Текст книги "Красота на земле"

Автор книги: Шарль Фердинанд Рамю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава седьмая

На другое утро Декостер увидел шедшего ему навстречу Ружа, а, надо сказать, такого не случалось ни разу за все десять лет, что они работали вместе.

Декостер жил в деревне и вот уже десять лет каждый день с утра пораньше он заставал Ружа за приготовлением кофе, который они выпивали, перехватив чего-нибудь перед рыбалкой.

Они садились в лодку, стоявшую в мутной, как после стирки, воде. Иной раз если не поднести руки к самому лицу, то их и видно не было. Случалось, что они не могли различить ни друг друга, ни огни бакенов, отмечавших их сети. Иногда они плыли на запад, иногда – в сторону гор, туда, где встает солнце, где Иерусалим. Плыли в тумане, который из серого становился желтым, а потом розовым; весной, летом, осенью и зимой – вот уже десять лет каждый на своей паре весел. И каждый день утром, когда Декостер приходил, он заставал Ружа у керосинки, которая всегда загоралась с первого раза и гасла от поворота краника, – а это большое подспорье в доме без женской руки.

Но в тот день Декостер увидел, как Руж вышел ему навстречу и делает рукой знак остановиться. Что-то стряслось, решил он, но скоро понял, что ошибается. Руж был явно смущен и не мог подобрать слов; Декостер не торопил его, и слова не сразу и не без труда, но все же нашлись. Засунув руки в карманы, они шли бок о бок по берегу. Руж не спешил, он все время замедлял шаг и наконец остановился.

– Послушай-ка, Декостер, вот что… Сегодня мы не пойдем за рыбой. Нельзя… Нельзя оставлять ее совсем одну…

Они остановились у самой воды на полоске твердого песка, где шаги не оставляли следов. До дома была еще добрая сотня метров, но Руж говорил едва слышно:

– Это Жюльет, племянница Миллике. Она пришла этой ночью.

– А!

– Да, ее выставила мамаша Миллике. Она поживет здесь.

– А!

Тишина.

Руж помолчал и наконец продолжил еще более нерешительно и смущенно:

– Скажи, Декостер, не знаешь, булочная уже открыта? Ты ведь можешь и с заднего хода… Нам бы нужно свежего хлеба…

– Ну да.

– А в молочной, если бы ты зашел, – полфунта масла. У нас-то все вышло…

– Да.

– А я пока сделаю кофе.

– Значит, масло и хлеб? – уточнил Декостер.

– Масло и хлеб.

– Хлеб, масло, и все?

– Хлеб, масло, и все… – Спохватившись, Руж добавил: – Погоди-ка, я дам тебе денег…

Он открыл кошелек; его лицо светилось, хотя солнце было у него за спиной, да оно и не вышло еще из-за горной гряды, где ему суждено было еще долго карабкаться по камням, обдирая колени и локти.

Декостер в своем вечном жилете пошел в булочную, перебирая длинными худыми ногами и размахивая несуразно вытянутыми руками.

Руж на цыпочках возвращается к дому. Он в домашней обуви, но галька все равно скрипит под тяжестью его грузного тела. Руж ставит ногу на землю, лишь уверившись, что другая не будет скользить. Он входит на кухню, прислушивается, но ничего не слышит.

«Делать кофе сейчас, – спрашивает Руж себя, – или подождать, пока она встанет?» Он что-то прикидывает и говорит себе: «Декостер будет здесь через двадцать минут, самое большее – через полчаса. Может, дождаться его?..»

Руж не решается сесть, боясь неловко вытащить скамью из-под стола, потом зажигает спичку и тушит ее, так и не поднеся к фитилю горелки.

Снова выходит наружу.

Он хочет посмотреть, не показался ли Декостер, хотя еще вовсе не время ему возвращаться; подходит к воде и смотрит в сторону деревни.

Одна за другой, по-собачьи чуя хозяина, к ногам его подкатывают волны. Руж смотрит туда, откуда должен прийти Декостер, и не решается бросить взгляд на единственное окно без ставень, которое он каждый вечер занавешивает куском полотна, пристраивая колечко на длинный гвоздь.

