Текст книги "Искатель. 2014. Выпуск №9"

Автор книги: Сергей Саканский

Соавторы: Ирина Ярич,Алексей Клёнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Ничего, у меня их достаточно запасено, – хозяин ободрил, как казалось ему, Ивана, который с беспокойством оглянулся на свою спутницу.

– Я вообще-то за рулем, – напомнил Иван, хрупая огурцом, но все же потянулся за рюмкой.

– Антиквариат, между прочим, – проговорила Делла, также хрупая.

– Где? – не понял хозяин.

– Да рюмочки эти зеленые. А нет ли у вас, любезнейший, еще каких-нибудь старинных вещей?

– Мы б купили, – сказал Иван.

– Хитрый какой! – заявил Гера. – Купили… Я вам и так отдам.

Иван выпучил на него глаза, не понимая, что за юмор у этого человека.

Женщина тут же встала, ушла в горницу и вскоре вернулась. На ее ладони лежала баночка из-под леденцов – также антиквариат в нашем мире. Эти деревенские жители не имеют привычки выбрасывать вещи. Баночка, купленная кому-то на день рождения в пятидесятых годах, до сих пор исправно служила семье.

Содержимым баночки оказалось ожерелье… Собрано оно было из камушков, именно такого рода, как браслет Деллы и печатка Ивана. Девушка с напускным равнодушием курила, выдыхая дым через нос. Иван видел, как дрожит ее коричневая сигарилла, грозясь осыпать пеплом скатерть.

– Сколько? – спросил Иван, у которого почему-то пересохло в горле.

Гера тихо усмехнулся.

– Да забирайте. Она, – он кивнул на жену, – все равно уже это не носит.

Женщина, как по команде, извлекла из кармана фартука маленький кружевной платочек и завернула в него свое украшение.

10

Они вернулись на борт слегка обалдевшие. Барабан, оставшийся за сторожа, встретил их частым стуком хвоста о кормовую банку.

– Не думала, что это будет так просто, – сказала Делла.

Она быстро сложила из них композицию, которая читалась примерно так: носительница сего волшебного амулета встретит суженого прежде своих сестер и первой в роду выйдет замуж.

Иван смотрел на нее, не решаясь заговорить о том, что его беспокоило: все думал, что Делла заговорит сама. Нет, не заговорила…

– Тебе не показалось, что эти люди какие-то странные, да и сама встреча?.. – наконец спросил Иван.

Делла пожала плечами.

– Люди как люди… Просто обыкновенные угреши.

– С чего это он вдруг под занавес стал рассказывать народные предания?

– Наверное, как угреш угрешам.

– Возможно. Это ты сказала им, что мы тоже угреши? Когда успела шепнуть?

– Я не говорила. А надо было?

– И я не говорил. Просто его самого спросил, угреш ли он… Может быть, рыбак рыбака? Гм, издалека…

Иван задумался. Перед глазами возникла картина: обрыв, дом над обрывом. Гера ковыляет по глиняной лестнице… С самого начала его насторожило одно обстоятельство. Казалось, Гера на самом деле почуял, что они приближаются, на самом деле увидел их издалека.

Делла игралась с камушками до поздней ночи, складывая их то друг с другом, то с теми, которыми владела прежде.

Иван долго не мог заснуть, думая о семье, с которой они сегодня общались, о странном поведении обоих супругов…

Насытившись, Гера откинулся на спинку стула, взглядом спросил у Деллы покурить – это диковинное, коричневое, – взорвал спичку, затянулся, с непривычки закашлявшись… Внезапно начал низким прочувственным голосом повествователя:

– Однажды Амамутя шел вдоль берега реки. Навстречу ему – пьяный дервиш. Он, конечно, узнал Амамутю. И помнил, что тот может выполнить любое его желание, при условии что встретит его лицом к лицу на тропе. Это закон. «Ну, говори, что тебе нужно!» – сказал Амамутя. Он мог исполнить любое его желание, любое! – Гера поднял палец вверх и замолчал, оглядывая присутствующих. – Он мог осыпать его золотом и драгоценными камнями, мог послать ему самую красивую в мире невесту. Но чего же хотелось дервишу больше всего на свете?

