Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Сергей Васильев

 
Фицджеральд – он, конечно, скот:
Вот плывет она, ночь-княжна,
А под нею гуляет кот —
Не жена ему ночь, не жена.
 
 
Кот – он, как тополиный пух,
Бел и, как медвежонок, толст —
Ест за двух, да и пьет за двух,
К Васнецову просясь на холст.
 
 
Ночь-княжна чересчур нежна,
Чтоб хоть раз улыбнуться коту.
И стоит кругом тишина,
Сладко пахнущая за версту.
 
 
И наш белый и толстый кот —
Ведь обида его проста! —
Достает из кармана кольт
И пристреливает скота.
 

 
И что мне делать, если луна,
Важнее женщины, нежнее льна,
Проплывает опять по небу,
Чтоб сказать, что она одна?
 
 
Но ты не хозяин здесь и не гость,
А так, застрявшая в горле кость,
И опять сквозь тебя пугливо
Прорастает нежная ржаная ость.
 
 
Прорастет. Причем без стыда.
И что ты будешь делать тогда:
Жить в деревне большой и страшной
Иль в пустые уйдешь города?
 
 
В городах одни кабаки,
Утопать в них тебе не с руки,
Лучше в нашей державной Волге
Пусть утопят тебя рыбаки.
 
 
А потом костер от простуд —
Глянь-ка, как осетры растут,
Бородами хватаясь за землю,
Плача весело там и тут.
 
 
Ничего, что расклад не тот,
Что знобит от разных пустот —
Погляди-ка с небес на землю:
Что там окромя нечистот?
 
 
Ладно, милая, ты не плачь,
Пей вино и грызи калач —
То ли с вишенкой, то ль с брусникой —
И потом лишь придет палач.
 
 
Он отрубит башку и тебе, и мне,
Улыбаться будет глупой луне,
Жрать горячие щи с капустой,
Думать важно: а что на дне?
 
 
И станет жизнь такою простой,
Ласковой, нежной и холостой,
И шумно вздохнут слепые ромашки,
К звездам просящиеся на постой.
 
 
Не обижайся, любимая! Мы
Только и ждем сумы да тюрьмы,
И улетает голубь с ладони
В сумерки ненаступившей зимы.
 
 
Нам бы на пляже позагорать,
Нам бы от счастья в постели орать,
А нас накрывает, таких хороших,
Ангелов-воинов светлая рать.
 
 
Счастье – оно, как осенний волк,
Иль как японский горящий шелк,
Или как ласточка в небе – не знаю,
Почему небосвод навсегда умолк.
 
 
И на том свете течет река,
И тебя, подростка, и меня, старика,
Омывая горестным лунным светом,
А вода, как наша печаль, горька.
 
 
А кому нынче весело на Руси —
Об этом, дружок, у Бога спроси.
Он ответит, тряхнув седой бородою:
– Рыбкам, по имени иваси.
 
 
А луна опять, словно степь, длинна
И кругла, как антоновка. Чья вина,
Что она, как блудница, торчит на небе,
Вспоминая прежние времена?
 
 
Ночь кругом. Поскорей бы, что ли, рассвет.
Я перечитал бы Новый завет.
А сейчас не поймешь:
Зима или лето
Грустно кивает тебе в ответ.
 
 
Мокнуть под снегом иль под дождем?
Ладно, любимая, подождем
И плоть свою, словно улитка,
Звездными иглами обожжем.
 
 
Заполыхает потом заря,
Вспыхнет грудка важного снегиря,
И только тогда мы поймем, родная,
Что все в прошедшем было не зря.
 

Восьмистишия

1

 
Бабочка двухметрового роста,
А во рту пахлава, халва.
Бабочку эту зовут непросто —
Бабочка мертвая голова.
 
 
А крыла такие, что враз достанет
Аж до Господа – и к чему тут звездный конвой,
Если она кружить над Ним станет
Своей мертвою головой?
 

2

 
Восьмистишия – они, как стрижи,
Режут этот пьяный вокзал.
Жизнь не во лжи, но поле во ржи,
Как Сэлинджер бы не сказал.
 
 
Пусть не спасешься от непогод,
Но поймешь, кто герольд, кто скальд, —
Так бы, наверное, сказал Скотт,
Разумеется, Фицджеральд.
 

3

 
Кому вершки, кому корешки —
Не вырваться из небесного плена.
 