Он стоит спиной к окну, а легкие волны выгибаются и протягивают к нему лапы с белыми когтями. Руж приземист и грузен, с одного бока его голубая майка и брюки солнце окрасило в желтый цвет. Когда он поворачивает голову к деревне, его волосы тоже меняют оттенок; о трубке он и думать забыл. В небе над его головой кричат птицы, реющие над скалой на востоке. Синицы, щеглы, славки и дрозды никак не хотят угомониться. Руж думает: «Что это с ними сегодня?» Ему не по себе. «Нам-то что, мы со своим ремеслом и так встаем рано, а бывает, и раньше птиц. А вот ее они разбудят». Хорошо бы заставить птиц замолчать. Руж ошарашен шумом; воздух дрожит вокруг него, словно кто-то раздувает горелку. Вдруг наступила тишина, и лишь дрозд знай себе заливается где-то.

Дрозд все пел и пел, когда Руж услышал шаги и обернулся:

– Как?.. Это вы, мадемуазель…

Он не двинулся с места. Она рассмеялась. Над чем это она смеется? Руж хотел что-то сказать и не мог. Он смотрел на нее, вот и все. Он смотрел на ее шею, глаза и щеки… Он едва пересилил себя.

– Вы… Вы хорошо спали?

Она не услышала. Он сделал к ней шаг, потом другой; она даже не замечала, что он тут рядом. Она повернулась к востоку, туда, где возвышались большие горы. Между двумя вершинами была похожая на гнездо впадина; как раз там появлялось солнце, которое словно взмахивало крыльями, раздувая пух из крохотных розовых облачков, ну совсем как петух, воинственно топорщащий и складывающий блестящие крылья. Облака неспешно скользили ввысь, а снежные поля в горах сверкали, как серебристая бумага, которую дети разглаживают ногтем.

Она не видела Ружа, она не слышала его слов:

– Простите, мадемуазель… Я пойду приготовлю завтрак…

А она стоит и не слышит, потому что там, над скалой, все никак не умолкнут птицы с этим дроздом в придачу. Руж на кухне; слышно, как он наливает молоко в кастрюлю. Она смотрит через его плечо, смотрит на озеро. Руж держит за ручку коричневый кувшин с нарисованным на нем букетом цветов. Утро; она дышит полной грудью, медленно вдыхая живительный воздух, похожий на свежую воду. Руж чиркает спичкой под молоком. Вот и Декостер, который смотрит на нее, не говоря ни слова; он держит в руках буханку хлеба с завернутым в белую бумагу полуфунтом масла.

– А! Это ты… Поторопись. Возьми-ка чашки… – Руж вспоминает, что она может его услышать. – О Господи! У нас и скатерти нет…

– Ясное дело, нет.

– Надо бы купить… Поищи-ка чистую тарелку для масла.

В тот день Руж побывал у Перрена, чтобы попросить того помочь с крышей, потом отправился заказать черепицу и, наконец, зашел к Миллике, не желая откладывать разговор о Жюльет.

Утром, когда Декостер явился за маслом, работники на ферме как раз вставали с одноногих табуретов, собираясь водрузить на спины тяжелые жестяные бидоны. Приход Декостера развеселил их, заставив отвлечься от весов и тетрадок.

– Эй, Декостер, ты что, теперь на посылках?

Внутри стоял такой кислый дух, что из глаз текли слезы. Утварь из красной и рыжей меди прыскала бликами от лившегося в дверь солнца. Ясно было, что работники фермы уже все знают, оттого-то и веселятся.

Декостер не ответил ни слова, спросив лишь свои полфунта масла. Хозяин нарочно не сразу принес товар, и Декостеру пришлось вдоволь наслушаться шуточек дымивших сигаретами юнцов и попыхивавших трубками стариков:

– Он не такой уж дурак, твой хозяин.

– Еще бы.

– Покупки теперь на тебе?

Декостер хранил молчание, но дело получало не такой простой оборот, как можно было подумать.

Когда Руж пришел часам к трем в кафе, там было пусто. Грамоты с виноградарями, бочками и медалями из золота и серебра (о бронзовых обычно забывают), помешенные в рамочки или подвешенные за кольца, скучали на стенах.

К Ружу вышла молодая прислуга и не дала ему и слова сказать:

– Ой, это правда, о чем тут все говорят? Она у вас? Тем лучше!

