Текст книги "Воспоминания (Царствование Николая II, Том 2)"

Автор книги: Сергей Витте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

С тех пор, как я покинул пост председателя совета министров, Андронников у меня бывает очень редко. Всякий раз, когда бывает, надевает вицмундир, относится крайне почтительно, иногда {338} сообщает интересный новости. По-видимому, он также близок или вхож к министру двора. Он мне последнее время передавал несколько записок, очень умно написанных, который он, как говорил, представлял Его Величеству через министра двора. Записки эти были писаны покойным Шараповым.

Шарапов был человек большого таланта и довольно слабой морали. Я знаю, что Андронников, после того, как я уехал из России в 1906 году, сблизился с партией союза русского народа, с Дубровиным и с градоначальником Лауницем, бывал на собраниях союза русского народа. Когда я, после моего приезда в Петербург, с ним заговорил, чем была вызвана телеграмма, он мне сказал, что эта телеграмма была вызвана тем, что он слыхал в собрании союза русского народа от Дубровина, что решено, как я вернусь, меня убить и что об этом ему говорил градоначальник, что решено меня убить. Он даже мне говорил, что у него есть мемуары, и что там подробно все описано и, когда я попросил мне показать мемуары, он сказал, что мне покажет, но до сих пор не показал, говоря, что они где-то заперты.

У меня являлись странный мысли и сопоставления: с одной стороны совет, а совет Государя есть в сущности приказание, не возвращаться в Россию, а с другой стороны, когда я подал в отставку и видели, что я не намерен подчиниться этому совету, затем вдруг я получаю уведомление от Андронникова, чтобы я не возвращался в Россию, потому что меня убьют, т. е. хотели, чтобы я не возвращался в Россию, как бы воздействуя на меня страхом.

Затем все-таки на вопрос, кто такой Андронников, я ответить не могу, я могу сказать следующее, что, во всяком случае, по натуре, по его скромности, он большой сыщик и провокатор и, в некотором отношении, интересный человек для власть имущих; но делает ли он это все по любви к искусству или из-за денег, я сказать не могу. Вот еще недавно он мне даль прочесть очень интересную записку пресловутого Безобразова о причинах войны, затем мне сказал, что кроме этой записки имеется еще том приложение с различными документами и что он мне впоследствии даст и эти документы. Мне, конечно, было бы интересно прочесть документы. Возвращая ему записку, я просил прислать документы. Это издание, как он сам говорил, написано на пишущей машинке в 20 экземплярах, взято им со стола министра внутренних дел. Но когда я {339} ему написал, это было месяца два тому назад, что вот возвращаю ему записку и ожидаю продолжения, то с тех пор о нем ни духу, ни слуху.

Итак, я возвратился в Петербург.

* По приезде я немедленно увидался со Столыпиным и просил его повлиять, на кого следует, чтобы меня освободили от государственной службы, на что Столыпин ответил: "Если вы хотите непременно уйти, то вас силою никто удержать не может, но да будет вам известно, что ваш уход, особенно в настоящее время, все равно, что брошенная удачно анархическая бомба". Я, конечно, ему ответил, что в таком случае я отказываюсь от своего намерения.

Через несколько дней после этого я явился к Государю. Его Величество меня принял как ни в чем не бывало. О Высочайшем повелении не возвращаться в Россию, о моей просьбе об увольнении ни слова. Говорили только о строющемся Императору Александру III памятнике. Аудиенция продолжалась минут двадцать. После этого (в ноябре 1906 года) я более с Государем не имел случая говорить впредь до аудиенции, которую я имел в этом году (1912), и только видал Его Величество на торжественных приемах.