– Ему хотелось выпить! – весело воскликнула Делла, кивнув на бутылку.

– Правильно! – сказал Гера, уже разливая по рюмкам. – И дервиш попросил у великого Амамути штоф водки.

Иван недоумевал, чего это вдруг хозяин стал потчевать их этой историей. Более того, его жена, едва они выпили, начала свое:

– Однажды Амамутя…

Так, неторопливо перебивая друг друга, они рассказали несколько легенд, часть из которых Иван знал. Впрочем, порой они были с весьма существенными вариантами, словно детские страшилки. Вот когда бы Делле мог понадобиться диктофон…

Иван стал думать об угрешах вообще. Что это за народ, к которому он принадлежит? Почему угрешей на свете так мало?

Насколько он понимал в истории, письменность была только у больших народов: руны древних славян, например. Но угреши имели собственную письменность, причем ни на что не похожую. Когда была придумана кириллица, то древнеславянский язык стали записывать ее символами. Наряду с кириллицей действовала и глаголица… Иван вдруг пришел в сильное волнение. Он вспомнил, где видел знак, изображенный на изнанке камня из его собственного перстня.

Осторожно откинул одеяло и сел на койке. На ощупь нашел компьютер и включил. В свете монитора проявилась обстановка каюты и спящая Делла. Ее лицо, расслабленное сном, казалось не таким красивым. Он проникся нежностью к ней и рассматривал ее, пока грузился компьютер. Да, нежностью. Именно такой – не всегда в форме, не всегда неотразимой и должна быть жена…

Иван набрал в поисковике «глаголица» и через минуту уже рассматривал этот мертвый алфавит. Вот оно! Глаголическую надпись он видел во время тура по Европе, в одном из соборов Загреба… Дерево с двумя плодами. Буква называется «иже» или «I». Примечание: какая из этих букв соответствует кириллическим «И» и «I», у исследователей единого мнения нет…

Делла сказала, что этот символ обозначает «жизнь». Но почему он взят из глаголицы?

Эта мысль вернулась к нему и утром. Прежде чем встать за штурвал и вывести катер из устья, расположенного сразу за мысом неподалеку от деревни угрешей, Иван вызвал ту статью, которую читал вчера. Еще одна буква из глаголицы нашлась на камушках Деллы. В статье были ссылки – арамейское письмо, эфиопское письмо, коптское письмо, брахми. Ивана вдруг посетила смутная догадка… Он открыл все эти страницы и уже без удивления увидел, что знаки письменности угрешей заимствованы отовсюду. Это могло иметь только один смысл:

– Это не письменность, – сказал Иван. – Это – шифр.

– С чего ты взял?

– Да просто не может быть такой письменности. Вот, смотри, – он двинул по столу камушек, – явно китайский иероглиф. Ощущение, что некто, желая создать тайнопись, не стал выдумывать собственные знаки, а просто набрал из разных алфавитов готовые.

– Тогда какой же язык зашифрован в этих письменах?

– Как ты и говоришь, язык народа угреш.

– А у народа угреш нет ли какой-либо другой письменности?

– Наверное, нет.

– Точно – нет. Тогда какая же это тайнопись? Это и есть письменность угрешей.

Делла смотрела на Ивана насмешливо. Он сказал:

– Все равно остается загадкой такое смешение знаков. Вот что я думаю. Письменность угрешей была создана искусственно и создана одним человеком. Возможно, в не столь отдаленные времена. В те времена, когда народ уже примкнул к славянам и говорил на их языке.

– А у меня другое мнение. Почему ты думаешь, что некто заимствовал символы из разных грамот? Что, если наоборот?

– Тогда выходит, что угреши – самый древний народ на Земле. Но это не так.

– Откуда ты знаешь, что не так? Что мы вообще знаем о нашем народе?

– Знаем мало. Но сами эти символы кое-что говорят. Получается, что первая письменность на Земле была создана угрешами. И язык наш – это и есть праязык, от которого произошли все остальные. И письменность придумали мы. Из которой потом все взяли по чуть-чуть. Но такого не может быть.