 
Не боги ведь обжигают горшки,
Когда и земля по колено.
 
 
И нужно просто наесться всласть
Клубникою и ежевикой,
И только тогда к тебе вернется страсть,
Ставшая нежной и дикой.
 

4

 
Офелия пусть плывет
Средь лилий и средь кубышек.
Ее ведь не смерть зовет,
А нежности горькой излишек.
 
 
Но что пред жизнью дрожать —
Жизни смешна гримаса.
Ей надо было б рожать,
Но не от Гамлета, от Фортинбраса.
 

5

 
Это что за напасть —
Хоть плачь в ночи, хоть хрипи, да
Страсть никому не украсть
Ни у Софокла, ни у Еврипида.
 
 
Все уходит на дно —
И Электра, и рыба любая.
Остается только одно —
Любовь, как всегда, слепая.
 

6

 
Ночь то заплачет, то замолчит
В клетке своей шелестящей.
Зверь улыбается и рычит —
Страшный зверь, настоящий.
 
 
Ангелы ходят да под окном,
Хорошо так ходят, без фальши.
А думается только лишь об одном —
Как бы сбежать подальше.
 

7

 
Не читай эту жизнь с листа,
Клубника лесная тебя похоронит,
А потом, ты знаешь, никто не тронет
Ни ее, ни твои уста.
 
 
А что жизнь твоя оказалась пуста,
В том не повинны ни зло, ни добро. Нет,
Вспомни-ка лучше, дружок, Христа —
Он один голову свою на твою грудь уронит.
 

8

 
Не приснится такое даже синице —
При чем тут Фетисов плес?
Пусть будет восемь колес в колеснице,
Пусть будет восемь колес.
 
 
И пусть плывут эти злые кони,
Пусть небо пьют караси
За счастьем в погоне, за жизнью в погоне —
Как весело все на Руси!
 

 
Ночь приходит и уходит,
Звезды спят, и спят, и спят,
Пароходик волжский ходит,
Осетры на дне хрипят.
 
 
И, сверкнув огонь-очами,
Браконьеры жгут костры,
Чтоб не плакали ночами
Горестные осетры.
 

 
Зима идет, снежок. Доколь на
Судьбу пенять, толкать ее плечом?
Снежинка, как всегда, шестиугольна,
И Кеплер Иоганн тут ни при чем.
 
 
Придет весна, пролески таять будут
Во рту и в сердце горестном твоем.
И о тебе, хорошей, не забудут
Деревья, мхи, покамест мы вдвоем.
 

 
Понимаю матерщину дворника —
Снег, метель и прочая пурга.
Снег – он будет все идти до вторника,
А быть может, и до четверга.
 
 
К воскресенью только успокоится,
Будет тихо во дворе лежать.
И метель, как белая покойница,
Дворнику не будет угрожать.
 

 
Дважды два или трижды три —
Цифры иногда убивают…
А космос у нас внутри,
И он, знаешь, не убывает.
 
 
Волосы Вероники щекочут мех
Медвежат, неуклюжих, небесных.
И отовсюду слышится смех
Звезд, отчаянных и отвесных.
 

 
Писал бы ты лучше прозу —
Гляди, вечера тихи.
Да нет уж, лучше с морозу
Не прозу, а лишь стихи.
 
 
В них нету жирной похлебки,
И сытости нет уже.
Есть только цветы кровохлебки,
Выросшие в душе.
 

 
Гроздь снегирей на твоей ладошке,
Яблок румяная стая,
А еще гуляют белые кошки,
В жизнь мою прорастая.
 
 
А потом чечевичная лишь похлебка
В чашке, полной смысла простого,
Да еще багровая кровохлебка
На дне стакана пустого.
 

 
Никуда не уеду завтра —
Колыма, Воркута, Париж.
Лучше лунный пирог на завтрак,
А на ужин печальный стриж.
 
 
Так он весело небо режет,
Что забудешь про Колыму.
И тележный вселенский скрежет
Раздается вослед ему.
 

 
Яснополянская весна,
Пролески тихие, березки,
Вокруг девицы и подростки,
Проснувшиеся ото сна.
 
 
И мужики идут в хлева,
И имя помнится Христово.
Все есть, и только нет Толстого,
Льва Николаевича, льва.
 

1

 
Малинник сладко плачет о медведе,
Которого в лесу боятся все,
И солнце едет на велосипеде,
Щебечут птицы в длинном колесе.
 