Мне говорили, что после моего приема в ноябре 1906 года Государь сказал своим интимным: "А все таки, какой Витте умный человек, не сказал Мне ни одного слова о прошедшем". Конечно, после свидания со Столыпиным я от всех предложений, мне сделанных от частных обществ, отказался. А затем пошла на меня охота, как на дикого зверя; сначала решили, взорвать мой дом и подложили в трубы адские машины, а затем, когда это, благодаря Богу, не удалось, то решили бросить бомбу, когда я буду ехать в Государственный Совет, и это не удалось вследствие того, что руководитель этих покушений, Казанцев, который распоряжался и убийством члена первой Думы Иоллоса, агент охранного отделения, член союза русского народа, действовавший под маскою социалиста-анархиста, был познан, как агент охранного отделения, своими сотоварищами по убийствам и покушениям, действительно социалистами-анархистами, и был за несколько часов до времени, назначенного для бросания бомбы, зарезан анархистом Федоровым. Все это сказочно и невероятно, но все это действительно было. В моем архиве, в числе массы бумаг, которые служат подкреплением моих настоящих набросков, есть все дело, официальное, о покушении на меня и другие несомненные документы, {340} в том числе замечательная переписка моя по этому предмету с Столыпиным. Эта переписка мне дает нравственное право назвать его большим политическим...

Убийство Герценштейна (профессора, члена первой Думы) в Финляндии, затем Иоллоса (тоже члена первой Думы) в Москве, некоторые мелкие убийства в политическом смысле, затем покушения на меня – все это сделано союзом русского народа при участии и попустительстве агентов полиции и правительства вообще. Все это было скрыто судебным ведомством, заведомо неправильным ведением следствия. Конечно, Государь не принимал никакого участия в этих кровавых делах, но Ему было, если не приятно, то безразлично и курьезно все эти убийства и покушения. Но совершавшие эти убийства и покушения знали, что Его Величество будет на это реагировать по меньшей мере безразлично, а затем власть будет всячески стараться все это покрыть. Кто такая эта власть?... *

{341}

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

МЕЖДУ I-Й И II-Й ДУМОЙ

Во время междудумья, между первой и второй Думой, правительство опубликовало целый ряд правил, по силе статьи 87 Основных Законов. По смыслу этой статьи, во время роспуска Думы. правительство может принимать законодательные чрезвычайные меры впредь до созыва Государственной Думы, причем в течение двух месяцев после созыва Думы, соответствующий закон должен быть представлен в Государственную Думу.

Столыпин из этой статьи, посредством самого неправильного и произвольного ее применения, создал целое законодательство, основанное на этой 87 статье.

По этой статье, во время междудумья, Столыпин разрешал не только чрезвычайные меры, не терпящие отлагательства, но и такие меры, которые могли терпеть отлагательство еще целые годы.

Так, по этой статье, он предрешил Все преобразования по крестьянскому вопросу; по этой статье он издал закон о старообрядцах и сектантах; наконец, по этой статье он принял целый ряд мер охранительного и полицейского порядка, но мер законодательных.

Статья 87, – автором которой был я, – очевидно, имеет в виду исключительные, чрезвычайные меры, которых отложить до созыва Государственной Думы нет возможности, и притом такие меры, которые не предрешают ничего по существу; например, разрешение крестьянского вопроса в порядке статьи 87, очевидно, предрешает весь вопрос капитальнейшей государственной важности по самому его существу.

Когда такой закон продержится полгода, и в соответствии с ним начнется переделка землеустройства, то ясно, что после этого, {342} идти в обратном направлении почти что невозможно. Во всяком случае, это породит целый хаос!

Я уверен, например, что если бы по ст. 87 Столыпин не предрешил крестьянского вопроса, то те основания, которые были приняты Столыпиным, впоследствии были бы в корне изменены законодательными учреждениями; но законодательные учреждения ничего существенного изменить не могли, потому что они приступили к обсуждению этого дела уже после продолжительного действия закона по статье 87-й. Кроме того, закон этот, несомненно, не получил бы одобрения Думы и Государственного Совета, если бы ко времени рассмотрения этого закона уже не была созвана третья Государственная Дума, Дума, которая состоит, в большинстве случаев, из ставленников Столыпина.

У Столыпина явилась такая простая, можно сказать, детская мысль, но в взрослой голове, а именно, для того, чтобы обеспечить помещиков, т. е. частных землевладельцев, чтобы увеличить число этих землевладельцев, нужно, чтобы многие из крестьян сделались частными землевладельцами, чтобы их было, скажем, не десятки тысяч, или сотни тысяч, а пожалуй миллион. Тогда борьба для крестьянства с частными землевладельцами всевозможных сословий: дворянского, буржуазного и крестьян личных собственников – будет гораздо тяжелее.

