Текст книги "Капсула (СИ)"

Автор книги: Сергей Милютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

  Кто она – одноклассница, однокурсница, мой подруга из земной жизни, киноактриса, запавшая в душу прохожая на улице давным-давно на настоящей Земле?

  – Хватит! – ору я в гневе, – В жопу гомункулов! Всю эту долбанную иллюзию – в жопу!

  Разгоряченный, грохочущий, мокрый от пота, пахнущий перегаром и спермой Рио-де-Жанейро гаснет и исчезает в никуда.

  Плюхаюсь в кресло. В жопу – так в жопу, как будто говорит мой рогатый Вергилий. Мягкий полумрак, щадящий глаза, еле слышная успокаивающая музыка. Я чувствую, как меня неестественно быстро наполняет умиротворение. Я знаю, что это просто химия.

  Младенцу приснился страшный сон. Нянька дала плаксе соску.

  – Прекрати! – приказываю я капсуле.

  Я хочу успокоения, но не так.

  – Хочу в реальный мир.

  На стене возникают огненные письмена: 'Куда именно?'.

  И тут я говорю еще раньше, чем понимаю, что собираюсь сказать.

  – К Кати.

  Босые ступни больно ударяются о твердый камень. С трудом удерживаю равновесие. Я стою на неширокой мощеной улице напротив дома с высокой лестницей и стеклянной дверью, прикрытой сиреневой занавеской изнутри. Идет дождь. Через ткань и стекло пробивается тусклый электрический свет. Мгновенно промокаю насквозь. Вода льется по моим волосам на грудь и плечи, щекочет ключицы. Какое-то время неподвижно смотрю на горящее окно на втором этаже. Я уверен, что знаю, кто там – за ним. Делаю несколько шагов, чрезвычайно тяжелых – то ли от мучительной нерешительности, то ли от не выветрившейся текилы и прочего пойла, которое я давеча в себе намешал. Останавливаюсь вплотную к стеклу – только так вода не льется за шиворот. Так проходят бесконечные две-три-четыре минуты.

  Дверь распахивается внутрь. Лицо Кати – в пяти сантиметрах от моего. Она удивлена, встревожена, взволнована.

  И я не знаю, кто из нас берет в руки лицо другого и впивается в него губами.

  По мистическому совпадению родители и брат Кати именно в этот день уехали к родственникам. Кати отказалась, сказавшись сильно занятой на новой работе. Следующие два дня мы бродим по её тихому городку – по узким улочкам, крохотным дождливым площадям и мокрым маленьким паркам. Кормим уток в пруду. И любим друг друга.

  ***

  Я – у профессора. Чувствую себя провинившимся младшеклассником, приведенным в кабинет директора. Сейчас прикажут привести в школу предков.

  'Никак невозможно, господин директор, – мысленно отвечает бойкий двоечник внутри меня, – Поглядите в телескоп. Вон они, мои предки, рассеянные на миллионы квадратных километров, кружат вокруг желтого карлика на заднем дворе Галактики.'

  – Начинаю о Вас беспокоиться.

  – Что не так, профессор?

  Рассел скорбно сводит брови. Он и впрямь озабочен.

  – Вы неделями не вылезаете из информатория.

  Пожимаю плечами.

  – Подготовка к экскурсиям. Погружаюсь в контекст.

  Рассел качает головой.

  – Как руководителю Института, мне бы только радоваться Вашему рвению. Но как Ваш друг...

  Профессор выходит из-за стола.

  – Неужели Вам совершенно не любопытен реальный мир? В известной части Вселенной три десятка цивилизаций освоили сотни планет, и почти на каждой цветёт самобытная культура. И все они представлены здесь на Соледад. Но они Вас совсем не интересуют. Почему?

  Я пожимаю плечами.

  – Мне пока хватает Земли.

  Рассел хмурится.

  – Не хочу лишний раз напоминать, но настоящая Земля погибла. Ваши блуждания по её муляжу мало чем отличаются от сна.

  – Но, если его видят двое, это уже не совсем сновидение, – запальчиво парирую я, – А Кати и я видим одно и то же!

  Когда о чем-то постоянно думаешь, слова неизбежно выбегут на кончик языка. В глазах Рассела загорается веселое изумление.

