Текст книги "Под псевдонимом Дора: Воспоминания советского разведчика"

Автор книги: Шандор Радо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Наиболее ценную информацию в то время поставлял Габель. Он сообщал об изменениях в дислокации сухопутных и авиационных частей итальянской армии, о состоянии военной промышленности и судостроения Италии, об отправке вооружения для Франко. В портах Триест, Неаполь, Специя товарищи Габеля внимательно наблюдали за передвижением итальянского флота, и наш Центр знал, когда и какой корабль или подводная лодка покидали эти порты и брали курс к берегам сражающейся Испании.

Состояние вооруженных сил Германии, подготовку ее военно-политических акций освещал в основном Пуассон. Летом 1939 года от него было получено важное сообщение о том, что гитлеровское правительство готовится к захвату Данцига (Гданьска) – тогда «свободного города» под управлением Лиги Наций. Как известно, этот агрессивный акт послужил сигналом к началу второй мировой войны. На основе поступавшей информации я составлял донесения, которые отправлял в Центр через Париж.

Со времени жизни и работы во Франции у меня сохранились довольно широкие знакомства, в том числе среди венгерских эмигрантов. Очень хорошие отношения были у меня с графом Карольи, бывшим президентом Венгерской республики, который эмигрировал с семьей во Францию после фашистского переворота в Венгрии. Это был замечательный человек с весьма прогрессивными взглядами. Он испытывал серьезные материальные затруднения, но имел широкие семейные связи с венгерскими аристократами, оппозиционно настроенными к режиму Хорти.

Через Карольи, знавшего меня по Инпрессу как антифашистского журналиста, я получал информацию главным образом по внешнеполитическим вопросам: граф и его супруга сохраняли личные контакты с некоторыми дипломатическими кругами. Но моя связь с Парижем просуществовала недолго.

САМАЯ БОЛЬШАЯ ТЮРЬМА В МИРЕ

Август 1939 года в Швейцарии был месяцем тревожных предчувствий и волнений. Политическая атмосфера в Европе с каждым днем накалялась – все более усиливался дипломатический нажим Гитлера на Польшу, сопровождавшийся резкими угрозами.

Из Швейцарии начали уезжать иностранные туристы. В Женеве – на улицах и в ресторанах – напуганные граждане горячо дискутировали: будет война или нет?

Швейцарское правительство объявило, что в случае войны все магазины и лавки в течение двух месяцев будут закрыты. Начались панические закупки продовольствия и товаров. В переполохе люди хватали все: крупу, спички, соль, консервы – целыми мешками, заказывали детям ботинки на два-три номера больше – на вырост, тратили свои сбережения на ювелирные изделия и драгоценности.

К концу августа фашистская Германия завершила сосредоточение своих армий на польской границе. В ответ на это многие европейские страны объявили мобилизацию.

29 августа была прервана почтовая, телеграфная и телефонная связь Швейцарии с Францией. Закрыто воздушное сообщение. Отменены концерты заезжих знаменитостей. Толпы напуганных туристов штурмовали битком набитые уходящие поезда. Массовое бегство иностранцев создавало на пограничных станциях и дорогах неимоверную сутолоку. Наша служанка, напуганная событиями, несмотря на уговоры Лены, быстро собрала вещи и укатила из пограничной Женевы к своим родителям, жившим в немецкой части Швейцарии.

30 августа Швейцария выбрала главнокомандующего своими войсками. Теперь даже в этой тихой стране поняли, что час катастрофы близок. (Швейцария выбирает главнокомандующего только в том случае, если страна находится в крайней опасности.)

Хотя немецкий посланник в Берне Отто Кёхер заранее официально заявил федеральному правительству, что в случае военного конфликта Германия обязуется соблюдать нейтралитет Швейцарии, тревога в маленькой стране нарастала с каждым часом.

