Текст книги "Свинцовый монумент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

"Так и с каждым, Галя".

"Почему с каждым? У других останутся дети".

Галина смотрела ему в глаза и все поглаживала руку. А он потупился, отвел взгляд в сторону, не знал, что ответить. Зачем Галина задает именно ему такие вопросы?

"Наш медсанбат теперь расформировывать будут, – снова заговорила Галина и прикусила губу, постояла так, превозмогая готовые набежать слезы. – Куда я тогда? Кому я нужна с такими култышками?"

"Так и будешь работать по специальности. И еще подучишься. На медсестру", – он не решился сказать: на врача.

"Нет, Андрейка, на медсестру мне не выучиться. Я же своими култышками не все могу сделать – тонкую работу. Санитаркой только... А вдруг поставят на инвалидность, назначат пенсию? А по мне лучше в гроб".

И снова Андрей не знал, что ответить. Не просто ведь слов утешения ищет у него Галина, а ждет серьезного ответа. Можно понять ее тревоги. Вся жизнь у нее еще впереди. Сделай один неверный шаг, и неизвестно, как потом она сложится. Действительно, вряд ли ее на гражданке возьмут в школу медицинских сестер. Ее и в медсанбате оставили только благодаря заступничеству Яниша.

"Не знаю, Галя. Ты-то сама как думаешь?"

Нехорошо стало Андрею. Даже соломинки не бросил он утопающему. Выплывай как хочешь, а я посмотрю.

Галина горько проговорила:

"И не знаю даже, сколько раз все передумала. Да не додумалась. Потому тебя и спросила. Ты же для меня больше, чем кто другой".

Страшно не подтвердить этого. Человек ждет, человек верит. Уклонись еще раз от прямого, твердого ответа, и рухнет для Галины вот это светлое, голубое небо, придавит ее своей неимоверной тяжестью. Почему-то вспомнилась Женя. Прощание с нею.

"Галя, для тебя я сделаю все, что смогу. Скажи, что я должен сделать?"

"Опять "скажи"... – Она отрицательно покачала головой. – Делать ничего не надо, я только просила совета".

"Мне трудно, Галя. Мне казалось, если бы ты сначала..."

Галя протянула к нему свои изуродованные руки. Быстро сказала:

"Возьми меня замуж", – и обессиленно поникла головой.

Андрей вздрогнул от этих прямых, отчетливых слов. Он уже смутно угадывал, что у Галины созрело какое-то твердое решение и только хочется ей, чтобы оно прозвучало добрым советом от его имени. Но не это ему виделось, только не это. Тем более что когда-то она же сама, отвечая на просьбу раненого лейтенанта выйти за него замуж, принародно заявила: "Никогда ни за кого не пойду". А ему, только ему, Андрею, прибавила: "Даже за тебя не пошла бы". И всем своим поведением потом подтверждала это. Что же значат теперь ее слова? Слова, на которые и совсем невозможно ответить. Галине действительно он всегда желал только добра. Уважительно думал о ее преданной любви к Мите. Иной раз и сам колебался: а может быть, действительно существует на свете истинная женская любовь? И еще раз все рухнуло. И эта теперь, как Женя Рыбакова, бросится ему на шею и станет целовать. Вот почему она и о Мите заговорила: "Стал он отходить от меня".

"Тебе нарочно я свои култышки показала, – едва расслышал Андрей заглохшими ушами. – Это чтобы тебе легче было выговорить: не возьму. А мне легче такие слова от тебя услышать. И чтобы ты знал, в который раз повторю: после Мити любви у меня уже нету. А замуж выйти хочу. Такого совета и у тебя спрашивала. Мне лейтенант Березин все пишет и пишет".

Невыносимо стыдно стало Андрею. Нет, это не Женя в чувственном своем порыве. И не холодный, деловой расчет. Тогда совета от него Галина и не стала бы добиваться. Что-то еще она не досказала. Или он не сумел сразу понять.

"Галя, ты прости меня, но если пишет Березин..."

"Наверно, любит. Нужна я ему и такая. Разве не мог бы он себе какую хочешь красивую найти?"

"А как же ты?"

