Текст книги "Свинцовый монумент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

За столиком, как и накануне, уже сидели Зенцовы и между ними Ольга. Бледная, с синевой под глазами.

– Ну что ваш зуб, Андрей Арсентьевич, успокоился? – тотчас спросила Серафима Степановна.

– Спасибо, – ответил он и опустился на стул. – Зуб у меня успокоился. Андрей повернулся в сторону Николая Евгеньевича. – А каков был ночной ливень!

Зенцов только руками развел от восхищения. И Андрей остановил свой взгляд на Ольге. Она сидела напряженная, и в глазах у нее было ожидание и мольба: "Ну, начинайте первым. А я, как и вчера, при первой встрече, если хотите, вам помогу".

– Оленька, а ты что такая грустная? Тебе плохо спалось? – участливо спросил Андрей.

И это не было игрой. Хотя не при Зенцовых он не назвал бы ее Оленькой и не обратился к ней на "ты". Сейчас же он обязан был подтвердить для посторонних, насколько прочна его "старая дружба" с Ольгой. Он больше не мог причинять ей страданий.

На лице Ольги проступили розовые пятна, расслабленно поникли плечи.

– Андрюша, мне очень плохо спалось. – Губы Ольги тронула легкая, как бы виноватая улыбка. – Кажется, вчера я не рассчитала своих сил и возможностей. Что называется, вырвалась на отдых. Долго одна каталась на лодке по озеру...

– Ольга Васильевна, – со скрытым недоверием протянул Николай Евгеньевич, – в такой сильный ветер и вы на лодке? Одна?

– А что делать? – не гася виноватой улыбки, ответила Ольга и положила на стол руки ладонями вверх. – Глядите, какие мозоли с непривычки я веслами набила.

И Андрею вспомнились слова Ольги о том, что она везде его очень долго искала и что, когда вошла в беседку, она принесла с собой запах озерных водорослей.

– Боже мой! До крови! – округляя глаза, воскликнула Серафима Степановна. – Это же очень больно.

– Да нет, пустяки, – сказала Ольга. – А потом я попала под ливень, промокла до костей и, боюсь, не простудилась ли. Что-то познабливает.

– Милочка моя, – Серафима Степановна покачала головой, – вот не повезло вам. А мы с Николашей на этом озере вообще чуть не утонули. И с простудой отвалялись в постели целую неделю. Спасибо доктору Илье Самсоновичу, помог оформить нам на этот срок продление путевок, а то весь отпуск из-за этого пошел бы кувырком. Так что, дорогая, очень и очень берегитесь.

– Андрюша, а ты завтра в котором часу уезжаешь? – спросила Ольга. Она смотрела ему прямо в глаза, а видела что-то далекое.

– Вскоре после обеда, – ответил Андрей. Точно бы какой-то неясный расчет был в словах Ольги, точно бы хотелось ей в чем-то окончательно убедиться. Он спросил ее: – А что?

Ольга ответила не сразу. Какая-то тайная работа ее мысли продолжалась. Наконец задача была решена.

– Знаешь, Андрюша, я, наверно, проводить тебя не сумею, прости. Так досадно! Чуть ли не через двадцать лет встретились, а вместе даже два дня побыть не сумеем. Побродить по окрестностям, поговорить, вспомнить общих старых знакомых, – она усмехнулась, – вдвоем покататься на лодке по озеру. Позавтракаем, и я пойду лягу. Чувствую, как жар волнами разливается по всему телу. – Ольга тронула лоб, потерла виски.

И Зенцовы наперебой набросились на нее со своими советами. Какие таблетки принимать, как делать ножные ванны и, главное, обязательно ставить горчичники на грудь и на спину. Да, да, у них точно так все начиналось. Надо болезнь ловить у порога. И сестричкам без стеснения подсказывать насчет горчичников. Девочки еще малоопытные, такие ожоги могут наделать, что волдырями кожа вздуется.