В ночь на 30 августа швейцарцы ложились спать еще с зажженными уличными огнями, тогда как во многих городах Европы уже была введена светомаскировка. Вечером 31 августа немецко-фашистские войска, вторгнувшись из Восточной Пруссии, оккупировали «свободный город» Данциг. А на рассвете 1 сентября начались боевые действия на северных, западных и южных границах Польши.

1 сентября президент Швейцарии и глава политического департамента (министерства иностранных дел) Марсель Пилэ-Голаз принял представителей враждующих государств. Они заверили министра, что их страны будут уважать нейтралитет и территориальную целостность конфедерации.

Тем не менее этой маленькой республике с ее гарантированным нейтралитетом пришлось поспешно провести оборонительные приготовления. После австрийского аншлюса, растерзания мирной Чехословакии и нападения Германии на Польшу ни одна европейская страна уже не верила политическим обещаниям нацистских главарей. 2 сентября Швейцария провела всеобщую мобилизацию. Четыреста тысяч солдат войск прикрытия заняли удобные позиции в горах: швейцарцы были решительно настроены сражаться за свою землю.

3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну. Перекрыв наглухо границы, Швейцария затаилась в ожидании худшего. Всякие сношения с Францией и Германией прекратились.

Сложившаяся обстановка практически парализовала нашу деятельность. Связь с Центром через Париж была потеряна. Случилось то, чего следовало больше всего опасаться и чего мы не сумели обеспечить своевременно. Шли недели, месяцы, но от Директора не поступало никаких известий. Что предпринять, как наладить связь с Центром в условиях жесткого пограничного режима и военной цензуры?

У нас был радиопередатчик, припасенный заранее, его разрешалось использовать при крайней необходимости. Такой момент настал. Но беда была в том, что мы не имели ни подготовленного радиста, ни шифра, ни программы радиосвязи с Центром. Я нервничал, удивляясь молчанию Центра. В военное время остаться без связи!

Конечно, мы тогда не знали и не могли знать о том, что по оперативному плану Центра нас сознательно, до определенной поры, не загружали заданиями. Мы числились у руководства Центра как бы в резерве. Урочный час наступил для нас позднее.

В декабре 1939 года нашему ожиданию пришел конец. Кто-то, проезжая через Женеву, опустил в почтовый ящик у ворот нашего дома письмо, в котором условными знаками сообщалось о том, что в ближайшие дни связь будет восстановлена с помощью представителя Центра.

Спустя несколько дней ко мне пришла незнакомая женщина, высокая и стройная, в облегающем шерстяном платье. Ей можно было дать лет тридцать пять. Движения мягкие, чуть замедленные. Приятное лицо немного портил длинноватый нос.

В кабинете мы обменялись паролем.

– Мой псевдоним Соня, – с улыбкой сказала гостья. – Отныне вы меня так и зовите. Я получила указание Центра связаться с вами. Директора интересует, каково положение вашего агентства, есть ли деньги. Каковы возможности работы и какая нужна помощь в установке радиопередатчика? Как скоро можно установить радиосвязь? Просили также узнать, сможете ли вы наладить живую связь с Центром через Италию. Вот об этом вы мне должны сообщить, а я доложу Директору. Через меня, по-видимому, последуют и другие распоряжения.

У меня невольно вырвался вздох облегчения: наконец-то! Я изложил Соне свои соображения. Сказал, что агентство печати Геопресс по-прежнему надежно, никаких подозрений у местных властей не вызывает. С началом войны прибыли фирмы, правда, уменьшились: после закрытия швейцарских границ мы лишились многих своих заказчиков и подписчиков в других странах. Но от коммерческого краха далеки: агентство печатает карты для Швейцарии, почти для всех ее крупных газет, и частично выполняет заказы из Италии и Германии, с которыми пока еще есть сношения. Что касается разведывательной работы – информация поступает, и накопилось немало интересного материала. Конечно, нам нужна рация, подготовленные радисты; квартиру для рации, а также надежных людей мы здесь найдем. Пусть Директор сообщит, пришлют ли нам новый радиопередатчик. И конечно же, необходимы шифр, кодовые книги, программа связи.