Руж был недоволен и предпочел бы помолчать; он сел на свое обычное место, но служанку было не остановить:

– И, будьте добры, передайте, что я не могла ей помочь вчера вечером. Я очень хотела спуститься, но не было никакой возможности.

– Миллике тут?

– Даже если бы я звала ее через окно, она бы все равно не услышала…

– Так что Миллике?

– Он только пришел… Да, вы видели эту прелесть у нее в чемодане?

– Пришел откуда?

– Он ходил за врачом для жены.

– А что с ней?

– Не знаю. По-моему, что-то с сердцем…

– Не могли бы вы сказать ему, что я здесь?

Но Миллике уже и сам вышел. Хмурый, он встал в дверях, заложив руки за спину, и сделал знак Маргарите оставить их.

– Да, в смелости тебе не откажешь!

– В смелости?

– Ну да, а если ты узнаешь, что у нас траур, то вспомни то, что я говорил и могу повторить: «Это твоя вина». Да, твоя вина. Кто убедил меня пригласить эту девицу? Кто говорил: «Брат есть брат»? Брат, которого я не видел лет тридцать! Это что, брат? А она что, Боже мой, племянница?.. Ты этого хотел, да, да, ты, Руж, слышишь меня? А теперь моя бедная жена больна…

– Постой, постой! – перебил его Руж и заговорил спокойно и медленно, усевшись с другой стороны стола: – Я тебя не узнаю. Раньше мы были с тобой заодно… Я и пришел обсудить все с тобой. Ты знаешь, она сейчас у меня и у меня останется…

– О! Прибереги ее для себя! – сказал Миллике. – Десять или двенадцать франков на кассе вчера за вечер, да еще проблем с полицией мне не хватало. Оставь ее себе, если хочешь. Те еще клиенты за ней волочились…

Он был рассержен.

Но тут он посмотрел вокруг и как-то сразу сменил тон, увидев, что в кафе никого нет:

– Мне-то что? Это меня не касается. Девицу выставила моя жена. По мне, так могла и сама уйти… Я ведь ее законный опекун, и только на будущий год…

– Да брось, Миллике, довольно. – Руж сам начал побаиваться. – Ты не в ладу сам с собой, ведь ты же только что сказал, что рад от нее отделаться. Послушай, мы могли бы договориться. Мне шестьдесят два года, я ей в деды гожусь. Я оставлю ее у себя, но ты как опекун договоришься со мной о ее месте жительства. Бумагу какую-нибудь напишешь.

Миллике не желал ничего слышать.

– Посмотрим, – сказал он. – У меня сейчас других дел по горло… Бедная женщина, у нее совсем сдает сердце. А девчонку можно всегда поместить в приют…

– Ты просто свихнулся. Послушай… Я выделю ей содержание, а так как она под опекой, то получать его будешь ты. Сколько тебя устроит? Тридцать франков? Сорок?

– Ничего… – ответил Миллике.

Руж был снова сбит с толку.

– Мне что, брать деньги со старого клиента? Как это будет выглядеть? Пусть она пока у тебя побудет, что тут еще говорить… Кроме того, у меня ведь ее бумаги… Без них она ничего не может…

Они все еще были вдвоем, и у Ружа не могло быть свидетеля на всякий случай; у него не было ни свидетеля, ни бумаги, а разговор был окончен. «Но у меня есть я сам, – сказал себе Руж. – И я могу сам говорить за себя…»

«К тому же пока ни Миллике, ни властям нет до нее дела, – успокаивал он себя. – За Миллике я как-нибудь пригляжу… Ну, а законники знают, на что я способен».

На обратном пути к Ружу вернулось присутствие духа. Ему не терпелось дойти поскорей. Камни жгли подметки его башмаков.

У новой пристройки Перрен подавал Декостеру стропила цвета свежего масла; осколки посуды и кусочки стекла маленькими свечками переливались чуть поодаль. У самой кромки воды намокший песок вился цветной полоской на фоне более светлого берега.

Руж шел и глядел во все глаза, словно выискивая недостающую часть картины; потом он еще прибавил хода и издалека крикнул Декостеру:

– А… А… Мадемуазель Жюльет?

Декостер стоял на недостроенной крыше, расставив для равновесия тощие ноги.

– О! Ее уже давно нет.

– Что это ты говоришь?

– Да, она уплыла на лодке. Я сам дал ей весла…

Они и вправду всегда забирали весла от лодок домой, чтобы не вводить в грех прохожих, вполне способных соблазниться прогулкой по озеру.

