Текст книги "Красота на земле"

Автор книги: Шарль Фердинанд Рамю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Руки опускаются сами собой, кончик палочки упирается в пол. Сколько ни слушай, ничего не услышишь, как будто и вправду ты один в целом мире. Он кладет ружье на стол. Надо пойти посмотреть, хорошо ли заперта дверь. Он идет обратно и снова садится. В голове его все никак не уляжется: воскресенье, Миллике, судья, секретарь, судебный исполнитель, жандармы, следствие, суд; вот он там, целый мир, а мы здесь, в стороне. Еще неделя, неделя и три-четыре дня. Он думает, думает изо всех сил, сведя брови.

Она слышит, как ее зовут во весь голос, зовут вечером этого предпоследнего воскресенья (последнее не в счет). Она лежит одетая на кровати, не зажигая свет; Руж берет карабин и снова вешает его на гвоздь. Она слышит, как он спрашивает:

– Жюльет, вы спите?

– Нет.

– Что ж, тем лучше. Мне надо с вами поговорить. У меня есть предложение. Возможно, что вы согласитесь.

Он идет к двери и берется за ручку, но отдергивает руку и делает шаг назад. Он смотрит на стол: какой мирный свет бросает лампа с белым фарфоровым абажуром в латунной оправе; он переступает с места на место, подвигает к себе скамью. Она слышит, как он говорит:

– Нам придется что-то решать…

Она натягивает на себя одеяло. Пробивающийся сквозь занавески свет звезд позволяет увидеть белые пятна: кусок стены, кровать, мебель. Потом уж ее саму, потому что она будто бы и не тут; она лежит неподвижно. Только голос выдает ее, а другой голос звучит из-за двери. Она говорит:

– Нет.

А из-за двери доносится:

– Нам придется что-то решать… Вы хотите возвратиться к Миллике? А! Вы не хотите? Только если вы к нему не вернетесь, вами займутся они… Они вас заставят, они пошлют за вами жандармов. Вы не видели тех, что уже приходили.

Она их не видела.

– А! Вы их не видели, что ж, я-то их видел… – И снова: – Что вы об этом думаете? Жюльет, идите сюда, пожалуйста. – Он обхватывает руками стол, изо всех сил противясь желанию встать. – Я хотел с вами серьезно поговорить, вы же знаете, времени больше не будет… У меня предложение. Жюльет, Жюльет, если бы только вы захотели… У нас есть деньги… Жюльет!

Он прислушивается: ни звука, ни шороха.

– Жюльет, вы у себя?

– Да…

Он снова встает и идет к двери, но вдруг останавливается, опустив руки. Он поднимает руку, она безвольно падает, он засовывает ее в карман, потом другую руку в другой карман.

– Деньги и лодка, чего же еще.

Она говорит «да», потом «нет», потом «да», потом «нет»; он просит ее выйти, она не выходит; но ведь есть деньги, Жюльет, и есть лодка… У нее ваше имя…

– Послушайте, в следующее воскресенье праздник Лилии. До того нас оставят в покое… Суд примет решение еще дня через три. В воскресенье все будут на празднике, нам останется только дождаться ночи, никто ничего не заметит. Даже Декостер будет там, ну, и горбун, конечно. – Он кружит вокруг стола, останавливается и снова… – Сложите вещи, Жюльет, мы возьмем вашу лодку. Просто уедем, никто и не заметит, ищи потом… Поплывем на ту сторону, там другая страна, и они ничего не смогут… Останемся там до того… до того, как вы станете совершеннолетней, ведь это всего несколько месяцев. Тогда вы решите. Я удочерю вас. Если вы захотите. Вы станете моей дочерью, у меня же детей не было, ни жены, ни детей… Там, у савойцев, мы тоже сможем ходить за рыбой… Я напишу Декостеру, чтобы он приглядел за домом. Нам плыть всего три часа. Ну что, решено или как?

Она молчит, но он думает, чего ж тут и говорить.

– Что может быть легче? Вы соберете вещи, и поплывем на ту сторону, так будет лучше… Здесь недалеко до беды…

Он все стоит, держа руки в карманах.

– Да, до беды… И не осилить нам их… Но только никому ни слова… А теперь надо поспать. – И добавляет: – Спокойной ночи.