Эта простая детская мысль, зародившаяся в полицейской голове, привела к изданию крестьянского закона, так называемого закона 9-го ноября 1906 года, который затем с различными изменениями прошел и в Государственной Думе, и в Государственном Совете и который составляет ныне базис будущего нашего устройства крестьян.

В основе этого проекта положен принцип индивидуального пользования. Вообще проект этот, в сущности говоря, заимствован из трудов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но исковеркан постольку, поскольку можно было его исковеркать, после того, как он подвергся хирургическим операциям в полицейских руках.

Индивидуальная собственность была введена так, как высказалось и сельскохозяйственное совещание; но вводится она уже не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком. Частная собственность по этому закону вводится без всякого определения прав частного собственника и без выработанного для этих новых частных собственников-крестьян правомерного судоустройства.

{343} В конце концов проект этот сводится к тому, что община насильственно нарушается с водворением крайне сомнительных частных собственников крестьян, для достижения той идеи, чтобы было больше частных собственников, ибо полицейское соображение, внушившее эту меру, таково, что если этих частных собственников будет много, то они лучше будут защищаться.

Одним словом, весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной Думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых, – т. е. не для заурядного крестьянства – а для сильных.

Конечно, очень может быть, что время переработает и этот закон и при посредстве времени образуется новое удовлетворительное устройство крестьянства. Но мне мнится, что ранее достижения такого результата последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона (закона 17 июня).

Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови. Был бы очень счастлив, если бы мое чувство меня обмануло.

Замечательно, что одним из защитников этого закона при обсуждении его в Государственном Совете явился тот же г-н Стишинский, соучастник мер совершенно противоположного характера, принятых в министерстве графа Дмитрия Толстого, и ярый защитник общины и стадного управления крестьянством. Но Стишинский не мог устоять перед очами главы правительства, чтобы не оказать ему преданности или вернее чувства лакейства.

Также меня огорчило и то, что после того, как был издан этот закон, его стал приводить в исполнение нынешний Главноуправляющий Земледелием и Государственными имуществами – Кривошеин, который в сельскохозяйственном совещании являлся сторонником общинного управления, и именно потому, что эту идею сельскохозяйственное совещание не разделяло, оно не без участия Кривошеина было закрыто и было основано совещание Горемыкина, которое имело проводить совершенно иные идеи, а именно идею общинного землевладения.

Для того, чтобы успокоить несколько крестьянство, по инициативе Столыпина были приняты и некоторые паллиативные меры, которые принесли крестьянам весьма мало пользы, но расстроили некоторые хозяйства, так например: по его инициативе, большинство удельных {344} земель и степных угодий были переданы крестьянскому банку для продажи крестьянам. Продажа удельного имущества, конечно, значительно уменьшила обеспечение царствующего дома и, по сравнительной незначительности этого имущества, не могла принести никакой существенной пользы крестьянам.

Точно такое же значение имела мера о продаже крестьянам земельных оброчных статей и лесных угодий казны.

Такое же значение имела мера об обращении пригодных земель Алтайского округа для устройства переселенцев. Алтайские земли – это есть земли, принадлежащие Государю.

При такой обширной Империи, как Россия, и при быстром увеличении населения государства, всегда было полезно иметь некоторый запас земельных угодий, и быстрая одновременная растрата этих угодий – мера, в хозяйственном отношении, не рациональная, а, между тем, оказать сколько бы то ни было заметную пользу крестьянам не могла.

Одновременно с этим, пользуясь междудумьем, Столыпин издал ряд мер для подавления смуты, как то: повеление об усилении ответственности за распространение среди войска противоправительственных суждений и учений и, на основании ст. 87, правило о военно-полевых судах. Правило это заключается в том, что, по усмотрению правительства, виновных можно предавать не обыкновенным судам, ни даже военным судам, действующим в нормальном порядке на основании закона, но особым полевым судам для расправы, как бы на войне, причем было оговорено, что в судах этих не должны принимать никакого участия военные юристы, а суды должны состоять просто из строевых офицеров. Конечно, подобный суд недопустим в стране, в которой существует хотя бы тень гражданственности и закономерного порядка.

