Текст книги "Америка"

Автор книги: Шалом Аш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Вдруг Иоселе понимает, что покойник, которого несут на небо, – он сам, и чем дальше они идут, чем ближе оказываются к цели, тем светлее становится путь. Огромные куски небесной тверди плывут навстречу, вот-вот все войдут прямо на небо, но пока они еще в пути. Песнопение постепенно затихает, в глазах рябит от сильного света, голова кружится. Мессия уже вступает в небесные чертоги. Здесь ослепительно светло, так, что в глазах темнеет. Входят и те, кто держит на руках носилки. Небо раскалывается, и все погружаются в раскрывшуюся пропасть…

Иоселе скончался на руках у матери.

Когда Хана-Лея возвращалась домой с похорон, она испытывала то же чувство, что и в Лешно, покидая кладбище, на котором лежали ее дети. Мальчика похоронили на участке, принадлежавшем лешновскому землячеству, и сейчас Хана-Лея думала о том, как же она сможет уехать отсюда и покинуть могилку Иоселе.

Она понимала, что теперь придется оставаться на этой земле, ведь здесь у нее родная могилка.

ПАРЕНЬ С РЕБЕНКОМ

Боруха Колака пробудил плач лежавшего рядом ребенка. Еще не очнувшись, с закрытыми глазами, он несколько раз кликнул:

– Голда, байстрюк плачет!

Голда не отзывалась. Борух огляделся по сторонам – Голды нигде не было.

Это его немного удивило. К речке пошла умываться, решил он. Отыскал где-то лоскуток полотна и сунул его ребенку в рот, чтоб перестал хныкать.

Борух начал одеваться, обдумывая, сколько можно будет хапануть за серебряные подсвечники, которые они ночью утащили у Жихлинского из шкафа. Он взобрался на чердак, осмотрел вещи – подсвечников не оказалось! Пошарил в одном месте, в другом – нет! Тогда он быстро слез с чердака, сорвал простыню со стены – Голдиных вещей тоже нет! Все стало ясно: она от него удрала. С кем? Со Шлёмкой-слесарем или с вором Хаимкой?

– Сбежала, ну и черт с тобой! Нужна ты мне больно!.. Сломай себе руки и ноги! К чертям собачьим! – проговорил он, притворно усмехаясь и плюя на стены. – Велика беда. Подумаешь! Хе-хе-хе…

Он взглянул на ребенка.

– Да, но что же делать с байстрюком? Как быть с этим выродком?

С минуту он размышлял, разговаривая с самим собой:

– Знал бы я, где она, подкинул бы ей ребятенка под дверь: на, мол, тебе твое сокровище!..

Скверная мысль пришла в голову Боруху. Он крепко закусил верхнюю губу. Нос его побледнел, руки задрожали… Он подошел к ребенку. Мальчишка лежал, скинув с себя ножкой грязную тряпку, засунув ручонку в рот. Его глаза кому-то улыбались, а складки у губ кого-то напоминали, какого-то давнишнего знакомого, которого Борух, несомненно, видел, но не помнит, когда и где.

Он отвернулся от ребенка, кое-как напялил шапку и вышел на улицу, заперев за собою дверь.

Едва он отошел несколько шагов, как почувствовал беспокойство. Ему казалось, что он слышит плач ребенка, виделось, как тот сучит ножками и о чем-то просит… Борух не мог идти дальше, сплюнул…

– Эх, поймать бы ее… Взял бы эту стерву за глотку и душил бы, душил до тех пор, пока язык не высунет!..

Он зашел в лавчонку, купил какое-то печенье и вернулся домой.

Мальчик лежал, как прежде, скинув с себя тряпку, все с той же ясной улыбкой на губах, напоминавшей Боруху мать ребенка…

– Ах ты, чтоб тебя!.. Ничего ему не сделается, выродку ее!