"Меня два раза немцы убивали, а я все неубитая. Живу. И жить хочется. Митя уже не вернется. А если и совсем уйдет? Тогда с чем же я останусь? Уж и совсем ничего?"

"Так ведь Березина ты не любишь! Сказала сама..."

Галина тихо вздохнула.

"Стану любить его детей. Если родятся от него дети. Они же вперед всего будут моими детьми, и когда помру – в них я останусь, кровинка живая моя".

"А не будет это обманом Березина? Если дети от него не родятся?"

"В чем же я его обману? Все равно буду честной женой. Все как надо. Так и заранее, еще в своем письме, ему объясню. Пусть решает".

"Вот так! "Пусть он решает". А ведь это решить ты одна должна. Зачем же его испытывать?"

Грустная усмешка тронула губы Галины.

"А ты не подумал, Андрейка, что мужчине женщину обманывать легче?"

Подбежали запыхавшиеся Яниш с редактором газеты. Яниш подхватил чемодан Андрея.

"Состав подают. Вместо второго на пятый путь. Айда скорее! Надо место занять получше".

Прощание получилось скомканным. В толкотне пожали друг другу руки. Галину по вспыхнувшей к ней жалости он хотел поцеловать в щеку, но встретился с ее губами...

Теперь он ехал, смотрел в окно на черные остовы обрушенных построек и возвращался мыслью к последним словам Галины. Да, тяжело ей до конца дней своих оставаться совсем одной. Но лучше ли быть вдвоем, все-таки чувствуя себя одиноким? "Стану любить его детей. Если родятся дети". Вот эта любовь, наверно, бывает всегда без обмана. В эту любовь нельзя не верить. И Галина ищет сейчас только такой любви. Можно ли осудить ее за это? Хоть что-то должно остаться человеку! Годится ли каждого мерить только на свой собственный аршин?

Почему Галина доверилась ему? Среди подруг своих по медсанбату можно было найти лучших советчиков. Однако ж она открылась во всем ему – мужчине. Может быть, думала, вдруг скажет: "Галя, выходи за меня замуж!" Ведь близко же было к такому ответу. Слова сорвутся, их не воротишь. И тогда, если честен, надо обещание выполнять. Галина знала давно, что на ветер он слов не бросает...

Стой, стой! Ну а разве ты не знал Галину тоже очень давно? И ты допустил, ты смог допустить сейчас мысль такую...

Андрей приник головой к оконной раме. От нее пахло паровозным, с горчинкой дымком.

Да, вот таким был и нечаянный поцелуй Галины. Он не обжег его таинственной сладкой неизведанностью, как первый Ольгин поцелуй или горячий, наполненный откровенной страстью поцелуй Жени. Но все-таки Галине, видимо, хотелось прикоснуться к нему губами, иначе она успела бы отстраниться. Не отстранился и он. Он тем более успел бы. А теперь думай, Андрей, почему ты не успел...

8

В Москве ему нужно было сделать пересадку. Через военную комендатуру билет Андрей оформил быстро, но до отправления сибирского поезда оставалось много времени, по существу, весь день. Москву он знал плохо, лишь на транзите, с фронта на фронт, и очень обрадовался, что может побродить по городу да и зайти на всякий случай с запиской Яниша к одному из его знакомых, крупному искусствоведу, причастному к миру художников.

"Зачем?" – спросил тогда Андрей.

"А разве я знаю зачем, – засмеялся Яниш. – Вдруг Юрий Алексеевич тебе что-то совсем необыкновенное предложит. Если, конечно, он не в эвакуации. Многие ведь Москву покидали".

Юрий Алексеевич оказался дома. Никуда он из столицы не выезжал, почел бы это для себя недостойным. Дежурил на крышах, гасил зажигательные бомбы, словом, делал что и все. И лет ему было за семьдесят. Ходил он сейчас по дому сутулясь, но бодро постукивая в истертый со временем паркет палкой с резиновым наконечником. Возле ног старика вертелся рыжий кот с тонким и длинным, словно веревочным, хвостом. Стены четырехкомнатной квартиры были увешаны гравюрами и живописью. Старинной и современной. Больше старинной. А по углам стояли бронзовые скульптурные портреты мыслителей древности. Он с удовольствием показывал Андрею свои богатства. Но объяснял с оглядкой: вдруг его неожиданный молодой гость и сам превосходно во всем разбирается. В записке Яниша содержались безмерные похвалы таланту художника Путинцева.

