Текст книги "Капсула (СИ)"

Автор книги: Сергей Милютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

  – Но, как видите, не упала.

  – Я знаю, – кивает Финн, – Она сделала правильный выбор. Жаль только, что Вы всё ещё здесь, на Соледад.

  – Как будто я этого хотел.

  Я кривлюсь мрачной усмешкой и вдруг застываю от внутреннего холода.

  – Как Вы сказали? Сделала правильный выбор? И я – всё ещё здесь?

  Финн молчит, в его взгляде – ни злорадства, ни осуждения. Может быть, совсем немного сострадания.

  Я расстаюсь с Финном, не прощаюсь.

  ***

  Вхожу в кабинет Рассела.

  Поверх голубой сорочки на профессоре неизменный вязанный жилет. Сколько лет я его вижу? На рукавах те же потертости, что и десять лет назад. А может и двадцать.

  Профессор сидит за своим столом времен Второй Империи. Интересно – есть ли у него под столом ноги? И насколько этот вопрос, вообще, имеет смысл?

  Рассел радушно кивает. На лице – искренняя радость.

  – Здравствуйте, коллега! Присаживайтесь, – Рассел указывает на кожаное кресло перед собой.

  Я делаю вид, что не слышу. Возвышаюсь, как Командор.

  – Здравствуйте, профессор. Мой роман с Кати – это же Ваша идея?

  – О чем Вы? – на лице профессора очень убедительное недоумение.

  Я чувствую, как из глубины мозга поднимается боль. А это что – капсула не может справиться с моими эмоциями? Впервые за десятки лет? Слышу свой голос словно со дна колодца.

  – Я вспоминаю момент, когда мы встретились. Время моей черной депрессии, которую я не мог и не пытался скрыть от Вас. И тут очень удачно рядом со мной появляется она.

  Рассел пожимает плечами.

  – Возможно, просто Вам в этот момент больше, чем когда-либо, понадобился кто-то рядом. И Вы позволили ей приблизиться.

  Я киваю.

  – Мне хотелось бы так думать. Но ведь именно она сорвала мой побег? Сообщила куда следует, что я что-то замышляю. И в нужный момент служба безопасности Соледад оказалась наготове.

  Профессор откидывается в кресле.

  – А если и так? Вам не приходило в голову, что она попросту не хотела с Вами расставаться? Вы же не предложили ей бежать вместе.

  Да, не предложил.

  – Она – не человек, – глухо произношу я.

  Вот так просто. То, что я не решался выговорить самому себе.

  – А что это, собственно, значит для Вас? И если значит, то почему?

  Черт побери, у него в глазах даже знакомый исследовательский огонек засветился. Мерзавец.

  – Всё Вы понимаете, профессор, – так же глухо говорю я, – Она... – запинаюсь, – Оно – существо другого вида. Порождение совершенно иной биологии. Продукт миллионов лет инопланетной эволюции и десятков тысячелетий чуждой мне культуры. Булыжник с Земли мне в сотню раз ближе, чем она...

  ***

  Я поваливаюсь в память и вспоминаю одну из бессчетных бесед с мэтром.

  Рассел меряет расстояние перед столом от стены к стене, по-профессорски заложив руки за спину.

  – Ну а как бы еще представители двадцати семи рас смогли составить единое общество? Теплокровные живородящие с разумными сгустками плазмы, гигантские арахноиды с бесскелетными моллюсками, стремительные октаподы с текущими по жилам соединениями фтора и неподвижные мыслящие растения – как? Посудите сами, друг мой.

  Рассел поводит рукой, как бы указывая невидимой указкой на школьную доску.

   – Привычная среда обитания всякой произвольно взятой расы абсолютно неприемлема для любой другой. Каждая из них возникла на своей планете, где жизнь, либо какая-то другая основа для возникновения разума прошла свой собственный путь. Имельда на родине Чанга прожила бы меньше секунды. На планете Финна она бы сварилась заживо. Овамба в атмосфере, комфортной для Имельды, умер бы от удушья.

  Профессор улыбается, довольный своими доводами.