Глава тринадцатая

Их было трое, Мари, Мадлен и Гортензия, три девушки с двумя корзинами. Они шли под елями вдоль Бурдонет и время от времени нагибались, отдирая с земли полосы мха – они собирали мох для гирлянд. Был вечер пятницы. Они отдирали мох и укладывали его слоями в корзины; кое-где деревья росли так часто, что девушкам приходилось идти гуськом, а потом деревья расступались, возвышаясь колоннами с потеками белой смолы, как на чадящей свече.

Снизу до них доносился рокот воды, а совсем рядом начинался прелестный склон, весь рыже-зеленый, с усыпанными иголками каменными ступенями; с них тоже свисал мох, но не тот, что нужно, – худшего качества. Он был изжелта-белым, словно клочья бороды. Девушки шли по гребню ущелья, нагибались, смеялись и перекликались. Вдруг они разом смолкли.

– Вы слышали? – спросила Мария.

Снизу сквозь шум воды донесся какой-то звук. Было похоже, что хрустнула у кого-то под ногой ветка, а потом камень стукнул о камень.

– Вы слышали?

– Говорят, что эти леса полны проходимцев. Люди рассказывают про савойца и Жюльет, племянницу Миллике, которая сейчас у Ружа, потому что дядя ее прогнал. Мы слышали, что она будет на празднике в воскресенье.

– Не может быть!

– Да, ее пригласили.

Потом снова Мария:

– Вы слышали?

Они все подались назад, укрывшись за гребнем оврага.

Кто-то был внизу, они посмотрели, вытянув шеи; на другом берегу реки колыхнулся густой кустарник.

– Смотрите! – прошептала Мария. Она указала пальцем на соломенную шляпу, которая то появлялась, то исчезала, и окликнула: – Эй, месье… – Она склонилась над обрывом и снова позвала: – Эй, месье… – Потом крикнула громче, а с ней и ее подружки: – Эй, месье! Месье!

Тишина. Листья кустов не двигались.

Шляпы больше не было видно.

Она засмеялась:

– А может быть, это немец?

Девушки потащили ее назад, но Мария крикнула:

– Эй! Mein Herr…

Тишина.

– Да это небось англичанин. Эй, sir…

Если надо, мы и на трех языках умеем, но, выходит, ее все равно не поняли. Снова кто-то шел под кустами, но шляпы уже не было видно.

– Вы что, не поняли, кто это? – спросила Мария. – Это Морис, как его? Морис Бюссе. Только он один…

– Куда это он идет?

– Как же! Куда!

– А Эмили?

– О! Эмили…

Они посмотрели друг на друга, и Мария пожала плечами.

Девушки вдруг заговорили хором, взахлеб:

– Ну да, так и есть… Морис передал через Декостера, чтобы его ждали… Горбун приведет Жюльет… Ну, этот итальянец, ты знаешь, он часто бывает у Ружа и играет на аккордеоне…

– Кому?

– Ей.

– Так они придут?

– Да, придут. Они будут вдвоем, а парни уже обо всем сговорились.

– Боже мой! И что же они задумали?

– Точно не знаю, но ты можешь спросить Мориса или этого верзилу Алексиса.

– Да уж, скажет он мне…

Они увлеченно переговаривались на ходу, шаг за шагом возвращаясь в мир, наполненный ярким светом. Уже было слышно, как забивают гвозди. Девушки вышли к давно расчищенному месту, где рос подлесок; за ним виднелись электрические столбы с красными кругами и надписями: «Опасно для жизни». Хлопая крыльями и отчаянно крича, перед ними пронесся дрозд. Они прошли еще немного между двумя изгородями, скрывавшими вид на округу. Ну вот, они и на месте. Внизу стояли дома с латаными крышами, на самом большом из них было выложено свежей черепицей: «Цветок лилии», а чуть ниже красовался и сам цветок. Это был ресторан, перед которым росли две старых липы, а под ними стояли столы и скамейки. Их заметили. Парни, заколачивающие гвозди, закричали: «А! Это вы, давайте сюда…»