  – А чему Вы удивляетесь? – растерянно бормочу я, – Да, я ввожу нового сотрудника в курс дела. Методом глубокого погружения.

  Господи, что я несу.

  – Показываю коллеге главные достопримечательности нашей культуры, – тараторю, все больше впадая в панику, – Белые ночи Санкт-Петербурга, весенний Париж, венецианский Мост поцелуев.

  – Думаете, старый дурак ничего не видит? – профессор расплывается в улыбке, – Не скрою, мой друг, я рад. Может быть, Кати удастся вытащить Вас из затворничества.

  'Еще посмотрим, кто кого и куда вытащит. Или затащит' – молча язвит мой внутренний двоечник.

  Но я тоже невольно улыбаюсь.

  ***

  Мы с Кати в Амстердаме.

  Ей нравятся многолюдные приморские города – Амстердам, Александрия, Стамбул, Барселона. Кати говорит, в её мире нет морей. Сама идея колоссального количества воды, просто разлитой по земле, представляется ее соотечественникам безумной расточительностью.

  Я сижу на каменной тумбе немного наискось от девушки.

  Кати одета в короткие джинсы до щиколоток, кроссовки и просторный свитер, почти скрывающий её красивую грудь. Светлые кудрявые волосы схвачены парой резинок. Кати сидит на парапете как на насесте, упираясь ступнями и ладонями. Половина её попы опасно висит над каналом, откуда тянет соленой гнилью. Мимо, мелко подпрыгивая на камнях мостовой, проезжают велосипедисты, все как один – молодые и веселые. В нескольких метрах от нас, прислонившись спиной к ограде, прямо на тротуарной плитке греется на солнышке и дремлет бородач – то ли бомж, то ли свободный художник. Город-праздник запрещает их различать.

  – Представь голубую планету, населенную моими детьми, – вдохновенно вещаю я, – Они – очень разные: белые как каррарский мрамор, черные как небо над экватором, желтые как песок на малабарском пляже. С черными кудрями и вихрами цвета соломы. Высокие и низенькие. Толстые и поджарые. Грустные и веселые. Но все невероятно красивые.

  Встаю. Мой рассказ возносит меня все выше. Я вижу Новую Землю с высоты птичьего полёта.

  – Наш новый дом прекрасен. Его города утопают в зелени, вода и воздух чисты и прозрачны. В нем нет войн и насилия. Все живут в одном государстве. Матери нянчат младенцев, сильные мужчины трудятся на благо своих семей, их красивые дети под пение птиц босиком по траве идут в школу.

  – И ты всё это им рассказал? – тихо перебивает Кати, – Так же, как рассказываешь мне сейчас?

  – Да, – киваю я.

  Я вспоминаю, с чего начался разговор, и стремительно падаю из горних высей на мостовую. Больно.

  – И они отклонили апелляцию. Опять.

  Я – тетерев, подстреленный на току. Кати смотрит с искренним сочувствием. Мне от этого не легче.

  Кати задумывается. Опускает голову. Кажется, она хочет что-то сказать, но тщательно подбирает слова.

  – Тебе не кажется, что пора остановиться?

  Я холодею. Медленно поворачиваюсь к Кати.

  – Что ты имеешь в виду?

  – Ты не сможешь их переубедить. Который год ты тратишь на несбыточную мечту?

  – Но разве у меня есть выбор? – удивленно говорю я.

  – Есть, – говорит Кати, глядя мимо меня, – Ты можешь остаться со мной. Здесь. И просто жить.

  Смотрю на Кати, будто в первый раз.

  – Где – здесь? В нарисованном Амстердаме? В кукольном Лондоне?

  – Здесь, на Соледад. В реальном мире.

  – В реальном?

  Я хохочу.

  – На Соледад нет ничего реального.

  – Не говори так. Это мой дом.

  Я понимаю, что выплескиваю на Кати злость, адресованную не ей, но не могу остановиться.

  – Твой дом? С большими бетонными вазами у входа? С занавесками на окнах? С залитой дождем булыжной мостовой в узком переулке?

  Я смеюсь. Кати непонимающе смотрит на меня.

  – О чем ты?

  – Ни о чем. Мне пора. У меня еще много дел.

  Ухожу, не оборачиваясь. Чувствую спиной взгляд Кати, обиженный, растерянный, не понимающий.

