Текст книги "Капсула (СИ)"

Автор книги: Сергей Милютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

 КАПСУЛА

  Этот тип мне сразу не понравился. Я убедил себя, что жулик и не должен выглядеть как святой Франциск, а бегающие глазки и мокрые подмышки – профессиональный недуг контрабандиста. И поплатился за легкомыслие – сукин сын меня сдал. Годы жесточайшей конспирации и подготовки – и всё коту под хвост.

  Выбравшись за пределы планеты, я расслабился. И они меня взяли – спокойно, без лишнего шума и суеты. В какой-то момент просто уведомили, что я никуда не лечу.

  Можете представить, с каким настроением я слушаю Рассела.

  Профессор – в роскошном кресле за антикварным столом. Справа и слева грозно нависают шкафы с рядами умных книг от пола до потолка. В окне темнеет вечерний город с очертаниями крыш и чердачных окон, тусклый от тумана.

  – О чем Вы думали? Вы понимаете, сколько усилий мне пришлось приложить после Вашей прошлой выходки?

  Рассел – не настоящее имя моего визави. Не знаю, как его зовут на самом деле. Просто профессор сразу предложил, чтобы я выбрал комфортное для меня прозвище. Якобы так я буду чувствовать себя с ним более раскованно. Из-за этого всякий раз, встречаясь с профессором, я вижу перед собой ироничную аристократическую улыбку 3-го графа Рассела.

  Но сегодня окровавленные ошметки фирменной Расселовой невозмутимости разлетаются по кабинету. Слабое утешение в моей ситуации, но приятно.

  – Я же поручился за Вас!

  Он за меня поручился. Пожимаю плечами. Рассел глубоко вздыхает. Высокий лоб морщится гармошкой складок.

  – По-моему, Вы не очень представляете возможные последствия. Теперь Вы – рецидивист, это Вам понятно?

  Я иронично улыбаюсь.

  – А по большому счету – что мне могут сделать? Мыслящий одиночки неприкасаем, не так ли, профессор?

  Сознательно неточная цитата, издевательская игра слов. Но Рассел не может не понять, о чем я толкую. 'Мыслящий индивидуум неприкосновенен' – главный постулат общественного устройства планеты Соледад. Священный принцип, на который опирается всё местное законодательство, этика, обычай. Никакой закон и никакая целесообразность его нарушать не смеет.

  – Что бы Старейшины не придумали, сам я останусь при себе, – продолжаю с наглой усмешкой, – А этого мне вполне достаточно.

  Рассел скорбно поджимает губы. Заплачь ещё.

  – Ареопаг рассмотрит Ваше дело через два дня, – стараясь сдерживать эмоции, сообщает он после короткой паузы, – У нас очень мало времени на подготовку.

  – У нас?

  Профессор нервно вскакивает из-за стола. Мой невозмутимый Рассел, ау?

  – А Вы думали, я позволю Вашим дурацким выходкам загубить важнейшие исследования? – почти кричит Рассел, – У нас еще столько работы! Горы материала, который надо проанализировать, осмыслить, обобщить!

  Профессор возбужденно меряет комнату широкими шагами – от стены до стены и обратно. Как волк в вольере.

  – Я вынужден за Вас бороться, неблагодарный мальчишка. Мы не можем вот так всё бросить. Надо закончить хотя бы начатое – проекты Чанга, Имельды. Исследование Кати, наконец!

  А вот это зря. Рассел, кажется, и сам это понимает. Останавливается. Вопросительно смотрит на меня.

  – Вы не поняли, – уточняю я, – Вы и Ваши сотрудники можете суетиться, как хотите. Но я ничего делать не буду. У меня нет причин перед кем-то оправдываться, тем более перед Старейшинами. Пусть они доказывают, что могут меня остановить. Посмотрим, как это у них получится.

  Профессор опускает голову.

  – Я был уверен, что Вы успокоились.

  Я только пожимаю плечами.

  – Вы ошиблись.

  – Вы уже несколько лет не говорили... об этом.

  Профессорский язык не поворачивается 'это' назвать. Как будто речь идет о чем-то чудовищном.

  Я киваю.

  – А чего Вы хотели? У меня нет оснований Вам верить.