Скоро праздник. Парни все еще не слезли с лестниц, а девочки суетились вокруг столов, разворачивая флаги, доставая гербы и бумажные розы. Мориса среди них не было, и Эмили тоже – да и ее тоже. Ну, где он – теперь ясно, а вот она? Стучали молотки; девушки уселись прямо на столе, болтая ногами в модных чулках телесного цвета. Их работа – нанизывать на бечевку пучки мха, ведь скоро праздник. Зажгли электричество. У девушек работа тихая (если бы еще Бог языки отнял), и разве что стук молотков нарушает тишину… Принесли хлеб, сыр, ветчину, салат и много литровых бутылок белого. Все ели, пили и чокались. Потом парни снова взобрались на лестницы, а девушки подали им большую пахучую зеленую змею, приятную на ощупь и все еще дышащую лесной влагой, которая под собственным весом кое-где провисала до пола. Парни наверху потянули за бечеву, девушки одна за другой подняли руки с гирляндой, и тогда под тонкими корсажами из белого полотна и муслина стали видны их плоские и налитые груди, худенькие и округлые руки. Пахло еловыми ветками, влагой и горечью. Выпили еще…

На длинной гирлянде, натянутой между деревянными столбами, были нанизаны красные, желтые и белые бумажные розы. Они чокались: «Твое здоровье!» – «Твое!» – и это звучало, как мелодичный колокольчик козы, пощипывающей траву. Потом снова раздался стук молотка. Один гвоздь никуда не годился, надо было его заменить. Десять парней и десять девушек. Уже был двенадцатый час. Одиннадцать пробило на удивление медленно и отчетливо. Что ж, это и понятно, часы были уж очень старые. Они били так размеренно, что не услышать их было просто невозможно, они находили в любом шуме лазейку, словно говоря: «Ну, вот, время пришло». Попробуй не расслышать.

Пришло время всем идти по домам. Они шли, держась за руки, и пели, сначала одну песню, потом другую – и так все песни, что знали, подряд. Вдруг между песнями кто-то сказал:

– Вы слышите?

Все смолкли и услышали аккордеон.

Откуда-то с озера, из-за деревьев и ночи, едва слышная сквозь говор воды звучала музыка. Они рассмеялись:

– Да это горбун… Руж зазывает его скрасить ей жизнь… У нас-то все одно лучше… А если горбун придет на праздник?.. Там будет оркестр Гавийе, восемь музыкантов как на подбор… Ему придется попотеть, если захочет тягаться с ними…

«Ведь это сам синдик, – говорили в деревне, – позвонил жандармам и доложил о двух выстрелах; да только похоже, что Руж стрелял в воздух. Парень в ялике оказался не прав, вот дела никакого и нет, но синдик все равно беспокоится. Он так и сказал: „Давно пора положить этому конец“. Он был у судьи. Тот обещал выслушать дело дня через три по-еле праздника. Пусть Миллике и Руж поспорят в суде (если, конечно, оба придут, что вряд ли), а потом уж он примет решение. Похоже, что ни тот, ни другой своего не добьются, ведь Миллике сам выгнал девчонку, а Руж не имеет права держать ее. Остается поместить ее в приют, пока годами не выйдет. Правда, Руж сказал: „Если придут жандармы, я тут как есть все взорву“. Вот синдику и не сидится на месте, да и народ волнуется, чем ближе к суду, тем больше. Не надо было доводить до такого, да только власть не хочет ничем заниматься, ей бы только обойтись без всех этих писем и постановлений; да ведь и Руж никому вовек не сделал плохого, и ей тоже, ведь где бы она без него оказалась? В том, что о них болтали, ни слова правды, но что вы хотите? Миллике подал жалобу…»

Кафе опустело, опустела терраса со слишком большими и слишком ярко покрашенными столами; Миллике слонялся вокруг. В эту субботу в воздухе зрела гроза (она и пришла под вечер). Мужчины роняли слова, помахивая метлами у дверей домов, пока дочери (если у них были дочери) готовились к празднику и сыновья (если у них были сыновья) делали то же самое. Так уж повелось, что праздник длился с субботы до вечера понедельника, и отцам с сыновьями приходилось как-то устраиваться со скотиной, а матерям с дочерьми возиться с остальным хозяйством. Потом уж они могли идти к себе прихорашиваться, сбегав сперва к фонтану за ведром воды, а парни – копаться в ящиках в поисках бритв и мыльного порошка. В такую духоту самое время было сменить старое белье на новое и надеть белую рубашку или совсем легкое муслиновое платье без всякой рубашки (ну, разве что совсем незаметной). Все надевали белые и розовые платья из муслина или самого нежного шелка. Девушки готовились к празднику, парни готовились к празднику.