– Да почему не может-то? – повысила голос Делла. – Очень даже может.

– Сомневаюсь. Потому что символы уж больно разнородные, чтобы изначально существовать в одном алфавите. Вот, например, – Иван двинул под руку Дёллы камушек. Взять этот иероглиф. А ну-ка…

Он, нащелкал в окошке поисковика «китайские иероглифы», полистал. Делла переместилась на его сторону стола и тоже смотрела в монитор, подперев голову кулачками.

– Вот он. Этот знак означает «вход».

Символ состоял из двух букв, похожих на «р», обращенных друг к другу зеркально.

– Точно, вход! – воскликнула Делла. – Так и есть на языке угреш. Это вроде как арка или дверь.

– Если в наш язык попал не только знак, но и само понятие, то это лишний раз доказывает, что перед нами не письменность, а тайнопись, хитроумный шифр.

– Чем бы это ни было, но я понимаю эти знаки. Могу их читать.

– Кстати, откуда ты знаешь эту письменность?

– От бабули. У нее были книги, написанные на нашем языке.

– Прямо печатные книги, типографские?

– Нет. Рукописные.

– Они теперь у тебя?

– Нет. Всё сгорело. У нас в доме был пожар. Мать и отец, оба сгорели в этом пожаре. Я играла на улице, потому и уцелела.

Иван молча глянул на девушку. Странная догадка пришла ему в голову.

– Вы жили в деревне, как и мы?

– Нет. Скорее, в маленьком городке.

– Где именно?

– В Нижегородской области. Город Васильсурск.

– Остановимся, конечно! Там, я знаю, очень красивые места…

– Нет, – нахмурилась Делла. – По моим сведениям, там больше не осталось ни одного угреша. Были соседи, но съехали лет десять назад.

– И тебе не хочется посмотреть свою малую родину?

– Нет, – угрюмо сказала Делла. – Сейчас там, как и везде, выросли красные новорусские коттеджи. Видеть этого не хочу.

Все это время Иван раздумывал: спросить или не спросить? Наконец решился:

– Делла, а от чего сгорел дом?

– От молнии, – быстро ответила Делла, и Иван понял, что она лжет.

Они замолчали надолго. Просто сидели рядом. Делла перебирала камушки, Иван смотрел на ее руки.

Неужели с нею произошло то же самое? Получается, что пиромания – это не только, его наследственная болезнь. Вдруг этому подвержены все угреши? Возможно ли, что нация обладает какой-то специфической физиологией, такой, что все ее представители могут заболеть одним и тем же психическим расстройством? Что-то подобное встречается и среди других народов. Например, одни – вспыльчивые, страстные, другие – холодные, сдержанные. Русские, угреши и другие северные народы способны подолгу сдерживать эмоции, а кавказцы, арабы, турки – чуть что, хватаются за кинжал.

– Я никому не рассказывала об этом, – вдруг произнесла Делла, глядя на свои руки и на камушки на столе.

Иван подумал, что сейчас она признается, что также подожгла свой дом, но ее слова были более неожиданными и страшными.

– Я играла во дворе, когда начался пожар. Дом вспыхнул быстро, словно куча сухого сена. Сбежались соседи, выплескивали в огонь воду ведрами, но напрасно. Мать и отец ужасно кричали, потом вдруг замолчали: сначала она, потом он. И в этот момент из пожарища выползли две пламенные змеи.

Иван слушал с напряжением. То, что вылетело из огня, он всю жизнь называл про себя «огненным червем». Делла, природная поэтесса, нашла другие слова.

– У этих змей были лица. Страшные. Искаженные болью и ужасом. Они посмотрели на меня. Это были мои отец и мать.

– Ты сказала, что сбежались люди. Они что – тоже видели этих змей?

– Да. Но не видели лиц. Потому что родители обратились только ко мне, а длилось это всего мгновенье.

– Огненный торнадо, – проговорил Иван, – явление очень редкое. Гм, редкое…

Почему же это редкое явление произошло одновременно с обоими? Иван не видел тогда лица своей матери: просто ему показалось, что червяк посмотрел на него. Но у Ивана с детства было плохое зрение.