  Рассел молча смотрит взглядом побитой собаки.

  – Несправедливо и жестоко, сэр, – шепчет мне из-за плеча невидимый секретарь-референт-слуга-компаньон, – Всё-таки, Вы многим ему обязаны.

  – Брысь, – бросаю я не оборачиваясь.

  Вижу краем глаза, как сзади мелькнула тень хвоста. Чертенок язвителен и своеволен, и часто не в меру назойлив, но слушается недвусмысленных приказов. И сейчас он прав, хотя это неважно.

  Выключаю голоэкран и возвращаюсь в свое бунгало на пустынном берегу теплого моря.

  ***

  Музей Земли стоит на залитой солнцем прямоугольной площади, границу которой обозначают выстроившиеся стена к стене трехэтажные фламандские домики в пару окон шириной. Фасад Музея – классический портик из белого мрамора с розовыми прожилками.

  Это место моей работы. В Музее хранятся немногие спасенные артефакты земного искусства и быта. Здесь собран и уже десятки лет подвергается скрупулезной библиографической систематизации колоссальный корпус текстов, видео и аудиозаписей с Земли.

  Исследованиями и поддержанием всего музейного имущества в сохранности занимается Институт изучения земной цивилизации, которым руководит Рассел. Также здесь создаются реконструкции предметов, облика людей и событий земной истории.

  Персонал Института не велик – всего с десяток штатных единиц и непостоянное число сменяющихся студентов и волонтеров.

  Земная наука их интересует в весьма незначительной степени. Куда сильнее – философия, религия, литература, изобразительное искусство. Образ жизни, мировоззрение, заблуждения, предрассудки.

  Жутко трудолюбивый и немного тугодумный Чанг занимается этическими и религиозными системами Земли – от Хаммурапи до Сергея Нечаева. Чанг – крутой. Он – ближайший помощник Рассела и у него постоянно есть несколько подчиненных школяров, которых этот зануда-недомерок гоняет, как сержант новобранцев. Как вы, конечно, поняли, Чанга я очень ценю и уважаю.

  Рыжий Финн работает в одиночку, он изучает оружие и войны. Большой интерес у Финна вызывает весь огнестрел – от древних пищалей до пулеметов с дистанционным управлением, стреляющих пулями с обедненным ураном. Финн и сам чем-то похож на предмет своих исследований – такой же жесткий, порывистый и почти огнедышащий, особенно когда говорит о том, чем по-настоящему увлечен. Этого парня я люблю.

  У ветренной брюнетки Имельды весьма специфический интерес, она занята исключительно танцами. Ее стихия – танго, сальса, полька, мазурка, но также и классический балет и даже индийские бхаратанатьям. Я думаю, Вы догадались – с ней я танцую.

  Овамба специализируется на земных средствах изменения сознания – от придушивания и холотропного дыхания до тяжелых наркотиков. А также на последствиях их применения. Я думаю, выбор предмета связан с собственными наклонностями Овамбы. Он крепок как камень, здоров как бык, нагл и испытывает болезненный интерес к самоубийству разума. Его я презираю. С ним я пью.

  И так далее. И тому подобное.

  Я – постоянный сотрудник на должности эксперта-консультанта. Мое положение несколько двусмысленно. Я – одновременно и энтомолог, и бабочка. Изрядную часть моего времени занимают разговоры со специалистами, которых интересуют не столько мои знания, сколько сочетание доступных им сведений о земной культуре с моей скромной персоной. Как я вписываюсь в интерьер обычного земного жилища. Как реагирую на мелодрамы, боевики и комедии. Как моя психика отзывается на симфонии Гайдна.

  С другой стороны, я указываю коллегам на ошибки и неточности в изучении и воспроизведении моего мира. Обращаю внимание на предметы и явления культуры и искусства, которые дают возможность лучше понять душу моего народа.

  А еще я дежурю в Музее, отвечая на вопросы посетителей и проводя экскурсии. Иногда это забавно.

  ***

  В группе выделяется худой очкастый парень студенческого вида. Слушая мой рассказ, он иронично хмыкает, корчит саркастические гримасы и глядит по сторонам. Прочие экскурсанты не обращают на него внимания и студентик из-за этого заметно нервничает. Ну как тут не помочь?