Ольга с ними во всем соглашалась, иногда переспрашивала, иногда говорила что-то совсем невпопад, и Андрей понимал, что ее мысли бродят опять где-то вдалеке. Чтобы как-то рассечь унылый разговор только все о болезнях да о болезнях, он спросил Ольгу, не знает ли она Киру, которая в свое время работала техническим секретарем в приемной у Седельникова.

– Знаю. Издали. Там и работает, на прежнем месте. А других подробностей рассказать не могу о ней.

– А Светлану Кирилловну вы вчера упомянули...

– Ах, Света, – сказала Ольга, – да, Светлана Кирилловна. Прекраснейший человек. Жизнь в ней через край так и плещет. Увлекается музыкой, ни одного концерта не пропустит. И замуж вышла за старшего преподавателя областной музыкальной школы. Счастливая семья. Домашняя библиотека у них лучшая в Светлогорске. Она тебя помнит. Что-нибудь ей передать?

– Нет, ничего. Это я просто так.

Еще поговорили о строительстве нового моста в Светлогорске, который вот-вот уже будет открыт для движения транспорта и который в бытность Андрея был лишь голубой мечтой Седельникова. Зенцовы рассказали экзотический эпизод из своей поездки в Африку, и, спохватившись, Серафима Степановна заторопила Ольгу:

– Милочка, да вам же надо скорее в постель.

День удался тихий и солнечный, словно вчера и не было сварливого ветра и не лил до полуночи отчаянный дождь. Разве что на теневых сторонах дорожек, усыпанных белым кварцевым песком, еще поблескивали маленькие лужицы.

На выходе из столовой Ольга стала прощаться:

– Ну, до новой встречи, Андрюша. Еще лет через двадцать. Счастливой дороги! А я была и этим одним днем так рада, так рада!

Подала руку Андрею. И рука у нее была ледяной.

Андрей не заметил, как очутился на своей "кольцовочке". Он шел и думал об Ольге. Точно она решила задачу. Всю тяжесть приняла на себя. С благодарностью откликнулась на "Оленьку", приняла эту игру. Нет, не игру, а шифр для посторонних! Но в этом шифре – теперь она знала – к ней нет недоброго чувства. Рука у нее была холодная. Высокая температура – это святая ложь. Ольга не хотела создавать трудности для него, она ему предоставила выбор. Ведь это рукопожатие на крыльце "до новой встречи еще лет через двадцать" означало и никогда, и в любой день. Думай, Андреи, как тебе распорядиться этим своим правом.

С той же отрешенностью от всего окружающего, с какой Андрей шагал по песчаной дорожке, вступил он и в беседку, жарко прогретую солнцем и заполненную испарениями от некрашеного дощатого пола, промоченного у порога косым ночным ливнем.

По крыше беседки бегали какие-то невидимые птицы, стучали острыми коготками. Из глубины березового перелеска доносился монотонный переклик двух удодов. Порою голоса их сливались, и тогда можно было заметить, что один из удодов непременно чуть-чуть опережает другого и словно бы радуется этому.

Ветер натащил в беседку много лесного мусора, мелких зеленых веточек, оборванных листьев. Тут же валялся растрепанный и забрызганный дождем блокнот Андрея, в котором он вчера делал свои беглые зарисовки. Пожалуй, впотьмах на него и не раз наступали ногами. Ценного в нем, кажется, не было ничего.

И все-таки он поднял блокнот, стал разглядывать его. Качающиеся на ветру вершины деревьев. Галка, которую с такой вершинки никак не может сбросить ветер. Работающие муравьи. Вот длинные струи тонких, словно бы летящих вдаль березовых нитей-ветвей, и одинокий, оторванный от них и неровно падающий на землю листок...

Андрей, попятясь, присел на скамью. Вот оно, вот оно – решение "квадратуры круга". Недостижимо руке художника передать живую душу тайги на полотне пытаясь вдохнуть движение в каждое дерево, в каждую его хвоинку, в растущую понизу траву. Когда все превращается в движение – движения уже нет. Оно становится неразличимым. А падающий, отдельно и медленно падающий лист, но именно зримо падающий, который сразу расскажет, что до этого произошло, такой лист на на фоне замершего леса и олицетворит собою частицу вечной жизни природы, частицу, подобную капле воды отражающей весь мир. Да, кажется, решение найдено. А хватит ли таланта? Времени? Андрей усмехнулся ведь надо не просто этот падающий лист пририсовать к тому, что было уже сделано, а все, все до последней хвоинки и травинки переписать заново, подчиняя движению одного березового листка.