– Она попросила у меня весла, ну, я и решил, отчего бы не дать…

Руж прошел дальше. Солнце било прямо в скалу. Оно завершало свой путь по небу и теперь уже низко висело на западном его склоне, уперев лучи прямо в карьер с набухшими на манер губок каменными пузырями. Они вспучивались прямо над берегом, просвечивая сквозь колючие кусты, приземистые дубы и какую-то привычную к сухой почве поросль с хилой листвой и тонкими стволами, мыльнянку и хвощи. Все это нависало над Ружем, как гигантский рефлектор, а он что есть сил раздвигал камыши и все повторял про себя: «Она просто голову потеряла!» Он знал, что из двух лодок она выбрала (как и в первый раз) крашенную изнутри охрой, а снаружи – зеленью, маленькую и старую, названную «Кокеткой». «Лодка, которая протекает, как решето». Руж посмотрел вдаль, сорвал фуражку и замахал ею над головой.

Она не сразу заметила Ружа. Она свесилась через борт и смотрела в воду. Там, в глубине, неподвижно стояли рыбы размером с руку, и видно было, как они открывают рты. Иногда они лениво шевелились, чуть поворачиваясь, как на шарнире; потом чмокали губами и выпускали гроздь пузырьков, всплывавших сквозь толщу воды, как связки воздушных шариков, упущенных нерадивым торговцем. Она еще немного перевесилась через борт…

– Мадемуазель, мадемуазель Жюльет!

Она увидела фуражку, потом голову над камышами, потом, наконец, всего Ружа, шедшего к ней. Она взмахнула веслом всего раз. Всего один взмах правым веслом, упор и рывок всем телом, еще один – и вода вынесла ее куда нужно.

Руж стоял на мостках (сколоченных кое-как из кольев и щелястых досок) и, опустив глаза, протянул ей руку, помогая выйти из лодки. Он не смог сдержаться:

– Вы что, не видели? Еще минута…

– И что? Будто я плавать не умею!

– Дело не в этом. Не надо брать лодку, пока мы ее не починим. Прямо сейчас и начнем. Кстати, здесь и Перрен, он поможет. Втроем тут и дел-то…

Он стоял к ней спиной и казался целиком поглощенным маневрами с лодкой. Она подняла руку к волосам, и солнце вспенилось вокруг них; расстегнулись застежки на узком корсаже…

Он на нее не смотрел. Сложив руки у рта, Руж крикнул:

– Эй! Вы там…

Над камышами пронеслось:

– Эй! Вы там, Декостер…

– Ого! – донеслось в ответ.

– Давайте-ка, идите сюда с Перреном.

– С этими лодками не так-то легко управляться, – заметил он. – Но уж если надо…

Мужчины подошли, и Руж сказал:

– Мне б тут помочь…

Немного удивившись, они помогли Ружу дотащить лодку до самого дома.

Все дела навалились сразу, ибо тут-то и привезли черепицу. «Кокетку» уложили на козлы килем вверх и взялись за работу. Выбрав момент, Руж сказал:

– Что это за имя такое дурацкое – «Кокетка»?

Он соскребал ножом остатки старой краски, слезавшей лохмотьями и открывавшей живое дерево.

– Раз уж мы за все это взялись, можно дать ей другое имя. Если вы, конечно, согласны, мадемуазель Жюльет. Согласны? Тогда будете ее крестной… Назовем ее вашим именем. Лучше и не придумать.

Дымка погожего дня плыла над горизонтом, будто кофейного цвета пыль, вьющаяся над дорогами и амбарами в день жатвы. Красное солнце было безупречно круглым. На него можно было смотреть, не отводя глаз.

Руж скреб лодку. На берегу отсвечивал огонек.