  – Хотите о чем-то спросить? – вежливо интересуюсь я.

  – Чушь! – радостно кричит школяр.

  – Что именно?

  – Вы утверждаете, что в этом городе – как Вы его назвали, Москве? – температура воздуха неделями держалась ниже ноля по Цельсию. Но вода при такой температуре замерзает! – с вызовом заявляет студент, – А основой жизни на Земле являлась именно вода. Я об этом прочитал перед экскурсией. Что на это скажете?

  Студентик победно глядит на меня и одновременно – украдкой на полненькую рыжую девицу из той же группы. У девчонки молочно-белые открытые плечи и большие удивленные глаза. Я улыбаюсь.

  – Ничего. Вы абсолютно правы. Давайте перейдем в следующий зал.

  Мой несостоявшийся оппонент озадачен и раздосадован. Неужели его искрометная эрудиция так и пропадет незамеченной? Но замечает заинтересованный взгляд толстушки и начинает пробираться к ней.

  А вот безмерно уверенный в себе пузатый господин снисходительно объясняет другим посетителям, что так называемые птицы несомненно – вымышленные существа, ибо они тяжелее смеси газов, из которой состоит атмосфера Земли.

  – Ведь я прав? – толстяк обращается ко мне за подтверждением.

  – Да, но, нет, – сокрушенно мотаю головой, – Птицы тяжелее воздуха, но они существовали на самом деле.

  – Но как тогда эти штуки могли летать? – интересуется господин.

  – Это слишком сложно, – пытаюсь отговориться я.

  Я, конечно, могу начать разъяснять основы аэродинамики, но не уверен, что это будет интересно даже самому доморощенному орнитологу.

  – Давайте лучше посмотрим вот на этот...

  – Нет, объясните, – горячится уязвленный господин, – иначе зачем Вы здесь?

  Действительно, зачем я здесь? Ну, во-первых, работа дает мне ощущение востребованности. Во-вторых, это часть сделки. В обмен на помощь группе Рассела я имею постоянный неограниченный доступ к информаторию Музея. Ко всем его закоулкам, где воссоздан целый мир. Погибший мир моей родной планеты, куда я бегу в моменты отчаянья или скуки.

  Рассел и ребята не забывают постоянно подчеркивать, что я – важный член исследовательской группы, незаменимый эксперт-консультант. На самом деле, конечно, я для них, по большому счету, всего лишь, одушевленный муляж. И всегда им был.

  Ну, возможно, кроме Кати.

  ***

  Хорошо помню день нашего знакомства.

  Отбываю положенные часы присутствия в Музее в обычной роли гида-экспоната. В открытое окно льется яркий свет.

  Мое внимание привлекает пацаненок младшего школьного возраста – круглый и невероятно бойкий. Он носится от одной витрины к другой, иногда от очередного экспоната кидается к уже увиденному, удивленно взмахивает руками и вполголоса издаёт звуки восторга и изумления.

  Внезапно вихрь останавливается передо мной, материализуется в любопытного мальчишку и начинает разглядывать во все глаза. Я улыбаюсь.

  – Что-то подсказать, молодой человек?

  – А это правда, что твой народ сам себя убил?

  Свет тускнеет. Ноги утрачивают опору.

  – Да, это правда, – отвечаю с легкой хрипотцой от неожиданной сухости во рту.

  – А зачем он это сделал? – спрашивает он с детской непосредственностью.

  – Видишь ли, – тщательно подбираю слова, – не всегда те, кто владеют силой, умеют правильно рассчитать последствия её применения

  – Но зачем тогда вам дали такую опасную силу? – продолжает мой ласковый палач.

  Я могу сказать, что ему еще рано задавать такие вопросы. Что когда он вырастет, сам всё поймет. Могу сменить тему и поинтересоваться, где его родители.

  – Нам её никто не давал – мы сами взяли, – говорю я как под гипнозом, – Неверно оценили степень собственной ответственности.

  – Принимали себя за взрослых?

  Гвоздь за гвоздем – в мой парализованный мозг.

  – В каком-то смысле, – бормочу я, нервно сглатывая.

  – Надо было позвать настоящих взрослых, – серьезно рассуждает маленький мерзавец.