– Как видите, проблем у нас больше чем достаточно, – добавил я. – А относительно поездок в Италию для организации живой связи, по-моему, сейчас это не реально. Да и нужны ли такие поездки, если у нас будет налажена радиосвязь с Москвой?

Соня пообещала послать завтра же донесение в Центр. Мы условились, что для нее я буду значиться теперь как Альберт.

Итак, примерно в начале января 1940 года с помощью Сони мы установили устойчивую связь с Центром.

Долгое время мне мало что было известно о Соне. Я не знал, где она живет, кто ее люди и какую информацию они добывают. Я не имел права об этом спрашивать, а она – рассказывать. Догадывался лишь, что Соня – доверенное лицо Центра и имеет соответствующий опыт.

Обе наши группы работали совершенно самостоятельно, были изолированы друг от друга до тех пор, пока обстоятельства не вынудили установить контакты.

Входивший в группу Сони и работавший под псевдонимом Джим англичанин Александр Фут позднее рассказывал, что познакомился с Соней в Швейцарии по решению Центра в 1938 году. Кроме Фута у Сони был еще один помощник – Джон, тоже молодой англичанин. И тот и другой были антифашисты, в свое время сражались в Интернациональной бригаде в Испании.

В Швейцарии наставником и учителем молодых англичан стала Соня. Она обучала новичков конспиративном навыкам, шифрованию, работе телеграфным ключом. Наряду с подготовкой, которая заняла несколько месяцев, Джим и Джон время от времени ездили в Германию. Они выполняли несложные задания и попутно накапливали знания немецкого языка, которым занимались также под руководством Сони.

Главная задача этой группы состояла в сборе военной информации по Германии.

В марте 1940 года Центр прислал через Соню радиограмму: Директор предупреждал, что на этой неделе ко мне из Брюсселя прибудет некий Кент. Он привезет с собой документы, необходимые для радиосвязи с Центром, инструкцию Директора по некоторым вопросам разведывательной деятельности, а также деньги для нашей группы и группы Сони.

Меня обрадовало это сообщение. Теперь мы сможем сноситься с Центром непосредственно, не загружая рацию Сони. Оставалось отремонтировать наш старый передатчик или собрать новый.

Для оперативной работы самостоятельная связь с Центром имела первостепенное значение. Кроме того, в случае ареста (а этого нельзя было исключать) чья-то радиостанция, Сонина или наша, сохранилась бы.

Приезд связного был необходим. Однако меня очень беспокоило, что Центр дал Кенту, как и Соне, мой настоящий адрес. Это казалось мне довольно неосмотрительным. Если не было иного способа переслать мне шифр и прочие документы из-за трудностей поездок по воюющей Европе, надо было хотя бы саму встречу с Кентом устроить, не раскрывая моей личности и адреса. Я счел нужным тотчас же радировать в Центр, что впредь возражаю против такого рода практики. Директор, по-видимому, признал этот протест справедливым, и в будущем подобное уже не повторялось.

Кент прибыл в Женеву в марте, не помню какого именно числа. Он пришел ко мне на квартиру без предварительного звонка по телефону.

Высокого роста, худощавый, в элегантном костюме, он держался непринужденно, даже несколько покровительственно.

Склонив белокурую голову в легком поклоне, гость сказал:

– Я имею задание Директора навестить Дору.

Так он обязан был сказать по инструкции, сообщенной мне в радиограмме.

– Вы Кент?

– Да, это мое рабочее имя, – ответил он. – Вы получили радиограмму от Директора?

Я ответил утвердительно. На этом процедура опознания закончилась. Мы перешли к делу.