– Так, так, – говорил Юрий Алексеевич, сопровождая Андрея по своему домашнему музею. – Значит, вам довелось воевать вместе с Альфредом Кристаповичем. Знаю, знаю его. А больше знаком с его батюшкой. Отличный, первостатейный гравер. В молодости занимался так же, как и ваш покорный слуга, подпольной революционной деятельностью. И в тюрьме оба сиживали. И ссылку на холодном Севере империи Российской отбывали. Виноват, к какому жанру в работе своей больше вы тяготеете? Чью, так сказать, эстетическую школу прошли?

И Андрей стеснительно объяснял, что он еще совсем никакой не художник, а самоучка, хотя кое-что ему и удается. На фронте он сделал множество зарисовок. Его рисунки печатались в военных газетах. Но он сам считает, что главная его сила, если уж считать, что есть у него такая сила, – это в изображении птиц, зверей, растений. Лучшие рисунки – пером. С этого, по мальчишеству еще, он начинал. И сейчас пером, карандашом все-таки лучше, чем кистью, владеет. Яниш в своей записке очень преувеличил его способности.

– Такого за ним я не замечал, – перебил Юрий Алексеевич, – тут он весь в своего родителя. Хм! А у вас, значит, вообще профессионального образования нет?

– Нет. Хотелось получить, да вот сперва одна война, потом другая.

– А это, между прочим, для художника тоже академия. Да, да, в смысле психологическом. "Внимая ужасам войны, при каждой новой жертве боя, мне жаль не друга, не жены, мне жаль не самого героя..." Понимаете, как скупо, но сильно тут перекидывается мысль поэта к душевным страданиям матери? Попробуйте-ка это сделать на полотне! Хорошо, вы изобразите неизгладимое горе матери, написанное на ее лице, в ее позе, в движениях, и люди, кто будет рассматривать вашу картину, всем существом своим сольются с нею. Ну а что и каким образом вы в противопоставление скажете средствами живописи здесь же о друге и жене убитого? Виноват, это я к слову. А вы не стесняйтесь, что нет у вас специального образования. Главное – талант. И в талант свой верьте. И спуску себе ни в чем не давайте. Это обязательно. Как вы находите сей этюд? Подлинный Айвазовский. Случаен ли, по вашему мнению, этот белый разрыв в тучах, клубящихся над штормовым морем?

– Юрий Алексеевич, вы мне сами подсказываете. Ответить: "Возможно, случаен" – я уже не могу.

– Те-те-те! Но, предположим, мы попробовали бы его объяснить. И тогда каждый из нас станет это делать непременно по-своему, соответственно полету собственной фантазии. Так ведь? А у поэта: "...Увы, утешится жена и друга лучший друг забудет; но где-то есть душа одна – она до гроба помнить будет!" Фантазировать читающему здесь уже нельзя. Все строго определено. И художественно доказано. Да-с.

– Фантазировать, может быть, и нельзя, а не соглашаться, спорить можно.

– Ну спорить, разумеется. Вся наша жизнь – бесконечный спор. А позвольте спросить: какие у вас планы на дальнейшее?

Андрей пожал плечами. Вопрос Юрия Алексеевича застал его врасплох.

– Отчетливых планов никаких. Еду в Сибирь, в родные места. А там будет видно.

– Хм! "В родные места" – это мне нравится. А насчет "там будет видно" не очень. Видно должно быть всегда и в любом месте: там и здесь. Когда вы почувствовали себя художником? Именно художником. Не просто человеком, умеющим рисовать. И поверили в это.

– Смешно сказать, Юрий Алексеевич... – Андрей заколебался, он не был уверен, когда же действительно это случилось. – Пожалуй...

– Ну-тка?

– Когда еще на срочной службе в армии в стенной газете нарисовал я двух бегущих тараканов, а наш комдив их принял за живых.