  – Пьер! – раздаётся женский голос.

  Мое спасение стремительно появляется из дверей соседнего зала. Оно имеет вид разгневанной молодой женщины в джинсах и топике, теряющей на бегу босоножки.

  – Можешь не превращаться в проблему? Я же сказала – на шаг не отходи!

  Мой грозный судьи немедленно превращается в нашкодившего мальца. Девушка участливо обращается ко мне.

  – Не успел Вас замучить? Простите, Пьер и ангела выведет из себя.

  Я смотрю на неё: да – вот наглядный пример.

  – Ничего страшного, Ваш сын мне не слишком докучал, – лгу я облегченно.

  – Еще чего! – хохочет девушка, – Я бы удавилась. Слава богу, это мой непутевый брат.

  Пьер показывает пальцем на меня.

  – Они себя убили.

  Похоже, что-то отражается на моем лице.

  – Марш в машину, – ледяным голосом приказывает девушка, – Экскурсия окончена.

  – Но он же сам признался...

  – Кому я сказала!

  Паршивец комично по-взрослому пожимает плечами и с гордым видом неспешно удаляется. Девушка оборачивается ко мне, и говорит, будто продолжая извиняться.

  – А я Вас знаю. Я только что закончила курс истории цивилизаций и меня приняли в группу профессора Рассела. Хотела перед началом работы ближе познакомится с предметом. Вот только Пьера не с кем оставить.

  Девушка не то, чтобы красива, но миловидна. И, кажется, добра. И возмутительно, непростительно юна.

  – Кстати, меня зовут Кати, – представляется она, – Я буду изучать земную поэзию. Вы мне поможете?

  Я опять вижу яркий солнечный свет, бьющий в окно.

  ***

  Поздний дождливый вечер три месяца спустя. Теперь Кати – сотрудница Музея и моя сослуживица. Мы идем с институтской вечеринки. Кати хихикает, вспоминая недоумение Рассела, когда в её первый день на службе мы поздоровались как знакомые. Я держу зонт, она прижимается ко мне. Через тонкий плащ чувствую упругое бедро.

  Я без остановки болтаю о Бертране де Борне и Франсуа Вийоне, ничего не понимая ни в том, ни в другом. Кати смеется – то ли над несусветными глупостями, которые я несу, то ли ей просто хорошо.

  Сворачиваем за угол на узкую улочку. Каблучки моей спутницы стучат по мокрой мостовой. Кати останавливается около дома с высокой лестницей и большими бетонными вазами по сторонам.

  – Ну вот мы пришли. Тут я живу, – говорит девушка.

  Повисает неловкая пауза. Кати смотрит на меня. Мне кажется, в переулке есть кто-то еще. Я поворачиваю голову. Почти слившись со стеной у водосточной трубы, за завесой дождя прячется черная тень в шляпе со слегка загнутыми вверх краями, похожими на рога.

  Киваю Кати и быстро направляюсь туда. Некто, одетый в черное, выходит из темноты. У него узкое лицо с клинообразной бородкой, миндалевидные глаза и крючковатый нос.

  – Следишь за мной, бес? – сердито спрашиваю я, – Зачем?

  Он улыбается.

  – Странный вопрос. Я всегда должен следовать за Вами, чтобы ограждать от неприятностей. Разве Вы забыли?

  Мотаю головой.

  – Ты мешаешь.

  – А в чем проблема? – бес склоняет голову, – Вы – даже не пара.

  – Не твое дело, – злобно цежу сквозь зубы.

  Бес пожимает узкими плечами.

  -. Зачем Вы морочите себя и её? Делаете девушке авансы, она их принимает, ждет развития отношений, а Вы просто убегаете.

  – Ты же всё знаешь, лицемер, – говорю я с досадой, – Я не могу позволить себе отвлекаться от главного. От единственного оправдания моей жизни, когда мой мир погиб.

  Бес смеется.

  – Как будто это занимает так много времени! Не хотите серьезных отношений – просто насладитесь ей. Она – не против.

  – Изыди, – гневно бормочу я, – Слишком много стал себе позволять.

  – Слушаюсь и повинуюсь, мессир, – бес склоняет голову в ироничном поклоне и уходит в дождь.