  – Капсулы позволяют им сосуществовать в общем социуме. Сотрудничать, дружить, и даже больше того! Ваш друг Чанг – богомолообразный псевдоинсект. Бесполый и питающийся испражнениями. Биохимия Овамбы основана на кремнии, в каком-то смысле он – мыслящий камень. Но они – любящая пара, воспитывающая общих детей. Имельда – моллюск с внешним пищеварением. При этом она уже вступала в романтические отношения с представителями десятка рас – это только те случаи, о которых я знаю.

  Я не могу понять свои ощущения: спазмы в глубине глотки – смех или тошнота?

  – А, может быть, не стоило так утруждаться? – возражаю я, подавив позывы, – Чанг и Овамба не могут найти пару среди своих? Имельде не хватает представителей её расы? Их, ведь, здесь, наверно, не меньше миллиона? Точно ли так необходимо насиловать собственную природу?

  Рассел кидает на меня быстрый взгляд.

  – А какая альтернатива? – спрашивает он жестко, – С момента выхода в Большой космос каждая раса неизбежно сталкивается с другими. И перед ней встает вопрос – как взаимодействовать? Как делить ресурсы, разрешать конфликты? И выбор невелик – слияние или война на уничтожение.

  Профессор кивает.

  – Да, известны расы, которые выбрали войну. Обычно они не выходят за пределы своих звездных систем.

  Почему не выходят? Я чувствую холод в груди. Застарелая догадка в очередной раз вспыхивает на дне сознания. Привычно прячу её от себя напряжением воли.

  – Но откуда такая жесткая альтернатива? – недоумеваю я, – Почему не может быть взаимовыгодного добрососедства, торговли и культурного обмена с сохранением собственного лица?

  Рассел энергично мотает головой.

  – Самообман, – говорит он убежденно, – Попытка усидеть на двух стульях. Нет, лелеемая самость неизбежно выплеснется ксенофобией. Подчеркивание красоты и естественности своих особенностей обращается в отвращение к чужим. Отгораживание от чужого – в недоверие, недоверие – в страх, страх – в агрессию, агрессия – в насилие.

  Рассел садится, откидывает на спинку своего роскошного кресла.

  – Капсулы решают проблему наилучшим образом. Нет никакой естественной среды за пределами персонального мирка, принадлежащего индивиду и создаваемого исключительно для него. Нет ни природных, ни коммуникационных барьеров – капсулы, обмениваясь информацией, соединяют двоих, троих, многих, передавая рассказ, сообщение, призыв другого в понятной и комфортной форме.

  Профессор хлопает ладонями по столу. Его лицо сияет светом непоколебимой убежденности в правоте и праведности его слов.

  – Ни эллина, ни римлянина, ни иудея! Всякий – только разумный индивид, равный другому. Всякий – доступен, близок, открыт, и одновременно – абсолютно защищен и безопасен. Агрессия не достигает цели. Рука дружбы принимается с благодарностью. Это ли не золотой век?

  – Профанация, – возражаю я, – Капсула создает иллюзию взаимопонимания, которого на деле нет. Эти существа как были разными, так и останутся.

  Рассел кивает и улыбается. И тут же с той же улыбкой мотает головой.

  – Да. И нет. Вы забыли одно из главных свойств разума – развитие. Тысячи лет в капсульном социуме не проходят бесследно. Октапод, воспитанный гуманоидом – уже не совсем октапод. Мыслящие деревья, не выросшие в грунте родной планеты в сотом поколении – уже вовсе не мыслящие деревья. Унифицированная искусственная среда заменяет естественную.

  Профессор поднимается из кресла. Практически возносится над ним. Лик его ужасен-прекрасен.

  – В отрыве от естественной среды каждый перестает быть собой, теряет свою самость, чтобы слиться с остальными в единое целое! Разум избавляется от диктата косной материи! И однажды!...

  Гностик хренов, думаю я без особых эмоций.

  – И однажды, – заканчивает Рассел, – всем и впрямь станет всё равно, кто находится в капселе. И тому, кто внутри нее, и тем, кто снаружи. Дышащий ли там сероводородом арахноид, живородящий ли кремниевый блеммий...

  – Или вовсе никого, – перебиваю я тем же тоном.

  Рассел приподнимает бровь.

  – В каком смысле?