Возникли в памяти слова Ольги о том, что в двух последних книгах, им проиллюстрированных, она уловила какую-то недобрую перемену в его художественной манере. Она в смятенном, сбивчивом разговоре не смогла точно определить, что это – простая усталость или наползание сумерек в видении мира? Но именно ведь это больше всего ее встревожило и заставило создавать "искусственный случай" для встречи. Все остальное было лишь оправданием этого случая. Даже слова: "А я так люблю, так люблю вас, Андрюша!"

Себя она не оправдывала, себя она только лишь объясняла. Возможно, Ольга, права в своих опасениях...

Есть поговорка: нельзя увидеть собственных ушей. Вот он, Андрей, их и не видит. Впрочем, можно увидеть в зеркале. Таким зеркалом была Ирина. А Ольга? Он голову готов склонить перед ней, перед ее душевной драмой. Но в это зеркало взглянуть он никогда не сможет. Нет, никогда...

...Андрей Арсентьевич вернулся в палатку, вслепую начертил на

листке бумаги предполагаемую схему своего пути к Зептукею и района

дальнейших поисков силами здесь оставшихся. Нацарапал крупными

буквами обозначение сигналов: одиночный выстрел – простая

перекличка, обозначение места, где он находится; дуплет – удача.

Теперь, кажется, продумано все. Последнее – где оставить эту

записку? Здесь, у себя, или занести в большую палатку? Германа

Петровича, а следовательно, и Зенцовых, покорных ему, ничто не

заставит подняться сейчас, а с рассветом и они сразу же заметят его

отсутствие и обнаружат записку. Он положил ее так, чтобы

надежно – не замочило дождем и не выдуло ветром, если в конце

ненастной ночи, как это нередко бывает, поднимется ветер. Вход в

палатку Андрей Арсентьевич оставил открытым. Ничего не забыто?

Перенасыщенная влагой земля смачно зачавкала у него под

ногами. Он запнулся за толстый узловатый корень, теряя равновесие,

сделал несколько невольных быстрых шагов вперед и вломился в

ольховую чащу. Мокрые ветви больно стегнули его по лицу. Он смахнул

со щеки прилипшую противную, как представилось ему, жирную паутину

и двинулся дальше в ночь, в темноту.

Туго постукивало сердце. Струйка горячего пота проползла по

спине. Глаза постепенно начали отчетливее различать то и дело

возникающие препятствия: вывороченные с корнем валежины, обломки

обомшелых скал, стеною стоящий молодой пихтовый подрост.

Нежно запахло малиной, и руки Андрея Арсентьевича ощутили

колючесть ее стеблей, в мокрых пальцах оказалось несколько мягких и

крупных ягод. Не этот ли малинник завлек к себе Дашу? Завлек, а

потом... направил в темноте по крутому склону вниз.

Он рупором сложил ладони и по нескольку раз, поворачиваясь во

все стороны, прокричал ее имя. Прислушался. Ответом была нерушимая

торжественная тишина. Только чуть-чуть побрызгивал совсем уже

мелкий предрассветный дождь.

И вдруг веселый напев зазвучал в душе Андрея Арсентьевича.

Брезентовая куртка перестала стягивать плечи, легче, пружинистее

сделался шаг. Хотелось бегом броситься под гору. Он угадал, угадал.

Там, у Зептукея, именно там, как и рассчитывал, он найдет Дашу.

Скорее, скорее. Звучи же сильней и разрастайся, веселый напев!