  Я в нерешительности стою в переулке. Холодный дождь льется за шиворот, стекает по щекам, заливает глаза. Я слизываю капли с губ и чувствую соль.

  – Однако, не задерживайтесь, мессир, – раздается из-за стены дождя, – Завтра у Вас важный день.

  ***

  Ареопаг – на вершине высокого холма. Капсула выбрасывает нас к подножью. Я окидываю взглядом крутой склон и петляющую узкую дорогу, больше похожу на козью тропу.

  – А ближе нельзя было высадить? – недовольно выговариваю я своему спутнику.

  – Подъем должен настроить Вас на серьезный лад, кирие, – отвечает козлоногий рогатый парень с бородкой как у Троцкого, – Сейчас Вы предстанете перед высшим органом власти на планете. Проявите уважение, и, может быть, это сыграет в Вашу пользу. К тому же, – сатир глумливо улыбается, – Не все же мне бороться с атрофией Ваших мышц с помощью медицинских ухищрений. Попытаемся поддержать форму более естественным путем.

  Я пожимаю плечами. Утренний воздух свеж, светило еще не начало палить, а только ласково поглаживает меня теплым ветерком. Почему бы не размяться?

  Через пять минут я начинаю сомневаться в своем решении, через десять откровенно жалею о нем. Через полчаса уже проклинаю лукавого раба. Сатир с той же фамильярной усмешкой скачет вокруг меня, то забегая вперед по дороге, то вприпрыжку возвращаясь, тормоша и отпуская шуточки на грани приятельской подначки и откровенной издевки. В сердцах я хватаю не весть как попавшую под руку узловатую ветку и замахиваюсь на фигляра.

  – Держите себя в руках, кирие, – останавливает меня сатир, – Мы уже на месте.

  Я оглядываю небольшую площадку на вершине горы. На грубо обработанных каменных скамьях, вырубленных прямо в камнях скалы, сидят старцы в коротких рубашках до колен и длинных кусках какой-то очень простой материи, намотанных вокруг плеч и чресел. Сгорбленные годами, подслеповатые, часто моргающие слезящимися глазами. Морщинистые сосредоточенные лица, блестящие на солнце лысины, пух на висках и седые волоски на загорелых голых ногах, по-видимому, должны вызывать у меня благоговение.

  Ни одного украшения, никаких регалий, каких-либо иных знаков власти, высокого положения и заслуг. Что эта шарада должна означать?

  Я оборачиваюсь к сопровождающему. Он изменился. Теперь это средних лет бородатый мужчина в длинном черном одеянии, серьезный и торжественный. Впрочем, под его кудрявой шевелюрой мне чудятся спрятанные рожки. Бывший сатир ободряюще кивает мне.

  Я собираюсь с духом.

  – Старейшины великой планеты Соледад! – начинаю я, стараясь сохранить спокойствие, – Благодарю вас, что между важных дел смогли выделить мне часть своего драгоценного времени. Вы уже знаете, кто я. Позвольте мне объяснить причину своего визита...

  Дальше я в цветастых выражениях описываю Землю и ее обитателей. Тысячи лет истории человечества. Рождение в муках и непосильный труд сотен поколений. Государства и народы. Голод, войны, эпидемии, смерть, страдание и угнетение. И прорастающие через грязь и кровь ростки высокой культуры: священный огонь творчества, сомнения и озарения философов, мучительные искания и открытия ученых, экстаз художник и поэтов, отчаянное безумие зодчих, мужество медиков.

  Я читаю на память Шекспира, Шелли, Рэмбо и Гёте. Цитирую Марка Аврелия и Альберта Швейцера. Рассказываю о каменных поэмах Гауди и Брунелески, о творениях Рафаэля и Брейгеля, о гении Леонардо и Теслы.

  Только когда солнце начинает багроветь и касается горизонта, спохватываюсь, что моя речь несколько затянулась.