  ***

  Раз, два, три, раз, два, три.

  Мы с Имельдой танцуем вальс. Вернее сказать, она танцует, а я стараюсь не слишком ей мешать. Вместе с нами по залу Венской оперы кружится еще сотня пар.

  Имельда умело ведет. Ее руки мягко и одновременно уверенно лежат на моих плечах. И она – живая. Танец – часть её исследования, но сейчас, кажется, она тоже забыла об этом, и просто радуется движению, молодости и полноте жизни.

  – Что у вас с Кати? – неожиданно спрашивает моя партнерша, – Вы поссорились?

  Девушки любят поговорить об отношениях. Пожимаю плечами.

  – Так, легкая размолвка. Небольшое разногласие по поводу одного места из Блаженного Августина.

  – Какого места? – удивленно уточняет Имельда.

  – Требуются ли блаженным душам бренные тела, – отвечаю я с легким раздражением.

  – Богословие, – недоумевает девушка, – И это повод влюбленным поссориться?

  Я открываю рот, но понимаю, что могу так зайти слишком далеко. Не место и не время. У человека должна быть минута, чтобы отвлечься даже от самого важного.

  Музыка заканчивается, я веду партнершу к креслам у стены. Моя спутница раскраснелась и запыхалась. Она обмахивается веером и смеется.

  – Жарко, – говорит она, будто извиняясь.

  – Выйдем на балкон? – галантно предлагаю я.

  Мы поднимаемся по лестнице, я берусь рукой за дверную ручку и... Свет на мгновение гаснет и снова вспыхивает. Дверь на балкон не открывается.

  – Что такое? – спрашиваю я.

  – Наверно, сломан замок, – отвечает молодой человек в черном фраке с раздвоенным хвостом.

  – А на самом деле? – внутри меня без ясной причины поднимается гнев, – Отвечай, я приказываю!

  Где ты спрятал рога, сволочь?

  – Не надо, пойдем, – Имельда уже не улыбается и сильно тянет меня за рукав.

  Похоже, мой не высказанный вопрос написан у меня на лице.

  – Опернринг и Опернгассе не отрисованы.

  Мне кажется, молодой человек глядит на меня с иронией.

  – Могу предложить балкон в Вероне или в гостинице 'Царь Давид' в Иерусалиме.

  – Что еще? – спрашиваю я, не мигая.

  – Императорская ложа на Ипподроме.

  – Давай! – кричу я, уже не сдерживаясь.

  На меня обрушивается константинопольская духота. Впереди и подо мной – грохот несущихся повозок и вопли беснующихся болельщиков. В воздухе запахи человеческого пота, конского навоза, гниющих фруктов и плохого вина. Справа от меня императорская чета – величественный мужчина с бородой, чернота которой сильно разбавлена благородной сединой, и женщина, слои косметики на лице которой не могут скрыть сохранившуюся красоту.

  – Имельда, хочешь познакомиться с императрицей Феодорой? – предлагаю своей спутнице, – Бывшая актриса, наверняка, знает пару рискованных танцев.

  Оборачиваюсь. Имельды нет. Она предпочла остаться в Венской опере. Из живых я тут один. Беру с подноса массивный серебряный кубок, до краёв полный вина, и выплескиваю прямо в лицо императора.

  Исказившиеся черты императрицы, ужас в глазах Юстиниана, сосредоточенная ярость охранника, бесконечно долго как в замедленной съемке вынимающего из ножен меч.

  – Выход, – говорю я.

  И оказываюсь в кресле в просторной комнате. Вечер, за открытыми дверями песок и блистающие при свете луны волны. У ног невысокий столик с бутылкой коньяка и рюмкой.

  – Выход, я сказал! – ору я.

  – Простите, я не понимаю, – говорит каменная голова чертенка над камином.

  – Выход в реальный мир.

  – Но это и есть...

  – Реальный мир – капсула, – цежу я сквозь стиснутые зубы, – Ты ведь это хотел услышать, дьявольское отродье?

  На глазах выступают слезы. Я смахиваю рукой.

  – Как скажете, – доносится до меня.

  Тусклый желтоватый свет со всех сторон. Я подношу к глазам руки и вижу лишь размытые тени. Поворачиваю голову. Иногда темнота гуще, иногда прозрачнее. Но кажется, что поверхности со всех сторон – не дальше двух-трех метров от меня.