Глава восьмая

В то воскресенье около одиннадцати малышка Эмили в своем самом красивом платье подошла к большому розовому дому семейства Бюссе. Сбоку к нему прилепилась терраса, на первом этаже помещались комната прислуги, кладовка, хлев и амбар. Чтобы подняться наверх, приходилось пройти на террасу, куда вела каменная лестница с железными перилами, укрытая буйно разросшимися ветвями платана. Обычно Эмили поднималась прямо наверх, но в этот раз осталась стоять во дворе. Она посмотрела на окна, стоя на хорошо выметенных накануне плитах; следы метлы еще виднелись на земле вокруг. Эмили смотрела на окна, амбар и кладовку; дверь амбара, высокая и закругленная сверху, была закрыта; у кладовки была квадратная дверь, а у хлева – вся в пучках соломы. Нигде не было ни души. Прежде она шла наверх и там уж точно встречала кого-то в этот час перед полуденной трапезой. В этот раз Эмили не решалась войти. В левой руке она держала книгу гимнов в черном переплете. «Вдруг кто-нибудь выйдет, просто заметит меня и выйдет», – думала она.

Но она ждала напрасно, вокруг по-прежнему не было ни души.

Тогда Эмили вышла со двора и пошла по улице, переходящей в большую дорогу; встречала прохожих, здоровалась, не поднимая головы и пряча глаза под полями шляпки. Она дошла до конца деревни и повернула обратно.

На ней было нарядное белое платье с голубыми цветами и кружевным воротничком, белые перчатки и в левой руке – книга гимнов. Вся эта красота была для него. Ей было едва семнадцать, ему восемнадцать. Перед сном Эмили мыла свои светлые волосы шампунем с ромашкой, любовно накручивала их на кожаные папильотки, а утром радовалась их славному медовому цвету – и все это даром, все совсем зря.

И никому не нужны были открытые ботинки орехового цвета, белые шелковые чулки и вся она, свежая и благоухающая; ее щеки, которые стали бы еще прелестней, стоило только ему пожелать.

Но он, чего уж тут, не хотел, и она возвратилась той же дорогой. Вот тот же дом, та же улица, одним концом упирающаяся в озеро, а другим – в кафе Миллике. Три ее подружки шли навстречу, держась за руки.

– Вот хорошо, ну и встреча! Что у тебя сегодня вечером?

– Еще не знаю.

– Тогда ты с нами, нас всех приглашает Матильда. Она просила зайти за тобой, но мы не знали, вдруг ты… Но можно ведь взять Мориса…

– Спасибо, посмотрим.

Больше они ничего не сказали. Морис…

Они ушли, бросив на прощание: «Ну ладно, тогда до скорого…»

Она шла, все замедляя шаг: вдруг он все-таки выйдет… Вот снова показался тот двор; Эмили едва подняла голову, но не остановилась, у нее просто не было сил, она бы хотела, но сил не было.

Часа в два она приняла решение. В конце концов, разве они не были почти официально помолвлены?

Они были знакомы всю жизнь, но никто не решится сказать, когда стали близки. Хорошо проводить границу на картах и в книгах – в человеческом сердце ее не заметишь. Все происходит само собой, и только потом понятно, что это случилось. Она могла, даже должна была туда пойти, говорила себе Эмили, и маме Мориса нечего было удивляться.

Когда Эмили вошла, та была на террасе.

– А! Эмили.

Мадам Бюссе читала газету, сидя в плетеном кресле под платаном. Она сняла очки и сказала:

– Бедняжка Эмили, ты опоздала… Морис уже ушел… Ах, ты не знала… Он сказал, что у него собрание молодежной ассоциации, они готовятся к празднику… Так вы не условились? Ну хорошо, садись… Я одна, и мне будет приятно. Он может вернуться пораньше.

Эмили продолжала стоять.

Мадам Бюссе снова надела очки и взялась за газету; девчушка была для нее почти членом семьи. Лишь увидев, что Эмили так и осталась стоять, она взглянула на нее сквозь сверкнувшие стекла очков:

– Ты не хочешь присесть? Боишься со мной соскучиться? Ну, конечно, ведь ты так молода. Хорошо, возвращайся к чаю, он уже должен быть здесь…

Эмили ничего не ответила. Она спустилась по лестнице. Надо было идти, но куда? Жизнь только там, где он, без него пустота. Она хотела дойти до кафе Миллике, сама не веря тому, что он может быть там.

У Миллике на террасе было немного народа; на площадке для игры в кегли два-три старика потягивали трубки.

Несколько стариков с трубками, мелок и прибитая к стволу грифельная доска, и это все, и вокруг пустота. И только сердцу было еще больней от похожего на смех звука падающих кеглей.

