Текст книги "Куль хлеба и его похождения"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Изо всех барок разбилось двенадцать: год неудачный, тяжелый, да и вообще для всей Вышневолоцкой системы все последние годы несчастливые. Прежде скоплялось больше тысячи судов, в нынешний год этот весенний караван состоял всего из ста двух барок. Много клади отняли железные дороги, настроенные в последнее время с таким достатком, что дали иное направление петербургским товарам, начертали другие пути для движения их к здешнему порту с отправкой за границу. Охотнее направляют хлеб по Мариинской системе и не обходят им и третью систему каналов (Тихвинскую), начинающуюся под городом Мологой рекой Мологой. Вычинившемуся судну в Потерпелицах, как и всем другим, идущим либо на город Тихвин, либо на город Вытегру, дорога известная: из реки в реку либо в маленькое озеро, из канала в реку и из реки в канал Ладожский, соединенный под городом Шлиссельбургом с Невою. Больших озер эти системы не любят и их обходят. Для Мариинской обошли вырытым каналом Белоозеро, Онего и Ладогу; для Тихвинской – Ладогу; для Вышневолоцкой – каналами Вишерским и Сиверсовым озеро Ильмень и опять неотразимое для всех озеро Ладожское, дающее исток в море многоводному рукаву своему, получившему имя Невы-реки. На Неве, под Смольным, Калашниковская пристань, на стрелке Большой и Малой Невы – купеческая биржа и мелкие корабли; под Кронштадтом крупные морские корабли. Здесь-то и на них, на руках биржевых дрягилей и поденщиков, кончаются похождения нашего земляка – куля с хлебом

Глава XIII На малохлебье и бесхлебье

Невольно задаешься вопросом: кто собрал на пристани эти массы шумливых рабочих, кто согнул эти спины и подставил их под тяжелые девятипудовые кули с хлебом? Кто заставил ухватиться за неуклюжие барочные потеси и словно привязал тут на целые недели и увел на барках всех этих трудолюбивых людей за целые сотни верст от родных деревень?

– Голод.

Кто на этом берегу, по полю, водит за собой тех, которые остались дома и не пошли в бурлаки, и творит чудо: превращает прирожденную человеческую лень в бодрое и живое дело, в неустанный труд?

– Голод.

Кто наблюдает за тем, чтобы в холодные дождливые осенние дни барочный рабочий не выпускал из рук весел? Кто подкладывает хворост под костер, пособляет варить очень невкусную пищу, сидит над заснувшим рабочим на сырой земле, под дождем и дырявым армяком? Кто сторожит его в темную ночь, чтобы не сбежал он в отчаянии на теплую деревенскую печь, где валяться и нежиться столь приятно, но где все, что было припасено, уже съедено?

– Опять-таки все тот же голод – самый ретивый десятский, настойчивый и неотвязчивый сборщик, самый внимательный и осторожный дозорщик, и притом таких разнородных свойств и харак– тера, что вглядеться в него пристальнее и ознакомиться с ниь покороче очень интересно. Для нас, впрочем, это даже и необходимо, так как беседу ведем мы о том, для чего путешествует с юга на север наш хлебный куль и что придумано против голода, чем смело и верно борются с ним. Он и благодетель, да он же и злодей.

Голод подучает совершать преступления, доводит не только до отчаяния, но и до безумия; заглушает в людях голос совести и всякий стыд и наталкивает иногда на такие злодейства, от одного представления которых волос поднимается на голове. Таким образом, голод, живя на свете под двумя личинами, благодетеля и злодея, в первом случае велит распознавать в себе простое ощущение испытываемое при неимении необходимой пищи, вызывающее позыв к еде, во втором случае голод – мучительная страшная болезнь порождаемая совершенным отсутствием пищи и невозможностьк удовлетворить пустой и страдающий желудок. В личине первого он является даже милым гостем, на первых же порах возбуждая приятные впечатления и ощущения, называемые аппетитом. Чувстве сильного аппетита есть даже наслаждение. Если оно быстро затем переходит в положительное страдание, то тем не менее стоит поесть: стоит испытать в это время сильную радость или даже сильное горе; еще проще напиться воды: страдание ослабеет, неприятное чувстве голодания притупится. За утолением же голода и настоящей сытостью, как всем известно, снова наступают самые приятные ощущения со множеством благодетельных последствий. Раздражительность голодающего человека после принятой пищи сменяется чувством довольства. На место неприятного возбуждения, когда малейший шум невыносим и даже постороннее прикосновение нестерпимо, наступает такое состояние духа, при котором все кажется в лучшем розовом цвете, являются желания делать другим приятное, и даже злые и недоброжелательные люди успевают иногда в это время сделать добро. Но когда голод не удовлетворен, мучительные ощущения его продолжаются, – изменяется весь характер человека: память перестает служить, голодающий не может уже правильно и здраво думать и поступать. Во всем человеческом составе происходят крайние и резкие изменения и страдания, для утоления которых голодный решается на все: по пословице, и вороне рад. Голодный откусил бы и от камня, как говорит другая пословица.