– Странно, что с нами обоими произошло одно и то же, – сказал он.

– То есть? – Делла вскинула удивленные глаза.

Иван в нескольких словах рассказал о своем пожаре.

– Я тоже видел одно из этих существ, – закончил он. – Но не думаю, что у него было лицо моей матери. Ты уверена, что видела именно своих родителей?

– Это были точно мои родители, – сказала Делла. – А огненные смерчи – это души погибших в огне людей…

Одно из двух: либо ей почудились лица отца и матери, либо он сам не увидел тогда лица.

– Твой дом загорелся от молнии? – спросила Делла.

– От молнии, – дурным эхом повторил Иван.

– Все это как-то связано с самой тайной угрешей, тебе не кажется?

Иван вдруг подумал, что такое лицемерие с ее стороны – нонсенс. Если она на самом деле сожгла своих родителей, то вряд ли бы стала сейчас развивать тему «молнии». Тогда теория национальной пиромании разваливается. Он свою мать поджег – это Иван знал. Дом Деллы действительно сгорел от молнии.

– Делла, я не пойму. Почему родители не выбежали из горящего дома?

– Не знаю. Может быть, заклинило дверь.

– Сомнительно. Они могли бы разбить окна.

– Не знаю! – уже крикнула она. – Закроем эту тему.

Иван молча вышел в кокпит, взялся за штурвал. Тронулись. Через дверь каюты он видел Деллу, сидевшую над своей красной тетрадью. Она смотрела поверх сущности вещей из-под дрожащих ресниц… В этот самый момент в двух метрах от него рождались какие-то стихи, которые люди будут, может быть, и через сто лет читать, а эту красную тетрадку, исписанную мельчайшими, размером с клопа, буквами, станут перепродавать на аукционе, как письма Ван Гога, за какие-то безумные сотни тысяч фунтов, и станет она предметом сохранения капитала людей, чьи дедушки и бабушки сейчас еще посещают или прогуливают лекции в Кембридже и Оксфорде.

Иван подумал: а что, если «молния» была в обоих случаях? Тогда не только возвращается тайна угрешей, причем на более серьезном и загадочном уровне, но. и с него снимается вина в убийстве.

Что он, в сущности, помнил? Играл со спичками. Загорелся дом. Он выбежал и машинально запер дверь. Или случайно захлопнул, он уже сомневался в собственном воспоминании… Так ли это все было на самом деле?

Память играет с нами порой странные шутки. Вот одно наблюдение. Ивану казалось, что он хорошо помнит мультики, которые смотрел в детстве. У них с матерью телека не было, но жители дома напротив разрешали ему смотреть. Он хорошо помнил зимние вечера, когда на потолке комнаты появлялось бледное мерцание, идущее от соседских окон, и он бежал по тропинке туда, и то же мерцание колыхалось на снегу… Так вот, пересматривая эти мультики сейчас, когда любой мультик легко взять в интернете, он с удивлением обнаружил, что многие кадры не соответствуют его воспоминаниям. То есть совершенно нет в старых лентах тех кадров, которые просто стояли перед его глазами, яркие, точные… Тогда он и подумал, что, может быть, и воспоминания имеют то же самое свойство? Может быть, и не было его руки со спичкой над растущим кругом огня?

Возможно, в обоих случаях была именно молния. А спички в руках ребенка – это всего лишь совпадение, случайность, за которую он казнил себя всю жизнь?

В тог день Делла выкурила полпачки своих сигарилл. Вообще, она курила мало и редко, по две-три штуки в день, только когда сильно волновалась или писала стихи. Иногда вообще могла обойтись без курева: это и позволяло ей щеголять столь дорогими коричневыми палочками. Иван посчитал: при таком расходе она тратит денег на курево в три-четыре раза меньше, чем заядлый курильщик дешевых сигарет. Вот и стала понятной одна из ее тайн: мысль о том, что она только прикидывается бедной. Нет, она и была бедной поэтессой, питавшейся манной небесной…

Иван вспомнил, как она разжигала одну от другой во время их первой встречи в ресторане… Увы, не внезапная влюбленность в средних лет господина привела ее в такое состояние, а боязнь за успех операции, творчество мысли: как перевести разговор в нужное русло, как подвести бизнесмена к теме путешествия по реке… Манипуляторша несчастная!