– Угу! Так, так. История, похожая на знаменитую суриковскую муху. И если ее предположительно продолжить в том же духе, вам надо со всей серьезностью готовиться написать, ну, допустим, "Взятие снежного городка", "Боярыню Морозову" и "Утро стрелецкой казни".

– Ну что вы! Юрий Алексеевич...

– И ничего-с. А как же альпинисту без Ушбы, пика Ленина или Джомолунгмы? Не будет с моей стороны, Андрей Арсентьевич, нескромностью спросить: какая все-таки тема в широком плане уже отяготила на долгие годы, захватила вас, воображение ваше?

Постукивая палкой в пол, он смотрел на Андрея доброжелательно, всем видом своим поощряя его ответить, пусть и не очень-то четко, отточенно, зато дерзостно, с этаким свободным взмахом могучих крыльев. Андрей помрачнел. И всегда холодное его лицо сделалось совсем жестким, резким.

– Я хотел бы... хотел бы... – И остановился. – Но все это настолько смутно... Я боюсь даже сказать. То, что видел я на войне... В одно полотно это никак не вместимо. А множество отдельных частностей все же не составит главного... Вот видите, я даже словами выразить свою мысль не могу, так где же это мне сделать в красках, в рисунке! И потом, хочется мне разгадать тайну движения, чтобы не само по себе и лишь иногда оно у меня получалось, а всегда, по моему велению...

Андрей остановился снова, чувствуя, что в его словах можно найти изрядную толику самонадеянного бахвальства. А говорить он начал совсем неподготовленный.

– И прекрасно! – сказал Юрий Алексеевич. – Прекрасно, что вас тянет к серьезным и крупным темам в искусстве. А что пока еще никто в совершенстве не овладел в живописи безотказно подвластной художнику тайной движения... Он повертел палкой, и резиновый наконечник слабо скрипнул в трещинах паркета. – Что ж, будьте первооткрывателем. Работайте. И если даже вы не найдете философский камень, не решите квадратуру круга – это не в ущерб вам. Что-нибудь вы да найдете и что-нибудь да решите. Великого можно достичь только тогда, когда стремятся достичь великого. Подчас невозможного. Как раз, кажется, у вас, сибиряков, есть такая охотничья поговорка: пошел на медведя – рябчиков не стреляй.

– А мне пока даются только тараканы, – хмуро сказал Андрей.

– Н-да, говоря аллегорически, на тараканах, конечно, Андрей Арсентьевич, далеко не уехать. Надо вам запрягать тройку добрых коней, – и оборвал себя. – А впрочем, если именно это ваше истинное призвание? И огромное полотно, раскрывающее тайну движения, только некий символ, потаенная мечта? Знаете, соединение такой мечты с целенаправленной каждодневной работой над тем, что острейшей болью вонзила в вашу душу война, и к тому еще вы ведь сами сказали: главная сила ваша в изображении птиц, зверей и растений – к тому же и эта ваша увлеченность может вас привести тоже к великим результатам. Великое необязательно километрами измеряется. Не зря говорят: целый океан можно увидеть и в капле воды. Понятно, не в любой капле. Ну-с, а самое что ни на есть практическое приложение ваших сил в таком случае где и как вы рассчитываете осуществить? Виноват, кажется, об этом я вас уже спрашивал.

– Поступлю на какую случится работу. Вероятнее всего, учителем рисования. Быть только художником для меня еще невозможно.

– Не согласен! Художник должен быть только художником. При такой, кстати, аттестации, какую дает вам Альфред Кристапович.

– Спасибо ему за это. Но в нашем городе...

– Позвольте, позвольте, что значит "в нашем городе"? Разве художник инвентарная частица некоего определенного городского хозяйства? Под номером, с биркой и так далее.

– Нет. Просто сами масштабы...

– Ах, мас-шта-бы! Тогда, знаете ли, я помогу вам определиться в Москве! И будете иметь постоянную работу именно как художник при издательствах. Станете рисовать любимых ваших тараканов. И бессонными ночами ломать голову над "квадратурой круга", сиречь, тайной движения. Вы не женаты?

– Нет.

