил повара вперед. Хафиз поначалу отмалчивался, но, очутившись в тесном кругу слушателей и получив приказание говорить, развел руками и быстро сказал:

– Ах, хозяин, то было создание, что приходит ночью с холмов, качаясь, как раскачивается под летним ветром пшеница, очень легкое, и зовет людей следовать за ним. Тар-фа, тот, кто ушел и не вернулся, видел его и говорил, что это дух алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло уже три дня с тех пор, как он ушел.

Затем, будучи добрым магометанином, Хафиз призвал Аллаха в свидетели, что он всегда старался держаться подальше от невидимых сущностей, что он был вынужден подчиняться приказам и что он – лишь цветок в руках Господа.

– Никак не пойму, что нашло на этих дикарей, – раздраженно сказал Холлуэй.

– Они всего-навсего немного нервничают, – заверил его Меррит. – Похоже, место это всегда, начиная с древнейших времен, пользовалось дурной славой. Рабочие суеверны и не понимают, с чем столкнулись. Лично я думаю, что Тар-фа украл мумию и накануне побега выдумал историю о светящемся алтаре, чтобы сбить нас со следа. Да, безусловно, Тарфа и есть вор. Но он не так уж глуп и вряд ли решится бежать на север без воды и провизии. Повар говорит, что со склада он ничего не взял. Значит, единственным приемлемым маршрутом остается южное направление. И когда мы будем возвращаться тем же путем, несомненно найдем его – или то, что от него осталось – вместе с мумией.

– Но горы? Он ведь может направиться в горы? – предположил Дин.

Услышав это, Меррит только усмехнулся.

– Зачем ему горы? Думаю, он прежде всего захочет добраться до караванных путей, где он мог бы надеяться на помощь. Мумию он выбросит в пустыне, а драгоценности спрячет в своей одежде. Идти в горы – все равно, что на север, на верную смерть. Но никакие караваны не проходят ближе чем в пятидесяти милях от тех мест, куда он направился; а пятьдесят миль – не шутка для измученного человека без пищи и воды. О, мы еще вернем нашу принцессу!

На следующий день тревога лишь усилилась. Один из землекопов явился к Мерриту и рассказал, захлебываясь в истерике, что он, Мусса, видел человека, который пробирался между курганов, следуя за созданием, что все время скользило впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, что был с Тарфой и после хотел умереть. И Мусса, дрожа с головы до пят, описал это создание, так как сумел его разглядеть.

– Господин, было почти темно, и мы с Хафизом взяли еду, отошли в тень того кургана и сели ужинать.

Он махнул рукой влево, в сторону отдаленного холма выкопанной земли и щебня.

– И как только закатилось солнце, в тот миг меж днем и ночью, мы ощутили дуновение из райских садов блаженных душ, и было оно тихим и мягким, словно шепот женских голосов, и появилось Оно, медленно огибая курган, и поглядело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала садом, наполненным ароматом роз и соловьиными песнями. И то была женщина, мой господин, клянусь Аллахом, женщина, здесь, в этом месте, где женщин отродясь не бывало, и глаза ее были черны, а губы алели. Она стояла, покачиваясь в тени кургана, и манила; и я вскрикнул от ужаса, но Хафиз встал и двинулся к ней. И когда я попытался остановить его, он проклял меня и пошел вслед за женщиной, что смеялась и манила его, ибо сладостный запах ее был в его ноздрях и воля ее требовала подчинения. И когда я, в большом страхе, обошел курган, то не увидел их, ибо разлилась ночная тьма. Ах, господин, она была прекрасна, и преисполнена зла, и увешана драгоценностями, подобных каким не знали на этой земле.

Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.

– Кажется, я велел тебе не брать для рабочих никакого спиртного? Боже правый! Скоро они начнут созерцать священных питонов и прыгающих ящериц!

– Не брать я спиртное, сэар, – прервал его Ибрагим.

– Ни один капля виски в лагерь. Солнце прикоснуться к ним здесь, – он со значением постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво, с отвращением усмехнулся.

В ту ночь все трое засиделись допоздна, глядя на пустыню и мерцающие в небе звезды. Холлуэй первым нарушил долгое молчание.

– Наши землекопы – не дети, которые шарахаются от каждой тени. Полагаю, над всем этим стоит поразмыслить. С их точки зрения, место это действительно может показаться весьма странным. Здесь есть все необходимое для леденящей кровь истории о призраках: древний проклятый город, алтари неведомых богов, где приносились человеческие жертвы, эта мумифицированная принцесса с ее «дьявольской душой», драгоценностями и биографией, изображенной на стенах ее же гробницы; а теперь еще и исчезновения наших людей, одного за другим. Во всяком случае, друзья, я рад, что вы здесь со мной. Будь я один, клянусь Богом, не удивился бы, если бы и сам поверил в духов, о которых толковал Ибрагим. Я закончил бы тем, что бежал отсюда без оглядки.

Дин улыбнулся юноше сквозь облако табачного дыма; а Меррит сказал с суховатой душевностью, которую лишь Холлуэй, с его темпераментом, беспечностью и неожиданными контрастами воображения, даже более пылкого, чем у самого Меррита, был способен извлечь из него:

– О да! Видал я, как быстро ты умеешь бегать, ты, юный сорвиголова. Через два-три дня они обо всем забудут. Они попросту считают своим долгом обеспечить любую экспедицию чем-нибудь сенсационным.

Холлуэй тяжело вздохнул.

– Откровенно говоря, я ничего не знаю! – признался он. – Я сдаюсь. Эта страна недоступна моему пониманию. Честное слово, если я пробуду здесь еще немного, буду готов поверить во что угодно.