11

Эту ночь они провели в яхт-клубе, которым руководил старый знакомый Ивана. Катер оставили у причала, арендовали домик среди сосен, в котором была маленькая гостиная и две уж совсем крошечные комнаты.

Наутро, пройдя Калязин, Углич и его шлюз, пристали у большого села Кручинино, где жил очень древний старик, единственный в селе угреш. Дом его также был ветхим. Поверх печной трубы, вместо флюгарки, красовалось ржавое ведро.

На одной стене комнаты висела рама с семейными фотографиями, на другой – довольно странная картина, вставленная в точно такую же раму.

Это был туманный утренний пейзаж: река, только что налившаяся бледно-розовым светом неба, неясный мазок костра на том берегу и тонкая линия в реке – отражение этого костра. Два точных удара кисти создали фигурки рыбаков. А здесь, на этом берегу, – лодка, залитая водой, и сушатся рыбацкие сети…

Он уже видел подобную картину. Она украшала дом, затопленный водохранилищем Саратовской ГЭС. Река, рыбаки, костер… Только там уже взошло солнце, и уже оно чертило на воде широкую огненную полосу отражения, а сети поблескивали в рассветных лучах. Иван представил, что картина и до сих пор висит в затонувшем доме, и рыбы тычутся ртами в солнечный диск, хотя, конечно, ничего такого быть не могло: деревенские дома сначала разбирали, а уж потом затопляли местность.

– Это то же самое место, что было изображено на картине, – задумчиво проговорил Иван. – В доме, где я вырос… Она висела над моей кроватью. Но там было что-то еще. Этот холм на том берегу я хорошо помню. В детстве я думал, что это большая мышь. Если прищурить глаза, холм и казался мышью… Но на холме был какой-то дом. А здесь его нет.

– На этом холме не дом, а часовня, – сказал старик. – Это в соседней деревне, через три излучины.

– Откуда эта картина? – спросил Иван. – Кто ее написал?

– Не знаю. Она здесь, сколько я ее помню. Если понравится, тоже забирай.

Он сказал «тоже», потому что уже отдал Делле массивные серьги из камушков, принадлежавшие его покойной жене.

Старик вышел их провожать. Во дворе, поодаль, Иван приметил невысокий фундамент, заросший травой.

– Не достроили дом? – спросил он, кивнув на развалины фундамента.

– Да нет, – ответил старик. – Наоборот: это был наш старый дом. Сгорел от молнии.

Иван вздрогнул. Делла искоса глянула на него…

Через час они прибыли в большое село, чей край скрывался за поворотом реки, и неизвестно было, как далеко оно тянется. Картина, которая теперь стояла в каюте, размещенная Деллой в торце, так, чтобы ее всегда было видно, открылась им в реальности за последним мысом.

– Вот это место! – воскликнула Делла. – И этот холм, похожий на мышь, и на холме – часовня.

– Именно она и была на картине моего детства, – проговорил Иван. – Представить себе не мог, что когда-нибудь увижу это собственными глазами.

В селе жили три угрешских семьи, довольно благополучных, с новыми домами для молодых, отделенными от задубевших древних хат. Здесь повторилось в точности то же самое, что и прежде: хозяева отдали им свои украшения из камушков, угостили домашней стряпней и рассказали несколько преданий из жития Амамути. Ивану стало ясно, что угреши держали между собой мобильную связь: самый первый на их пути, Гера, предупредил остальных, подробно проинструктировав, что именно нужно знатным гостям, вплоть до бабушкиных историй.

Во всех домах висели картины, от одной до трех в каждом. Ивану было ясно, что это один и тот же художник. Дело тут не только в стиле, а в чем-то другом, особенном, что объединяло все эти работы… В последнем из посещенных домов он рассмотрел и мазок, и подпись. «Дер…» – что-то в этом роде.

– Дерек! – сказала девушка-школьница, дочь хозяина. – Разве вы его не знаете? Это наш, угрешский, художник.