  – Никто, nihil, zero, – говорю я, сузив глаза, – Если никому нет дела до того, кто в капсуле, то какая разница, есть ли там кто-то, вообще? Ну, профессор, сделайте следующий логический шаг. От сообщества мыслящих вещей в себе, об истинном облике, языке, мысля и чувствах достоверно никто кроме его капсулы не знает, к 'обществу' пустых капсул, 'коммуницирующих' друг с другом. Если капсула заменяет – и отменяет для подопечного -язык, культуру, внешнее взаимодействие, то скоро она заменит и отменит сам разум. Внутри мудрых совершенных нянек будут спать пожизненным сном разума биологическое объекты, утратившие сознание и смысл существования. А через несколько поколений капсула просто упразднит лишнюю деталь за ненадобностью. Разве это не естественное продолжение того пути, по которому вы идете?

  Профессор застывает с открытым ртом... и неожиданно легко соглашается.

  – Может быть.

  Моя очередь оторопеть. Будто ударил в кирпичную стенку и рука не встретила сопротивления.

  – Но как можно так просто об этом говорить?

  Рассел пожимает плечами.

  – А какая разница, если этот путь – единственный?

  ***

  Интермедия заканчивается.

  Рассел улыбается.

  – Друг мой, я Вас не узнаю. Откуда этот расизм?

  Всплескивает руками. Ирония в голосе и жестах – как капля дорогой приправы к хорошему блюду. Каждый разговор со мной для него – еще одна возможность отточить мастерство человеческого общения. Истинный энтузиаст.

  – Ну, существо другого вида, так что же? – по-профессорски степенно вопрошает Рассел, удивленно вздымая густые англосаксонские брови, – Я же помню, как у Вас не один раз вырывалось – о Вашем с Кати родстве душ, общих интересах, глубоком понимании друг друга. Неужели этого мало?

  Я медленно прохожу мимо шкафов, скользя взглядом по рядам фолиантов.

  – Да нет никакого понимания, – мои слова шуршат будто сыплется песок, – Я даже языка её не знаю.

  Беру в руки альбом. Открываю на иллюстрации с Цезарем Борджиа во главе Тайной вечери.

  Выпускаю книгу из рук. Она шлепается на стол раскрытыми страницами вниз.

  – Ставлю мешок золота – я бы даже не смог на нем слова произнести. Это птичий клёкот в лучшем случае или жабий свист. В худшем – какие-нибудь пахучие выделения.

  Я сжимаю другую книгу пальцами, на мгновение задумываюсь, сметаю с полки весь ряд и вижу за ними черноту и вспышку света. Фолианты ссыпаются на пол в неряшливую горку. Становлюсь на корточки, беру один, открываю. Упираюсь в строгий взгляд седобородого зануды Кальвина.

  – Сколько у нее конечностей – восемь, десять? А почему я, вообще, решил, что число – четное?

  Верчу в руках светильник со стола, провод натягивается как якорный трос.

  – С чего я взял, что они у нее, вообще есть?

  – А какая разница, если на Соледад вы можете быть вместе, не думая об этом?

  – Да потому что ваши капсулы не совместимы с человеческой природой! На Новой Земле воссозданное человечество не будет рассажено по непроницаемым клеткам. Мы будем свободны!

  – А что хорошего в этой свободе, если Вы не можете в нее взять самое близкое существо? Сколько бы конечностей у него не было?

  Рассел невозмутим, наблюдает за мной с терпеливым любопытством.

  – Да не в конечностях дело! – бросаю я ему с досадой, – Главное, что всё это время со мной говорила не она! Не оно, – поправляюсь я зачем-то.

  В сердцах плюю на пол. Долбанное косноязычие.

  – Мы настолько далеки, чужды друг другу, что доносившиеся до меня слова – переложение переложения, интерпретация пересказа.

  Я начинаю молотить включенным светильником по столу.

  – Я откровенничал с гребанной капсулой, долбанным интерфейсом!

  Лампа перепуганно мигает, рассылая в разные стороны сигналы SOS.

  – Юбочки, декольте, загорелые коленки, нежный голосок – интерпретация мыслящего рака в свихнувшихся субквантовых мозгах! Эта железяка мне Сильвию Платт читала её голосом.

  От светильника отлетает абажур.