  – Надеюсь, мой рассказ убедил вас, что раса, создавшая столь великую культуру, не может исчезнуть безвозвратно, – пытаюсь я закруглить свое пространное предисловие, – Такая несправедливость недостойна величия Вселенной. Я могу создать новых детей своего племени из собственного генетического материала, обеспечить им воспитание и образование. Но нам нужен новый дом! Земля больше непригодна для жизни, а о другой планете земного типа, свободной для заселения, мне ничего неизвестно. Я прошу Ареопаг оказать мне помощь в поиске и обустройстве Новой Земли. Надеюсь на ваше сострадание и милосердие.

  Я замолкаю, не зная, что дальше делать. Некоторое время стоит полная ничем не возмущаемая тишина. Только теперь я с удивлением понимаю, что за все время моего выступления слушатели не проронили ни слова.

  Наконец, я слышу голос старца, сидящего немного в стороне от прочих. Он поднимает голову и я вижу пронзительные глаза на лице, полном бесконечной доброты и мудрости. Этот библейский лик пугает меня до смерти. Я испуганно отшатываюсь – мой черный человек незаметно подхватывает меня сзади, помогая удержать равновесие.

  – Спасибо, мы сообщим свое решение позже. Идите. Мы Вас не задерживаем, – долетают до моего сознания слова праотца.

  Не в силах выговорить ни слова, только киваю. После чего также поддерживаемый спутником удаляюсь с площадки Ареопага.

  Спустя два дня Рассел доводит до меня вердикт Старейшин. Мне предписано прекратить любые работы по возрождению человечества. Мне запрещено создавать даже одно человеческое существо – ныне, присно, вовеки веков. Я должен забыть свою безумную идею навсегда.

  ***

  – Что было бы, если бы я не обратился к Старейшинам, а занялся Новой Землей на свой страх и риск?

  В окне за спиной профессора подрагивают и расплываются звезды. Стараюсь говорить спокойно, хотя внутри меня беснуется буря. Рассел мягко улыбается, качает головой.

  – Ничего бы не изменилось. Старейшины уже давно решили, что восстановление убившей себя цивилизации представляет угрозу для благополучия Соледад и всей населенной части Галактики.

  Невольно срываюсь в крик.

  – Но разве мы – единственная погибшая разумная раса?

  – Нет. Но земляне – первая цивилизация, покончившая с собой у нас на глазах, – терпеливо объясняет Рассел, – И как показали исследования, отягощенная культурой, полной иррационального саморазрушения. По этой причине доступ к информации о земной культуре строго ограничен. Мы защищаем жителей Соледад от переполняющей её жестокости.

  Почему я не задумывался об этом раньше? Не хотел замечать?

  – И кто решает, что показывать, а что нет? – холодно интересуюсь я.

  – Наша группа, – просто и спокойно отвечает Рассел.

  – Иначе говоря, лично Вы, – заключаю я ледяным тоном, – И Старейшин Вы от неё не оградили.

  – Разумеется, Ареопаг информируют обо всем, что его интересует. Это же Ареопаг.

  Я наклоняюсь над профессорским столом, уперевшись руками в столешницу, будто пытаясь доминировать над Расселом. Правда в том, что от потрясения и гнева я на грани обморока.

  – То есть, Вы и есть строгий цензор, который сформировал мнение Старейшин. Тот, кто во второй раз убил мой народ.

  Я не спрашиваю. Я обвиняю.

  Рассел пожимает плечами.

  – Я не принимал никаких решений Я всего лишь добросовестно выполнил свой долг специалиста – довел до правительства планету по его запросу максимально точную информацию о предмете своих исследований. Вердикт вынесли они.

  ***

  – Проблема в том, что Вы смотрите изнутри, – поучает Чанг, – Для Вас земная культура -единственно приемлемая. А мы на Соледад можем сравнить десятки культур и без предубеждения вынести объективный приговор. Ваша цивилизация – шлак вселенской истории. Тупиковая ветвь, закономерно отмершая.

  Мы в моем уединенном убежище – бунгало на песчаном пляже. Рассел послал ко мне Чанга. Эксперт-консультант третий день манкирует своими обязанностями, непорядок. Чанг зачем-то снимает очки и на мгновение становится трогательно беззащитным. Вскипающая во мне ярость сменяется злобно-веселым любопытством. А ну-ка, обоснуй свои выводы, ботаник.

  – Вы изначально пошли не по тому пути, – изрекает Чанг.