Измученный голодом (пишет один наблюдатель) тяжело дышит и дрожит всем телом от изнурения сил; взор его мутен, чувства притуплены, рассудок затемнен – и человек умирает или совсем помешанным или впавшим в обморок.

Страшен вид умирающего с голоду человека (рассказывает другой наблюдатель): лицо всегда вяло-бледного цвета, щеки ввалились, глаза… какое выражение в этих глазах! Те, которые раз видели их, никогда о том не забудут: вся жизненность тела словно сосредоточилась в их лихорадочном блеске; зрачок расширен и взор неподвижен, пасмурен, не прерывается ни малейшим миганием. Чрезвычайная худоба таких людей не похожа на сухощавость людей худых по сложению, но с первого взгляда обнаруживает измождение. Все движения тела тяжелы и медленны; руки дрожат; голос слаб; рассудок словно потерян; несчастные страдальцы, котоа их спрашивают, что они чувствуют, дают только один ответ: Мы голодны!

Большая часть умерших с голоду умерли без свидетелей; страдания и ощущения их остались неизвестными. Известно лишь наверное только одно, что жить без пищи человек может средним числом не более двух недель (14 дней), если же он будет пить воду, то это время значительно увеличивается. На нашем малохлебном севере, в диких пустынях Сибири, встречаются примеры этого вида несчастной смерти, но подробности наблюдений и этих случаев прошли без следа, хотя и могли бы научить многому новому. Голод заставил русский народ поселиться на этом севере, среди частых голодовок осесться и укрепиться на нем, и впроголодь, посреди горших опасностей, удерживаться там до сих пор.

Отправимся сюда для некоторых наблюдений над тяжелыми последствиями бесхлебья и малохлебья.

Голод порождают неурожаи или недород хлеба, необходимого для пропитания всего населения. В наших южных губерниях неурожай следует за чрезмерно жарким летом, когда по нескольку недель вовсе не выпадает дождя, а недостаток воды, общее несча-стие жарких стран, препятствует возделыванию земли. В средних губерниях, наоборот, обилие дождей, и в особенности дожди беспрестанные, препятствуют созреванию хлеба. В северных губерниях, усеянных болотами, к этим бедам присоединяются еще ранние морозы, побивающие всходы) и продолжительные холода, мешающие росту, цвету и наливу зерна. Если прибавить к этому плохие земледельческие орудия, самый образ вспашки полей, неудобный способ жатвы и молотьбы, то не найдем ничего удивительного, что бесхлебье в десять лет раз и два посещает местности, скудно наделенные природой и обездоленные климатом. По общим наблюдениям, у нас один неурожайный год бывает через каждые пять лет. В них и в лучшие времена, как указывали мы выше, постоянное и неизменное малохлебье с древнейших времен поселения здесь. Про отдаленную старину мы упомянули во второй главе этой книги. Тогда почти каждый год в какой-нибудь стороне был голод; через три-четыре года, наверное, во многих местах северной и средней России. В страшные голодные годы 1602, 1603 и 1604-й народ разбежался в разные стороны, целые области опустели; народ продавался в кабалу на прокорм и увеличил массу рабов. Колокольню Ивана Великого сложили в Москве в 1600 году голодные люди при Борисе Годунове в виде заработка для утоления страданий.