  – Осторожней, друг мой, – спокойно говорит Рассел, – Вас сейчас током ударит.

  Я поднимаю голову от стола с мигающим изувеченым светильником и гляжу на профессора. В вечно сумеречном окне за его спиной вижу свое отражение – взъерошенное, безумное, с черными провалами на месте глаз.

  – Да нет никакой лампы, – шепчу я Расселу, – И тока нет.

  Я со всей дури бью кулаком по лампе. Кисть пронзает дикая боль. Я ору. Свет на миг гаснет. Я открываю глаза. Смотрю вниз. Стол залит кровью. Рука еще болит, но нет ни раны, ни шрама. Я ухмыляюсь.

  – И кабинета этого нет. И города за окном, – тычу пальцем в профессора, – И тебя нет.

  – Я – есть,– серьёзно возражает Рассел.

  – Да, – соглашаюсь я, – Ты – есть. Как ты хоть выглядишь-то, на самом деле? Покажись, зверь лесной, чудо морское.

  Рассел мотает головой.

  – Вы все равно не поймёте. У Вас нет нужных органов чувств.

  – Чтобы что? – интересуюсь я.

  – Чтобы воспринять меня таким, какой я есть на самом деле. С помощью Вашего слуха, зрения, осязания, обоняния Вы не сможете воспринять, вообще, ничего.

  – Не смогу? – рычу я, через стол пытаясь вцепиться в профессорскую жилетку.

  Не достаю. Он смотрит на меня с жалостью.

  – Что ж Вы так распереживались? Как будто в этом есть что-то новое для Вас или для всего рода человеческого.

  Рассел протягивает длинную руку, снимает с полки книгу. Кажется, что-то по буддийской философии. А, может, писания Иммануила Канта, педанта-путаника. Кладет перед собой, но не раскрывает.

  – Вы же знаете, что так или иначе всё, что сознанию кажется сигналами извне, на самом деле – сформированные мозгом образы. Да, они, конечно, имеют отношение к внешнему миру, но весьма опосредованное.

  Я моргаю. Стол чист – ни осколков, ни обломков, ни залитого моей кровью альбома ренессансной живописи.

  – И когда Вы разговариваете с человеком на одном языке, разве это на самом деле – один язык? – продолжает профессор, – Разве слово в Вашей голове и голове Вашего собеседника означает одно и то же? И можете ли Вы в принципе это узнать? Мысль изреченная – есть ложь. Знание о мире, даже если бы оно было у человека, другому не передать. И неважно кто этот другой – тоже человек или мыслящий тростник.

  Мысленно стряхиваю словесные кружева, как паутину. Мне муторно и тоскливо. Рассел опускает руку вниз и достает оттуда горящий светильник – близнец прежнего. Ставит на стол.

  – Так что же, собственно, случилось? Ну добавился к Вашему встроенному в голову интерфейсу еще и внешний – со множеством дополнительных функций и возможностей. Умеющий воспринимать диапазоны звука, света, гравитации, не предусмотренные человеческими органами чувств. Более того, способный переводить на понятный Вам язык не только наречия чуждых Вам рас, но и их культуру, представления о мире, эмоции, способы окружать себя красотой, выражать себя, бояться, торжествовать, любить, ненавидеть. Капсула раздвинула горизонты доступного мира в тысячу раз сильнее, чем Колумб и создатели Интернета. Фактически Вы и раньше находились в капсуле, только более примитивной и меньшего размера.

  – Пер Гюнт, – говорю я, – Попадает в замок лесного царя. Ему предлагают руку принцессы троллей и место подле трона, богатство и власть, а взамен требуют сущую безделицу – пройти операцию на глазах, чтобы вечно видеть в окружающих монстрах людей.

  Рассел озабоченно сводит брови.

  – Это всё, что Вы поняли? Признаться, я разочарован.

  У меня всегда есть волшебная кнопка. Я отключаюсь. И возвращаюсь в капсулу.

  ***

  Несколько дней я шляюсь по грязным кабакам – от доримского ещё Карфагена до Лондона эпохи Регентства. Провожу там время в компании отвратительного отребья и проституток самого низшего пошиба, соря серебром, за своё угощение заставляя собутыльников унижать в себе образ Божий. Каждый вечер неизменно заканчивается дракой с пьяным ворьем или матросней, сломанными ребрами и кровохарканьем, а то и пикой под ребро. А наутро как резидент Валхаллы я очухиваюсь живой и здоровый – телом, но не душой – в своей постели в бунгало у теплого моря и начинаю по новой.