Иван пожал плечами. Живописец был явно высокого уровня, по стилю – конец девятнадцатого века, с ярко выраженными чертами импрессионизма. Таким картинам место в музее, а не в крестьянских домах.

– Надо вернуться, – сказал он Делле. – Если тебя интересуют какие-то там камушки, то я бы купил у этих жителей картины.

Девушка, которую звали Надя, вызвалась их проводить. Оказалось, что она вовсе и не старшеклассница, как поначалу подумал Иван, а учится в педагогическом училище, в Москве, и домой приехала на каникулы.

Втроем они обошли все дома, и Иван, уже безо всякого удивления, принял от угрешей эти пыльные холсты в дар. Хозяева и слышать не хотели о деньгах, хотя он и рад был расстаться с каким-то их явно лишним количеством.

Теперь Иван понял, что было общего в работах художника: нее они интерпретировали огонь в той или иной форме – костер, жерло печи в интерьере, свеча у изголовья модели… На одной картине был изображен именно пожар: на берегу горел внушительный двухэтажный дом с массивным каменным цоколем, пламя и дым отражались в воде, в сумерках было запечатлено движение смутных фигурок, сбежавшихся на пожар.

– Торжество пламени… – пробормотал Иван, вспомнив свою мысль о пиромании как национальном характере.

– Дома угрешей часто горят, – сказала Надя. – У многих угрешей горят дома.

Иван вспомнил крылатую фразу из культового космического сериала: «Это было бы так смешно, если бы не было так страшно…»

– Факт известный, – сказал Иван. – Как ты думаешь – почему?

– Тут и думать нечего. Это проклятье. Всего нашего рода. Считается, что настоящий угреш должен пройти очищение огнем. Это как паломничество в Мекку у мусульман.

– В каком смысле «очищение»? Сгореть, что ли?

– Да! В прежние времена угреши сжигали себя прилюдно. Обливались бензином и…

– Да какой же в прежние времена был бензин?

– Ну там, керосин, не знаю… – замялась Надя. – Я давно пытаюсь въехать в тему, но трудно оно. Литературы об угрешах очень мало, будто бы вообще не существует нашего несчастного народа. Только устные предания. Даже Сталин нас не заметил и не переселил, не согнал.

– Зачем Сталину переселять угрешей?

– Ну, уж не знаю. Переселил же крымских татар и других всяких. Все, что я знаю, – рассказы стариков. По их словам, у угрешей существовал культ самосожжения.

– Зачем?

– Наступает момент, когда Амамутя требует того или иного к себе. Обычные люди просто умирают, переставая существовать. А угреши, пройдя за свою жизнь нечто вроде курса обучения, являются на службу к Амамуте, ибо ему, как и любому правителю, нужны помощники.

Иван смотрел то на Надю, то на Деллу, которая молча слушала. Казалось, что эти слова ей либо неинтересны, либо хорошо знакомы. Иван будто бы физически ощущал, что погружается во что-то обволакивающее его, связывающее ноги, словно водоросли. Все, что он узнавал и видел в последние дни, было частью какой-то общей системы, хранило некую фундаментальную тайну. Будто кто-то сломал, скажем, часы и разбросал детали их механизма, а он собирает, не сразу понимая, что это такое в совокупности.

Надя меж тем с увлечением рассказывала о Дереке. Талантливый художник-самоучка сначала готовил себя в монахи, воспитывался в Николо-Угрешском монастыре, затем сбежал оттуда, как Мцыри, отправился в мир…

– В Николо-Угрешском? – перебила Делла. – Странное какое-то совпадение.

– Это может быть Божий промысел, – строго сказала Надя.

– Или Дерек потому и пришел именно в этот монастырь, что он угреш…

Делла что-то соображала, нахмурившись.

– Монастырь назван по имени местной реки, а не из-за угрешей, – твердо сказал Иван. – Я специально интересовался этим вопросом.

– Вот! – Делла щелкнула пальцами, будто следователь в кино. – Возможно, и Дерек тоже интересовался происхождением нашего народа, потому и забрел в монастырь…

– Это был угреш, – сказала Надя, – который путешествовал по Волге, от истока до устья, от одних сородичей к другим, побирался. Вел жизнь приживала, всюду писал картины и забил ими дома соплеменников. Работал только за стол и кров.