С веками вырубались леса, обсыхали болота; нарастало население и увеличивалось число возделанных пахотных земель. Климат становился суше, и слухи о повсеместных и тяжких голодах стали реже, однако далеко не прекратились. Возьмем наудачу ближайшее к нам время прошлого XVIII столетия и всмотримся в цифры. Неурожаи были в 1722, 1733 и 1734 годах; затем в 1742, 1748 и 1749-м; в 1754 году опять неурожай, то есть не только через год, но даже и по два года кряду, хотя, конечно, отмечали только наиболее тяжкие. До Петра Первого, который во всех делах государственного и народного хозяйства был в самом деле первым, не принимали даже никаких мер к обеспечению народного продовольствия. Напротив, водилось так, что при отце его (царе Алексее) каждый помещик в случае голода мог согнать со двора холопа. Такой человек делался свободным, но свобода давала ему одно право – умереть с голоду там, где хотелось, или идти в вечную кабалу и рабство с женой и детьми к любому богачу, принимавшему людей на прокорм. Петр I велел отписывать излишний хлеб у владельцев, оставляя им запасы только на год, а все отписанное раздавал неимущим крестьянам на семена. Екатерина II, по восшествии на престол, велела завести запасные магазины сначала во всех городах, а потом в каждой экономической деревне. Здесь хранилось запасного хлеба на целый год, и каждый год освежались запасы. Складывалась известная часть из урожаев ярового и озимого хлеба или взамен его взыскивались деньги. Отсыпка ежегодно производилась тотчас после жатвы. Запасные магазины выручали из бед, но не всегда верно и надежно: бывали злоупотребления, а от них помощь или не приходила на выручку вовремя, или совсем не попадала в руки, когда магазины хищнически опустошались. Обманутым приводилось, по старым порядкам и образцам, надеяться больше на себя и самим изобретать средства к защите от голода. Средств всяких уже было много наготове. Вековой опыт и примеры предков, выстрадавших великие беды голодовок, выучили народ малохлебных стран придумать подспорье пище на случаи полного бесхлебья и голода. Всего чаще идет в подмесь к хлебу и сменяет его древесная кора, особенно сосновая болонь, или заболонь, то есть молодые, еще не отвердевшие слои древесины, лежащие сейчас под кожей. Она нарастает два раза в году: весной и осенью. Оба раза срезается она ножом в виде лент, в свежем виде сладких на вкус и лакомых для крестьянских ребят. Для хлеба эти ленты сушат на медленном огне, высушенные толкут в деревянной ступке деревянным пестом в мелкий порошок и прибавляют в муку: хорошо еще, если половина на половину, а то и две трети на треть ржаной муки. Выходит хлеб очень горький. Я его пробовал и, однако, ломтя съесть не мог. Вот почему и смеются сытые москвичи над полуголодными смоляками: Сосна кормит, липа одевает; или так: Все краснорядье исходил, мязги не нашел (мезга – это и есть сосновая заболонь). В северных бесхлебных губерниях это подспорье в хлебе обычное и привычное (особенно по всей Карелии). В Белоруссии, как видим по смолякам, такому мешаному хлебу также большая честь. Там, по давней привычке к дурному хлебу, хлеб из чистой муки, пожалуй, и не понравится. Обыкновенный свой хлеб там мешают с пушиной или мякиной, хлеб не веянный и в таком сорном виде смолотый, отчего и называется пушным. Кажется он комом грязи, на вкус для непривычного несъедобен, в разломе преисполнен колючек, как бы еж щетиной. От этих несваримых желудком придатков белорусские животы очень велики, лица болезненноб ледны. В этих же и во многих других малохлебных местах примешивают к муке траву лебеду и за эту помощь называют ее мучником. Она и растет рядом с хлебом, и глушит его, мешая правильному и надлежащему его росту, и служит помогою только как путеводитель, указывая на непочатых местах ту почву, которую любит пшеница. Впрочем, не то беда, что во ржи лебеда, а то беды, когда ни ржи, ни лебеды, говорят бедные крестьяне. Ищут они при бесхлебье подобие хлебу везде, где только трава чем-нибудь на него похожа и не мутит с нее на первый прием внутрь. Весной, когда подойдет нужда хлебная, питаются щавелем, снитью и другой зеленью и овощами, разваривая и приправляя рассолами из-под огородных овощей. Конечно, такое питание не проходит даром: на лучший конец – колики желудка, брюшные страдания и другие очень сердитые болезни; а в настоящий голод, так называемый голодный тиф, и самая смерть.