  Я закрываю глаза. Меня охватывает ужас замкнутого пространства. На мгновение перехватывает дыхание. Маленькое перепуганное животное внутри меня вопит – 'Выпустите!!!'. Главный вопрос – куда выпускать.

  Я знаю, что на расстоянии пяти или шести метров в любую сторону от меня за поверхностью капсулы – космический холод. На планете Соледад нет воздуха.

  ***

  Я живу в капсуле. Впрочем, сказать такое на планете Соледад – примерно, как заявить 'я живу в своей коже' или даже 'живу в своем теле'. На Соледад вне капсул для жизни нет никаких условий. Говоря прямо, Соледад – ледяная пустыня без атмосферы, заполненная миллионами капсул.

  Как бы объяснить, что такое капсула? Это одновременно дом, личный компьютер, секретарь, нянька, повар, уборщик, домашний врач, завод с широчайшим ассортиментом продукции и многое другое. В некотором смысле капсула – это идея умного дома, доведенная до полного безумия. Или вполне логически обоснованного завершения, что, в общем-то одно и то же.

  Капсула – машина сверхвысокого уровня, создающая и поддерживающая оболочку, через которую ты взаимодействуешь с остальным миром. Все удары внешнего мира – механические, тепловые, биологические и прочие – принимает на себя она. Всё, что видишь, слышишь, ощущаешь всеми десятью органами чувств, ты воспринимаешь через посредство капсулы. Она адаптирует к твоей видовой и индивидуальной природе потоки внешней информации. Слишком яркий свет доходит в безопасной интенсивности. Слишком громкий звук приглушается до приемлемого уровня. Незнакомое наречие переводится на известный язык. И так далее, и тому подобное.

  Капсула синтезирует пищу – с необходимым хозяину набором веществ и подходящими именно ему вкусом и консистенцией. Капсула внимательно следит за его здоровьем, и при малейшем недомогании принимает меры, которых он в большинстве случае в даже не замечает.

  Капсула обеспечивает коммуникацию с другими капсулами, находящимися на планете Соледад, благодаря непрерывной связи со всепланетной информационной системой.

  Кто-то попадает в капсулу сразу после рождения. Кто-то – еще до него, в зависимости от того, как данная раса размножается. В новую капсулу помещается новорожденный, или яйцо, или оплодотворенная яйцеклетка. И дальше новый индивид уже растет и живет в ней до конца своих дней. Если, конечно, жизненный путь представителя данной расы предполагает естественную смерть.

  За это время капсула может пройти несчетное число обновлений, но в определенном – и очень важном – смысле это та же капсула, что была в момент помещения туда младенца или эмбриона. Смена капсулы случается крайне редко, и, как правило, это событие катастрофическое – следствие серьезной поломки, вызванное преступлением, стихийным бедствием или другим несчастьем.

  Капсулы различаются по классу и стилю как автомобили. Среди них есть 'Форды' и 'Пежо', а есть 'Мерседесы'.

  У меня – капсула-'Ламборджини'. Один из утешительных подарков последнему землянину. То, что она знает и умеет, не поддается осмыслению.

  Мой индивидуальный рай. Мой персональный ад. Псевдоразумная золотая клетка, способная дать всё, что только можно вообразить, кроме двух вещей – свободы и возможности воплотить главную и единственную мечту.

  ...Я прошу капсулу вернуть меня в бунгало на теплом берегу безымянного моря. Так кончается мой бунт.

  Я не могу растрачивать свое мужество на бесполезное созерцание неприкрытой правды. Оно мне нужно для более высокой цели.

  ***

  – Да Вы же сами и есть виновник решения Ареопага! – смеется Овамба.

  Недоуменно мотаю головой.

  – В каком смысле?

  – А чего тут непонятного?

  Овамба небрежно расплескивает вино в бокалы. Капли разлетаются по ковру и мраморному полу. Я морщусь – ковер не жалко, но такая неряшливость в моем доме мне не нравится.

  – Они судят о землянах по Вам – поясняет мой собутыльник, – Это же логично – лучшего образчика у них под рукой нет! И что же они видят?

  – Да, что же? – переспрашиваю я, приподнимаясь в кресле.