Горбун тоже готовился, но к чему – об этом никто не знал. На самых задворках, за сараями, он запер дверь на ключ и сложил первый мешок. Был субботний вечер; он взял холщовый мешок, набил его, завязал двойной узел, потом поставил его в угол. Другой сверток стоял рядом с ним, тут не было секрета, что в нем, – это можно было узнать по вощеной ткани и пуговицам на боку. Он держал его поблизости, чтобы в нужный момент закинуть на ремне за спину. Он отнес клиентам множество башмаков, бывших у него в починке; те, что остались, стояли рядком на доске. Где-то вдали зазвучал оркестр Гавийе. За крышами проглядывал лес на той стороне ущелья; звук доносился как раз оттуда, где похожие на пилу верхушки елей чиркали по голубой полосе неба.

Никто не видел, как горбун вынес излома свои два узла. Теперь у него было три горба, хорошо заметных, потому что еще не стемнело. Они не уместились на спине и свалились, один направо, другой налево. Третий был неподвижен. Горбун поднялся по переулку; делать здесь больше было нечего. Он миновал вокзал, и ему оставалось пройти по большой дороге вдоль рельсов, которая начинала петлять на спуске, но горбун взял левее, оказавшись совсем близко к оркестру, от которого его отделяло лишь плоское ложе оврага. Музыка вертелась у него за горбами, покалывала бока, заставляла ускорить шаг по скользкой траве. Перед ним в трепещущей дымке возник виадук. Горбун направлялся туда, где арки начинали взбираться по склону, становясь все ниже и ниже, и очутился у той, под которой едва можно было пролезть ползком. Так он и сделал. Готово.

Теперь у него стало два горба. Он знал, что опаздывает, и вновь ускорил шаг. Очутившись в переулке, горбун понял, что Декостер уже давно поджидает его.

– Откуда это вы? Хорошо, что пришли, я уже хотел возвращаться один, и что бы сказал Руж?

Горбун пошел за Декостером.

– Решено, – говорил Декостер, – мы отвяжем лодку… А вам надо будет отвести мадемуазель Жюльет на праздник. Ребята знают, что им делать. Вам нечего бояться, поверьте. Боломе на своем месте…

Горбун лишь кивал в ответ.

Первая гроза пронеслась над ними в тот вечер. Все вчетвером они сидели у дома, и Руж все говорил Урбэну:

– Давай погромче.

Музыка из «Цветка лилии» доносилась и к ним с ветерком, гулявшим вдоль Бурдонет, и пыталась заглушить аккордеон. Руж злился:

– Они, похоже, никогда не замолкнут… Погромче, месье Урбэн.

Они сидели на скамье. Вдруг ветер внезапно переменился, задув с юго-запада.

Было видно, как немедля поднялись, покачивая белыми султанами, эскадроны волн. Гроза повисла над горами Савойи, словно занавес, на котором молнии сверкают розовыми искрами. Гроза бушевала, освещая округу и вновь погружая все во тьму. Внезапно задул сильный ветер, он поднимал ввысь и разбрасывал по сторонам ветки и всякую мелочь – и Бог знает что еще. Но дождя не было.

«Эта гроза не про нас», – сказал Руж.

Свет падал на его лицо и усы.

Руж был прав: гроза прошла стороной.

Горбун не стал сидеть допоздна. Декостер, как обычно, пошел его проводить.

Руж подождал, пока они уйдут, и сказал Жюльет:

– Ну, как ваши вещи?.. Жюльет, завтра вечером… Вы не забыли, Жюльет?

Надо сказать, что в тот день у «Цветка лилии» открылись лавочки, в одной торговали булочками с пряностями, в другой – мороженым, в третьей – разными разностями для взрослых и детей. Сначала все шли сюда. Лавочка булочника была задрапирована красной тканью, мороженщик выкрасил свою под мрамор. Стены пестрели картинками, а рядом стоял оркестрион с четырьмя рядами медных труб. Любо-дорого было поглядеть, как он сверкал.