  Я не знаю, разглядел ли он смену выражений на моем лице, но знаток этики невозмутим и уверен в себе, как всегда.

  – Обычно нарождающийся разум идет дорогой сотрудничества и мирного соревнования. Интеллект быстро осознает собственную ценность и прерывает абсурд взаимного уничтожения себе подобных. Но в силу какой-то чудовищной аномалии Ваша культура оказалась больна невероятной жестокостью и преступным пренебрежением к разуму.

  – Чушь, – бросаю я с презрением – не к Чангу, к его умозаключениям, – Наша культура полна безграничного уважения к разуму. Начиная от египетских и шумерских жрецов...

  Осекаюсь, наткнувшись на бесконечную иронию в глазах собеседника.

  – Так ли? – Чанг скептически склоняет голову набок, – За какие-нибудь пять-шесть десятков веков стремительного развития земляне наплодили сотни выдуманных сущностей – богов, родину, честь, нацию. Всего, что вы оценили выше, чем жизнь и разум индивида. Главная задача вашей культуры – заставить индивида, наделенного интеллектом, пренебречь собственной любовью к жизни и пожертвовать ею ради выдуманных благ. Ваши соплеменники умирали ради посмертной славы, нелепого загробного воздаяния, уподобления мифическому существу...

  – Но гораздо чаще – за други своя, – запальчиво перебиваю я, – Люди жертвовали собой для спасения близких, семьи, народа, страны!

  – Но от кого же они защищали ближних? – интересуется Чанг, – Не от таких же ли соплеменников?

  – Ограниченность ресурсов и стремление к продолжению и преумножению рода неизбежно ведут к конфликтам, – сурово парирую я, – Так устроен реальный мир.

  – Поправка – так устроен ваш мир.

  Я замолкаю, не зная, что сказать. Что попросту не верю в их пастораль со львами и ягнятами, возлежащих рядом? Аргумент ли это для математического разума моего собеседника? Чанг качает головой.

  – Вы десятки лет живете на Соледад, не видите ни одного живого землянина, общаетесь с теми, у кого совсем другие ценности. И тем не менее считаете извращенные законы вашего мира единственно возможными. Это ли не лучшее подтверждение моих слов?

  – Но, если бы мне дали шанс возродить мою расу, – говорю я в растерянности, – мы могли бы избежать прежних ошибок. Я мог бы!

  Чанг мотает головой.

  – Но Вы же не собираетесь возродить её просто как бессмысленное скопище организмов? В конце концов разумная раса – только частично биология, причем, чем выше уровень ее развития, тем в меньшей степени. Это социокультурное явление. Ну и на каких высоких образцах Вы собираетесь учить своих будущих детей? На примере Сократа и Томаса Мора, предпочитающих казнь отказу от своих заблуждений? Или их героем будет Гамлет – ради призрачной справедливости обрекающий близких на смерть? Или на Вашем знамени будут Ланселот и Гвиневра, Лейли и Меджнун, Ромео и Джульетта? Вы не задумывались, почему в Вашей культуре самые прославленные истории любви так густо замешаны на крови? Признайте, наконец: гибель мира с такими основаниями – благо.

  На лице Чанга выражение нескрываемого триумфа. Я пожимаю плечами.

  – Ну так что же, если Земля не права? Тем хуже для правды. Плевать мне на Ваши рассуждения. Я просто устал быть подручным патологоанатомов, копающихся в теле моей матери, когда ее еще можно вернуть к жизни. Спасибо, дальше – без меня.

  Чанг моргает и молчит. Собеседника не убедила его железная логика? Как такое возможно? Он обижен и обескуражен. Так тебе, зубрила. Двадцать лет разгадывай этот коан.

  – Хорошо, оставим философию, – мой собеседник, наконец, разверз уста, – Если Вы так уверены в своей правоте, то Вам тем более придется вернуться в Институт.

  Издевательски смеюсь ему в лицо.

  – Свободный доступ к информаторию Музея имеют только сотрудники, – бесстрастно напоминает мне Чанг, – А без этого у Вас значительно меньше шансов убедить Старейшин изменить решение.

  Трясусь от злобы и бессилия. Опускаю голову. Тот, кто всегда со мной, мягко трогает меня за плечо.