В это время Морис пролез по дикому склону на самый верх скалы. Прямо под ним на песчаном берегу стоял ставший трехцветным дом Ружа. Крыша новой пристройки была светло-красной, старая часть побурела от солнца и непогоды, а сарай был покрыт пропитанными битумом черными листами картона. Крыша крышей, но сам дом весь был выкрашен в задорный желтый цвет лугового масла (если коровы едят траву, масло становится более темным).

Как раз в этот день Руж достал из шкафа металлическую шкатулку и показал ее Жюльет.

– Я никогда не клал деньги в банк, – объяснил он. – Приходя к ним, я казался бы себе вором… Мои денежки всегда при мне. Я говорю это вам, мадемуазель Жюльет, чтобы вы знали, где их взять. Видите, как удобно: никакой писанины, никаких акций…

Когда дом был перекрашен и крыша уложена, пришла пора обновить все внутри. Вот Руж и достал шкатулку.

– Хорошо, что деньги здесь, под рукой, – сказал он Жюльет. – Вы должны только сказать мне… Хватит им туг почивать… Вы должны выбрать обои для вашей комнаты, да и мебель… Вот ведь, как дело выходит. Все-то я расширялся да расширялся, а зачем, спрашивается? Старея, становишься меньше… Ремонт, снова ремонт, а я сам-то… Вот, как оно поворачивается… Все словно специально для вас. Ведь было написано… Да, так какие обои? – перебил он себя.

– Не знаю, могу ли я…

– Ясное дело, можете…

– Ну, ладно! В наших краях обходятся без бумаги, а просто белят стены…

– Решено! Проще некуда… Даже чище будет, да и работы меньше. Значит, всю комнату белым?

– Всю белым.

Руж с Декостером взялись за дело, а она помогала им, веселясь при виде огромных кистей и вёдер с известкой, похожей на сметану. Для пола отыскалась красная плитка, и, когда все было закончено, она принялась танцевать на ней, приговаривая:

– Все, как у нас.

– Как у вас? У вас – это теперь здесь.

Но она не унималась и пела:

– Как у нас, как у нас!

Вокруг все пропахло замазкой и клеем, но лившееся в открытое окно солнце должно было скоро все высушить.

Руж казался весьма довольным, и можно было видеть, как он уткнулся в какой-то справочник.

В тот день Декостер уходил к себе.

– Декостер, – сказал ему Руж. – завтра ты будешь нужен. Приходи пораньше и ни ногой отсюда. Поможешь повесить занавески мадемуазель Жюльет.

Руж заказал занавески у мастерицы в деревне, но оставался еще вопрос мебели.

– Ну да, мебель, – сказал он. – Я бы взял вас с собой, но… С Декостером бояться нечего; вам лучше остаться здесь, вот только вы бы сказали мне, что вам больше нравится…

– О! Берите на свой вкус… У нас было…

– Какая была у вас мебель?

– Не важно… Берите что угодно…

– Хотите белого цвета?

– Можно.

– Так, стол, один или два стула… У меня есть тут адресок… – Руж делал пометки в тетрадке. – А еще, – сказал он, – я куплю вам большое красивое зеркало, для женщин это ведь самое важное… Я пойду прямо с утра и вернусь к полудню. Ждите меня. Лучше бы вам не выходить. Как бы кто… Но с Декостером вы будете в порядке… – Помолчав, он добавил: – Да, и вот еще что… Ну, раз уж мы об этом… Деньги-то лежат без дела. Можно бы… Одежду… Я хочу сказать, что если у вас не хватает белья или платьев…

Она рассмеялась:

– О! Платья. Вы их еще не видели, они в чемодане. Отец хотел, чтобы я наряжалась по воскресеньям, когда он приезжал в город. Он всегда привозил мне подарки… Это платья из наших краев…

На ней все еще было короткое черное сатиновое платье; Руж бросил на нее взгляд и, помолчав, сказал:

– Раз так, хорошо… Если мне попадется что-то, что вам к лицу, уж раз я там буду…

На следующее утро Руж сел в поезд, а через день вся деревня в изумлении следила за зеленым фургончиком с золотыми буквами, который, покачиваясь на ухабах, медленно въехал на песчаный берег. За ним увязались любопытные, издалека наблюдавшие за разгрузкой.

– Деньжата у него есть, как же иначе. Сами полюбуйтесь.