Он снова вышел из дому. Но далеко отойти не мог: его все время преследовал плач ребенка. Несколько раз повторял он себе: «Ничего с ним не станется, с ее байстрюком!» Но шагнуть вперед не мог, сердце ныло, ныло. Он стиснул кулаки и опять вошел в дом.

На этот раз мальчик плакал громко, затяжным детским плачем и звал: «Мам-ма, мам-ма, мам-м-м-ма!»

– Маму еще зовет! Иди ищи свою маму, шлюху! Холера ее побери, где она там!.. Ищи ее, свищи!..

Борух взял ребенка на руки.

Мальчик доверчиво прильнул к нему и ртом что-то искал… К лицу, к рукам припадал… пытался сосать…

– Ах, чтоб ее холера забрала! – проклинал Бо-рух и гладил щечки и спинку ребенка. – Помолчи, Шлоймочка, тише, прошу тебя… Ну, пожалуйста!..

Но мальчик, не переставая, искал губами, размахивал ручонками, качал головой, точно силясь что-то сказать… Отец еще крепче прижал его к себе, нашел на печке немного холодного молока, накрошил в него печенье и стал кормить малыша из ложечки. Шлоймочка ел, а Борух говорил ему:

– Кушай на здоровье, прошу тебя… Мама твоя, черт бы ее взял, бросила тебя… Собака и та щенят не бросает, а эта хуже собаки… Кошка и та не покидает своих котят, а эта хуже кошки… Молчи… Я тебя не брошу, чтоб я так жил!..

Когда ребенок успокоился, Борух завернул его в платок и вышел с ним на улицу.

Пришел на базар, к рундуку Крадника. Там подняли шум: «Колак ходит с ребятенком!»

Крадник подозвал его:

– Где это ты парнишку подцепил? Крадничиха вскочила, подбежала к Боруху, несколько раз вытерла фартуком лицо, рассмеялась и стала похлопывать мальчонку по пухлой ножке:

– Колак, ведь это же твой! Чтоб ты так жил! А глазенки у него… Готова поклясться, что это от той самой… от Марины толстоносой: носик у него точно такой, чтоб ты так жил! Ребенок – игрушка! Дай-ка его, дай сюда!

Она взяла младенца и стала подбрасывать его на руках, приговаривая:

– Вот так, бутуз этакий! Вот так…

Сам Крадник, однорукий «учитель» карманников, не спеша поднимается с места, подходит, разглядывает малыша и, хлопая Боруха по плечу, говорит:

– Ничего, парнишка ладный… Ловко будет в слуховые окошки пролезать! Мать-то кто?

– Провались она к дьяволу, где бы ни была! Удрала ночью, подсвечники унесла!..

– А ребенка бросила?

– Бросила.

– Гм-м! Нехорошо… скверно… – говорит старик, почесывая голову.

Приходит молодой Крадник и говорит, обращаясь к Колаку:

– Ничего, придется тебе «работу» оставить. Нянькой заделаться… Сыграла она с тобой шутку – ловко!

– Пускай твои мозги за меня не сохнут! Бог, говорят, – Отец, а Колак – это Колак!

Борух взял ребенка на руки и пошел по городу. Ему казалось, что люди глядят ему вслед, тыкают пальцами и смеются над ним.

Он остановился возле одной из лавок и прокричал:

– Чего регочете? У человека ребенок. Вам можно детей иметь, холера вас возьми, а мне нельзя?!

Он вышел за город, дошел до леса и сел возле пруда.

Кругом не было ни души. Только ветви деревьев печально шумели, роняя осенние желтые листья. Издалека доносился плеск воды, струившейся по камням. Борух положил ребенка и с горечью посмотрел на него. Мальчик молча смотрел на отца и сосал ручонку, будто думая о чем-то или вспоминая мир, из которого он пришел.

Колак понятия не имел, что ему делать с ребенком. Минуту он думал, как от него избавиться… Но тут же его охватила неуемная жалость к своему сынишке, к своей плоти и крови. Он взял мальчонку на руки, крепко прижал к себе и смотрел на него с такой грустью и любовью, что ребенок почувствовал теплоту обращенного к нему взгляда и, как бы в ответ, улыбнулся.