7

Осторожно, словно бы все здесь было хрустальным: и стены, и любые отдельные предметы, – Даша передвигалась по мастерской. Ей хотелось и все сразу охватить одним взглядом, и вникнуть в каждую подробность. Она знала, что все эти сотни и сотни полотен, натянутых на подрамники или вставленных в багетные рамы, а теперь небрежно приставленных к стене и тыльной стороной повернутых к человеку, – все эти неисчислимые стопы рисунков на бумаге, уложенные в папки или попросту крест-накрест связанные крученым шпагатом и взгроможденные на стеллажи, только малая часть труда художника за двадцать лет. Что-то передано в музеи, что-то подарено или продано, а больше всего выброшено в мусорную корзину или предано огню.

Даша первый раз в жизни была в мастерской художника. Она любила бродить по картинным галереям, только времени мало было для этого, любила читать книги и смотреть кинофильмы о великих мастерах кисти. Но это было все равно что рассматривать гербарий вместо живых цветов, растущих на тихой лесной полянке. Покупать в магазине душистую подрумяненную булку вместо того, чтобы проследить мысленно путь зерна с момента, когда его бросят в землю, затем заботливо вырастят из него на поле тучные колосья, сожнут их, обмолотят, смелют, просеют, заквасят дрожжами и превратят в хлеб.

Она видела результаты труда художника, была зачарована ими, но она не видела самого процесса труда художника, не вливалась в его душу, которую он вкладывает в свой труд. Все это для нее было загадочным и священным. Она остро, хотя и неосознанно, чувствовала, где подлинное вдохновение, а где бескрылое ремесло.

И вот она ходила по мастерской художника, перед картинами и рисунками которого всегда испытывала потаенный восторг. Почему? Она не сумела бы объяснить этого. Это был ее художник, частица ее духовного видения мира. А может быть, она сама была такой частицей в понимании мира этим художником. Все равно. Важно, что они совпадали. Любая картина, отделенная от ее создателя, жила собственной, независимой жизнью. Она могла быть величайшим произведением искусства, но все-таки для Даши она оставалась только картиной, свидетельством степени одаренности художника. В мастерской же Андрея Арсентьевича его работы были продолжением его личности, его жизни. Вот потому здесь все и было хрустальным. И на самого художника Даша смотрела с таким же внутренним трепетом, как и на его картины.

Ей очень хотелось понять, увидеть самой, как это делается, как замысел художника превращается в линии и краски, единственные линии и краски, способные ожить под рукой мастера. Рисовать и сама Даша умела, в школе получала пятерки. Но это была просто добросовестная техника рисунка. Еще более добросовестной, высокой и даже высочайшей техникой пронизаны были работы многих профессиональных художников, живописцев и графиков, которые доводилось ей видеть на выставках и в повседневности, – иллюстрации в книгах, картины и эстампы на стенах квартир и в кабинетах разных учреждений.

Смотреть на эти произведения искусства было приятно, порой они будили какие-то далекие ассоциации, создавали настроение, но остаться с ними и поговорить наедине, как с живым человеком, как с собственной совестью, хотелось с немногими. Избранными. Работы Андрея Арсентьевича для Даши всегда были избранными, даже те, которые не обладали особо высокой техничностью исполнения. Его рисунки и картины жили, с ними можно было мысленно разговаривать, советоваться, спорить. И просто наслаждаться, глядя на них. Даша чувствовала себя внутренне оскорбленной, когда при ней кто-то равнодушно перелистывал книгу с иллюстрациями художника А.Путинцева.

Она много раз пыталась представить себе, как же выглядит по внешности сам этот Путинцев. И не могла представить. Он как бы по размерам своим не вмещался в рамки ее воображения. И не потому, что он был гигантом, нет, а потому, что ее рамки для него были тесны. Ясно ей было только одно: этому человеку можно верить. Как нельзя не верить и его искусству.

И когда он впервые появился в их лаборатории и спросил, не называя себя, может ли он видеть Германа Петровича Широколапа, Даша без колебаний, почти автоматически выговорила: "Да, Андрей Арсентьевич, да..." И удивилась тому, что на его лице, в свою очередь, отразилось удивление: откуда она его знает? А как же иначе-то? Но это был немой обмен взглядами. Очень быстрый, потому что Даша, зардевшись румянцем, тут же вскочила и открыла ему дверь в кабинет своего начальника.