– Как Пиросмани, – пробормотал Иван и, заметив, что Делла недоуменно глянула на него, пояснил: – Был такой художник в Грузии, до революции. Он писал великие картины, просто за хлеб и вино.

– А я уж подумала, что это как-то связано со словом «пиромания», – буркнула Делла.

Вот так. Еще один привет от ее поколения. Не знают того, что знал каждый его ровесник. Впрочем, есть многое и наоборот.

– А еще он построил часовню, – добавила Надя. – В нашем селе Дерек прожил целый год.

Они вышли на берег. Небольшая каменная башенка, увенчанная округлым куполом, стояла на вершине холма.

– Как построил – сам, один?

Надя усмехнулась:

– Дерек сделал проект и руководил строительством. Имхотепа, например, называют строителем пирамид, но это не значит, что он строил их своими трудовыми руками.

Башня состояла из четырех арок, ориентированных по сторонам света, с закрытым помещением внутри. Надя засунула руку между камней и вытащила увесистый ключ. Дубовая дверь открылась с протяжным скрипом.

Иван не спешил входить. Он обошел часовню вокруг. Четыре декоративные арки – не несущая конструкция свода, а просто обрамление граней, – были почему-то разной толщины. Совсем немного, едва заметно…

Уникальный какой-то стиль. Иван видел множество сооружений: в натуре, в чертежах, рисунках и на фото, но такое попалось ему впервые. Воистину, этот художник хотел сказать что-то особенное, свое.

Иван принялся разглядывать фрески и тут также заметил отклонение от канонов. Христос, Николай Угодник, Мария с младенцем… Яйца были нетрадиционные, совсем не торжественные, казались то ли озабоченными, то ли испуганными… Вспомнился иконостас работы Врубеля в одной из киевских церквей: скорее, портреты реальных людей, нежели изображения святых. Иван достал айфон и сфотографировал их.

Внутри также были четыре работы Дерека: сцены из религиозной жизни – бегство в Египет и прочие сюжеты. Все было выполнено в технике мозаики и превосходно сохранилось. На всех картинах присутствовал огонь – факел или костер.

Надя вручила каждому по свече. Иван поставил свою, перекрестился, как того требовала традиция. Делла и Надя сделали то же самое.

Уже отдалившись от часовни на большое расстояние, он обернулся и сфотографировал ее, примерно с той же точки, где более ста лет назад стоял с этюдником Дерек.

– Жаль, что я не могу взять и ее с собой.

– Почему же нет? – сказала Делла язвительно. – Богатые американцы, например, покупают в Европе аж целые замки. Разбирают замок, перевозят через океан и снова собирают на своих дачных участках.

– Мне такое не по карману, – ответил Иван.

Двигаясь вдоль берега, он несколько раз оглядывался на часовню, а позже рассматривал ее фотографию: что-то было не так в этом сооружении, какая-то легкая, только опытному взгляду видимая асимметрия…

Когда они поднялись на катер, он решил наконец кое-что выяснить.

– Делла, ты мне об этом ничего не говорила, – сказал он. – О самосожжении, о пути угреша… Ведь ты все это знаешь, не так ли?

– Ну, знаю, – нехотя ответила девушка, глядя на воду. – Это вроде бы тайна…

Иван молчал, выбирая причальный канат.

– Ну, хорошо, я расскажу.

То, что он услышал, было чудовищным и в то же время объясняло многое. Оказывается, среди угрешей существуют своеобразные кандидаты. Кандидат является избранным с рождения, Амамутя бережет его, исподволь, незаметно готовит к почетной миссии. Разумеется, не все угреши становятся достойными этой миссии, но для нее избираются исключительно представители народа угреш. В прежние времена угреши, будучи полностью погружены в культ, просто совершали самосожжение. Теперь, во времена безверия, Амамутя вынужден направлять действия людей, которые должны возжечь огонь перехода. Легче всего ему манипулировать сознанием детей. Вот почему поджоги, как правило, совершали дети избранных. Об этом Делле поведала бабушка, и Делла свято хранила тайну.