Этот проект военного прокурора генерала Павлова был представлен в совет министров в то время, когда я был председателем совета министров, но тогда совет министров на экстраординарную и чрезвычайную по своей огульной жестокости меру – не согласился. Мера эта не была введена и при Горемыкине, а затем ее ввел Столыпин. Затем Столыпин начал принимать некоторые меры в отношении Финляндии, не вполне соответствующие финляндской конституции. Так как финляндский сейм к этому не отнесся равнодушно, то последовало закрытие сейма 5-го сентября 1906 года.

{345} Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении 5-ти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами для того, чтобы сохранить власть, и, произвольно, с нарушением всяких законов, правил Poccией.

Но в то время, в междудумье, после закрытия I-ой Государственной Думы, между I-ой и II-ой Думами, равно как и при I-ой, так и при II-ой Государственной Думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для того, чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуждался.

Еще при первой Государственной Думе он приютил союз русского народа.

Союз этот, между прочим составленный из простых воров и хулиганов, получил в его управление большую силу, так как правительство и органы правительства его всячески поддерживали не только материально, но и посредством полицейской силы. Это продолжалось до тех пор, пока не была распущена II-ая Государственная Дума и не был им изменен выборный закон, в силу которого Столыпин мог собрать такую Думу, какая ему нравилась, ибо по теперешнему выборному закону и способам действий полиции, при выборах в Думу проходят те, которых желает правительство. Большинство Государственной Думы состоит или из открытых правых, или же из тех же правых, но под различными масками либерализма; и почти все, так или иначе, стремятся добыть от правительства награды или же различные материальные выгоды.

Таким образом, если глава правительства, выступивший с самого начала на сцену под маской рыцаря без страха и упрека, оказался человеком, весьма легко меняющим свои убеждения выгоды ради, то этим самым он показал пример и другим, поэтому нет ничего удивительного, что большинство Государственного Совета и другие политические деятели утеряли всякие принципы и действуют по минутному влечению, держа нос по ветру, как это делает хорошая лягавая собака.

В числе либеральных мер, которые Столыпин предпринимал для того, чтобы несколько задобрить крестьян, – кроме тех, о {346} которых я говорил ранее, – был, между прочим, указ Сенату о понижении платежей заемщиков Крестьянского Банка, были изданы правила о порядке устройства последователей старообрядческих согласий и отделившихся от православия сектантских общин, а также о правах и обязанностях этих лиц, указ Сенату о разрешении выдавать крестьянам ссуды из Крестьянского Банка под залог надельных земель и другие меры, носившие либеральный характер.

17-го октября 1906 года последовало назначение нового временного Прибалтийского генерал-губернатора, генерала Меллер-Закомельского. Меллер-Закомельский был назначен вместо генерала Соллогуба, который был назначен временным генерал-губернатором Прибалтийского края в мое министерство.

Ген. Соллогуб, человек в высокой степени порядочный, уравновешенный и замечательный, как военный, в особенности, в смысле теоретическом. Я думаю, что в настоящее время из всех наших военных, в смысле теоретических знаний, в смысле, так сказать военной культуры, генерал Соллогуб представляет собою первый номер. Он был назначен в Прибалтийский край по моему желанию, потому что я, зная генерала Соллогуба, считал его за человека весьма толкового, твердого и уравновешенного. Все мои ожидания он вполне оправдал.

Должен сказать, что в 1905 году, как до 17-го октября, так и после 17-го октября, Прибалтийские губернии были одни из тех губерний, в которых смута проявлялась с наибольшей силой.