Конечно, не так уж совсем неожиданным было появление Андрея Арсентьевича. О нем не раз говорил Даше Герман Петрович, что вот, дескать, завел курортное знакомство с одним художником, который для него интересен с двух точек зрения. Во-первых, как знаток горной сибирской тайги, с которым можно было бы скооперировать нужную для собственной научной работы Германа Петровича поездку в глубь этой тайги; во-вторых, как иллюстратор и оформитель книги, давно готовящейся к публикации по тематическому плану лаборатории. А поскольку у художника есть и свой интерес – обещанные ему извлечения старинных изданий из бабушкиных сундучков, – встречи с ним будут желанны и полезны.

Герман Петрович даже сказал доверительно Даше, что на данном этапе количество этих встреч важнее их качества, то есть это может быть и пустой болтовней. Главное, в ходе этих частых бесед приучить Путинцева к мысли, что их совместный поход по сибирской тайге – дело твердо решенное. И приказал Даше постепенно и неторопливо – время есть, и его можно еще подрастянуть обойти всех сотрудников НИИ и в частном порядке выяснить, кто и какими богатствами для Путинцева – не говоря, что для Путинцева, – располагает. Все собрать, сконцентрировать здесь, а выдавать художнику малыми порциями.

Даше и тогда этот заговорщический тон не понравился. Художника Путинцева она полюбила по его рисункам прежде, чем услышала что-либо о нем от Германа Петровича, но приказания начальника выполнять надо, и Даша отправилась в обход по всему институту. Ей повезло. Кое-что быстро, уже через несколько дней, оказалось у нее в руках, кое-что ей пообещали поискать в квартирных темных кладовушках и на дачах, а наиболее отзывчивые и радетельные согласились поспрашивать еще и своих знакомых.

Коль скоро определенная часть собранных Дашей старинных изданий уже могла быть передана по назначению, закономерен был и приход Путинцева за ними. И Даша его ожидала. Но день за днем возникали перед кабинетом Широколапа разные посетители, а Путинцевым никто из них не назывался. Да если бы и назвался, Даша ему не поверила бы. Когда же вошел Он, ему называться не было надобности.

Разговор за закрытой дверью показался Даше недолгим. Тренькнул звоночек, и она поднялась, перед зеркальцем поправила волосы и пошла на вызов.

Герман Петрович сидел не за столом, а на диване рядом с художником и что-то энергично ему рассказывал.

– Знакомьтесь, – предложил он, широко распахивая руки. – Андрей Арсентьевич Путинцев...

– Я знаю, – сказала Даша опять совсем автоматически, не дав закончить фразу Герману Петровичу.

– Откуда? – невольно вырвалось у Андрея Арсентьевича.

– Не знаю...

Она смутилась совершенно, понимая, что ей этого двумя словами не объяснить. Интуиция, что ли, подсказала?

– Не знаю, – в растерянности снова проговорила она, видя, что Андрей Арсентьевич поднимается с дивана, чтобы подать ей руку.

Герман Петрович нехотя тоже встал, похлопал Дашу по плечу.

– Моя научная энциклопедия, – щедро и покровительственно сказал он, моя типография и мой великий визирь – Дария Ивановна. Хотя почему она Дария, а не Дарья, решительно понять не могу. Поэтому для удобства и краткости именуется просто Дашей. Поскольку на будущее, дорогой Андрей Арсентьевич, вам временами придется прибегать к ее посредничеству, прошу иметь это в виду.

– Дария Ивановна... – начал Андрей Арсентьевич, неловко делая нажим на букву "и" в ее имени.

– Называйте Дашей, – умоляюще попросила она.

– Спасибо...

И Даша заметила в его усталых глазах теплый, дружеский огонек. Андрей Арсентьевич стал ее расспрашивать, когда и как он смог бы ознакомиться с рукописными материалами той книги, которую сейчас он согласился иллюстрировать, и когда он смог бы получить уже для собственной своей работы старинные издания.