  Кто-то мне говорил, что это движение означает недружелюбное предупреждение. Но Овамба не понимает моего намека. Он смеется.

  – Твердолобое упорство, агрессию, первобытную привязанность к телесности. Вспомните, какую картину Новой Земли Вы им показали. Сплошное ублажение плоти – курортный климат, бесконечные берега теплого моря с песчаными пляжами, сплошь сады и парки, спортивные площадки, теннисные корты, рестораны и кафе.

  Я в недоумении гляжу на Овамбу. Его белозубая улыбка на черном лице начинает меня раздражать.

  – Но даже не это самое ужасное. Эти красочно расписанные Вами многолюдные города, площади с толпами людей, снующих туда-сюда, концерты на тысячи человек под открытым небом, ночные танцплощадки...

  – Ну и что в этом плохого? – с тупой злобой интересуюсь я.

  Хорошо бы остановить его и остановиться самому. Жадно выхлебывая содержимое бокала. Овамба откровенно гогочет над моей непонятливостью.

  – Таково Ваше представление о рае? Нет, я понимаю, что Вы соскучились по соплеменникам настолько, что страшно хочется потереться боком об их потные тела. Но неужели Вы не понимаете, насколько всё это противоречит образу жизни на Соледад? Принципам безопасности ее жителей, комфортной коммуникации, защите собственного пространства индивида?

  Я привстаю из кресла, чтобы взять лед со стола, но плюхаюсь обратно, будто незримая тяжкая рука толкает меня обратно. Я злюсь на эту невидимую и несуществующую руку, на себя, на своего разглагольствующего гостя, которому я сам позволил обнаглеть.

  – Мы не собираемся никому ничего навязывать, – рычу я ему, – Мы просто желаем жить так, как хочется нам самим, не мешая никому.

  Овамба пьяно мотает черной башкой.

  – Я знаю, как Вы дремучи во всем, что не касается разлюбезной Земли. Ну так вспомните известные Вам земные религии. Разве хоть одна из них терпит чужой рай рядом со своим? А вот касательно ада...

  Обамба начинает тонко хихикать.

  – Их может быть больше одного. Да сколько угодно!

  Что это за большое черное пятно передо мной? Я фокусирую взгляд и вижу на разглагольствующем Овамбо высокий цилиндр. Фалды потертого фрака как мешающие крылья смешно перекинуты через поручни кресла-качалки. Когда он успел переодеться в Барона Субботу?

  Я часто моргаю, пытаясь прогнать наваждение.

  – Я тебе больше скажу, – Барон Самди качает черепообразной маской, проступающей блестками на черном лице, – В чем, по-твоему, главное назначение Института? Ну да, изучение вымершей цивилизации – и это тоже. То, что интересно Расселу. Но зачем все это Ареопагу, не задумывался?

  Блестящие белки в провалах нарисованных глазниц весело вглядываются в меня.

  – Хорошо, я сам скажу. В первую очередь это эксперимент по приведению дикаря с Земли к ценностям высших рас. К единственно верному пути, образу жизни, образу мысли.

  – Чтобы я сам полез в капсулу, – мрачно комментирую я, – С хвалебными гимнами замуровал себя в комфортабельном склепе. Даже не просто смирился с пожизненным погребением, а добровольно выбрал его в заблуждении, будто моя воля имеет значение.

  Вожу по столику непослушной рукой в поисках бокала. Бокал падает на ковер. Наклоняюсь поднять его и задеваю бутылку. Бутылка выкатывается за дверь и толчками извергает остатки содержимого в песок.

  – Видишь, как просто? Ты во всем винишь Рассела, Старейшин, а они, всего лишь, дали тебе утопить себя своими руками.

  В одно мгновение я оказываюсь верхом на мерзавце и хватаю обеими руками за горло.Шляпа спадает с курчавых волос и я вижу пару аккуратных черных рожек. Негр запрокидывает голову и заливисто хохочет.

  – Ты?? – обескураженно спрашиваю я, – А где Овамба?

  – Да Вы не пугайтесь – он был здесь, просто уже ушел, – успокаивает меня бес.

  Долгая пауза.

  – Или же, – медленно говорю я, – разговаривая с другим, я, на самом деле, всегда говорю с тобой.