  Как-то утром я являюсь в очередной гнусный шалман с твердым намерением продолжить убивать в себе остатки человеческого. И встречаю там полубезумного старика в грязной, но еще приличной одежде. Он бормочет невыносимо прекрасные стихи и запивает их абсентом к компании двоих сомнительных типов, явно имеющих намерение под конец потехи обобрать несчастного до нитки в темном уголке. Я выволакиваю его оттуда, откупившись от оскаленных спутников паров соверенов. Вглядевшись и вслушавшись, узнаю в старике известного французского поэта, бесследно канувшего в одном из загулов. Мы едем на извозчике в центр Парижа. Я держу его голову у себя на руках, с тревогой вглядываясь в пронзительно чистые зеленые глаза на убитом алкоголем лице, не зная – домой вести моего подопечного или сразу к врачу.

  И вдруг понимаю глупость происходящего. Нет ни грязного вертепа, ни прощелыг, взявших мои призрачные золотые, ни Парижа, ни больного старика. Поэт скончался сотни лет назад. И мой порыв его спасти, стало быть, такая же имитация, бутафория, представление, которое я, при содействии моей капсулы и институтсткого информатория, разыгрываю для самого себя. Без цели, без толку, без смысла.

  Не в силах просто смахнуть с себя происходящее, как уходящий морок, таки довожу старика до места жительства и сдаю на руки домочадцам. И только тут щелчком пальцев заканчиваю этот странный эпизод, случившийся нигде и никогда. Возвращаюсь в капсулу. Ложусь спать. Вижу сон, которого, впрочем, не запоминаю.

  А проснувшись, начинаю составлять план следующего побега. Только уже с учетом приобретенного опыта – не делясь своими планами ни с кем, соблюдая крайнюю осторожность, скрупулезнейше продумывая каждый шаг.

  На подготовку уходит чуть меньше двенадцати лет. За это время мне удается невозможное. Посредством сложной посреднической схемы я приобретаю грузовой корабль, огромное количество машин и материалов, необходимых для обустройства на новом месте. Большая часть времени уходит на поиски еще одной планеты, пригодной для создания там Новой Земли.

  Мне удается зайти поразительно далеко. Я беспрепятственно покидаю поверхность планеты Соледад.

  И уже на орбите в двух шагах от окончательной свободы и успеха делаю непростительную ошибку, доверившись потливому контрабандисту с глазами-таракашками, сулящему мне по сходной цене интеллектуальное оборудование для выращивания новой жизни, моих человеческих детей. Не всем дано удержаться от искушения.

  ***

  Теперь я жду решения Ареопага. Вчера Рассел сообщил мне, что в моем присутствии при рассмотрении дела Старейшины не нуждаются. Судя по его настроению, он считает это плохим знаком. Мной же овладело умиротворенное спокойствие.

  Ну да, моя цель отодвинулась еще на двенадцать-пятнадцать лет. Но за прошедшие годы я многому научился. А цель никуда не делась. И ни на каплю не иссякла моя решимость её добиться.

  А время у меня есть. Капсула врачует лучше тысячи самых искусных докторов. Благодаря ей я наверняка проживу еще очень долго, не дряхлея ни телом, ни сознанием. А этих двух составляющих мне достаточно, чтобы рано или поздно добыть всё остальное.

  Моя плоть – громадный банк материала для будущего человечества. Мои ум, воля и не ослабевшее за годы страстное стремление преодолеют любые преграды.

  ***

  'Мыслящий индивидуум неприкосновенен'. Как наивен я был, с усмешкой повторяя эту мантру Расселу, будто защитное заклинание! Опыт земной истории мог меня научить, что не существует табу, которые нельзя нарушить, если на то есть веские причины.

  На планете Соледад тоже есть законники-крючкотворы, готовые помочь правящим мерзавцам обойти закон, формально исполнив его букву. Ареопаг оставил моё сознание в сохранности, но лишил человеческого тела.