Столыпин хотел, чтобы генерал Соллогуб принимал в отношении населения меры, которые не были в согласии с его убеждениями, поэтому между Столыпиным и Соллогубом произошли разногласия, которые привели к увольнению Соллогуба, и он пожелал совершенно выйти в отставку; ныне Соллогуб состоит членом правления Восточно-Китайской железной дороги, чем он был и ранее, когда носил военный мундир; еще при мне Соллогуб был членом правления Восточно-Китайской железной дороги от военного министерства.

Меллер-Закомельский – человек довольно темный, хотя и с большим темпераментом. Когда я был председателем совета министров, то Меллер-Закомельский был начальником дивизии, где-то на юге, кажется, в Симферополе.

По рекомендации начальника генерального штаба того времени генерала Палицына, я выбрал Меллер-Закомельского для совершения {347} известной карательной экспедиции по Сибирской железной дороге для уничтожения на этой дороге забастовки, которая задержала всю эвакуацию действующей армии из Забайкалья.

Эту операцию Меллер-3акомельский совершил очень хорошо. Вообще, если бы Меллер-Закомельский не был генералом, то по своему характеру он был бы очень хорошим тюремщиком, особливо в тех тюрьмах, в которых практикуются телесные наказания; он был бы также очень недурным полицейским и хорошим обер-полициймейстером, в смысле поддержания внешнего порядка.

Столыпин и назначил Меллер-Закомельского в Прибалтийский край, имея в виду, что Меллер-Закомельский не постеснится в средствах, чтобы окончательно уничтожить гидру смуты; впрочем, Мелелер-Закомельскому в этом отношении не пришлось много сделать, потому что смута эта была погашена еще ранее при генерал Соллогубе; хотя тамошнее дворянство не вполне доверяло Соллогубу и, боясь его закономерности, на случай новой вспышки смуты, хотело иметь генерал-губернатора, если можно так выразиться, сорванца.

Барон Меллер-Закомельский, как уроженец Прибалтийского края, как человек, не брезгающей средствами – он был желателен для культурного немецкого дворянства, как временный генерал-губернатор Прибалтийских губерний, в том смысле, что, если смута где-нибудь проявится, то такой генерал-губернатор сумет ее сейчас же погасить оружием и розгами.

Но так как с одной стороны, средства эти были не нужны, а, с другой стороны, Меллер-Закомельский допускал различные произвольные действия, в особенности в денежном отношении, то скоро, по желанию дворянства, он должен был покинуть пост Прибалтийского генерал-губернатора.

Дворянство Прибалтийских губерний во всей своей совокупности не имеет большой силы, но некоторые представители его имеют традиционный доступ ко дворцу, а потому дворянство это часто имело значительное влияние на ход дела в Прибалтийских губерниях.

В позапрошлом году я встретился с Меллер-Закомельским в Виши; он там был с своей дочерью, молодой девицей, очень разбитною и по манерам своим более похожей на молодую даму довольно либеральных манер, нежели на девицу и причем, как мне передавали, дочь Меллер-Закомельского умела держать в руках такого зверя, как ее папаша.

В прошлом году, осенью, я видел Меллер-Закомельского в Биаррице, где он вел крупнейшую игру в Биаррицком игорном {348} доме, проигрывая и выигрывая десятки тысяч франков в течение дня. Меллер-Закомельский жил там, как говорили, тоже с своей дочерью. Как то раз мне случилось увидеть эту дочку оказалось, что это совсем не та, которая была в Виши, и которая, в действительности, была его дочерью.

Игра Меллер-Закомельского в игорном доме на такие крупные суммы и жизнь с подложной дочкой шокировала всех русских, ибо все-таки Меллер-Закомельский был членом Государственного Совета; он был назначен на это место тогда, когда его отозвали с поста Прибалтийского генерал-губернатора.

В Биаррице мне передавали, что Меллер-Закомельский, проиграв несколько десятков тысяч франков, покинул Биарриц – впрочем, уплатив все свои долги.

Когда я приехал сюда, в Петербург, то в конце прошлого года, или в начале этого председатель Государственного Совета говорил мне, что он должен был докладывать Государю Императору о том, что невозможно Меллер-Закомельского оставлять членом Государственного Совета, ибо Меллер-Закомельский совершил такие действия, которые просто граничат с подлогом.