  – Другой говорит с Вами при моем посредничестве, – с нарочитым почтением, в котором мне слышится издевка, уточняет бес, – Теми словами, которые Вам будут понятны.

  Еще одна пауза.

  – В каком-то смысле Вашими словами, если хотите. Все – для Вас.

  Я сползаю с его колен, плюхаюсь на пол. Злиться на своего беса – что за глупость? Хуже только пинать стенку или сечь море. Или набить морду самому себе.

  – Уйди, бес.

  – Конечно, я уйду, – смиренно соглашается бес, – Но, если что-то понадобится, помните, я всегда с Вами.

  Да, бес, я заперт здесь с тобой. Твоя забота, от которой не скрыться – часть адских пыток, к которым я приговорен за свое отступничество. За то, что оставил свой народ по ту сторону смерти.

  – Изыди! – ору я и швыряю в беса канделябр.

  Штора вспыхивает.

  ***

  – Настоящий дамасский клинок! Какой узор – сотни сплющенных слоев, колоссальная работа. Вы только посмотрите!

  Мы с Финном в его мастерской. У меня перед глазами маячит смертоносная сталь.

  – Представьте себе героя из войск Саладина с узким обожженным солнцем лицом, на арабском скакуне. С этим клинком в усыпанной перстнями руке врезающегося в строй крестоносцев!

  Финн – в ударе. Движется как живое пламя.

  – Что за картина! А потом герой падает, сбитый с коня тяжелой пикой закованного в латы рыцаря. И вот уже его оружием завладевает тамплиер в белом плаще с огромным красным крестом.

  Глаза Финна горят безумным светом.

  – Пару раз сменив гарду и рукоять и без счета хозяев, клинок оказывается в сокровищнице храмовников в Оверни, а затем попадает в алчные лапы Филиппа Красивого. Что за история, что за судьба!

  Да, мой друг, да. Я всё это видел во время странствий по Средним векам – и славные битвы, и раздоры в стане крестоносцев, и падение Иерусалима, и отплытие кораблей Ордена из потерянной Святой земли. Но сейчас меня занимает не это.

  Небольшое неудобство, как камешек в ботинке. Такие дела нельзя оставлять незаконченными.

  – Финн, хочу Вас кое о чем попросить.

  – Да, учитель.

  – В последнюю встречу с Кати мы сгоряча наговорили друг другу много несправедливого. Вы не могли бы мне еще раз помочь?

  Финн улыбается и церемонно кланяется.

  – В делах любви мой клинок к Вашим услугам, учитель.

  – Нет! – смеюсь я, – Никакого кровопролития. Только послание. Его надо передать после...

  – Кто вы? – вдруг недоуменно спрашивает Финн.

  Я растерянно гляжу на него, но вдруг понимаю, что он смотрит мне за спину. Оборачиваюсь.

  Их двое, одинаковых как близнецы. Оба в черных обтягивающих одеяниях, с непроницаемыми рожами землистого цвета и еле обозначенными ежиками волос на головах.

  – Служба безопасности Ареопага, – обращается ко мне один из близнецов.

  – Что происходит? – встревоженно, со горячей решимостью в голосе спрашивает мой огненный друг.

  – Это Ваш корабль?

  Серолицый щелкает пальцами и передо мной вспыхивает голофото. Молчу, но по моему лицу все видно.

  – Можете не отвечать. Мы и так все знаем.

  О, как вы однообразны, ребята. В разных мирах – один и тот же стиль.

  – Вы задумали ослушаться Ареопага и восстановить человеческую расу на новой планете.

  – Так что же? – интересуюсь я с мрачной ухмылкой, – Разве законы Соледад распространяются за ее пределы? Как только мой корабль покинет атмосферы планеты, я волен делать все, что захочу.

  – Мы пришли Вас уведомить, что корабль – не Ваш, – заключает серолицый, – Он конфискован. Мало того, что Вы собирались использовать его во вред сообществу Соледад. Но он приобретен на средства, украденные у Института Земли.

  У меня темнеет в глазах. Мой ковчег уплывает от меня и исчезает в тумане.

  – Сами вы воры. Планета воров. Этот Институт живет за счет достояния моей расы. Я – единственный наследник. Я взял свое.

  Говорить тяжело – губы мелко дрожат.

  – Нет, – равнодушно парирует серолицый.