 
А ты, сестрица, пестуешь ромашку
В ладонях бледных, думая о том,
Как бы на этот раз не дать промашку,
Не нагадать себе казенный дом.
 

2

 
Твоя печаль, моя сестрица,
Глядит на небо, не дыша,
А нет, чтоб взять да заостриться
Душой простой карандаша,
 
 
Чтобы разрезанные своды
Растаяли в колючей мгле,
Почуяли глоток свободы
На каменном твоем челе.
 

 
Если откроется русский лубок,
Невзрачный такой, прозрачный,
В нем опять обнаружится Бог,
Сумрачный, даже мрачный.
 
 
И ангелы будут опять кружить
Над грешными над телами.
И будут голуби ворожить,
Круша эту жизнь крылами.
 

 
Боже, да Ты, похоже,
Сегодня навеселе.
Как мне нравится, Боже,
Грусть на Твоем челе.
 
 
Я спать сегодня не буду —
Радостен жизни путь.
Я Тебя не забуду —
Ты меня не забудь.
 

 
Шелест ливня и шелест лет,
Шелест тихой воды брусничной,
И глядит судьба тебе вслед —
Упокойся в стране заресничной.
 
 
Там ведь не было никогда
Ни печали, ни грусти скромной.
Там текла по тебе вода —
Нежная, словно Бог огромный.
 

 
За стеной у соседей опять галдеж и гулянка,
А телевизор опять чепуху городит.
А на моих коленях, мурлыча, лежит персиянка
Мраморная и тихо в глаза мне глядит.
 
 
«Что, – говорит, – нахмурился, человече?
В кривде своей пребываешь и счастью чужому не рад?»
Я говорю ей: «Прекрасный сегодня вечер!»
А она отвечает: «Ладно, не мудрствуй, Сократ!»
 

 
Осень, Волга, пароходик
Очень весело плывет.
Жизнь идет, но не уходит,
Смерть причалит к нам вот-вот.
 
 
Как, скажи, она прекрасна —
Словно яблочко-ранет!
Только небо слишком ясно,
Чтоб понять, что счастья нет.
 

 
Ночь прорастет, как стыд,
Утро придет, как дом.
Бог лишь один простит
То, что выстроено с трудом.
 
 
Ранняя седина,
Сонная круговерть,
Пролески, солнце, весна —
Так и приходит смерть.
 

 
От добра не ищут добра,
Не поэтому ль до сих пор
Боль Твоя чересчур остра,
Как дровосека топор?
 
 
Вечность помнит римскую прыть,
И уста Твои, и персты.
Научиться бы говорить
Так же тихо, как Ты.
 

Время ЧЕ

 
Русалочки по ночам
Выплывают на берег,
На берег волжский,
                        державный, песчаный.
Они идут по городу, опершись
На хвост свой медный,
И строят глазки
Прохожим бомжам и бандитам.
Те не знают, что делать с ними:
Грабить бессмысленно —
Звездную чешую русалочек не продашь,
А медный хвост и подавно.
Убивать и разрезать их пузо
Совсем уж глупо:
Икры золотой все равно там не отыщешь.
Бомжи и бандиты переглядываются,
Хмуро шевелят бровью
И уходят прочь:
Да ну их на фиг!
А русалочки по городу идут и идут,
Опершись на хвост свой медный
И глаз опустив подзорный
На потрескавшийся асфальт,
                                        на город.
Русалочки по ночам
Выплывают на берег,
Берег волжский, державный, песчаный.
Они идут по городу, и грабят банки,
И забирают оттуда валюту, и жемчуга, и алмазы.
И все такое.
Но никого при этом не убивают.
Им все эти банки до фени – важно
Выкупить своих заблудших сестричек,
На дне оставшихся волжском, державном.
 
 
Русалочки по ночам
Выплывают на берег,
На берег волжский, державный, песчаный.
Они идут, опершись на хвост свой медный,
По городу страшному и горько плачут.
 
 
Паулю Целану
Понравилась бы такая перспектива,
Но он, дурак, бросился с парижского моста в Сену —
Должно быть, чтоб отыскать
Наших волжских русалочек.
 

 
Глоток свободы или глоток смерти —
Никто не знает, что лучше.
Я радуюсь воробью,
Который впархивает на мою шершавую ладонь,
Чтобы получить крошку хлеба.
 