Застигнутая врасплох, Даша не знала, как ему ответить.

– Там еще очень большая перепечатка... – невнятно сказала она, представив себе, какую адову работу, прежде чем начать перепечатку, должна проделать по приведению рукописи в порядок, по выверке фактов, цифр и научной терминологии, по выправлению стиля и устранению грамматических нелепостей и ошибок. Львиная доля рукописи принадлежала перу Широколапа. А она ведь была его "энциклопедией" и "великим визирем", не считая "типографии" – пишущей машинки.

– Созвонимся, обо всем созвонимся, – торопливо включился Герман Петрович, боясь, чтобы Даша по наивности не раскрыла некоторые задуманные им ходы разговора. – Можно ведь и по частям знакомиться с материалом? Заходите, Андрей Арсентьевич, почаще. Путь к нам от вас нетрудный, на метро всего три остановки.

И Андрей Арсентьевич и звонить и заходить к ним согласился. Его очень интересовали старинные издания. В меньшей степени грандиозная рукопись Широколапа. Но волею Германа Петровича все это было некоторым образом соединено вместе. И волею Германа Петровича Даша выдавала Андрею Арсентьевичу старинные издания небольшими порциями, внутренне страдая от своего соучастия в тайном заговоре, в который она вложила и еще одну, неведомую Широколапу, собственную долю. Она стала аккуратнейшим читателем Ленинской библиотеки и Библиотеки иностранной литературы по разделам, интересовавшим Андрея Арсентьевича, записывала на свое имя нужные ему книги, альбомы, атласы и приносила ему. Добывала многое и по межбиблиотечному абонементу.

Она, возможно, и открыла бы Андрею Арсентьевичу всю правду, рискуя при этом потерять служебное расположение Германа Петровича, а вместе с ним и рабочее место, которым по семейным обстоятельствам очень дорожила, она бы это сделала, если бы заметила хотя малейшее недовольство или сомнение со стороны Андрея Арсентьевича.

Но он звонил и спрашивал: "Дашенька?" – почему-то легче это выговаривая, нежели "Даша". Она радостно ему отвечала: "Да-а, Андрей Арсентьевич, да..." И, не дожидаясь второго вопроса: "Мне можно прийти?" добавляла: "Приходите, Андрей Арсентьевич, приходите! Кое-что новое есть для вас".

Его сразу же в своем кабинете принимал Герман Петрович, иногда приглашая и "великого визиря", а чаще один. Вел не особенно долгие разговоры, а потом Андрей Арсентьевич подсаживался к столику Даши и вместе с нею просматривал приготовленные для него материалы. Этот совместный просмотр ему очень нравился, потому что Даша тут же давала очень важные и необходимые справки и разъяснения, ею для такого разговора заранее тщательно выверенные и проработанные по первоисточникам. Иначе она не могла.

Бывало, и он что-нибудь ей рассказывал о своей работе, о хождениях по тайге. Даша слушала его, замирая, ей казалось, что это самые счастливые минуты в ее жизни, она приобщается к великому таинству искусства через одного из создателей прекрасного, она душой входит в тот мир образов и мыслей, которыми наполнен художник. Таежные побывальщины Андрея Арсентьевича только усиливали эти ощущения. Жизнь художника, в ее понимании, неразъединимо сливалась с искусством.

О себе говорить ей было нечего. Вот тут вся она. А дома... Зачем знать Андрею Арсентьевичу, что у нее дома?..

Она ему во всем доверяла. Но именно поэтому не хотела ничем огорчать, не предполагая даже, что Герман Петрович уже давно посвятил Андрея Арсентьевича во все ее житейские невзгоды, с достаточно развязными комментариями насчет неумения Даши находить ключи к их решению.