  Без объяснений и аргументов. Просто 'нет'.

  – Я – Крез, я – Ротшильд, я – Вандербильт! – верещу я, уже не сдерживаясь, – Я – титулярный император растертой в пыль Терры! Все, что от неё осталось – моя собственность!

  Серолицый пожимает плечами.

  – Скорее, можно сказать, что Вы – собственность Института.

  Я чувствую, как лицо наливается кровью от гнева. Мои глаза скользят по стенам, увешанным оружием, и натыкаются на безумный взгляд Финна. Мой друг всё так же стоит с клинком наголо и испепеляюще смотрит на безопасников.

  – Спрячь оружие, Финн. Господа могут неверно понять.

  На Соледад невозможно никому причинить вред, но здесь строго карают за попытку.

  ***

  Несколько часов я лежу на пороге бунгало, пью неразбавленный виски и смотрю на место, где муляж моря встречается с имитацией неба. Это так красиво, что в редкие мгновения удается забыть, что и то, и другое – искусная подделка. И даже опьянение – иллюзия. Капсула доставляет мне конечные ощущения, не вспрыскивая яд в жилы. Это непонятно, но сейчас и неинтересно.

  Я пытаюсь связаться с Кати. Она не отвечает. Когда я уже отчаиваюсь, на фоне вечерних волн загорается рамка видеокоммуникатора. Выбегаю из дома на песок.

  – Кати!

  – Здравствуй, – шуршанье опавшей листвы.

  Кажется, что с нашей последней встречи прошли годы. Смотрю в её глаза и мне кажется, что экран так и не включился. Кати выглядит намного старше, чем всего пару дней назад. Меня охватывает жалость и чувство вины.

  – Я собирался улететь. Извини, что не предупредил тебя. Всё равно ничего не получилось. Я – всё еще на Соледад, – говорю я.

  – Я знаю, – её слова почти беззвучны, как выдохшееся эхо.

  Меня наполняет чувство вины.

  – Мне жаль, но я не мог тебе сказать. Ты же понимаешь.

  – Понимаю, – словно шелест опавших листьев под ногами.

  – Нам надо встретиться, – говорю я.

  – Нет, не надо.

  В ее словах, наконец, появляется тень живого чувства и это испуг. Я молчу пару секунд.

  – Рассел говорит, через некоторое время я смогу вернуться в Институт. Тогда мы увидимся, и спокойно всё обсудим.

  – Нет.

  Пауза.

  – Я ушла из группы. Насовсем.

  Я застываю.

  – Но почему? Неужели из-за меня? Что тебе про меня наговорили? Это Рассел, его происки? Не верь ничему, сначала поговори со мной!

  Кати раскрывает рот, будто хочет что-то сказать. Смотрит на меня с бесконечной нежностью и жалостью, как не смотрела никогда. Потом её глаза расширяются – будто вспомнила что-то ужасное.

  – Я сама виновата, – отвечает Кати, изо всех сил мотая головой, – Я забыла, кто ты, что ты, откуда твое упрямство, зацикленность на больной убившей себя расе.

  '...больной убившей себя... '. Меня будто окунают в огонь и лед одновременно.

  – Не говори так о моем народе.

  На её глазах слезы.

  – Ты говоришь, как настоящий землянин. Служишь тому, чего не существует. Землян нет. Они погибли – все.

  – Замолчи, тварь! – ору я, что есть мочи.

  Экран гаснет. С минуту я пялюсь в то место, где он был. Потом падаю на песок. Лежу так в полузабытьи, пока не слышу вызов.

  – Кто, бес? – спрашиваю я капсулу с тайной надеждой.

  – Финн, – отвечает капсула.

  Мне становится всё равно.

  – Можешь включить.

  Буйная рыжая шевелюра заполняет экран.

  – Как Вы? – спрашивает Финн.

  Я сажусь на песок.

  – Бывало лучше.

  – Я пришел проститься. Я ухожу из группы.

  – И ты?

  Мне вдруг становится смешно. Финн всегда напоминал мне боевую птицу. Сейчас он похож на ощипанного петуха.

  – Что ж так? Из-за того, что я теперь опасный террорист? Но это же группа Рассела, а не моя.

  – Нет, дело не в этом, – медленно отвечает Финн, – Не совсем в этом. Просто Ваш.. эээ... поступок заставил меня принять окончательное решение.