 
Речь не о том, где мы живем, —
О том, как мы живем.
Бездомная кошка трется о ноги,
Лесной ландыш строит нежные глазки,
Депутаты и президенты издают указы,
А на самом деле у нас всего два глотка —
Глоток свободы и глоток смерти.
 

 
Сновиденье – оно, как танк,
Едет, едет и едет,
Чтобы потом продырявить твой мозг —
С одной стороны маленькая аккуратная дырка,
А с другой половина головы выплавлена —
Это как с кумулятивным снарядом.
 
 
Сновиденье прячется в другие сны:
Там детство, рябина и там зима,
Сугробы, снегурочки – и ждать до весны
Долго, долго и долго.
 
 
Сновиденье – оно, как счастье, оно
Входит в тебя и пронзает насквозь —
И снятся то белые медведи, то бурые,
То девочка, которая шлепнула тебя по затылку
За то, что ты сказал ей: «Люблю».
 
 
Сновиденье – оно никогда не кончается,
Мир наш слишком убог, чтоб его потерять.
Звезды в небе – лишь продолжение сновиденья,
Повод для того, чтоб не спать.
 

 
Я потихоньку опускаюсь на дно
Жизни, дремучей и кровожадной,
И думаю, как солдатики наши
Жили в окопах в сорокадвухградусный мороз.
Фронтовые сто грамм не спасут —
Тут нужно нечто иное.
 
 
Узбекский полк в сталинградских окопах замерз
За одну ночь, не успев сделать ни единого выстрела.
Их было, кажется, шестьсот сорок человек.
И чего ради было посылать их, привыкших к теплу,
В наши сталинградские морозы?
Сибиряки бы здесь больше сгодились.
Они и сгодились – с них, мертвых,
Снимали валенки и полушубки
Озябшие злые немцы.
 
 
А потом вспоминаю Виктора Некрасова,
Его «В окопах Сталинграда».
Вспоминаю ординарца Валегу,
Который готов был за своего литеху
Горло перегрызть – и делал это.
Он ночью крался в немецкие окопы,
Перерезал там горло двум-трем фрицам —
Для того чтобы принести своему литехе
Бутылку шнапса и плитку шоколада,
А еще кости, которые хрустят и хрустят
На зубах, которых уже не было
Для тех, кто не дошел до Берлина.
 
 
Мой дядька дошел до Берлина. Он
Каждое лето приезжал в мою деревню —
Его жена была родной сестрой отца —
И говорил: «Сбегай за водкой!»
Я садился на старенький велосипед
И ехал в сельский ларек за бутылкой.
Потом приходилось бежать за второй бутылкой.
 
 
Однажды он мне сказал:
«Дойди до Берлина – и ты все тогда поймешь.
Знаешь, что мы там вытворяли после победы?
Мы насиловали немецких девушек,
А потом вспарывали им животы —
А пусть не рожают!»
 
 
Это страшно,
Но это и есть война.
 

 
Я хочу, как Генри Торо, жить в лесу.
Возьму с собой
                  коробок спичек и горсть пшеницы —
А что еще в лесу нужно?
Вон сколько и травок духмяных и целебных,
И грибков, и ягод.
А еще можно ловить в озерце рыбку —
Карасей,
         плотву и прочую красноперку.
Я выкопаю себе глубокую землянку,
Оберну ее внутри пушистым мхом,
Который греет лучше, чем медвежья шкура.
А сверху сделаю крышу
                              из дубовых и липовых веток.
Пшеничку, разумеется, я тоже посажу —
И года через три у меня будет такой урожай,
Что незачем будет ходить
В деревенский магазин за хлебом.
Печку тоже я
                  в своей землянке сложу.
И ко мне будут приходить звери
И прилетать птицы,
А по ночам опускаться
                               на крышу шалаша звезды.
И мне будет так хорошо, как никому на свете.
Не надо будет ни брать вымогательных кредитов,
Ни долго ждать обещанной зарплаты —
Зачем мне кредиты и зарплата,
Если и так всего под рукой?!
А самое главное, что меня там, в лесу,
Не коснутся ни ревность, ни зависть,
Которые отравляют мне жизнь в городе.
Но самое обидное,
Что я никогда не буду жить в лесу.
Потому что.
 