"Не чувствует мой великий визирь ритма нашего времени, – завершил Герман Петрович. – Но, между прочим, она совсем на пороге той поздневесенней поры, когда может оказаться не девушкой, а... девой. Старой, как в старину и говаривали. Видите ли, десять лет она не может свалить со своей шеи параличную мать. Будто мы живем не в социалистическом государстве, где существуют для безнадежных инвалидов разные пансионаты, дома для престарелых, или как их еще там, дома эти, называют? Любовь к родной матери? Извините, да эта же "родная" для нее сделалась давным-давно жестоким тираном! А к тирану какая любовь? Ей кажется, сложилась проблема неразрешимая. А это просто гордиев узел, и нужен для его рассечения самый обыкновенный меч самого обыкновенного Александра Македонского".

И не могла догадаться Даша, что этот грубый рассказ Германа Петровича, вызвавший гневный отпор со стороны Андрея Арсентьевича, в особенности расположил его к ней. С такой же доверительностью, с какою обо всем, кроме грустных домашних дел своих, разговаривала с ним Даша, он поделился с нею творческими замыслами, упомянул и свою "квадратуру круга". Пригласил взглянуть вообще на некоторые свои работы. Законченные и незаконченные. Именно поэтому Даша и очутилась в "хрустальных" стенах его мастерской.

8

Андрей Арсентьевич не любил писать портреты.

Его "по доброму знакомству" просил Широколап. Просили Зенцовы.

"Ну что вам стоит, Андрей Арсентьевич, потратить на нас несколько часов? Право, так приятно в доме иметь собственный живописный портрет, да еще принадлежащий кисти известного художника!"

При этом Зенцовы намекали, что в их доме бывает много именитых зарубежных гостей, и кто знает, если им понравится работа Андрея Арсентьевича...

Широколап туманных далей перед Андреем Арсентьевичем не открывал. Он просто убежденно считал: раз у него есть знакомый художник, этот художник не может не написать его портрета. Это же совершенно ясно. Азбучно.

И все-таки Андрей Арсентьевич решительно отказался. Заявил даже с некоторым раздражением, что устал повторять: портретная живопись не его жанр. А заниматься грубой мазней он позволить себе не может. И тут же, чтобы по возможности смягчить свою непреклонность, подарил им несколько превосходных этюдов. Виды сибирской тайги.

Он отказался выполнить просьбу Широколапа и Зенцовых, но между тем начал тайно набрасывать портрет Даши. Тайно потому, что этот портрет только медленно зрел в его воображении и еще настойчиво не просился на бумагу или полотно. Андрей знал, что если он его и напишет, то не иначе как в таком же не поддающемся рассудочному осмыслению порыве, который его охватил, когда он в одну ночь создал живую Ирину. Портрет Даши мог быть только живым или же никаким.

В зрительную память Андрея постепенно входили Дашины глаза, темно-серые, чуть с голубизной, всегда внимательные, немного усталые и враз точно бы вспыхивающие внутренним огоньком, когда ей доводилось слышать что-то радостное, приятное. Тогда она открыто, ото всей души хохотала, тут же стараясь себя остановить, тянулась рукой к губам, прикрывала их, а глаза приобретали виноватое выражение. Вот, мол, какая ты неуправляемая – что подумают люди? Однако ж эта робость, стеснительность не превращали Дашу в простушку, они лишь оттеняли хорошие черты ее характера, незлобного, покладистого человека.

Даша была умна, и броское словечко Широколапа "энциклопедия" принадлежало ей по праву, оно точно соответствовало всему ее облику, но не резко подчеркивая это, а как бы смягчая тем же внутренним светом. Даша не блистала красотой, ее лицо было самым обыкновенным и даже несколько неправильным в своих пропорциях. Широковаты скулы, но узок подбородок, отчего и губы казались припухшими. Брови потому особо притягивали взгляд Андрея, что в одну из них – левую – впивался зазубренный короткий шрам, след глубокого пореза или ожога. О таком простом, некрасивом лице уважительно говорят – милое. Оно милее еще и потому, что его нельзя назвать нежным, девичьим, но нельзя и сказать, что оно женской зрелости.