В боязни ее в тех малохлебных местах, где чувствуют ее всегда вблизи и стоит она наготове, народ наш издавна озаботился приправами других сортов и достоинств. Хлебом оскомины не набьешь (сказал он себе давно), но одним хлебом не прокормишься. Хлеб без приварка и придатков приедается, особенно же крутой и ежедневный хлебный стол. Хорошо, если отделаешься от того временной икотой, а то она переходит в постоянную и докучную болезнь до судорог и обмороков. Мясо у крестьян – большая редкость: корова дорога для хлебных полей наземом и для домашнего стола молоком. Курица выгоднее не на столе, а на насесте: в урочное время, с приближением тепла и во все теплое время она неустанно и бесплатно несет яйца, которые и съесть приятно, и продать можно за деньги. Кое-когда, по самым великим праздникам, баранина да свинина услаждают вкус и подкрашивают бедную деревенскую трапезу, но всего охотнее и чаще приходит на выручку овощ, а затем рыба в разных своих видах и породах.

Овощи заставили заводиться около изб огородами с репой, горохом и картофелем. Нужда проголоди сотворила чудо: из врага, названного чертовым яблоком, против которого вели сильную и ожесточенную войну почти вчера, сегодня сделали самого близкого друга. Говорю про привозное из Америки растение, дающее вкусные и питательные клубни, – про картофель. Он настолько полюбился людям, что им пропитываются целые страны, а у нас из него не только похлебки с грибами, картофельники на сковороде, но даже картофельная каша в пирогах (то есть на ватрушках, вместо творогу).

Горох стал известен еще с древних времен, со времени того царя, который носит в присказке его благородное имя. То же следует сказать и о репе. Их обоих высевают обыкновенно на полях и даже стараются поместить при дороге, чтобы всякий прохожий и голодный мог пощипать и на свое здоровье покушать. Запрету на это нет, а обычай свят по всем местам глухих и полуголодных селений. Там оперят (утыкают хворостом) горох, дадут ему вырасти, выщиплют и лакомятся прямо с веток зеленым и обмолоченным на овинах в постных похлебках и пирогах, а смолотым на мельницах в муку – в столбушках-гороховиках. Не всяк и определить сумеет, что слаще – гороховик или грешневик, особенно когда надрезать первый и пропустить внутрь конопляного масла. Бурлаки полагают их за самое лучшее кушанье: тяжело жуется, зато на животе ложится плотно, споркое кушанье: и дешево, и сытно. В деревнях, когда горох сеют (обыкновенно на Иова-горошника, 6 мая), то и приговаривают:

– Сею-сею бел горох! Уродися мой горох: и крупен и бел, и сам-тридесят старым бабам на потеху, молодым на веселье.

Природа посылает помощь, снабдив наше отечество множеством рек и озер. Реки – первые пути сообщения народов. Самые простые двигатели мельниц, естественные средства орошения почвы полей и лугов, они же первые и самые значительные поставщики животной пищи – рыбы. За то, что у нас течет много рек и все они богаты рыбой и за то, что по этим причинам продукт дешев, а постов установила церковь почти на целую треть года, благословив есть в это время рыбное, рыбе на крестьянском столе принадлежит почетное место. Она выручает в проголодь, и во многих местах совершенно заменяет хлеб. Самая крайняя бедность находит в ней защиту, хотя и в самых худших сортах и самого низкого достоинства.

Соленый судак и другие сорты волжских, уральских и донских рыб (чехонь, вобла, севрюга, осетр, щука, тарань и т. д.), присоленные в корень, то есть очень круто (а потому и называется коренная рыба), выручают от тех же бед оскомины, сухомятки и голода все население не только приволжских губерний, но и местностей, далеко стоящих от Волги, внутри лесов и степей. Большими судами развозят всякую рыбу с Нижегородской ярмарки, с так называемых Песков. Большими обозами растаскивают ее по маленьким городам и торговым селам: от Астрахани до Вологды. Большими поленницами складывают там судаков и не кладут их лишь за Вологдой, где судакам выходит навстречу дешевая треска и жирный палтус с сельдями солеными и морожеными: все выловленные в Ледовитом океане и Белом море. На юге России – тарань, по Волге – вобла, на востоке и северо-востоке – судак, на западе – сельдь, на севере – треска: вот те благодетели, которые выручают русских людей, заменяя им мясо и подслащая сухой хлеб. В особенности драгоценны в этом отношении треска и сельдь, которые принадлежат к числу рыб, самых необходимых для пропитания всего человеческого рода. Из подручных рыб озерных и речных (так как наша Русь озерами и реками снабжена в обилии) могут быть готовы к услугам окуни, караси, лещи, плотва, пескари, в особенности щука, и на холодное кушанье сваренным, и на такое нехитрое горячее, как уха или щерба. На севере голода не особенно редкие гости, и стоят они по обеим сторонам дороги, по которой едут или идут недогадливые люди, не заручившиеся предварительным запасом. На этот конец в северной России выручает уха и яичница и придуманы для дорог кокурки (круглые и сдобные булки с запеченным внутри яйцом), а в Сибири пельмени. Чтобы не ускользнул наш куль с хлебом из рук наших, не исчез из наших глаз так скоро, поспешим взглянуть на него в последний раз, хотя бы и для того только, чтобы с ним совсем распрощаться