– Это хорошо. То есть плохо. Хорошо в том смысле, что одному в Москве с жильем все-таки легче устроиться. А плохо потому, что художнику, вечно терзающемуся в своих творческих исканиях, совершенно необходима женская ласка. Итак, решено?

– Большое вам спасибо, Юрий Алексеевич. Но все же я поеду в Сибирь. У меня мать...

Юрий Алексеевич хлопнул себя по лбу.

– Федот-простота! И девушка, конечно. Ну, тогда давайте так. Когда у вас все образуется и потребуются "масштабы", подайте мне голос. Я начну действовать. Право, мне очень хочется помочь вам. Вспоминаю свою молодость. Если бы тогда не отец Кристапа Яновича...

Потом вплоть до Светлогорска в сознании Андрея все стоял этот разговор с Юрием Алексеевичем, задушевная беседа за чаем, который накрыла, пожалуй, не меньших лет, чем и сам Юрий Алексеевич, домашняя работница.

– Сорок пять лет в нашей семье Полина Игнатьевна, – сказал он, знакомя ее с Андреем. – Надо бы для такой оказии придумать ей какую-то степень родства. Она говорит: называйте просто – своя. Ну так вот, теперь, когда я остался вдовцом, она и весь свет мой в домашнем окошке. О детях и внуках не стану рассказывать. Все хорошими людьми выросли. Но кто сложил голову на полях сражений, вечная им память и моя отцовская и дедова скорбь, а кто жив, раскидала судьба по белу свету. Пока. Лелею надежду, когда-нибудь вновь собраться всем под одной крышей. Как жили до войны.

В этом было нечто высокое, многозначительное. Семья как великая опора в жизни, как продолжение общего дела общими силами.

Ведь, собственно, такая же мысль владела и Галиной: создать семью, продолжить в ней себя, не засушить доставшуюся ей веточку жизни. Пусть даже и без любви. Но если так – была ли у нее любовь и к Мите? Потому, быть может, так быстро и "уходит" он от Галины. И кстати, Юрий Алексеевич за столом, вспоминая юность, свою женитьбу, ни словом не обмолвился о любви, будто тогда они просто выполняли неотвратимый закон природы. Не жестокий, но и не кладущий отпечаток сияния счастья на всю жизнь. Словно бы так: было, было. А теперь вступили в силу другие законы. Во всяком случае, по-видимому, нужно дожить до преклонных лет, чтобы понять эти законы. А сейчас думать и думать.

Много раз Андрей возвращался мыслью и к предложению Юрия Алексеевича закрепиться в Москве как художнику при издательствах. За чаем Юрий Алексеевич кое-что и еще уточнил. Художники, знатоки животного и растительного мира, всегда очень нужны в качестве иллюстраторов детских книг. Ему тут и карты бы в руки. И опять-таки совсем не в ущерб "квадратуре круга" – великой мечте о полотне, которому вся жизнь своя посвящается...

Великой мечте... Но чем он располагает для ее осуществления? Только жадным желанием. И совершенно туманным видением конечной цели. Тайна движения... Какого движения? Механического? Или в проявлениях жизни? Чьей? Определенного человека или всего человечества? А может быть, живой природы вообще. Какой ответ готов дать он, Андрей Путинцев? И не в словах, не в логических построениях мысли, а в красках и комбинациях линий. Абстракция вообще не ответ, тем более философский. Это уход от ответа, маска, за которой нет ничего. Мир существует не в абстракции, а в реальности, доступной всем чувствам человеческим. Но не заставишь картину заговорить человеческим голосом, не опьянит своим ароматом цветущая на полотне сирень, не уколет роза шипами, и никогда не узнаешь вкуса нарисованного на полотне яблока. Сколько ни вглядывайся в картину, того, чего на ней нет, что не изображено художником, того и не увидишь. Конечно, картина может вызвать различные ассоциации, так же как, читая книгу, вдруг воссоздаешь и зрительный образ героя. И все-таки картины надо писать, чтобы на них не только смотрели, а понимали, догадывались, о чем там, на полотне, разговаривают люди.