– Мне поручено передать некоторые важные материалы для вашей работы, сказал Кент. – Кроме того, предстоит обсудить с вами организационные вопросы в связи с новой, военной обстановкой. Пришлось ехать сюда из Брюсселя. Нелегкое путешествие, скажу я вам! Через две границы! Обратно буду добираться так же. Но что поделаешь? Приказ есть приказ.

Он говорил по-французски не совсем правильно, с сильным иностранным акцентом.

Гость порылся в своем объемистом портфеле из крокодиловой кожи.

– Вот. Во-первых, кодовая книга и шифр. С их помощью вы будете шифровать радиограммы.

Слушая, я с интересом разглядывал этого, должно быть, чересчур самовлюбленного человека. У него было странное лицо, узкое и вытянутое вниз. Увидев однажды такое лицо, никогда не забудешь. Для разведчика это недостаток.

– Вам предписано составлять радиограммы на немецком языке, – продолжал Кент, положив на письменный стол рядом с кодовой книгой листы с машинописным текстом. – Главное, чтобы вы поскорее смонтировали передатчик и обучили людей. Это настоятельное требование Центра. У вас уже есть радисты? Еще нет? Плохо. Следует поторопиться с подготовкой людей. Вы должны понимать, эта «странная», как пишут газеты, сидячая война на линиях Зигфрида и Мажино рано или поздно кончится. У меня есть сведения, что весной начнется немецкое наступление. Боюсь, для западных союзников оно кончится плачевно. И тогда неизвестно, станет ли такой человек, как Гитлер, считаться с советско-германским договором о ненападении. Не забывайте, что в Польше против новой советской границы стоят крупные силы немцев.

«Он рассуждает вполне здраво, – подумал я. – Действительно трудно исключить такую возможность». Но его наставнический тон раздражал, он, видимо, мнил себя важной персоной. Мне такие люди не по душе.

– Спасибо за политбеседу, – холодно сказал я.

Кент быстро повернул ко мне свое длинное лицо – ирония его задела, – но он сдержался.

– Не будем терять времени, – спокойно произнес он. – Постарайтесь внимательно выслушать все, что я объясню вам, как это мне приказано. После инструктажа мы сможем поговорить на любую приятную для вас тему.

Я промолчал, и Кент начал объяснять мне премудрости шифрования текстов. Затем под его диктовку я написал несколько радиограмм, пользуясь кодовой книгой, – для практики. Кент рассказал, как надо работать с программой радиосвязи.

– В дальнейшем, когда у вас будут свои радиостанции, Центр сообщит позывные для радистов, длину рабочих волн, время выхода в эфир. Какой-то определенной системы в работе станций не должно быть. Наоборот, придется почаще менять частоты и время сеансов передач – это лучшая защита против пеленгации. Хорошо бы иметь не одну, а несколько квартир, используя их для радиопередач попеременно. Это также уменьшило бы опасность засечки станции…

Кент провел инструктаж детально и толково. Он действительно знал свое дело.

Прозанимались мы несколько часов подряд, устали. Оставалось напомнить Кенту о деньгах, которые он должен был привезти по заданию Центра, и вдруг слышу:

– Сколько, денег вы можете мне одолжить?

Я с удивлением взглянул на Кента. Он немного смутился и признался, что из-за рискованной дороги не захватил с собой крупной суммы, а взял лишь необходимое, надеясь, что на обратный путь он займет деньги у меня. Я, конечно, из своего скудного бюджета смог выделить ему очень немного. То, что Кент не привез нам обещанных Центром денег, раздосадовало.

Попрощавшись, гость уехал скорым поездом в Лозанну, где он снимал номер в гостинице. А на другой день вечером мы там встретились. Кент потащил меня, ради знакомства, в ночное кабаре. Отказываться было неудобно: как-никак человек проделал трудный и небезопасный путь, чтобы помочь, научить; к тому же мы оба были, как говорится, товарищи по оружию.