Самым примечательным был Дашин голос. И Андрей не раз ловил себя на мысли: ах, если бы можно было его нарисовать! Снимая телефонную трубку и слыша ее удивленно-радостное и вопросительно-утвердительное: "Да-а, Андрей Арсентьевич, да..." – он уже видел Дашу. Как она, тряхнув головой, откидывает волосы и словно бы не телефонную трубку прижимает к щеке, а голову склоняет к трубке. Видел ее губы, полные, слегка шевелящиеся и тогда, когда она сама не говорит, а только слушает своего собеседника. Она порою придыхает, опускаясь на низких тонах в беззвучие. Но тут же голос обретает прежнюю силу и чистоту, и потерянные было слоги удивительным образом становятся на свое место, не разрушая цельности ее речи.

Каждый раз, уходя из лаборатории Широколапа, Андрей Арсентьевич уносил с собой и ее голос. Он звучал потом долго-долго, не мешая ему ходить по улицам, читать книги, сидеть над своими рисунками. Более того, он помогал ему, подсказывал лучшие художественные решения. Он не заменял точных и властных требований Ирины, он просто тонким лучиком света бежал перед его собственной мыслью.

Однажды Андрей Арсентьевич впрямую попытался спросить Дашу, какого она мнения о прихваченном им с собой эскизе оформления одной детской книги. Даша отшатнулась испуганно: "Андрей Арсентьевич, я не знаю. Мне все ваши работы очень нравятся..."

Это не было лестью. И не было вежливым притворством. Даша обладала достаточно высоким вкусом, чтобы отличить удачу любого художника от его неудачи. В работах, выполненных Андреем, она искренне и никогда не видела неудач. Суровая критика Ирины Андрею Арсентьевичу очень помогала. Добрый голос Даши тоже очень ему помогал. То, что он мог с нею легко разговаривать, особенно по телефону, было уже хорошо. Потом свободнее двигалась рука.

И вот Даша впервые ходила по его мастерской. Она разглядывала картины, этюды, готовые рисунки и карандашные наброски. Андрей Арсентьевич, в свою очередь, издалека разглядывал Дашу, с расстояния уточняя мысленный ее портрет, во многом не совпадавший с ее фотографическим изображением, если бы оно было сделано. И внутренне торжествовал: ему, художнику, подвластно то, что недоступно никакому фотографу. А ему, Андрею Путинцеву, сейчас видимо то, что осталось бы невидимым для любого другого художника.

Даша бережно перебирала упругие листы ватмана, приготовленные для сдачи редколлегии атласа "Фауны и флоры СССР". На них были изображены колонки, ласочки, горностаи, сибирские белки – краснохвостки, чернохвостки, летяги. Все это было в увеличенном размере перерисовано с какого-то пожелтевшего от времени альбома, добытого ею у своих сослуживцев. Этот альбом, раскрытый, лежал тут же, рядом. И Даша не могла оторвать взгляда от рисунков, иногда чуть скашивая глаза на альбом.

– Андрей Арсентьевич, – наконец проговорила она, – вы простите меня. Там, в этом альбоме, все зверушки выписаны таким же тонким пером, как и ваше. Но там это рисунки, а у вас они ну совершенно живые. Я вижу, как они шевелят усиками, горностай дергает хвостиком, а ласочка ползет на животе. Неужели, когда их напечатают, ваших зверушек, они тоже умрут, станут только картинками? Это же страшно.

– Не знаю, Дашенька, не знаю, – сказал Андрей, несколько озадаченный ее вопросом. – Машины типографские, конечно, даже самые лучшие, в какой-то степени убивают перо и краски художника, но вы в самом деле видите, что мои зверушки сейчас живые?

– А вы? Разве вы не видите этого?

Андрей задумался.

– Для меня это все представляется как-то иначе, – проговорил он. Когда для художника – для меня – заходит речь о живых существах, исчезают понятия "живое" и "неживое". Есть законченная работа и незаконченная. Если белка шевелит усиками, значит, этот мой рисунок закончен. И только. Белочка сидит и грызет кедровую шишку, стало быть, она живая и должна шевелить усиками.