– Черт побери! Сколько лет он уже вкалывает? Сорок, не меньше. Да и работник он дельный, чего уж тут. Куда ему было тратить…

Двое рабочих в одинаковых кепках все еще выгружали большие коробки из серого картона.

– Это, должно быть, стул…

– А это каркас для кровати…

– Да, вот еще…

– Боже мой, он купил ей кровать…

Рабочие поставили на землю последние три упаковки и забрались в фургон, который, пыхтя голубым дымом и переваливаясь, пустился в обратный путь по песчаной косе. Ему приходилось несладко, и задние колеса подчас увязали по самую ось.

Это было в пятницу после полудня. Прошло с лишком три недели, как она поселилась у Ружа. В субботу с утра она отправилась с ними ловить рыбу. Руж усадил ее на корме.

– Нам бы здорово помогло, если вы справитесь с рулем, – сказал он.

Она знала, что надо делать. Они отчалили на рассвете и поплыли к огонькам двух фонарей, укрепленных на бочках. Они стали рыбачить, и в этот раз им повезло. Они начинали привыкать жить втроем, и в этой жизни девушке нашлось место.

Декостер повез на вокзал ящики с рыбой, а Руж повязал на поясе тиковый фартук с большим карманом и пошел в сарай, где громоздились весы, несколько пар старых и новых весел, сваленных друг на друга, в углу садки для рыбы и прочая утварь. Вдоль стен гирляндами висели сети, ставшие от купороса зелеными и голубыми.

Через некоторое время Руж появился снаружи и обогнул сарай. Он направлялся к шестам, на которых сушатся сети; та, что они брали утром, была уже там. Сети надо сушить, а иначе они сгниют. Она тоже пошла с ним и видела, как он вынул из кармана фартука ткацкий челнок и, повернувшись к стене из ячеек, принялся за дело. Они начали со стороны сарая. Оттуда, похожие на туманную дымку над росистым лугом, сети тянулись метров на десять. Руж склонил голову в фуражке с блестящим козырьком и стал пропускать сеть между пальцев. Дырки в сетях надо заделывать сразу, а не то они расползутся. Мало ли от чего рвется сеть: от волн, крупной рыбы, от кольев. Руж ведь рыбачил каждый день, а сейчас стоял перед сетью, держа челнок в огрубевших пальцах острием кверху и подправляя распустившиеся узлы. Он стоял, опустив голову и одним движением руки завязывая узел. Взмах рукой – узел. Потом он вынимал из кармана нож и обрезал нить.

Дело это тонкое и требующее внимания, оборотная сторона ремесла, вовсе не похожая на другую. Он пропускал сквозь пальцы сеть, и она падала вниз под тяжестью грузил; шел дальше, все так же уперев живот в прозрачную стену. Потом поднял глаза. Она была рядом и следила за ним, присев у склона и сложив на коленях руки. Руж посмотрел на нее и сказал:

– Такая уж работа. Вам интересно?

Она встала.

– А это трудно?

– О! Нет.

– Покажете мне?

Она подошла к Ружу.

– Конечно. Вы и вправду хотите этим заняться? – Он посмотрел на нее. – Это как раз женское дело.

Ремесло диктует всем нам свои законы, но у этого есть оборотная сторона. Приходится быть и мужчиной, и женщиной, ибо женщины рядом нет. Или не было раньше. И вот…

Руж пошел за другим челноком.

Она заняла среди них свое место, его и искать-то не приходилось. Лучшего для нее и придумать было нельзя.

Руж вынес челнок, и теперь они на пару склонились над сетью, черноволосая девушка и мужчина в фуражке.

Ну, что ж, на другой день можно было и отдохнуть.

– Завтра можешь прийти к восьми, – сказал Руж Декостеру, посвящая его в свои планы. – Завтра отдых. В воскресенье больше не будем ловить. Надо дать ей поспать, потому что теперь она каждый день будет с нами. Самое раннее – в восемь. Или в половине девятого.

Декостер так и сделал. Руж был на ногах к восьми. Она еще спала, и Руж осторожно ступал в своих тапочках. Он подошел к двери, приоткрыл ее и убедился, что погода хорошая. А вот и Декостер, он шел, ставя ноги с оглядкой, неся булку под мышкой и что-то еще в руке.

– Что это там у тебя?

– Сюрприз.