Молодежь явилась заранее, чтобы не пропустить начала танцев. Те, что постарше, не торопились, потому что в такой день не вставали с постели раньше трех. В деревне кое-кто с утра заглянул к Миллике, но, увы, к полудню все разошлись. Одетый в воскресную одежду Миллике, с воротничком и галстуком, стоял на пороге и окидывал взглядом берег, где не было ни души, и улицу с людьми, направлявшимися к месту праздника. Он увидел Шови, который тоже вознамерился поглядеть на веселье. Миллике крикнул ему:

– А вы-то куда идете?

Но Шови только махнул своей палкой.

– Эй, Шови, эй Шови, Шови!

Но Шови уже не мог его слышать, и Миллике оставалось только поглубже засунуть руки в карманы и пожать плечами. Из дома напротив вышел Перрен.

– Эй, Перрен, мой вам совет поторопиться. Вся эта кутерьма кончится дня через два…

Перрен ничего не понял.

– Да, да, дня через два-три. Тогда и увидим, кто посмеется последним, мошенники или честные люди…

Перрен понял, в чем дело, но ничего не ответил и потянулся вслед за всеми. В довершение всего появилась маленькая Маргарита; она была вся расфуфыренная.

– Я хотела просить разрешения сходить ненадолго на праздник.

– Что?

Миллике уставился на ее розовое муслиновое платье с белым поясом, черные башмачки и плетеную шляпку.

– Вы… Вы с ума сошли…

Он никак не мог подобрать слов…

– О! Мне нужно быть там… Да здесь и делать нечего…

– Что… надо?..

В эту секунду послышался звук открываемой двери, и с лестницы донесся голос:

– Эй, старый болван, держи ее за руку, слышишь, и запри дверь на ключ…

Но было поздно. Маргариты и след простыл.

Нацепив кое-как юбку, с трудом волоча ноги в стоптанных башмаках, спустилась мадам Миллике собственной персоной, уперла руки в боки.

– Вычти из ее жалованья… Выброси ее пожитки… Чтобы ноги ее здесь не было… Я тут хозяйка, слышишь… Все твое под арестом, ты нищий… Иди спать, старый дурень, это лучшее, что ты можешь сделать…

И грохнула дверью.

Прибыли музыканты. Их было восемь. Оркестр Гавийе, самый искусный в округе: костюмы стального цвета, черные фетровые шляпы, черные шелковые галстуки, белые рубахи с отложными воротниками. Перво-наперво они выпили по стаканчику у стойки, не выпуская из рук инструментов, на славу начищенных бельгийским порошком. Потом пистон подал сигнал, и вскоре музыка волнами понеслась к деревне и лесу, отдаваясь в сердцах людей.

Эмили пришла одна. Здесь было слишком много народа, чтобы на нее сразу обратили внимание. Она прошлась вдоль лавок, напрасно ища его повсюду. Она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево: она видела лишь внушительных размеров руку, вынимающую из жестяного ящика фигурку, на голове у которой было два пера, красное и белое; рука поставила ее рядом с другими фигурками с глазами из белого сахара.

Подъезжали все новые автомобили. Пожаловала даже разодетая молодежь из дальней деревни на покрытых пылью велосипедах с цветами на рулях.

Человек на земле одинок. С Эмили здороваются, но она не слышит. Снова играет музыка. Эмили встает за дощатой загородкой, украшенной пахучими еловыми ветками; там обычно собираются дети и женщины вместе с теми, кто слишком стар для танцев. На помосте сидят музыканты, раздувающие щеки за пюпитрами с нотами. Она смотрит по сторонам невидящим взглядом оттого, что видит только одно: его нет, он все еще не пришел. Впереди головы, спины, взмахи рук, головы в шляпах, без шляп, лица с усами и без усов; тур танца закончен. Эмили встает у выхода, через который следуют пары, держась за руки. А Мориса все нет. Его словно нет на земле. Музыканты вынули из инструментов мундштуки, дуют в них и трясут, чтобы избавиться от слюны. Над ними гирлянды и флаги. Видите, какие мы нарядные. А вы что думали, мы оденемся как в будни? Сегодня праздник, и мы сменили платье – вот, поглядите, белые перчатки. Кавалеры ведут девушек в сад и угощают лимонадом за железными крашеными столами.

Тьма поглощает день вдоль белой дороги, закрывает тучами солнце на небе, ложится на землю, траву и столы, за которыми пьют, веселятся, смеются. Деревянные лошадки карусели кружатся на месте, дети беззвучно дуют в картонные трубы. Толпа оттесняет Эмили обратно к лавкам. Она видит инвалидную коляску и рядом клетку на складном столике. Безногий мужчина повторяет:

– Ваше будущее, месье, медам!