– Кто ты такой, Шлоймочка, кто ты? Где твоя мама? Ты к мамке хочешь? Да?

Ребенок дрыгал ножками и улыбался ласково и нежно.

В личике мальчика Борух узнавал свое лицо, от этого у него по всему телу разливалась неведомая теплота. Он и сам стал улыбаться, его радовало, что есть еще кто-то на него похожий.

– Маленький Колак! – сказал он, обращаясь к ребенку. – Ну конечно, ты маленький Колак! И будешь ты бравым парнем, будешь по чердакам лазить, замки сбивать и телячьи шкуры воровать! И будут у тебя дети, и мамка от них удерет… А ты со своими ребятами по миру ходить? Да? Ты – кто? Маленький Колак? Да? Ты – Колак, и я – Колак… Ты – я? Да? Мой… мой!..

Он прикрыл ребенка жилеткой и грел свое грязное тело нежным тельцем ребенка. Мальчик наклонил голову и что-то искал, хватал пальцы отца, сосал…

– Нет, не ищи, брат, нет у меня титьки… Не дал мне Бог, и кормить тебя мне нечем… Были б у меня для тебя груди, никому бы их не продавал… Никому бы их не отдал… Я бы от тебя не удрал.

Он положил мальчика на берег пруда, а сам встал возле дерева и наблюдал: ребенок лежал, сосал свои руки, сучил ножками и тихонько скулил: «Ма-ма, мам-м-м-ма!»

Борух отошел подальше, встал у другого дерева, будто крадучись от самого себя… Слух еще воспринимал тихий плач ребенка. Так отходил он от дерева к дереву, пока совсем не стало слышно и видно мальчика. Тогда он бросился бежать. Он бежал далеко, лес остался позади, но в ушах у Боруха все еще звучал детский плач… Ему казалось, что вот сейчас мальчик скатился в воду… Сердце ныло, ныло… Нестерпимая боль охватила темя, руки дрожали, а он все бежал и бежал.

Вдруг он остановился. Оглянулся и побежал обратно – к лесу, к берегу пруда.

Он застал ребенка громко плачущим: «Мам-ма! Папа! Мам-ма! Пап-па!..»

Борух взял его на руки и пошел к ближайшим домам, что за лесом. Ходил от дома к дому и просил жалостным голосом:

– Дайте ребенку, сироте, ложку молока! Не пожалейте сироте ложечку молока!..

ДЕЛО ОБЫЧНОЕ

Фейгеле, как и все молодые девушки, любит и пококетничать, и принарядиться.

В будни ей некогда заниматься такими глупостями: работы, не сглазить бы, по горло, шить надо. Квартира стоит дорого, а дела не слишком хороши. Отец зарабатывает немного, а до трехсот рублей приданого не хватает еще порядочно, к тому же мама берет из этих денег понемножку, когда ей не на что субботу справить.

«Женихов, как собак нерезаных, да ведь каждой собаке хочется кость пожирнее», – долбит голову назойливая мысль.

Раздумывать долго она не любит. Она молодая, красивая девушка. Конечно, убеждать себя в этом не следует, но, когда Фейгеле смотрится в зеркало, она видит ясное лицо, розовые щеки, пышные черные волосы. Однако она тут же забывает об этом, будто боится сама себя сглазить.

Другое дело – в субботу. Тогда есть время, и одеваться и любоваться собой можно сколько угодно. Мать кричит:

– Фейгеле, хватит вертеться перед зеркалом! И так хороша!

Но что могут знать старые женщины? Им все хорошо: без шляпки, без жакета – все ладно.

А молодая девушка знает, что это значит. В городском саду на скамье сидит он, Элиэзер, с целой оравой друзей, и все поглядывают в ее сторону. Он думает, что никто этого не замечает: смотрит своими жульническими глазами, толкает в бок товарища: «Видишь? Огонь! Так и пышет!»