  – Отстань, дьявольское создание, – вяло огрызаюсь я.

  ***

  Выхожу на службу. Честно отбываю положенные повинности. Даю советы, отвечаю на вопросы, правлю ошибки, делюсь с болванами-посетителями богатствами земной культуры, которых они недостойны.

  А в свободное от обязанностей время стучусь в закрытые двери. Бодаюсь с дубом. Пытаюсь перешибить плетью обух. Ношу воду в решете и её же толоку в ступе. Переливаю из пустого в порожнее.

  Пытаюсь договориться со Старейшинами. Прошу, умоляю, угрожаю, плачу и кричу. Никакого результата. Решение Ареопага окончательное и обжалованию не подлежит.

  И я срываюсь. Не выхожу на дежурство в Музее и без объяснений пропускаю назначенную встречу с Финном.

  Где же я?

  Влажная жара окутывает меня, липнет к коже, бесцеремонно лезет в поры тела. Я – в бриджах по колено и гавайской рубашке, расстегнутой до пупа. В руке – бутылка текилы. В иссиня-черном небе взрываются петарды. Вокруг меня – тысячи разгоряченных тел, разрываемых тестостероном и эстрогеном.

  Мимо под грохот барабанов проплывают платформы, расписанные в кричащие цвета и украшенные огромными фигурами сфинксов, клоунов, политиков и домашних животных. Стоя на них, кривляются, вертя голыми ягодицами, и вслед за ними вытанцовывают, извиваясь в корчах самбы, почти обнаженные молодые женщины, измазанные красками и усыпанные стразами, брызжущие феромонами. На их головах качаются султаны из перьев и ярких лент. На блестящих локтях, животах и бедрах поблескивают серебряные цепочки и раскрашенная золотом латунь.

  Я пью из горла. С каждым глотком алкоголь принимается организмом всё проще.

  Четкие границы шествия и зрительских толп нарушаются и всё смешивается в многолюдное море с островами и водоворотами. Гремит какофония звуков музыки и пьяных возгласов.

  Я вижу, как танцующая на возвышении пышная крашенная блондинка в золотом бикини, смеясь, отмахивается от жадных рук, хватающих за свисающие с бедер разноцветные хвосты. Вот кто-то цепляет её за щиколотку. Блондинка взмахивает руками и падает в толпу.

  Рядом поджарый мулат с вертикально торчащим ярко раскрашенным рогом на причинном месте обхватил бока толстой негритянки, высоко подбрасывающей ноги с колыхающимися ляжками. Два бледных парня с раскрашенными лицами, крепко обнявшись, подпрыгивают на месте.

  Я пьян. Извиваясь, как две змеи, из мельтешения света и красок выползают женские руки и ложатся мне на плечи. Одна из них скользит по шее вверх и ерошит волосы на затылке. Передо мной возникает раскрашенное лицо с огромными накладными ресницами и две богатых груди, щедро льющихся из сетки тесемок. Их хозяйка выхватывает бутылку из моей руки, жадно глотает жидкий огонь и тут же затыкает мои губы блестящим ярко-красным овалом. Ее мокрое горячее дыханье, полное алкогольных испарений, врывается в легкие. Чужой горячий язык извивается у меня во рту. Рядом появляется лысоватый мужчина с восточными чертами лица и возмущенно лопочет что-то непонятное. Он отталкивает женщину от меня и хватает за руку. Девица замахивается на него бутылкой. Внезапно из толпы выныривает козлобородый парень с волосами, закрученными вверх, и как бы невзначай оттесняет меня от скандалящей парочки.

  – Осторожней, сеньор, здесь бывает небезопасно! – перекрикивает он окружающий шум.

  – Иди к черту! – ору я ему.

  Черт смеется в ответ и исчезает в толпе.

  Я пляшу со скалящимися индейцами, пол которых не могу разобрать. Вижу совсем голую фигуристую девушку, кружащуюся в ореоле бесконечных распущенных волос.

  Кто-то поит меня гадким теплым виски. Кто-то довольно болезненно бьет живот – я не понимаю, за что. Передо мной опять появляется девушка с длинными волосами, на которой оказывается купальник телесного цвета. У нее очень знакомое лицо.