Эмили видит за клеткой поднос с множеством разноцветных картонных квадратиков, сложенных вчетверо.

– Всего два су, – говорит человек. – Два су с каждого.

Чего еще ждать на земле?

– Ваше будущее, месье, медам; два су, всего два су…

Она… она всего лишь невезучая девочка, вот почему она протягивает два су.

Птица садится на жердочку за дверцей клетки. Она неподвижна. На Эмили напирают люди, которым не терпится посмотреть на фокус, и какая-то девочка говорит:

– Ты видишь маленькую птичку, мама? Какая она забавная! Ой! Что она делает? Отчего она берет клювом бумажки, мама?

За ней толстая тетка:

– Подумать только, она и впрямь как будто ее знает!

Похоже на то, потому что птица не сводит с Эмили круглого блестящего глаза, потом дергает головой и выхватывает из кучи розовый билетик; нет, это не тот, она подбрасывает его в воздух и выбирает белый, но и этот ей не подходит.

– Будет этому конец или нет?

– О! Они хитрые, эти птицы!

– Ну вот, вроде сейчас… Опять нет?

Кто это говорит? Где они говорят? Теперь птица держит в клюве серый билетик, и выбор сделан, потому что птица подпрыгивает и перелетает на руку хозяина.

– Ну, месье Всезнайка, теперь готово?

Кивок головой.

– Вы уверены, что не ошиблись?

Снова кивок.

– Хорошо, месье Всезнайка, вы знаете, что надо делать.

Птица подлетает к Эмили, приветствует ее тремя кивками, а мужчина говорит:

– Мадемуазель, это вам…

Эмили протягивает руку.

– Медам, месье, кто следующий?

Рядом с ней толпа любопытных, но она засовывает бумажку за отворот перчатки, поворачивается и уходит.

Все вокруг наполнено музыкой, шумом и голосами, круговертью движения и блеска; она чувствует кожей бумажку, она никак не может решиться и сходит с дороги.

Она идет по траве в саду под деревьями, видит уже поменявшие цвет вишни без ягод, сливы и яблони, обещающие славный урожай. Господи Боже, а вдруг… Разве можно знать, разве можно…

Она прячется под ветвями, чувствуя, как углы бумаги впиваются ей в кожу. Деревенские крыши с одной стороны блестят, словно вымазанные яичным белком, с другой – едва отливают серым. Да, что ни делай, свет всегда падает с одной стороны. Только одна сторона человека… Надо решиться… Ведь, может быть…

Встав за деревом, она берет бумажку кончиками пальцев.

«Слишком нежное сердце», – написано на бумажке.

Четыре строки на машинке, это первая, они рифмуются, как стихи.

Каждая строчка с прописной буквы. Она читает первую строчку, потом остальные:

 
Слишком нежное сердце
Обречено томиться.
Отважное сердце
Все обретет.
 

Горбун пришел к Ружу около четырех. Декостер, как обычно, вышел к нему. Руж воспользовался отсутствием Декостера и позвал Жюльет. Он снова говорил с ней через дверь, через еловые доски с прожилками и сучками:

– Жюльет, вы не забыли про вещи?

Она не сразу ответила.

– Сейчас появится Урбэн, так вот, я подумал, что хорошо бы все обговорить до него… Жюльет.

Снова молчание, но она приоткрыла дверь, и Руж увидел, что все готово; на кровати лежал узел, перетянутый ремнем.

– А! – сказал он удивленно. – Вы не берете ваш чемодан? В лодке хватило бы места. Эта лодка – удобная штука, чего только туда не уложишь. Но… Может быть, вы и правы. Мы найдем все, что нужно, там, нечего связываться с багажом, да еще если мы приплывем среди ночи. Я сразу пошлю Декостеру открытку. Он знает, куда будет спрятан ключ. Я скажу ему… А что, если он поживет здесь, пока нас не будет, как думаете?

Она продолжала молчать, а он, казалось, этого не замечал.

– Всегда можно ему написать… Вот только… – Он повернулся к входной двери и рассудительным тоном продолжил: – Вот только если гроза… Той, что сверкала вчера, дело не кончится.

Он вышел на порог.