Меллер-Закомельский, имевший в Царстве Польском майорат, обратился к Его Величеству с просьбой: разрешить ему продать этот майорат. Его Величеству угодно было дать на это разрешение, тогда Меллер-Закомельский продал майорат, причем продал его за гораздо более высокую цену, сравнительно с той, которая была им показана. Это было сделано Меллер-Закомельским для того, чтобы уменьшить налог в пользу государства. Проделка Меллер-Закомельского была раскрыта.

Кроме того, Меллер-Закомельскому было разрешено продать майорат, но деньги он должен был оставить неприкосновенными, как полученные от продажи майоратного имущества; между тем, Меллер-Закомельский внес в банк только те деньги, которые соответствовали тому налогу, который он платил казне, а весь излишек – не внес.

В таком положении было это дело, когда мне о нем говорил председатель Государственного Совета Акимов. Каким образом все это дело кончилось – мне неизвестно, но только Меллер-3акомельский больше в Государственный Совет не является и в списки присутствующих членов Государственного Совета с первого января не попал.

{349} В ноябре месяце 1906 г. обнаружилось дело Гурко-Лидваль. Дело это заключается в том, что вследствие неурожая нужно было производить закупку хлеба. Закупка эта, вопреки всем правилам, была передана Гурко некоему Лидвалю – иностранцу, который не мог исполнить переданный ему контракт.

Все это было сделано товарищем министра внутренних дел Гурко с нарушением законов и при таких обстоятельствах, которые ясно указывали на корыстные цели.

Поднялся шум. В то время еще новый выборный закон в Государственную Думу не был издан. Ожидалась вторая Дума, при которой заглушить подобные действия, касающаяся желудка крестьян, – ибо хлеб этот должен был закупаться для их прокормления, – скрыть, затушить подобные действия было нельзя, а поэтому в газетах поднялось все это дело по закупке хлеба.

Сначала Гурко пробовал в газетах отписываться, но в конце концов было назначено следствие. Это следствие было поручено сенатору Варварину. Он произвел дознание и обвинил Гурко в поступках, влекущих за собою самые серьезные наказания, вследствие чего Гурко был предан суду сената.

После целого ряда перипетий в этом деле, Гурко сначала был устранен от должности исполняющего обязанности товарища министра, а затем, несмотря на всякие меры, посредством которых желали свести дело Гурко на нет, все-таки наступило время суда и сенат обвинил Гурко и присудил его к увольнение от службы. Это наказание, как мне многие говорили, было весьма слабое, потому что, если бы это был не Гурко, а кто-нибудь другой, то наказание было бы гораздо более строгим. Гурко же – человек крайне консервативного и даже реакционного направления, – человек, несомненно умный, знающий, толковый и талантливый, но человек sans foi ni loi. Таким я его знал, когда он еще не был товарищем министра внутренних дел.

Гурко был назначен товарищем министра внутренних дел при мне, когда я был председателем совета министров, по желанию министра внутренних дел Дурново. Я этому назначению не сопротивлялся, так как считал, что выбор своих ближайших помощников принадлежит министрам. О том, что представляет собою Гурко, все его положительные и отрицательные стороны Дурново были известны не менее, чем мне.

В этом деле опять проявился характер Столыпина. Несомненно о всех своих мерах относительно Лидваля Гурко докладывал {350} Столыпину, и Столыпину, конечно, все это было известно; он только не мог разобраться в том, что это дело пахнет плутовством, – но уж это такое индивидуальное свойство Столыпина: не понимать многих дел, с которыми он должен был манипулировать!

Затем, когда поднялось все это дело, то Столыпин совсем от него отстранился, т. е. сделал так, как будто бы все это ему было совершенно неизвестно и этим распоряжался один Гурко.

Само собой разумеется, что от министра вполне зависит: доверяться или не доверяться своим товарищам – это дело его усмотрения; но утверждал ли Столыпин предположения Гурко по доверию к нему, или он предоставил Гурко делать то, что принадлежит власти самого министра – это дело только Столыпина. По своему обыкновению, он в же минуту выдал своего сотрудника, а сам умыл руки, как будто бы это до него совсем не касается.