Кент уехал в Брюссель. А в мае немецко-фашистские войска оккупировали Бельгию и Голландию. Больше с Кентом я не встречался. Правда, намечалось, что в марте – апреле 1941 года он опять навестит меня по неотложному делу, однако потом Центр отменил эту его поездку.

Уже после войны мне стало известно из печати, что в конце 1941 года группа Кента в Брюсселе была обнаружена и схвачена немецкой контрразведкой, но Кенту удалось скрыться и бежать во Францию. В конце концов гестапо все-таки выследило его там и арестовало.

Арест Кента впоследствии отозвался тяжелым ударом по швейцарской группе: он многое знал и, смалодушничав, кое-что выдал гестапо.

В июне сорокового года в Женеве можно было отчетливо слышать артиллерийскую канонаду, доносившуюся со стороны ущелья реки Роны на французской территории, – то вели последние бои защитники пограничного форта. Франция капитулировала, и Швейцария теперь оказалась изолированной от остального мира, в железном кольце итало-германских войск.

Положение Швейцарии оставалось крайне опасным. Ей постоянно приходилось маневрировать между двумя группировками воюющих государств. Уже одно то, что подавляющее большинство населения страны считало родным языком немецкий, могло служить достаточным поводом для того, чтобы гитлеровцы включили Швейцарию в состав «великой Германской империи».

В небе Швейцарии появилась авиация англичан. Каждую ночь их самолеты пролетали в направлении Италии и Германии для бомбежки военных и промышленных объектов. Единственную нейтральную страну в Европе, где еще сохранилось уличное освещение, гитлеровцы считали «маяком» для британской авиации. По их требованию пришлось ввести светомаскировку.

Конечно, нас беспокоило не только положение самой Швейцарии, но и те сложные обстоятельства, в которых очутились некоторые наши товарищи, в особенности Соня.

Соне было известно, с какой целью приезжал ко мне Кент, поскольку она сама принимала и расшифровывала радиограмму Центра. Она была очень огорчена, что Кент приехал без денег. По-видимому, ее резервы подходили к концу. Из отдельной виллы в Монтрё, где, как я позднее узнал, жила Соня, ей пришлось переехать в Женеву, причем поселилась она поблизости от моего дома. Это тревожило, так как встречаться теперь, живя рядом, нам было гораздо опаснее, чем прежде. Наши взаимные визиты друг к другу могли быть легко прослежены.

В Женеву Соня переехала вместе с детьми от первого брака и со своим помощником Джоном, за которого недавно она вышла замуж. Они собирались уехать на родину Джона, но сделать это было не просто. В то время в ходу была такая горькая шутка: «Швейцария – самая большая тюрьма в мире». И действительно, проживающие в этой стране пять миллионов человек были, по существу, изолированы немецко-фашистскими и итальянскими войсками от остального мира. В кольце блокады, правда, сохранился узкий коридор для велосипедного и автомобильного сообщения из Женевы в пока еще не оккупированную гитлеровцами французскую зону правительства Петена. Так что для Сони и ее семьи еще существовала возможность покинуть Швейцарию: из французской зоны через Испанию и Португалию можно было попасть в Англию. Однако следовало предвидеть, что в один из дней и этот коридор будет перекрыт. Соня нервничала из-за детей, из-за угрозы вторжения фашистов, стоявших на швейцарской границе, почти в пригородах Женевы. Ей необходимо было уехать. Но еще не были готовы документы, не хватало денег.

ЛЕНА

Сложное и ответственное дело на совершенно новом для меня поприще требовало и риска, и огромной осторожности. И от того, кто был рядом, от характера людей, окружавших меня, зависело многое. Самым близким и дорогим человеком, на которого я мог положиться буквально во всем, была Лена Янзен, моя жена.

Лене было двадцать лет, когда мы познакомились в Вене. С первой встречи меня привлекли в этой девушке решительность и духовная окрыленность, широта политического кругозора. Речь ее была красочна, я даже сказал бы художественно выразительна. Все, знавшие Лену, отмечали самобытность ее натуры.