И она, Фейгеле, делает вид, будто ничего не замечает, проходит, не дрогнув, спокойно, как если бы ее это не касалось… «Вслед можешь смотреть сколько влезет, можешь таращить глаза, хоть лопни, хоть вешайся…»

Но иной раз бывает так досадно, так обидно: проходишь мимо, а он тебя не замечает, смотрит на другую, на Малку, что в новом жакете и в шляпке… Она ей идет как корове седло, а он, как нарочно, смотрит на нее. Ты еще и еще раз проходишь мимо, притворяешься, тебе наплевать, и только издали, исподтишка, поглядываешь и видишь, что он неотступно следит за Малкой, что лицо его сияет от радости, что он толкает товарища, будто хочет сказать: «Видишь?..» Вот и сумей тогда заковать свое сердце в железо, заимей стальную желчь, чтобы не разлилась с досады.

Правда, потом, когда он все же замечает ее, Малке приходится отойти в сторону. Вот он поднимается со скамьи, тащит за собою товарища, и оба начинают ходить следом за Фейгеле, как две черные тени. Один раз пройдут, поздороваются, – надо в ответ кивнуть – строго, с достоинством: мне, мол, безразлично… Свернула в другую аллею – ага! И он здесь, ходит следом, как на веревочке… То-то! Вот так, хорошо, чудесно! А ты не оглядывайся, ты по-прежнему ничего не замечаешь, шагаешь твердо, уверенно, голову держишь высоко, а он смотрит и идет позади, готов хоть на край света, хоть через пустоши нехоженые следовать за тобой. Ха-ха! Вот так хорошо, здорово!..

Но однажды, в субботу к вечеру, в саду, когда Фейгеле гуляла с подругой, а он шел позади, она забралась в тенистую аллею и села на скамью под ветвистым, широко раскинувшимся деревом.

Он подошел и присел на другом краю скамьи. Вечерний сумрак надвигается, вековые деревья скрывают от людских глаз скамью. Дует легкий ветерок и приносит долгожданную прохладу. В саду так хорошо… Сердца бьются в тиши.

Кто начнет?

Он кашлянул: я, мол, здесь. Она – не смотрит: «Не знаю, кто ты такой и чего тебе надо. Не все ли мне равно?»

Оба молчат. А ветерок рассказывает обо всем, что творится у них в сердцах.

– Простите, не знаете ли вы, который теперь час?

– Нет, не знаю, – отвечает она твердо, а означает это: «Отлично знаю, чего тебе надо, но не торопись, пожалуйста! Легко тебе ничего не дастся!»

А подруга, что сидит рядом, толкает Фейгеле: «Слышишь?»

Подруга слегка раздражает Фейгеле: «Уж не воображает ли она, что он ее имеет в виду?» Она хочет подняться и уйти, но продолжает сидеть, как прикованная.

– Прекрасный вечер, не правда ли?

– Да, вечер хорош.

Так завязывается разговор: он задает вопрос, она отвечает… Говорят о разном, поначалу несмело, волнуясь, потом садятся поближе друг к другу и чувствуют себя свободнее.

Она идет домой, он ее провожает, прощаются за руку и говорят: «До свидания!»

В другой раз, в третий встречаются, молодые сердца тянутся друг к другу. Вначале, конечно, встречаются случайно: то в обществе двух ее подруг, то с ним оказывается кто-нибудь из его товарищей. Но постепенно оба все сильнее чувствуют, что им нужно встретиться без свидетелей, с глазу на глаз… И они сговариваются о таком свидании.

И вот встретились.

Вышли за город, в поле, гуляют, разговаривают, но оба, похоже, чувствуют, что в разговоре нужды нет, лучше бы помолчать.

Сумерки. Последние лучи солнца золотят колосья по обе стороны неширокой дороги. Ветерок клонит высокие хлеба, и кажется, что колосья о чем-то шепчутся. Фейгеле с Элиэзером уходят далеко по дороге.

Надвигается ночь.

Становится все темнее, грустнее и приятнее.