  Пока я спал, капсула старательно и не торопясь сняла с мозга слепок личности, переписала воспоминания, создала цифровую модель химии организма, заведующей эмоциями, переслала моим палачам длинную последовательность нолей и единиц, непостижимым образом содержащую моё 'я', и самоликвидировалась вместе со мной.

  Моя компьютерная копия локализована в инфосети Музея Земли без выхода в общее виртуальное пространство планеты. Таким нехитрым способом хозяева Соледад смогли соблюсти закон – сохранили мой неповторимую личность, и при этом, как они считают, избавили себя от опасности бегства последнего человека и его новых попыток вырастить из своих клеток новое человечество.

  Мне предоставлена возможность смотреть на останки моего мира и говорить с его тенями, но напрочь отказано в любом взаимодействии с миром материальным и в общении с жителями планеты. Исключение сделано только для Рассела и его команды. Они продолжат меня изучать.

  ***

  Все это рассказал мне сам Рассел, войдя утром в моё новое узилище, когда, еще не понимая, что случилось, я тщетно пытался дозваться своего верного слуги. Моего несчастного Иуды, сдавшего хозяина страже Синедриона на смерть и посмертное воскресение на компьютерных небесах.

  ***

  Но, кстати, если капсула в их власти, то обе мои попытки побега – что это было, вообще? Всего лишь игра Старейшин в кошки-мышки? О, мыслящие осьминоги, богомолы и разумные камни с кремниевым метаболизмом – оказывается, вы не чужды садистского чувства юмора!

  И как маленький огонек среди этой ледяной пустыни: а ведь, скорее всего, Кати меня не предавала. Это я по-дурацки клюнул на наживку, которая отвлекла меня от лежащего под самым носом объяснения.

  Хотя теперь всё это для меня не так уж важно.

  ***

  Потеря связи с реальностью странным образом сказалась на моих способностях в мире иллюзорном. Раньше в модели-реконструкции Земли я был, всего лишь, гостем, туристом при бдительном гиде и охраннике. Теперь же я там – всемогущий бог! С неимоверной легкостью я смешиваю времена и события, переигрываю битвы и целые войны. Караю тиранов и воздаю должное святым.

  И, да, еще одно, что теперь роднит меня с богами. Мои хладнокровные убийцы взамен бренного человеческого тела подарили мне бессмертие. В отличие от прежнего меня 'я'– цифровой избавлен от проклятия, наложенного на первочеловека при изгнании из Эдема. Меня нет больше в списках смертных – я уже умер той ночью, преданный и убитый своим домом, нянькой, ближайшим и единственным другом в этом мире. Я больше не подвластен первородному греху, впереди у меня вечность.

  И в этом главная ошибка Старейшин. Оставив мне волю и страсть, мечту и сознание моей миссии, исполнить которую кроме меня некому, они даровали пленнику самый драгоценный ресурс – неограниченное время.

  Что толку запереть узника на семь замков, если на их взлом ему дана тысяча лет? А когда мне удастся выйти из узилища, в Музее Земли в шестерне уставших стоять механических часов я найду застрявший волосок, или крупинку засохшей слюны на зубной щетке, или микроскопические следы потовых выделений в трещинке старого кресла. И род людской будет возрожден.

  ***

  Но есть кое-что еще, от чего мое нынешнее бестелесное 'я' сотрясается от беззвучного хохота, извергаемого из отсутствующих уст. ОНИ ИЗБАВИЛИ МЕНЯ ОТ КАПСУЛЫ. Я больше не 'раб лампы'. Разбито мутное стекло, через который я видел мир лишь гадательно. Мой соглядатай и надсмотрщик, всемогущий визирь при бессильном государе, секретарь, фильтрующий корреспонденцию, истинный творец моей картины мира мертв. Мне будет не хватать бесед с тобой, бедный Йорик. Покойся с миром в Лимбе для таких как ты бездушных сущностей. Не беспокойся обо мне. Я был твоим пленником, теперь я свободен.

  ***

  А еще Рассел сказал мне, что я никогда и не был человеком в полном смысле слова. Для лучшего понимания погибшей цивилизации профессору и его ученикам понадобился живой представитель. И поскольку выживших землян найти не удалось, по оставшимся от уничтожившей себя цивилизации текстам по антропологии, психологии, философии, богословию и прочая, и прочая чудовища с планеты Соледад смастерили цифрового гомункула.