  Куда делся мой Финн с его неистовством? Передо мной какой-то осторожный бюргер, тщательно выбирающий слова. Я усаживаюсь поудобнее.

  – Внимательно выслушаю, коллега, – говорю я.

  Финн кивает, не замечая или не желая замечать моей иронии. Говорит медленно, раздумчиво, тщательно подбирая слова.

  – Когда я пришел в группу, оружие привлекло моё внимание, как очень необычный, совершенно исключительный феномен. Ничего подобного у других известных мне цивилизаций я не видел. Целая индустрия средств уничтожения себе подобных! Огромное разнообразие способов лишения жизни и причинения вреда здоровью разумным существам. Нанесение ран остро заточенными предметами, отравление ядовитыми веществами, поражение быстро летящими кусками металла, радиационное заражение. И еще большее – в сотни раз! – разнообразие конкретных средств, устройств и приспособлений. Созданная за тысячи лет культура одушевления оружия, мистические ритуалы вокруг него. Песни об оружии! Превращение в высокое искусство самого создания смертоносных изделий!

  Глаза Финна на секунду загораются знакомым мне светом. Он спохватывается.

  – Но в какой-то момент я вдруг понял, что нормальный научный интерес во мне сменяется темной страстью. Я влюбился в земное оружие, забыв, что оно такое по существу.

  Финн смотрит на меня.

  – Понимаете, это нормально, когда ученый привязывается к предмету своего исследования. Это очень помогает в работе. Но штука в том, что оружие – чистое зло, созданное для чистого зла. Его нельзя любить. Это противоестественно и опасно.

  Финн вздохнул.

  – Когда кто-то изучает смертельные болезни, чтобы лечить их, сам процесс работы постоянно напоминает ему о конечной цели. Но мое исследвоание оружия в контексте человеческой цивилизации слишком часто утопало в восхвалении мечей и ракет. Почти обожествлении. Эскалибур и Дюрандаль, освободительные стрелы Робин Гуда и революционная винтовка Мао, неостановимый 'Шерман' и молниеносный 'Томагавк'. Ваша культура до краев полна восхищения оружием и вооруженным человеком. Я читал исландские саги и японские хокку, былины и героические поэмы. И всюду – окровавленные клинки и дымящиеся ружья в руках героев.

  Финн качает своим обычным рыжим пожаром на голове. Впрочем, нет. Я вижу тусклые угли. Спутанные блеклые лохмы безжизненно висят на оттопыренных ушах.

  – И не в том беда, что я от этого устал. Наоборот, мне слишком стало нравиться.

  Мне смешно, я стараюсь не улыбнуться. Комментирую со звериной серьезностью.

  – Вы можете сменить область исследований.

  Финн улыбается за меня.

  – Нет, дело не в этом. Дело в вашей цивилизации в целом...

  Внутренне хохочу. Да они как под копирку декламируют. Одинаковые, одномерные, плоские, как раздавленный таракан. За годы плотного контакта с земной культурой, общения со мной так ни черта не понявшие.

  – Как вовремя Вы пришли к правильным выводам, – презрительно бросаю я, – Точь-в-точь когда запахло жареным. Ну что ж, крысы бегут с корабля.

  Финн спокойно и задумчиво мотает головой.

  – Вовсе нет. Сомнения у меня появились давно. Уверенность – задолго до Вашей попытки покинуть планету.

  – Так что же Вас держало? – саркастически изумляюсь я.

  – Кати, – просто и коротко отвечает Финн.

  – Что?

  Я начинаю смеяться. Финн молча и грустно смотрит на меня.

  – А Вам идет роль пламенного ревнивца, Финн, – говорю я, прохохотавшись, – Что же Вы молчали? Могли бы вызвать меня на дуэль.

  Финн пожимает плечами.

  – Думайте, что хотите. Просто мне было жаль её. И еще чувство вины. Я ведь тоже причастен к тому, что между вами началось. А она ещё так юна. Если даже меня захватило мрачное обаяние вашей культуры, то что говорить о ней? В Вас она видела олицетворение больной самоубийственной бездны, в которую рухнула земная цивилизация. И эта бездна её притягивала, как и меня. Но такой как она легче в неё упасть.