– Давно уже хотелось мне, Фейгеле, познакомиться с тобой.

– Я знаю. Ты ходил за мной как тень.

Помолчали.

– О чем ты думаешь, Фейгеле?

– А ты – о чем?

И как-то сам по себе завязывается непрерывный разговор о разных вещах, говорят о том, о сем, и конца этому разговору не видать.

А на поле становится все темнее и темнее.

Теснее прижались друг к другу.

Он берет ее за руку. Она вздрагивает, а его рука пробирается по ее руке все выше и выше.

И вдруг он склоняет ее голову к себе и целует смуглую щеку.

Птица откуда-то вспорхнула и пролетела мимо.

Вздрогнув, Фейгеле высвобождает свою руку и слегка хмурится.

Но он знает, что это не серьезно.

И действительно, проходит минута, и снова все по-прежнему, как если бы она обо всем позабыла.

Так проходит час и другой… Каждый день они незаметно выбираются за городскую черту.

Элиэзер начинает заходить к родителям Фейгеле. Первый раз – под предлогом: у него работа для их дочери. Потом, как водится, надо узнать, готов ли заказ. Фейгеле делает вид, будто знать не знает, кто он такой, вежливо просит присесть. Проходит некоторое время, и Элиэзер начинает посещать родителей Фейгеле, не стесняясь, без всякого повода.

Родители узнали, что он – порядочный молодой человек, ремесленник, уже зарабатывает. Они-то хорошо знают, ради чего молодой человек приходит к молодой девушке…

Родители притворяются, будто ничего не подозревают: пускай, мол, дети получше узнают друг друга, а там видно будет.

Поздним вечером по стенам небольшой комнаты шевелятся тени. У стола, на котором горит большая лампа-молния, сидит Фейгеле и шьет. Рядом сидит Элиэзер и читает вслух один из романов Шомера. [13]13
  Шомер – псевдоним автора бульварных романов Н. М. Шайкевича (1849–1906).


[Закрыть]

Родители, наработавшись за день, спят за пологом, отделяющим половину комнаты. А они двое сидят по эту сторону… Иной раз Элиэзер в шутку берет ее за руку и произносит:

– Фейгеле.

– Чего тебе, глупенький?

– Ничего! Ничего.

Она продолжает работать, думая: «Попался, голубчик. Но только не думай, что берешь девушку без разбору, разутую, раздетую… Всего только восьмидесяти рублей не хватает к тем деньгам, что в сберегательной кассе на книжке лежат…»

Она показывает ему свое приданое – белье, постель, – спрятанное в сундуке.

Они день ото дня все больше сближались. Все уже считали их женихом и невестой, у которых вот-вот должна состояться помолвка.

Мать Фейгеле была счастлива. Большая радость выпала на долю ее дочери: такой человек, такой прекрасный молодой человек!

Отец, реб Яков, – человек уже пожилой, измученный хождением по деревням. Он уже еле ноги таскает с тяжелыми мешками старья, которое скупает у крестьян.

И он тоже радуется счастью дочери. Слава Богу, дождался на старости лет.

Все довольны, а больше всех – Фейгеле. Щеки ее посвежели и стали румянее. Глаза стали глубже и жарче.

Она сидит за машиной и шьет, а на весь дом раздается ее голос – она поет:

 
Чего мне хотелось, того я добилась, —
Стало быть, я и сама не плоха.
Бог оказал мне великую милость —
Дал мне на радость дружка-жениха!
 

Вечером приходит Элиэзер.

– Ну, как живешь?

– Да так, как всегда. Погоди, сейчас покажу тебе одну вещь.

– Что такое?

Она встает, идет к сундуку, что стоит в углу возле печки, достает из него что-то и прячет под передник.

– Что там такое? – спрашивает он, улыбаясь.

– А ты не торопись! – отвечает она, садится рядом с ним и достает из-под передника картину, вышитую на полотне, – «Адам и Ева».