  Стало быть, моё убийство – всего лишь психотерапевтическая операция над чересчур очеловечившейся и утратившей адекватность компьютерной имитацией. По мнению профессора я легко отделался. Старейшины хотели просто стереть меня, но Расселу удалось их убедить, что я – не имитация разума, а полноценный мыслящий индивид. И они ограничились изоляцией программы в замкнутом уголке Среды.

  Профессорскую ложь я воспринял абсолютно спокойно. Мне понятны мотивы его глупого вранья, но даже будь он прав, что с того? Надеюсь, вы помните, как ученик этого наивного хитреца поучал меня, что любое мыслящее существо – не столько биология, сколько социокультурный феномен. Если так, то я – человек. Независимо от того, было ли у меня тело или это иллюзия, как и большая часть того, что составляло мою жизнь на планете Соледад.

  И какое имеет значение, что я не помню ни земной части моей биографии, ни родителей, ни собственного имени?

  Все это неважно, если ты, неизвестный сын мой, сидишь сейчас под благоухающей сенью одного из бесчисленных садов Новой Земли и читаешь это письмо, адресованное тебе. Изредка поглядываешь на играющих рядом детей, а вдалеке шумит многолюдный город. И мне всё равно, кем я буду для твоих соплеменников – легендарным предком, прародителем известного тебе человечества или сошедшей с ума компьютерной симуляцией, возомнившей себя человеком. Главное, что все было не зря – и мои ошибки и поражения, и твой будущий, неведомый мне, но неизбежный триумф.

  ***

  Столик в летнем кафе на мостовой, наособицу от прочих. Я один – в светлых штанах без ремня, просторной рубахе навыпуск и сандалиях на босу ногу. На столе – винный бокал, пачка 'Ротманс' и зажигалка.

  Краем кружевной скатерти и моими волосами поигрывает легкий ветерок с Адриатики. Из-под моста Вздохов узкий канал показывает змеиный язык. Передо мной раскрывается безумно прекрасный вид – изумрудные воды Гранд Канала соединяются с невероятным по чистоте небом, голубым как взгляд новорожденного. В центре пейзажа и по бокам встреча моря и небес прерывается гордой красотой ренессансных церквей – Сан-Джорджо Маджоре, Ле Зителле и Чьеза ди Санта-Кроче. Между мной и великолепием воды, воздуха и искусно обработанного камня парят чайки и проплывают парусники.

  Я вижу гуляющую по набережной праздную публику. Босого уличного портретиста в шляпе и бриджах с подтяжками, сидящего на стульчике с причудливо изогнутыми ножками. Совсем близко – красивую барышню лет двадцати в вычурном платье времен Казановы. В позе нетерпеливого ожидания девушка вглядывается мимо меня вдаль по виа Скьявони.

  – Что за анахронизм?

  Я показываю на девушку официанту, что стоит рядом в почтительном полупоклоне с бутылкой белого наготове.

  – Никакого анахронизма, синьор, – возражает официант.

  У 'камерьере' длинный крючковатый нос, почти достающий до выпяченной нижней губы, жгучая черная шевелюра и внимательные глаза слегка навыкат. Он одновременно похож на Паганини и одного актера XX века, имя которого мне лень вспоминать.

  – Красавица в карнавальном костюме зарабатывает, снимаясь с туристами за деньги. Полагаю, ждет обаятельного бездельника – фотографа, с которым делит заработок.

  – Полагаешь, враг рода человеческого? – подозрительно переспрашиваю я.

  Официант улыбается.

  – Что будет, если я подойду и заговорю с ней? – интересуюсь я, не дожидаясь ответа.

  В этот момент что-то мягко касается моей ноги. Я опускаю глаза и вижу детский резиновый мячик, раскрашенный в четыре цвета. Маленький мальчик подбегает за ним, берет игрушку обеими руками, поднимает голову и с вызовом смотрит на меня внимательными глазами слегка навыкат.

  – Так, понятно, – я выплескиваю вино на мостовую, – Всё убрать.

  Небо сворачивается как свиток.