– Да, – сказал Руж, – уже скоро. Но ведь гроза… – Он вернулся в дом. – Вы не боитесь грозы, а, Жюльет? И волн не боитесь? Вот и хорошо. Тогда я все беру на себя. Лодка у нас хоть куда. Ее починили специально для вас, и у нее ваше имя. На все про все три часа, и мы там. Вы поможете мне грести… Вот и славно… А! Жюльет!..

Слова застревали у него в горле, мешали дышать.

– Ясное дело… Да, ясное дело… Все это кровь… – Он с трудом говорил: – Ведь мы одной крови, как будто я отец, Жюльет и отец… – Он подался вперед, но тут же отступил, услышав сзади чьи-то шаги. – Закройте вашу дверь, Жюльет, и спрячьте узел…

Руж увидел Декостера и горбуна возле дома. Стоило только переступить порог, как лицо, словно каленым железом, обжигало солнце; это напоминало сцену в кузне – так кузнец в шутку распугивал ребятишек красным от жара прутом. Стоять к солнцу спиной было невыносимо, ибо не защищенная воротничком часть затылка сразу краснела под его палящими лучами. Декостер мотнул головой в кепке в сторону озера и прикрыл глаз, не говоря ни слова; Руж в ответ кивнул головой. На фоне воды, сверкавшей, как начищенный лист жести, Декостер казался совсем черным.

– Сдается мне, месье Урбэн, – сказал Руж горбуну, – сейчас слишком жарко, чтобы сидеть снаружи. Да и конкуренты у нас появились. – Он кивнул головой в сторону деревни. – Так скоро они не угомонятся, сегодня большой праздник… У них есть разрешение полиции… Часов до двух ночи терпеть придется. Они там могут сменять друг друга. У них бывает два или три музыканта, ну а вы…

Он рассмеялся. Урбэн поставил аккордеон на скамейку.

Небо со стороны Бурдонет между тем, казалось, то легонько приподнималось, то оседало легкими волнами; оно выглядело совсем выцветшим на фоне черного частокола елей. До дома Ружа отчетливо доносились только низкие звуки. Нигде никого не было: ни на воде, ни на берегу, никого в карьере, никого под всем этим белесым небом, никого на скале, никого на камнях. На озеро нельзя было взглянуть, не прищурив глаза.

– По крайней мере, – сказал Руж, – сегодня нас вряд ли побеспокоят. Как думаете, месье Урбэн, пожалуй, лучше пойти на кухню. У меня еще остались две-три бутылки… Случай как раз подходящий…

Все вошли в дом. Руж взял бутылки и сам отправился положить их в воду. Сегодня за сохранность бутылок опасаться не стоило – волн совсем не было, озеро казалось мертвым.

Руж был в ударе. Ну и что, что вино было не таким прохладным, как шампанское прямо со льда.

– Что скажешь, Декостер? А вы, господин Урбэн? – Потом он позвал: – Эй, Жюльет….

Они снова сели втроем на кухне за стол со скатертью, изображающей взятие Бурже. Под обрывки музыки морской пехотинец взмахивал боевым топором. Танцульки – и взрыв ядра, от которого остался лишь белый круг с черным ободком как раз там, где вощенка сошла и проглянула холстина.

Вдали над озером сгустились тучи.

Она вышла из своей комнаты как раз тогда или чуть позже – может быть, и чуть позже. Она не прикрыла за собой дверь, и в застоявшийся воздух ворвался порыв ветра, закружив между полом и потолком кусочек стружки.

Это была стружка от «Кокетки», завалявшаяся со дня ее ремонта; следы зеленой краски еще виднелись в ее волокнах.

– Мои бутылки!

Руж бросился вон из дома. Озеро начало взбалтываться (так говорят в наших краях) и темнеть, приобретая цвет ржавого железа. Озеро взбалтывалось, как будто вспухая и не посылая никуда свои волны, которые вздымались и проваливались, словно молоко на огне. Руж подхватил бутылки за горлышки и, вернувшись, водрузил их на стол; порыв ветра стих, и воздух снова стал неподвижным. Руж отер лоб рукавом рубахи, вынул нож из кармана, вонзил штопор в пробку и сказал, повернувшись к Жюльет;

– Ну как, что скажете, Жюльет? – Он был в ударе и весел. – Сейчас почти так же жарко, как в тех краях, откуда вы родом.