Вот оно что. Мать была избранной, а он – сын избранной. Амамутя заставил его запереть мать в доме и сжечь. Жестокий, однако, Бог. Иван поймал себя на том, что верит во все это, как в некую обыденную данность. В отличие от всеобщего, доброго Бога, Амамутя предоставлял прямые доказательства своего бытия.

– Ты сказала, что он бережет избранного. Это фигура речи, типа «храни вас Бог»?

– Нет, это реальность.

Иван вдруг ясно вспомнил, как на днях Делла завела с ним странный разговор. Она рассказала случай из своей жизни, когда какая-то неведомая сила спасла ее от неминуемой гибели. Делла Сирота должна была поехать с группой поэтов в Ярославль, на литературную конференцию. Часть делегатов ехала в поезде – пожилые члены СП, а также особо приближенные к ним дарования из молодежи, бесплатно, разумеется. Для прочих был выделен автобус. Мероприятие финансировала какая-то партия или некий народный избранник, и предполагалось, что поэты станут по совместительству агитаторами и горланами чьих-то политических идей. Отсюда и безнал на дорогу и жизнь.

Деллу приглашали в поезд, поскольку она была как раз из числа приближенных молодых дарований, но ей очень хотелось проехать в автобусе, по земле. Что из поезда видно? Только посадки и дальние поля. Делла уже направлялась на «Баррикадную», где у здания писательского клуба ждал автобус, но вдруг случайно встретила в метро сокурсника, который чуть ли не силой утянул ее с собой на вокзал. Просто отобрал у нее сумку, сказав, что не позволит даме таскать тяжести.

Делла нравилась ему, он рассчитывал пообщаться с нею в дороге, и она в конце концов сдалась, позволила запихнуть себя в купе. Наутро выяснилось, что автобус, на котором ехала делегация, попал в катастрофу и сгорел. Не выжил никто. Об этой массовой гибели молодых поэтов долго шумели СМИ, представляя это Даже как некую символическую смерть русской поэзии вообще…

– А у тебя были такие случаи? – в финале своего рассказа спросила она Ивана.

– Какие? – не понял он.

– Чтобы какая-то странная сила уберегла тебя, одного из многих?

– Нет, не припомню, – с ходу сказал Иван, но память все же вернула один подобный случай, и другой…

Все это произошло в армии, и Иван не захотел потчевать девушку армейскими рассказами. Раз он дежурил на КП, и ему вдруг внезапно захотелось уйти, проверить собаку, покормить ее, хотя время для этого еще не пришло… Через минуту после того, как он покинул помещение, туда ворвался молодой солдат и перестрелял всех, кто там сидел. В другой раз рванул склад боеприпасов, как раз в тот момент, когда его вызвал замкомроты по какому-то пустяку…

Получается, что некая сила заставляла его совершать те или иные поступки. И что та же самая внешняя сила руководила рукой ребенка, которая запирала дверь, гремела спичечным коробком… Получается, что он поджег свой дом не просто так, а действуя в русле религии… Это абсурд. Может быть, сама мать надоумила его, приказала ему сделать это, а теперь он просто не помнит, что и как она говорила?

12

Девушка Надя, которую очень интересовала история народа угреш, знала несколько деревень вниз по течению, и Делла открыла свою карту. Почти все деревни уже были на ней, кроме одной. Если бы не информация юной изыскательницы, они бы никогда не встретили эту старушку и не узнали-нечто чудовищное.

Старушка жила в деревне Свирь, на самой ее окраине. У нее был всего один камушек, который, так же как и у Ивана, был когда-то частью перстня, но в худшие времена пришлось продать даже эту каплю драгоценного металла. Старушка завернула камушек в кусочек холста. Так и отдала Делле. Иван спросил, нет ли у нее каких-нибудь старых картин. Лидия Петровна, так звали старушку, сказала, что картина была, в старом доме под Волгоградом, в деревне, которую она покинула в детстве, куда не возвращалась больше… Сказав эти слова, Клавдия Петровна опустила голову. Что-то взволновало ее, какое-то тяжелое воспоминание.