И что же он напишет, Андрей Путинцев? Как вложит "тайну движения" во всех ее проявлениях в один кусок полотна? Конечно, "квадратура круга"! И тем не менее он должен найти свою вершину. Не мифическую Вавилонскую башню строить, стремясь ее шпилем вонзиться в небесную голубую твердь, а сделать то, что может сделать человек в границах реального. И даже обязательно чуть-чуть за этими границами, потому что иначе мечте уже некуда будет взлететь. А без мечты человек жить не может.

Тогда его реальная вершина – что это? Допустим, даже сумеет он в некой вполне реалистической манере и во вполне осмысленной композиции раскрыть движение. А для чего? И для кого? Смотри любой и умиляйся. Или презрительно скашивай глаза. Или останавливайся в недоумении. Нет содержания, одно лишь мастерство. И что вообще за зрелище – движение? Тем более что впрямую его и не нарисуешь. Так или иначе получится набор каких-то условностей. Понятных ли и самому художнику? Какая же тогда это вершина? Это пропасть, бездонный провал.

Так неужели же, добиваясь власти над тайной движения, все рисовать одних лишь "тараканов"? Стать иллюстратором детских книжек, оформителем обложек. Чем это значительнее профессии учителя рисования?

Кругом идет голова. А выбирать определенный путь уже сейчас необходимо. Великие мечты великими мечтами, но рано или поздно поезд придет в Светлогорск, и надо будет думать о ночлеге, о работе, хлебе на каждый день. И съездить к матери в Чаусинск. Действительно, здорова ли она? Те письма-треугольнички могли быть и обманчивыми.

И что Седельников...

9

Кира вгляделась в Андрея и всплеснула руками. Поправила высокую прическу.

– Батюшки! Да это вы? Как сильно изменились. На улице бы встретила – не узнала. Такой...

Она в замешательстве остановилась, и Андрей помог:

– ...какой-то... Тяжелый.

– Нет... Да... В общем, не такой молодой, как были.

На это следовало, вероятно, ответить: "А вы, Кира, стали моложе", – или еще что-то в этом роде. Но Андрей сказал:

– Годы и война для всех одинаковы.

И веселый огонек, вспыхнувший в глазах Киры при появлении Андрея, погас.

– Да, да, я не подумала, конечно. Вы ведь оттуда. У меня тоже на фронте погиб двоюродный брат. И вообще, знаете, столько приходило похоронок... Теперь и совсем разговор не складывался. Кира поспешно спросила: – Вы к Алексею Павловичу? Его сегодня не будет. Он в командировке по районам. Совсем замотался. Осенью: давай хлеб, хлеб! А кому убирать? Весна приходит: давай, давай сеять! А кому сеять? И чего сеять, когда семян нет? И пахать некому. Не на чем. И все на плечи Алексея Павловича. Куда денешься – первый!

Кира вздохнула, сообразив, что опять говорит слова совсем не к месту. Человек только что с дороги, устал, и, если пришел сразу сюда, значит, нужна ему немедленная помощь первого секретаря обкома.

– Хотите, я позвоню в гостиницу? – наугад спросила она.

– Позвоните. – Андрей не отказался.

– А вот вам домашний телефон Алексея Павловича. – Кира написала на листке перекидного календаря и сдернула его с никелированных дужек. – Теперь у него новый номер. И квартира новая. А вернуться из командировки он должен бы поздним вечером.

– Спасибо, Кира. Только что же беспокоить Алексея Павловича, лучше я завтра снова сюда зайду. В какие часы это сделать удобнее?

– Да ни в какие. Он всегда занят. Или уж в какие попало. Вы же с ним товарищи. А если лучше всего, так на квартиру пойдите.

В гостинице Андрея поместили на свободную койку в номере на двоих. Его соседом оказался пожилой, с проседью специалист по исследованию лесных запасов страны. В Светлогорск он был направлен для уточнения северных границ распространения кедровых массивов. Сейчас он с нетерпением ждал какой-нибудь оказии, чтобы сплыть в низовья Аренги и там углубиться по боковым ее притокам в самое сердце еще плохо исследованной кедровой тайги.

– Никита Борисович Маков, – представился он.