– Вот смотри. Это одна моя подруга сделала для меня, для нас… В нашем доме я это повешу на стену над кроватями…

– Над моей или над твоей?

– Погоди, Элиэзер… Увидишь, как я украшу наше жилище. Рай будет! Ничего особенного, но все будет сверкать! Радостно будет в дом войти…

– А по вечерам, после работы, мы будем сидеть рядом, как сейчас! – говорит он и обнимает ее. – И ты будешь мне обо всем рассказывать, обо всем, обо всем!

Она кладет руку к нему на плечо, другой рукой берет за подбородок и внимательно разглядывает его лицо.

И обоим так хорошо, так спокойно на душе. И все в доме кажется таким хорошим, словно благодать разлита и по стенам, и по столу. И все как будто весело и сердцу говорит ласковые, добрые слова…

Оба молчат, углубившись в свои мысли.

– Вот видишь, – говорит она, доставая из сундука книжку сберегательной кассы. – Двести сорок рублей уже есть. И еще будет – до трехсот. Чтобы ты потом не упрекал меня: «Взял тебя без копейки за душой…»

– Брось! Ты нехорошая, Фейгеле, я сержусь на тебя! – насупился он.

– За что? За то, что я правду говорю в глаза? – говорит она, улыбаясь и глядя ему в лицо.

Он прячет лицо, притворяется сердитым.

– Ну, перестань, глупенький! Ты огорчаешься? Ведь я же это в шутку сказала, не понимаешь?

Так разговаривают они до тех пор, пока из-за полога не показывается заспанное старческое лицо: спать пора!

И молодые люди прощаются.

Отец Фейгеле, реб Яков, захворал.

Было это в начале зимы, когда она воюет с летом: зима посылает снег, лето – солнце. Снег тает, растекаются лужи, а чаще всего льют дожди как из ведра. В такое ненастное время старик хворает. Ноги плохо держат, и реб Яков ложится в кровать. На хлеб, бывает, не хватает, на уголь – тем более. Выручает в такое время Фейгеле.

Старик лежит и кашляет. Старческое сморщенное лицо краснеет, зубы видны из-за обычно сжатых губ, синие жилы на висках набухают.

Посылают за лекарем. Тот прописывает лекарство. Мать хочет последнюю подушку заложить, но Фейгеле не дает. Того, что она получает за работу, не хватает, тогда она закладывает свой жакет. Не станет же она брать из приданого.

А он, Элиэзер, приходит каждый вечер.

За тем же знакомым столом, при свете той же лампы-молнии сидят они вдвоем.

– Что ты такая грустная, Фейгеле?

– А с чего мне веселой быть? Отец, бедный, серьезно болен.

– Бог поможет, Фейгеле, – выздоровеет.

– Вот уже четыре недели, как я ни копейки в сберегательную кассу не вношу.

– На что тебе деньги?

– Как на что? – спрашивает она испуганно, будто чего-то опасаясь. – Без денег возьмешь меня?

– Ну, что мне деньги? Ты мне дороже всяких денег! Ты – моя жизнь! Что мне деньги? Вот видишь эти пять пальцев – они могут много заработать. Двести рублей у меня скоплено из заработанных. На что мне больше?

Она молчит, опустив глаза.

– А твоя мама? – говорит она тихо.

– Скажи, пожалуйста, ты за мою маму замуж выходишь или за меня? Что тебе до моей мамы?

Фейгеле молчит.

– Еще раз говорю тебе: я беру тебя без всяких денег – вот так, и ты меня берешь так же. Согласна?

Фейгеле прижимает уголок передника к глазам, плачет.

Тишина. Лампа освещает комнату, и тени Фей-геле и Элиэзера скользят по стенам.

Из-за полога доносится трудное дыхание стариков. Фейгеле склонила голову на плечо Элиэзера, и ее черные волосы закрывают его лицо.

Она тихонько плачет: «Ты такой хороший, Элиэзер!»

И Фейгеле признается ему во всем, рассказывает, как трудно им приходится сейчас. Все уже заложено, а на завтрашний день нет ни гроша.