Министр юстиции Щегловитов мне как-то говорил, что вот он имеет в виду нескольких сенаторов, которых очень было бы желательно сделать членами Государственного Совета и, в особенности, указывал на Варварина.

Когда я спросил Щегловитова: – Почему же он не представляет Государю? Щегловитов мне ответил, что он Варварина представлял Государю, но Его Величество на это назначение не согласился, сказав, что он никогда не забудет действий Варварина по преданию суду Гурко; что, в сущности говоря, предание суду Гурко и суд над ним произошел от расследования Варварина, причем министр юстиции мне сказал, что Варварин расследовал это дело совершенно правильно; затем Щегловитов наивно прибавил:

– Вот, я теперь ищу случая, как бы предоставить Варварину такое дело, чтобы он мог себя реабилитировать.

Через некоторое время после этого явилось дело Лопухина, бывшего директора департамента полиции, который вследствие этого дела был сослан в Сибирь и поныне находится в Сибири.

Лопухин был судим особым присутствием Сената, а Варварин для того, чтобы отличиться, был назначен председателем этого присутствия. Он и отличился, присудив Лопухина к каторжным работам, и только общее присутствие Сената уменьшило это наказание, заменив его ссылкою.

{351} Все же, по моему мнению, да и по мнению компетентных юристов, Лопухин мог быть присужден – хотя его проступок прямо законом не предвиден при соответственном применении законов, самое большее на несколько месяцев тюремного заключения.

С своей стороны, защищать Лопухина я никоим образом не могу, так как о Лопухине я довольно отрицательного мнения, ибо, когда он был при Плеве директором департамента полиции, то он значительно произвольничал, много совершил несправедливостей, многих людей сделал несчастными, но, тем не менее, я не могу не сказать, что над Лопухиным был устроен суд крайне несправедливый, и недаром суд этот называется судом "Варвариным".

Недавно я слыхал от члена совета министерства внутренних дел, бывшего очень близким к Столыпину, что после осуждения Лопухина, Столыпин передавал из секретных сумм пять тысяч рублей Варварину.

После разгона первой Государственной Думы, как я уже раньше говорил, было известное Выборгское воззвание.

Столыпин привлек всех лиц, подписавших это воззвание, к ответственности и они должны были подвергнуться наказанию.

Но здесь опять-таки произошел Шемякин суд: Столыпин все дело направил не для того, чтобы совершить правосудие – при правильном правосудии, лица эти могли подвергнуться замечанию, выговору, пожалуй, тюремному заключению, – но он направил все следствие к тому, чтобы лишить этих лиц прав на выборы в Государственную Думу. Все эти лица принадлежали преимущественно к конституционно-демократической партии, к кадетской партии, т. е. к партии либеральной (программу которой можно разделять или не разделять – это другой вопрос), в числе членов которой были наиболее культурные люди нашей интеллигенции, имевшие известный престиж в Poccии. И вот цель Столыпина, главным образом, и заключалась в том, чтобы все эти лица были приговорены к такому наказанию, вследствие которого они потеряли бы право быть выбранными когда-либо в Государственную Думу.

Таким образом, лица эти подверглись тюремному заключению, с лишением права на выборы в Государственную Думу.

Как мне передавали весьма компетентные юристы, и в данном случае статьи были подобраны опять таки несоответственно; решением {352} этим преследовались не столько цели правосудия, сколько цели политические, и опять-таки вся эта махинация была сделана Столыпиным, в руках которого теперешний министр юстиции Щегловитов являлся ничем иным, как полицейским орудием, ибо Щегловитов не есть глава правосудия, а скорее глава или одна из глав тайной секретной полиции.

Таким образом, так называемая конституционно-демократическая партия (кадеты) лишилась наиболее видных своих представителей, а потому она в значительной степени утратила шансы на выбор ее членов в Государственную Думу.

Лиц, подписавших Выборгское воззвание, а равно и других деятелей либерального направления, после вступления Столыпина председателем совета министров, некоторые дворянские собрания начали бойкотировать, исключая их из дворянских обществ.