И тут же, видимо наскучавшись в одиночестве, обрушил на Андрея все свои замыслы и всю пламенную любовь свою к сибирскому кедру. Охал и ахал, как трудно ему найти фанатичных сторонников сбережения этого чудесного дерева. Да, кедр очень почетен у лесозаготовителей и у лесопотребителей, им пристально интересуются, но только на предмет как бы побольше вырубить. Уж очень хороша кедровая древесина. Вот и сейчас его, Никиты Макова, миссия вступает в драматическое противоречие с полученным заданием. Ему хочется доказать, что ареал кедровых лесов простирается на север значительно дальше, чем это принято считать. А коли так, то и промышленную добычу кедрового ореха – масла, кедрового масла! – можно развивать, опираясь на постулат о неистощимости сырьевых ресурсов. Но от него ждут иных обоснований: как транспортировать с далеких северных широт заготовленную там кедровую древесину.

Никита Борисович своим темпераментом увлек и Андрея, заставил вспомнить отцовские рассказы о найденной и потерянной свинцовой руде, богатой необычайно. Ведь это тоже один из ярких примеров, какие великие тайны еще хранит в себе сибирская тайга.

– И новые поиски этой руды так никого и не вдохновили?! – воскликнул Маков, ударив ладонями по столу.

– Не знаю. Отец говорил: пробовали в те годы искать. Безрезультатно. Посчитали все это за вымысел, басню вроде бесшабашного вранья у охотничьего привала. А потом постепенно история эта забылась. Отец боялся тайги. И боялся настойчиво добиваться возобновления поисков. Я ведь объяснял вам: гнетом на его совести лежала гибель начальника той геологической партии.

– Ну а вы что же, молодой человек? – изумленно спросил Маков. Владеете такой тайной – и молчок?

Вопрос Никиты Борисовича поставил Андрея в тупик. При чем же здесь он?

– Ничем я не владею, – проговорил Андрей после недолгого замешательства. – Разве что, как в сказке, пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.

– Но приблизительное-то место вам отец называл!

– Пожалуйста! Тайга Ерманчетская. А границы ее мне неизвестны. Как будто многие сотни километров в любую сторону. Вас это не смущает?

– Нет. Принимаю. И буду ставить вопрос, где полагается. Со всей страстью. С напором! Но вас-то, лично вас, сибиряка, неужели отцовский рассказ не захватил? Ну, если желаете, так даже как некое романтическое происшествие. Вот вы с войны вернулись с орденами, медалями, вы же там сквозь какие испытания прошли! И не зажечься мыслью продолжить дело отца...

– Наоборот, Никита Борисович. Напоминаю: отец запугивал тайгой.

– Хорошо. Допустим. Его можно понять. Но вас понять, извините, я не могу. Над вами-то никакой давний страх не тяготеет.

– Я не геолог. В рудах я ничего не смыслю.

– А я и не побуждаю вас взять в руки молоток. Стать душою поиска – вот в чем дело!

– Кто же меня, круглого невежду, поставит во главе экспедиции?

– Бог мой! – Маков опять ударил ладонями по столу. – Вы! Не вас, а вы должны поставить! То есть добиться, чтобы поставили. А вы сами в тайгу можете и не ходить. Кстати, я не спросил: какая у вас профессия? Или вы после школы на офицерские курсы и сразу потом на фронт?

– Вообще-то почти так, – уклончиво сказал Андрей. – Только на офицерских курсах я не был. А профессия... Работал маляром. – И что-то подтолкнуло его еще добавить: – Немного рисую.

– Слушайте! Слушайте! – воскликнул Маков. – Не знаю, как там у маляра, но у художника душа не может не тянуться к прекрасному! А то, чем вы владеете, поистине прекрасно. Эта ваша тайна...

Они увлеклись и проговорили до наступления глубоких сумерек. Спохватились, что упустили время, когда можно было бы подкрепиться в общественной столовой по рейсовым карточкам, а в ресторане и дорого, и просидишь до полуночи. Не лечь ли на пустой желудок? Как будто это даже для здоровья полезнее. Но у Андрея в чемодане оказалась краюшка хлеба и небольшая банка рыбных консервов – остатки от пайка, полученного в дорогу, и они, запивая водой, славно поужинали.