Встреча с Леной сыграла большую роль в моей жизни. Несмотря на то что в молодые годы я успел многое испытать и пережить, во мне тогда еще сидели всякого рода мещанские предрассудки и привычки, приобретенные в мелкобуржуазной семейной и гимназической среде. Лена, выросшая в рабочей среде, в гуще революционного класса, помогла мне постепенно избавиться от этих недостатков, причем делала это умно, тактично. Кроме того, она ясно и быстро разбиралась в сложных политических вопросах. Эта простая рабочая девушка по воле обстоятельств стала очевидцем и участницей целого ряда знаменательных революционных событий той поры.

Отец Лены, Карл Янзен, был отличным сапожником. Он не чуждался политики, активно участвовал в работе социал-демократической партии, знал Августа Бебеля; перед первой мировой войной кандидатура Карла Янзена выставлялась на выборах в депутаты рейхстага.

Заказчиками у этого первоклассного мастера были богатые люди. Общение с представителями «высшего» общества повлияло на него отрицательно. В конце концов Карл Янзен бросил семью, и мать Лены, простая работница, осталась с тремя маленькими девочками на руках. Началась почти нищенская жизнь. В годы первой мировой войны мать работала на заводе боеприпасов. Семья жила в пролетарском районе, в типичном для этих мест Берлина доме, похожем на казарму, на заднем дворе. В уличной, фасадной части таких домов жили обычно мелкие служащие, торговцы, мещане, а в дешевых квартирках, как правило, с одной комнатой и кухней и, конечно, без лифта, теснились многодетные семьи рабочих. Чем выше этаж – тем ниже квартплата. Семья Янзен поселилась на самом последнем этаже. На кухне спала мать, дочери – в комнате.

Мать была человеком большого мужества. Она не боялась, несмотря на суровые законы военного времени, прятать у себя немецких солдат, дезертировавших из армии, таких же, как она, рабочих и беглых русских военнопленных. Их квартира до Октябрьской революции служила явкой для курьеров большевистской партии. Так что связь дочерей Янзен с рабочим движением и с Россией началась очень рано, когда они были юными.

Сестры – Лена и старшая Густа – принадлежали к самым молодым приверженцам Карла Либкнехта и Розы Люксембург, участвовали в движении социалистической молодежи, потом – в создании Коммунистической партии Германии.

Лично мне редко доводилось встречать столь бесстрашного человека, как Лена. Она смело вела себя, например, в последние часы восстания «спартаковцев» в январе 1919 года в Берлине. Когда группе коммунистов пришлось покинуть их последнюю опору – здание газеты «Форвертс», Лена вместе с итальянцем Мизиано, отстреливаясь, прикрывала отход группы. Они ушли последними, по крышам соседних домов.

Лене рано пришлось начать трудовую жизнь. Пятнадцати лет она поступила продавщицей в универмаг. Когда в 1918 году, после заключения Брестского мира, в Берлине было открыто первое советское посольство, Лену рекомендовали туда на работу. О ее твердости и политической принципиальности можно судить по такому факту.

Когда в октябре 1918 года, буквально за несколько дней до немецкой буржуазной революции, советское посольство было закрыто и все товарищи высланы из Германии, Лена, в знак протеста, тоже поехала вместе с сотрудниками посольства в Россию, взяв фамилию Чистякова. В пути на родину советские дипломаты, и с ними Лена, были задержаны по приказу немецкого генерала Макса Гофмана, того самого Гофмана, который подписал тяжелейшие для Советской страны условия Брестского мира. Они были высажены из поезда и арестованы на станции Молодечно, вблизи от установленной демаркационной линии.

Спустя несколько недель освобожденные по настоянию Советского правительства работники посольства благополучно добрались до Москвы.