Это был большой лист мангольда, прикрытый таким же листом. О том, что лежало внутри, знал один Декостер, чей живой глаз сверкал на довольном лице, отчего другой казался совсем потухшим и мертвым.

Руж старался скрыть любопытство:

– Это ты для кого?

– А!

Руж помолчал, но вдруг спохватился:

– Послушай, пора накрывать на стол… Раз уж это сюрприз, положи его у ее тарелки.

– Это мне? Что там? – спросила она, посмотрев на листья.

– Понятия не имею, – сказал Руж.

– Я тоже, – в тон ему произнес Декостер.

– Я могу посмотреть?

Она приподняла верхний лист и в блестящей складчатой чашечке нижнего увидела ягоды лесной земляники. Самые первые в этом году.

– Это вы? – Она повернулась к Ружу.

Руж помотал головой.

– Значит, вы? – спросила она Декостера.

Тот сделал знак, что нет. Она пожала плечами.

Дверь оставалась открытой, и за ней погожим воскресным днем на воде множились лодки и паровички: при случае люди из деревень на горах и за ними любили спускаться вниз по воде: ее дивная гладь сверкала между жердей заборов и манила всех на простор из их тесных мирков. Те, кто хотел, всегда могли взять напрокат у Перрена лодку на часок-другой. На простор выходили и белые пароходы под красными, зелеными, белыми и трехцветными флагами, предупреждавшие о своем появлении глухим шлепаньем огромных колес, а иной раз – хоровым пением мальчиков и девочек. Они пели в два голоса, и бывало трудно определить, откуда доносятся звуки, потому что над водой они разносятся всюду. В открытую дверь неслись голоса, а на свежевыбеленном потолке мелькали тени от набегающих волн. Свет лился и сверху, и снизу, серебря стоявший на столе кофейник. Один из пароходов (можно было прочесть название Рона), чей нос и корма были словно отрезаны, а труба уперлась в притолоку, на мгновение заполнил дверной проем. Кофейник блестел, а чашки сверкали не одним, а всеми боками. Они только что закончили завтракать, и Жюльет осторожно брала пальцами ягоду за ягодой. Вдруг Руж поднялся с места. Мимо проплыл пароход. Декостер проскрежетал скамьей по цементному полу. Воскресенье выдалось на славу. Руж вышел, засунув руки в карманы, и по привычке двинулся к берегу. Декостер занялся посудой. Она хотела помочь, но Декостер лишь сказал: «Нет, мадемуазель, это мое дело». Тогда она пошла в свою комнату, где все сверкало новизной: кровать, стены, потолок, плитка. На окне были белые занавески, и лучи солнца переплетались в воздухе, отражаясь в большом настенном зеркале. Зайчики плясали в ее волосах и на плечах. Она подошла к зеркалу и закрыла глаза, крутя в пальцах прядь волос над ухом. Вокруг была благодать, но тогда отчего это вдруг?..

Она была в комнате, а Руж – на песке у воды; было слышно, как он ходит туда-сюда.

Она отодвинула занавеску и выглянула наружу; она увидела, что Руж тоже не знает, чем бы заняться, и бродит, сунув руки в карманы.

Что такое? Она не знала. Кто-то в лодке пел вдалеке. Купальщики перекликались у подножья скалы, их смех приглушала вода. Она вышла и пошла к Ружу, и тут вдруг зазвонили колокола. Над верхушками деревьев виднелась колокольня с жестяной проржавевшей крышей и красным флюгером-петушком. Она подошла и встала рядом с Ружем, тот показал ей на колокольню, потом на другие места вокруг, а в это время рыбки выпрыгивали из воды за его плечом. Декостер наводил порядок на кухне и гремел посудой. На колокольне качались два колокола, один звонил отрывисто и часто, другой – глухо и редко.

– Не правда ли, красивый перезвон?

Все оттого, что сегодня было воскресенье. Мир вокруг стал прекрасным.

– А что же вы?

Руж замолчал, он внимал воскресному дню. Кто-то пел в гребной лодке, купальщики под скалой кричали и звали друг друга, пели напоследок дрозды. Он посмотрел на нее, и она сама оглядела себя: черное платьице, голые ноги в старых кожаных туфлях.

– О, – сказала она, – я не решалась… В прошлый раз, вы ведь помните, мне досталось…