Глава XIV На бирже

До биржи батюшка-хлеб – кормилец всего русского народа, его домашняя пища. На бирже хлеб – товар и предмет заграничного отпуска, новый источник наших народных богатств. Дома хлеб – тот рычаг, то мельничное колесо, которое зацепляет и шевелит все приводы, на которых движется весь состав народной жизни. Из-за него в древние времена отдавались мы в кабалу и сделались рабами и крепостными людьми. Теперь для хлеба же мы стали свободными на возделанной нами земле, чтобы, убирая поля в измененном заново житейском положении, стали сильнее и богаче, с наибольшим удобством и легкостью обеспечивали себя, служили отечеству, платили государству общественные подати для содержания защитников нашей земли и сберегателей нашего труда. Дома у нас от земледелия зависят все промыслы, ремесла, торговля, образование; от избытков излишнего хлеба – другое благо. Через продукты наших полей и лесов в сыром и переделанном виде создавшие порты, пристани и биржи, мы входим в общение с другими народами. Готовным обменом увеличивая богатства всего человечества, мы еще более возвышаем значение своего труда как той добродетели, на которой основано достоинство человека, созданного для исследования, обработки и украшения всего земного шара.

Возвратимся несколько назад и осмотримся.

Век свой бродили русские люди, отыскивая земли, на которых могли бы сеять хлеб, и дошли до того, что заблудились: попали на холодные болотистые земли северных стран. Задние пробовали попадать на черноземные степи, но там кочевали дикие народы, хватали их в плен на арканы, отводили в дальние степи и там продавали, как баранов. Сами же дикари истребляли лиственные леса, чтобы сделать из них луга (а не пашни), добиться травы, вытаптывали этими стадами новые луга, истреблением лесов осушили реки, превратили благодатные земли в пустыню. Проявились степи моздокские, астраханские, крымские и ногайские; понадвинулись они к самому Черному морю; восточные ветры заметали их песком. Сделались из луговых степей рынь-пески, на которых и самим кочевникам стало жить невозможно. Земледельцам и ходить было незачем. Задние начали теснить передних, надвигаться на них, передние стали уходить дальше.

Сначала нашли богатые сибирские земли. Потом, когда смирили татар и покорили их царства, потянулись русские люди за Оку, на степи тамбовские, воронежские и донские, потом за Волгу на саратовские и на оренбургские степи. Когда Екатерина II смирила турок и оружием отбила от них степи, ближние к Черному морю, – пошел народ с неблагодарных мест севера на эти места, справедливо названные Новой Россией. И до сих пор идут туда на вечное житье, понемногу и потихоньку, но ежегодно и непрестанно. Идут охотно и в другие места, на которые укажет мимолетный слух прохожих людей (хотя бы даже и беглого солдата) о странах и реках, текущих медовою сытью в кисельных берегах. На наших глазах выискивалось много охотников везти топор, соху и плуг по первому призыву: и в Закавказье, и в Крым, и на Амур.

Садясь на плодородные земли, новые пришельцы охотливо продолжали возделывать пашни, получали сильные и роскошные урожаи, всего поесть не могли, кое-что продавали, но большую часть гноили, превращали в ненужную грязь: не было сбыта. Как пламя, не находя себе выхода, тухнет и уничтожается, так и торговая сила, не растрачиваясь по рынкам, останавливалась и умирала. В хлебородных местах не ели хлеба и свиньи, коровы и лошади, – в малохлебных пухли с голоду и умирали черной смертью. Надо бы обменяться и очень просто поправить беду (хотя бы и тем, что вместо своего хлеба привезти к себе в безлесные страны дрова и бревна), но не было дорог, не было путей для сбыта. Надо было явиться Петру Великому, полюбить море, всю жизнь искать такого, которое открыло бы путь в чужие земли, и, потерпев неудачи, не упасть духом. Надо было его железную волю и богатырский дух, чтобы совершилось великое чудо.