– Ну, не совсем.

– Смотри-ка… Ладно, все впереди… Что ни говори, – добавил он, – но в такую погоду хочется пить, и у нас тут есть чем утолить жажду, а у вас там… какое вино… В тех краях и вина-то нет…

Она кивнула. Снаружи раздавался гул, как от многоязычной толпы на ярмарке, и музыки больше не стало слышно. Хлопнула пробка; Руж разлил вино по стаканам.

– Это наше винцо, – сказал он. – Да, наше… Не такая уж гадость на вид, да и на… – Он поднес стакан к носу. – Ну, она-то в этом не разбирается, но вы, месье Урбэн, должны бы, ведь в вашей стране… За здоровье, за здоровье… Ваше здоровье, Жюльет, месье Урбэн… И ты, дружище Декостер…

Жюльет сидела за столом, а Руж – на скамейке рядом. Горбун сидел у стены на стуле чуть поодаль. Декостер вышел.

В кухню снова влетел порыв ветра, и осада Бурже всколыхнулась, приоткрыв изнанку. Прошло несколько минут. Руж говорил без умолка, все время повышая голос. В этот раз аккордеон так и остался лежать в своем вощеном чехле. Она обхватила колено руками, выставив вперед маленькую ножку и худую лодыжку, которую впору было обхватить пальцами. На ней были шелковые чулки (которые она обнаружила в принесенном Ружем пакете); издалека, откуда-то из озерной дали донесся первый удар грома. Да, теперь уже скоро (было видно, как померк дневной свет). Руж подошел к двери, загородив ее на две трети; за его плечами были видны первые белые гребешки, мерно скользившие по воде с запада на восток. Руж повернул голову в сторону скалы – кто-то его звал.

– В чем дело? – крикнул Руж.

Горбун взглянул на Жюльет; та встала и тоже подошла к двери. Ружа звал Декостер. Он размахивал сперва одной рукой, потом замахал обеими.

Руж заторопился.

Горбун не двинулся с места, а Жюльет пошла было за Ружем, но остановилась на полпути между домом и озером. Ветер закрутил ее юбку. Она увидела, как Руж подошел к Декостеру. Тот что-то пытался объяснить, бурно жестикулируя, Руж молча стоял рядом. Вдруг Руж обернулся и взглянул на Жюльет. Немного поколебавшись, он крикнул:

– Жюльет! Эй, Жюльет!

Он пошел прямо к ней, а она ему навстречу, потому что уже почти ничего нельзя было услышать.

– Жюльет, отвязалась одна из лодок, ваша как раз… Та, что мы должны были взять… Мы догоним ее, – сказал Руж. – С Декостером. Ее не могло унести далеко. Это ведь ненадолго, Жюльет. С вами останется месье Урбэн… Надо будет только запереть дверь…

Он повернулся к ней спиной и широко зашагал прочь, но потом все-таки еще раз обернулся:

– Договорились, Жюльет? Заприте дверь на ключ.

Боломе устроился на вершине скалы, Морис – с другой стороны ущелья, а Алексис – чуть в стороне от площадки для танцев (там спрятали и две мортиры). Они обо всем сговорились втроем и условились с несколькими приятелями о помощи. Те не спорили:

– Конечно, нужно, чтобы она пришла… А она будет в своем платье? Вот будет веселье! О мортирах и говорить нечего, их уже сто лет не пускали в дело. Когда еще представится такой случай… Отлично, спрячем их в зарослях.

Троица объяснила, что они нашли способ заставить Ружа разрешить Жюльет пойти, ну а там Декостер возьмется задело… Они не упустили ни одной мелочи, эти Алексис, Боломе и Морис; теперь каждый был на своем месте, а праздник шел своим чередом. О ненастье никто и не думал, потому что над площадкой для танцев соорудили навес. Домой отправились лишь мамаши с детьми, почтенные матроны да несколько старушек. Боломе с вершины скалы видел, как Декостер позвал Ружа, как тот пошел ему навстречу и как они оба сели в оставшуюся у берега лодку и отправились за второй, отнесенной волнами к самому устью Бурдонет. Боломе сбежал по склону, направляясь к Морису. Тот не сводил глаз с места, где тропа выныривала из ущелья в просвете между кустами. Два друга пошли к Алексису.