Он нежно обнимает девушку и уголком ее передника вытирает слезы на ее щеках.

– Не плачь, Фейгеле! – говорит он. – Не плачь! Все будет хорошо! И я говорю тебе: пойди завтра в кассу, возьми немного денег и дай маме на все, что требуется. Бог поможет, отец поправится и сможет работать. Тогда…

– Тогда… – повторяет она еле слышно.

– Тогда все будет ладно! – говорит он. – Вот такая, как ты есть… – добавляет он шепотом.

Она смотрит на него, и улыбка освещает ее лицо.

И так легко у нее на сердце…

На следующий день Фейгеле впервые пришла в сберегательную кассу с книжкой, взяла несколько рублей и принесла матери.

Мать тяжело вздохнула, потом поморщилась, сделала недовольную мину и сдвинула головной платок на самые уши.

Старик, реб Яков, на кровати отвернулся лицом к стене.

Он знает, какие это деньги! Это – считанные рубли, заработанные трудом единственной дочери… Иные отцы детям дают, а он – отнимает…

Для него это все равно что ограбить их, молодых… Он уже не жилец на белом свете, а перед смертью грабит их…

От этих дум у старика стекленеют глаза, синие жилы на висках вздуваются, а к бледному лицу приливает кровь.

Так он и лежит лицом к стене, и тяжелые думы его не оставляют. Старик знает, что он один виноват в страданиях детей, и молит о смерти.

А Фейгеле хотела бы чудом обрести счастье, иметь много денег, разбогатеть, стать самой крупной богачкой.

Иметь бы ей сейчас, к примеру, хотя бы тысячу рублей… И тут приходит он, Элиэзер… А она говорит: «Вот, возьми все! Фейгеле верна своему слову. Возьми и не говори, что взял невесту без приданого!..»

У кровати отца сидят они вдвоем.

И сердце ее полнится радостью: она испытывает удовлетворение, какого никогда не знала, и крупная слеза стекает по щеке.

Фейгеле плачет, прикрывая лицо передником. А он берет ее ласково за руку и уговаривает:

– Не плачь, Фейгеле, перестань, прошу тебя!

Отец лежит все так же, лицом к стене, и в тишине слышно, как тяжело он дышит.

Фейгеле смотрит на Элиэзера и чувствует, что он ей предан, что она может на него положиться.

Она впитывает каждое сказанное им слово, и с души у нее сваливается камень за камнем…

Отец повернулся лицом к ним, взглянул на них, и на бледном его лице показалась улыбка, он словно хотел сказать: «Не смущайтесь, детки, я согласен, всем сердцем согласен».

И Фейгеле счастлива.

Отец все еще хворает, и Фейгеле забирает из своих денег пятирублевку за пятирублевкой.

Старик лежит и думает, смотрит на детей и молчит.

Лицо у него становится все бледнее и бледнее, морщины все глубже, а силы убывают с каждым днем, кончаются.

Фейгеле забирает из сберегательной кассы свои деньги, сумма тает. Фейгеле знает, что скоро ничего не останется.

Реб Яков чует близкий конец и думает про себя: скорее бы! Тогда бы ему ничего больше не надо было… Тогда бы он больше никому не мешал…

Он выплевывает сгустки крови… С каждым разом крови остается все меньше и меньше, а в книжке дочери с каждым разом сумма тает и тает.

Старик выплюнул последнюю каплю крови, а Фейгеле забрала последний рубль…

В тот день старик скончался. И в тот же день счет в сберегательной кассе был исчерпан…

Фейгеле в один день потеряла и отца, и свое приданое.

Фейгеле снова сидит за столом и при свете лампы-молнии шьет до поздней ночи. И с каждым уколом иглы растет сумма на ее новом счету в сберегательной кассе.

Приданое теперь должно быть крупнее прежнего, потому что с каждым рублем, прибавляющимся в кассе, прибавляется и седина в копне ее черных волос…