До Петра Россия владела одним Белым морем. Петр три раза ездил туда и своими глазами убедился, что на Белое море надежды плохие: и далеко лежит от хлебной России, и негостеприимно, и холодно, и голодно. Устремился он с горя на мелкое море Азовское, но и там потерпел неудачу. Потерпел его гений неудачу только затем, чтобы собрать все свои силы и добиться моря Балтийского. Здесь-то он и прорубил окно в Европу, построил Петербург, соединил его с хлебной Россией каналами и положил почин нашей хлебной заграничной торговле. Петр установил такое правило: запрещать выпуск хлеба за границу, когда в Московской губернии четверть ржи будет стоить более одного рубля. Этим он спасал своих и до времени сдерживал заграничные отпуски. Екатерина II, которая старалась ему подражать, установила при всех приморских портах запасные магазины для помещения пятой части, удерживаемой при выпуске хлеба за границу, – и поправила дело. Заграничная торговля пошла поживей, особенно в неурожайные годы, выпадавшие на европейские государства. Через Архангельск и Петербург поплыл русский хлеб в Швецию, Норвегию, Голландию и Испанию. Вскоре и Франция с Англией понуждались в нашем хлебе – в пшенице и ржи, особенно в 1770 и 1771 годах, в конце прошлого и в начале нынешнего столетия.

В это время мы уже имели в своих руках Черное море, которое круглый год держало открытые пути для торговых дел по первому требованию и по горячим заказам. На самом берегу его выросла как гриб Одесса, в два-три десятка лет заполнившаяся десятками тысяч жителей. С меньшею, но также значительною и поразительною быстротой из татарских деревушек вырастали большие города с десятками тысяч жителей: на Дону – Ростов; в устьях Дона, на Азовском море – Таганрог; далее Бердянск, Мариуполь, на Днепре – Херсои; все города с огромной хлебной торговлей, все из-за хлеба и для хлеба, в видах отправки его за границу. На Балтийском море помогали Петербургу Рига и Пернау, а с ними любой из приморских городишек, включительно до Либавы. Заграничная торговля начала быстро расти и достигла обширного развития. Хотя беспрестанные войны в Европе и мешали ей, затрудняя доставку и отправку такого громоздкого товара, как хлеб, хотя с установлением мира европейцы занялись хлебопашеством и разведением картофеля, тем не менее торговые дела лишь временно были дурны. Вообще же Россия сделалась необходимой для Европы. В Европе увеличивалось население, проявился недостаток земли, развивались мануфактуры и в то же время увеличивалось число рук, оторванных от плуга к ткацким станам, к фабричным и заводским машинам. И все это при том, что ржаная мука до 1847 года не вывозилась в большом количестве по предубеждению иностранцев в том, что хлеб из русской муки тяжел и нездоров и что пшеничная мука при перевозке морем горкнет и прокисает от обычая наших мельников перед переделом пшеничного зерна смачивать его водою, чтобы придать лучший вид. На самых биржах, на местах сделок, успели завестись и крупные шалости на руку торговым людям: разительные колебания цен на хлеб (то упадок их, то возвышение) от сильного влияния биржевых спекуляций, от состояния курса разменных денег, от выходок сильных капиталистов, которые, прибрав в свои руки большие партии хлеба, при новых своих покупках вдруг возвышают цены на мелких партиях. Когда последуют их примеру прочие купцы и начнут закупать хлебный товар, мироеды-кулаки начинают выпускать им на руки свои партии, осторожно сдерживая искусственные цены и ловя в паутину, как пауки муху. Опять на биржах колеблются хлебные цены, а с ними, по зависимости от них, и прочие товары. Со своим кулем хлеба распрощаемся: пора! Погонялись мы за ним, сколько хватило наших сил и досуга; теперь не угоняемся. В далеких и чужих странах разыскать его трудно. Пожелаем нашему хлебу счастливого пути, его покупщикам – приятного аппетита: хлеб рушать – на здоровье кушать!