 
Мне приснился хороший сон. Я умер.
И вот лежу я во гробе.
Наверху голуби сизые воркуют
И еще какие-то черные крыльями машут.
Вороны, наверное.
Прилетели выпить за помин моей души.
Выпьют. Из дождевой лужицы.
А ко мне опять придет хороший сон.
Будто бы хожу я по весеннему лесу.
Улыбаюсь фиалкам розовым
И пролескам голубым.
И они мне улыбаются.
А зачем умирать-то было?
 

 
В ноябрьскую грязь окунув глаза
И туфли по самое что ни есть,
Ты нервничаешь, как солдат на параде,
И хмуришься, и идешь не в ногу.
 
 
В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь лежащего на асфальте
Огромного, как свинья, карася —
Зажарить бы, что ли, его – а жалко.
 
 
В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь там честного браконьера,
Который пытается брюхо вспороть русалке —
Икры-то, думает, сколько будет!
 
 
В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь там себя самого,
Растерянно хлопающего глазами,
И думаешь: когда же выпадет снег.
 

1

 
Как тебе живется, де ла Серна?
Скверно? Люди, видимо, не те.
Лепрозорий, нищая таверна,
А еще и прозвище – Тете.
 
 
Вот такая странная картина
Возникает среди разных книг:
Нежная, как солнце, Аргентина —
Та, в которой, в общем, ты возник.
 
 
Ничего, не жалуйся, Эрнесто,
Бог один, наверно, в этом прав:
Революция тебе невеста,
Пусть ты врач и пусть ты костоправ.
 

2

 
Забудем о детях и женах,
О хлебе и об еде,
Будем лечить прокаженных
Всегда и везде.
 
 
Будем Богу молиться,
Чтоб с неба текла вода,
Чтоб наши тусклые лица
Нравились ему иногда.
 

3

 
Полно по фене ботать,
Не надо нам сопромата,
Надо всегда работать,
Хотя бы из автомата.
 
 
И, нежности потакая,
Полная любви и ласки,
Жестокая жизнь такая
Щурит надменно глазки.
 
 
А ты говоришь: «Чинчина»,
А ты говоришь: «Кордова»,
Была б иногда причина,
Чтоб не дойти до гроба.
 

4

 
Кукуруза в полях уже поспевает,
А полет твой, увы, бескрыл.
«Революция без стрельбы не бывает», —
Че Гевара так говорил.
 
 
Кем он был, этот астматик бледный:
Врачом или палачом?
То слишком богатый, то слишком бедный,
Но вечность здесь ни при чем.
 
 
Она всегда тобой отобедает,
А вот то, что будет потом,
Бог единственно только и ведает
В существованье своем простом.
 

5

 
Книжник, странник, а мир огромен,
В сердце грусть, а ступни в росе.
Кто бы знал, где ты похоронен, —
Не на взлетной же полосе.
 
 
Мы, наверно, не то любили —
Ты ведь знал, чем закончится круг,
Что придется лежать в могиле
Да без обеих рук.
 
 
Куба в море гневно качалась,
Кто-то корчился в параличе.
Никогда оно не кончалось —
Время Че, время Че, время Че.
 

6

 
«Он человеком был всегда без сердца, —
Анита так писала чрез года, —
И всех, в ком не нашел единоверца,
Расстреливал без всякого суда».
 
 
Он революции был гневный пламень —
И горы разрушал, и города.
И в нем тогда сошлись вода и камень —
Кто б знал, что камень раскрошит вода?
 
 
Не хмурься, не печалься, команданте!
Гляди, как много солнышка вокруг.
Мне любопытно, а в какой бы Данте
Тебя отправил високосный круг?
 

7

 
Плачь, Аргентина, плачь
С Кубою заодно.
Вот он, святой палач,
Завернутый в полотно
 
 
Революции. Плачьте и вы —
Те, кто расстрелян им.
Любой фанатизм, увы,
Мертвым страшней, чем живым.
 
 
Революцией не наешься всласть,
Ее голос – кровавый ручей.
Всем известно: любая власть
Превращает врачей в сволочей.
 

8

 
Переведи меня через майдан,
И, обезумев, скажу: да где я?
Там тоже вроде, говорят, идея —
За что нам этот горький опыт дан?
 
 
Живут там и хохлы, и иудеи —
Последние не влезут в мой рассказ.
Там, в общем, нету никакой идеи —
Есть только Крым, есть только нефть и газ.
 