– Не знаю, как вы, а я спать буду крепче, – заявил Маков, откидывая уголок одеяла. – Пусть даже и во вред здоровью. Спасибо за угощение. И спокойной ночи!

Однако заснуть им не удалось. Постучался шофер Седельникова. Вручил Андрею короткую записку: "Сейчас же приезжай. Завтра у меня день суматошный. А.". К этому шофер добавил:

– Алексей Павлович сказал: в случае чего примени силу.

– В каком таком случае? – не сразу сообразил Андрей, растерянно стоя перед распахнутой дверью в одних трусах.

– Ну если вы не поедете.

– Да ведь поздно уже! Мы вот...

– Алексей Павлович, бывает, и по целой ночи не спит. Когда в командировке, в дороге.

Седельников встретил Андрея совсем по-домашнему, без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки и в мягких тапочках. Волосы у него были мокрые и блестели. Ладошкой он старательно разглаживал пробор направо и налево непонятно от какой из двух своих макушек. В глубине квартиры тонко позванивала посуда.

– Здорово, дезертир трудового фронта! – закричал он, обнимая Андрея и похлопывая по спине. – Извини, что сон тебе я испортил. И еще извини, что в таком виде предстал, едва успел под душем сполоснуться. Прокис совершенно от пота. Ну ты как? Вижу, кирпича у тебя и сейчас физиономия просит. Помнишь, как тебя я поначалу огорошил?

– Помню. И надо было уже тогда кирпич в дело пустить.

– А пуля? Где она сейчас, пуля твоя? Вытащили?

– Да нет, не вытащили, осталась на прежнем месте. Но, может быть, и перешла в другое. Неважно, передвигается ли пуля, важно то, что я хожу.

– Значит, что же, я был не прав?

– Только в одном: убеждал меня остаться в тылу.

– Фигу! – сказал Седельников. – В тылу ты тоже вот как был нужен. И не думай, что люди здесь несли военных тягот меньше. Хотя, допустим, конечно, и меньше, потому что смерть в тылу не столь уж широкой косой, как на фронте, прошлась. И не так зримо. А в остальном...

– Ну и я, как видишь, тоже жив.

– Ладно, пошли в комнату. Не то, стоя у порога, мы черт-те знает до чего договоримся.

И потащил Андрея за собой, крича: "Ириша! Поймал я таки человека-невидимку".

Стол был накрыт, лаская взгляд не столько расставленными на нем закусками и напитками – всего в меру, – сколько удивительной белизны накрахмаленной скатертью и хорошим фарфоровым сервизом. Ирина, круглолицая, с высокими и тонкими, неодинаково приподнятыми бровями и чуточку излишне выпяченной нижней губой, вся очень свежая, без каких-либо признаков косметики, заканчивала сервировку стола.

– Аа-а! – отозвалась она радостно. И бросила чайные ложечки, все вместе, на середину стола, торопливо сдернула, скомкала фартук. – Вот через сколько лет, Андрей, мы наконец снова в нашем доме увиделись. Садитесь, показала Андрею место, – садитесь сюда. И пожалуйста, без всяких оглядок, выбирайте сами, что вам нравится. Алеше я говорила: позовем лучше на воскресенье к обеду. А он: это само по себе. И правильно. Никогда не откладывай на завтра то...

– ...что можешь сделать послезавтра, – шутливо вклинил Седельников. Научен, научен горьким опытом. Мне когда Кира сообщила, ну, думаю, нет, не дам я этому медведю выспаться.

– И себе в том числе, – сказал Андрей. Повел рукой в сторону Ирины: И...

Он не знал, как ему теперь за столом называть жену первого секретаря обкома партии. Из памяти изгладилось ее отчество.

– Чепуха! – поощрительно проговорил Седельников. – Вижу, прицеливаешься к слову. А ты не подбирай, зови просто Ирина или, на выбор, Ириша, под каким сокращенным именем она в этом доме ходит. И уж всем бы на "ты" одинаково. Иначе запутаемся. Тебе из какого сосуда налить? Беленького или красненького?