Пребывание Лены в революционной столице было коротким. Вернувшись в Германию, она занялась пропагандой большевистских идей среди русских военнопленных, ожидавших отправки на родину. В лагерь для военнопленных она проникала, назвавшись женой русского переводчика Пахомова, который помогал ей в агитации. Но тут случилось непредвиденное. Как-то днем территорию лагеря внезапно окружили полицейские, собрали всех пленных, отправили их в Штеттин, а затем на пароходе – в Россию. Лену, находившуюся в тот момент в лагере, тоже вывезли, как «жену» военнопленного, вместе с репатриированными.

Это произошло зимой 1921 года, в период контрреволюционного мятежа в Кронштадте. Едва сойдя с парохода в Петроградском порту, Лена, не раздумывая, присоединилась к красноармейскому отряду и с винтовкой в руках пошла по льду Финского залива на штурм крепости.

Из Петрограда Лена поездом поехала назад, в Германию, но в Риге ее арестовали, приняв за большевистского агента. Спасло лишь то, что должность латвийского верховного прокурора занимал тогда социал-демократ Озолис, который хорошо знал Лену по лагерю военнопленных в Германии, где сидел сам. Озолис заявил, что девушка не вызывает у него никаких подозрений, и приказал отпустить ее.

Вернувшись домой, Лена вновь включилась в активную партийную работу. Ее определили секретарем Клары Цеткин, крупнейшей деятельницы международного коммунистического движения, которая жила в Зилленбахе, возле Штутгарта. Там Лену опять арестовали, но продержали в заключении недолго. Потом она выехала за границу – работала в Вене под руководством Бела Санто, о котором я уже упоминал, в так называемом «Балканском бюро», поддерживающем связи с балканскими компартиями.

Лену отличала верность не только долгу, но и товарищам, в особенности, если те попадали в беду.

Среди лучших подруг Лены была жена Артура Эверта – одного из руководителей КПГ в 1925—1929 годах. Мы звали ее просто Сабо (от ее девичьей фамилии – Саборовская). В начале 30-х годов Эверты жили в Бразилии. Там их обоих арестовали. В результате пыток в тюрьме Артур Эверт сошел с ума. Его освободили и позволили вернуться на родину лишь через двадцать лет. Став полным инвалидом, он прожил недолго и умер в 1959 году в Германской Демократической Республике.

Судьба Сабо оказалась не менее трагичной. Эту измученную в тюремных застенках женщину бразильские власти решили передать в руки гитлеровцев в газетах промелькнуло сообщение, что жену коммуниста Эверта на таком-то пароходе отправили в рейх. Мы с Леной решили спасти Сабо. Удалось установить, что, пароход должен зайти во французский порт Дюнкерк, а дотом следовать дальше. В эти дни Лена не спала ночью, обдумывая план похищения подруги, полагая, что именно этот момент наиболее подходяще. Лене удалось каким-то образом (в те годы мы еще жили в Париже) найти путь к одному из министров правительства Народного фронта, стоявшего у власти во Франции (кажется, то был министр по делам молодежи и спорта). Лена уговорила его отправиться с ней вместе в Дюнкерк, задержать там германский пароход, на котором везли Сабо, сделать обыск и освободить узницу. Все было так и сделано, но, к сожалению, несчастной женщины на судне не оказалось. Потом выяснилось, что жену Эверта отправили на другом пароходе, который шел следом за этим. Однако его капитан, из-за инцидента с первым немецким судном в Дюнкеркском порту, получил указание не заходить ни в одну французскую гавань. Немецкие фашисты бросили Сабо в тюрьму, где она скончалась, кажется, в сорок первом году.

Другими ценными чертами характера Лены были самообладание и находчивость. Расскажу об одном случае, когда эти ее качества проявились особенно ярко.

Как уже говорилось, одно время Лена была секретарем отдела агитации и пропаганды ЦК Компартии Германии, но значилась она под чужой фамилией. Ее могли опознать во время нередких полицейских облав, поэтому в минуты опасности Лена скрывалась в самых дальних уголках большого здания ЦК, называвшегося в те годы домом имени Карла Либкнехта.