9

 
У меня АКМ на плече,
И Россия стоит за спиною.
Время Че, время Че,
Что ж ты делаешь, Боже, со мною?
 
 
Волжский плавает пароходик
В боливийском знойном луче.
Никогда никуда не уходит
Время Че, время Че, время Че.
 

Уроки античности

1

 
Живому бытию не быть расколоту,
Пускай у мертвых голова болит.
Ослы солому предпочли бы золоту —
Так говорил печальный Гераклит.
 
 
А мы лишь с барахлом соприкасаемся,
И нам не важно, кто там чернь, кто знать:
Царапаемся, хмуримся, кусаемся,
Чтоб эту правду горькую узнать.
 

2

 
Свиньи купаются в грязи,
                                  а птицы в пыли и пепле —
Очищаются так, кто как захотел:
Люди плещутся в море, пока глаза не ослепли
От соли – у всего живущего свой удел.
 
 
Что до человека, будь он трезвый иль пьяный,
Любой из них может
                           умереть и воскреснуть в один момент.
Самый мудрый из них
               по сравнению с Господом кажется обезьяной.
Гераклит. 62-й фрагмент.
 

1

 
В природе не бывает пустоты,
Природа, словно колокол, звенит,
В природе звезды есть, и я, и ты,
И он, в нее влюбленный Парменид.
 
 
И нету, знаешь ли, небытия,
Пусть космос пуст, живет самим собой —
Там бог живет, там только ты да я,
Обвенчанные странною судьбой.
 

2

 
Мысль – это всегда лишь мысль о предмете,
Пусть кометы опять свои распускают хвосты,
Но знай, что в огненной этой комете
Есть только я и ты.
 
 
Там и скалы, и звезды, как рыбьи кости —
Там тебя и Господь простит.
Приходи-ка лучше к Пармениду в гости —
Он тебя огнем угостит.
 

1

 
В этом, наверное, суть родства —
Светила не гневные божества,
А оторвавшиеся от земли глыбы,
Плывущие по небу, словно рыбы.
 
 
Кто б ему это когда простил —
Религиозный прочен настил:
Суд, изгнание из Афин – и скоро
Не стало Анаксагора.
 

2

 
Можно мудрствовать и плодиться,
Можно ждать молока и хлеба,
Можно смерти ждать, но лучше родиться
Для того, чтоб увидеть небо.
 
 
Разрисованное иногда луною,
Солнцем полное иногда —
И тогда твоя жизнь станет жизнью иною,
Она станет истиною тогда.
 

1

 
Черепаха, Ахилл и он,
Натянувший движенья рубаху.
Никогда, говорил Зенон,
Не догонишь ты черепаху.
 
 
Смысл движенья – не власть, а всласть
Насладиться своей судьбою,
И любовь свою не украсть,
И остаться самим собою.
 

2

 
Слон слонялся по трубе,
Изучая А и Б,
А Зенон сидел, угрюмо
Думая лишь о себе.
 
 
Слон на солнышко молчал,
Небосвод не огорчал.
А Зенон, всегда сердитый,
«Нет движения!» – кричал.
 

1

 
Даже ночной горшок может быть прекрасным,
А лукавый юноша – безобразным.
Живи во дворце или в избе —
Прекрасен будь сам по себе.
 
 
Прекрасное безусловно, словно
Грива коня или руно овна,
Неважно, что там – дворец, притон —
Так говорил Платон.
 

2

 
Ни время, ни пространство, ни число,
Ни темная луна, ни солнце ясное
Угрюмым бесам, ангелам назло
Не смогут никогда столкнуть прекрасное
 
 
С вещами. Жизнь и чувственность – одно,
Мы остаемся в скрипке беспредельности:
Вот жизни дно, а вот и смерти дно —
И лишь прекрасное всегда в отдельности.
 

1

 
Рукописи его лежали в подвале,
Читал их кто-нибудь? Да едва ли —
И так полтораста лет.
Крысы их грызли – один скелет
 
 
Остался от мудрости этой броской,
И если бы не Андроник Родосский,
Который к червям приник,
Что б мы знали о них?
 

2

 
И медь для статуи, и серебро для чаши —
Все смыслом неожиданным полно:
А статуя – для памяти горящей,
А для веселья – пышное вино.
 
 
И пусть тебе покамест не по чину
Философа надменно разбирать,
Ищи во всем заветную причину —
Причину жить, причину умирать.