При одной из таких облав был схвачен курьер, молодой парень, знавший настоящую фамилию Лены, и он выдал ее полиции. Лену вызвали на очную ставку в Моабитскую тюрьму, где допрашивали арестованного курьера. Я отправился туда вместе с Леной и с уже упоминавшимся мною Куртом Розенфельдом, в прошлом министром юстиции Пруссии, у которого когда-то Лена работала секретарем и который консультировал нас по всем юридическим вопросам.

Неподалеку от Моабитской тюрьмы мы втроем зашли в маленькое кафе, чтобы еще раз обсудить, как вести себя Лене на очной ставке. Но так как мы не смогли придумать абсолютно убедительной версии, жена решила положиться при допросе на свою интуицию и находчивость. И, не слушая более наших советов, она отправилась к зданию тюрьмы. А там произошло следующее. Когда курьера ввели в комнату, Лена, не дав ему открыть рта, мгновенно подошла к нему и, глядя прямо в глаза, гневно бросила: «Кто вы такой? Я вас совершенно не знаю!» Парень не посмел утверждать обратное. Очная ставка провалилась.

Тем не менее полиция нагрянула с обыском к нам на квартиру. Сыщик в штатском вдруг положил передо мной на стол листовку с воззванием организации «Красные профсоюзы» и нагло потребовал, чтобы я заверил своей подписью, будто эту прокламацию они обнаружили в нашем доме. Обычная дешевая провокация! Я, разумеется, отказался дать подпись, и сыщики стушевались. Вслед за этим меня вызвали в полицей-президиум на Александрплац, где упорно расспрашивали о моих связях с «Красными профсоюзами». Я действительно не имел никакого отношения к этой, находившейся тогда под влиянием коммунистов, организации левого направления, хотя и знал, что она собой представляет. Допрос окончился ничем, меня отпустили. Лене же пришлось расстаться со своей секретарской работой в ЦК, так как полиция пригрозила выслать нас обоих из Германии как иностранных граждан (Лена, немка по национальности, в то время уже приняла венгерское подданство).

Лишь спустя многие годы я узнал об истинной причине моего допроса в берлинском полицей-президиуме. Оказывается, в то время в немецких «Красных профсоюзах» работал под псевдонимом Алекс Шандор Ногради (после второй мировой войны – видный деятель Венгерской Народной Республики). Полиция разнюхала о венгре по имени Алекс, и подозрение пало на меня – Алекса (Александра) Радо, поскольку я тоже был венгр.

Я излагаю подробно эту историю еще и потому, что считаю необходимым опровергнуть пересказываемую всеми моими «биографами» совершенно нелепую версию, будто бы еще в начале 20-х годов я был сотрудником советской разведки и даже окончил разведшколу. Если бы это соответствовало действительности, то моя жена не могла бы занимать официальную должность в отделе агитации и пропаганды ЦК Компартии, а я не посмел бы частенько заходить в здание ЦК, так как это противоречило элементарным требованиям конспирации, соблюдаемым любым разведчиком. То, что мог позволить себе коммунист-иностранец в период Веймарской республики (до установленного позже более строгого режима и, конечно, при определенной все-таки предосторожности), не имел права делать советский разведчик.

Моя же связь с ЦК КПГ была настолько тесной, что иной раз, особенно в ночные дежурства Лены, я даже подменял ее на работе. Ночной дежурный в ЦК кроме прочих обязанностей должен был сообщать по телефону всем редакциям партийных периферийных органов печати последние известия телеграфных агентств и другие новости. Так, например, однажды в пасхальные дни 1927 года Лена приболела, и я, замещая ее на ночном дежурстве, в четыре часа утра стал передавать на периферию свежие новости из информационного отдела ЦК партии.