Текст книги "Полдень XXI век, 2012 № 10"

Автор книги: Сергей Малицкий

Соавторы: Антон Первушин,Сергей Фомичев,Максим Тихомиров,Борис Богданов,Александр Етоев,Самуил Лурье,Виталий Мацарский,Мария Познякова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Александр Етоев
ЖИЗНЬ ВЕЧНАЯ

В детстве звезды были белыми и высокими. Бабка говорила ему: вышел сеятель сеять, бросил семена в землю, а ветер поднял их вверх и разбросал по небу.

В тот год правил голод, хлеба не уродилось, и бабка померла к декабрю.

Шло время, звезды тускнели. Скоро они сделались совсем тусклыми, как глаза, и ближе не стали.

Блеснула молния. Вдали полыхнуло, за рекой загорелся дом.

«Библиотека».

Седой смотрел, как желтая россыпь искр поднимается, закручиваясь в спираль. Настойчиво запела сирена. Звук был долог и безнадежен, так воет умирающий зверь.

Седой повернулся спиной к пожару, на него напала тоска.

«И сегодня никого».

Желтые пальцы вытянулись щепотью, заскрипела сухая кожа. Он принюхался – из-за реки потянуло гарью.

«Сколько до срока? День? Два?»

Похоже, он запутался в счете.

С мысли его сбил шорох.

Седой прислушался, звук был непонятен. Он задел сердце, и в груди шевельнулась боль.

«Сегодня, значит».

Он обернулся. Из короткой черной травы, разлившейся по земле от дороги, от забора, из полосатой тени на него смотрели глаза. Синие пятна глаз, жидкие, как газовые горелки. Потом пятна погасли, но не успел он сделать и вдох, вспыхнуло белесое пламя. И сразу ударил гром.

Седой отпрянул, упал, кожей виска почувствовав пролетевшую в сантиметре пулю.

– Испугался? Я целился мимо, проверял твой страх, жив он у тебя или умер.

Седой растер ладонями по лицу смешавшийся с грязью пот, выплюнул изо рта кислую земляную кашу.

– Живой, – произнес он хрипло. И повторил, словно себе не веря: – Живой?

– Страх жив, – сказал невидимка.

Там, откуда он говорил, трава раздвинулась в стороны, и земля будто выдохнула. Приминая траву, по земле прошла холодная струя воздуха. Она обдала ноги от ступни до колена, и Седой ощутил на коже мягкие электрические уколы.

– А сам ты? Готов? Ты ведь ждал меня. Ждал ведь?

– Нет. – Седой покачал головой.

Он солгал. Голову обложило, и язык еле ворочался. Он посмотрел на ноги и увидел, как по складкам мятых штанин залегли голубые змейки. Они то вспыхивали, то потухали медленно. То сползали и исчезали в траве. Самого тела Седой не чувствовал, не было тела. Чувствовал землю, жгущую сквозь подошвы, какая она зыбкая, словно ему не родная, словно он не родился на ней давно, семьдесят лет назад, и не доживал худо-бедно отпущенный Богом срок.

– Я не ждал, я крышу чиню. Железо совсем прогнило.

Рядом с домом у крепко сколоченной лестницы широкой белой стопой лежало кровельное железо. Неподалеку валялись сбитые с крыши ржавые покореженные листы. Они упали прямо на огород, примяв густую ботву и обсыпав землю ржавой окисной крошкой.

– Надо менять, прогнило. Ты хозяин, Седой. Хороший хозяин, крепкий. И дом у тебя крепкий, вон какой дом. Сто лет простоит, еще и тебя переживет.

Седой хмыкнул. В черной дыре на его лице не было ни одного зуба. Он все пытался как-нибудь ненароком, искоса взглянуть на того, кто с ним говорил. Любопытство сильнее страха. Страх, он живет всегда, к нему привыкаешь, как привыкают к боли, к чужим смертям и тупому каторжному труду.

«Скорей бы уж, – думал он. – Раз пришел, чего зря болтать».

– Давай, – крикнул он зло и, набрав горькой слюны, плюнул в тень от забора. – Обещал ведь.

– Спешишь, Седой, не спеши. Чего другого, а времени у нас хватит. Время – это мое хозяйство. Самый главный начальник лично поручил мне его, знал, старик, бухгалтерия у меня строгая.

«Болтун, – Седой поморщился недовольно. – И там одни болтуны. Меня бы к вам в свое время».

Он погладил под рукавом плечо. Плечо было твердое, словно корень, и под кожей шевельнулся бугор. Топор лежал близко, в траве.

«Попробовать, хуже не будет. Самое худшее – это смерть, а смерти он не боится. Пусть. Интересно даже, выстрелит он опять или нет».

В небе гулко загрохотало. Гроза гуляла над городом и задымленным серым краем налезала на заречную часть. Здесь было темно, а там, над городом за рекой, темень стояла адская. Лишь языки пожара вырывали по временам из тьмы скользкие от дождя крыши да молнии норовили попасть в высокий крест колокольни.

Здесь, в Заречье, на безлюдной окраине города, где одиноко, словно на выселках, стоял дом Седого, тучи были пореже и дождь не шел. Редкие тяжелые капли ударяли в пыль за забором, и над дорогой взметывался фонтан. Метрах в трехстах за лугом, за полосой шоссе тучи брюхом приминали деревья, лес шумел, мрачнея и негодуя.

Седой шевельнул рукой и потянулся в сторону топора. Голос в траве молчал. Седой нагнулся, взялся за топорище, выхватил топор из травы. Из тени у забора ни звука. Потом трава заходила, и раздался глухой смешок.

«Видит».

Рука Седого с топором опустилась.

– А что, Седой, – голос зазвучал громко, будто говорили возле самого уха. Трава у забора вздыбилась и почти сразу опала, – топором тебе когда-нибудь приходилось работать? Не пулей, а топором?

Седой выпрямился растерянно, топор сполз в сырую траву.

– Говори. – начал он и тут же позабыл, что хотел сказать дальше.

Всполох от грозовой зарницы докатился до края леса. Лес окатило светом, синяя полоса шоссе высветилась и пропала. Где-то у реки близ моста сквозь бормотанье туч негромко запел мотор.

В траве у забора молчали, потом голос сказал:

– Мне интересна ваша порода, Седой. Не ты, а вообще – вы все. Такие, как ты. Мне с вами легко, что ли. С другими трудно, а с такими, как ты, – легко. Седой, ты мать свою помнишь?

«Бога проси. Бога проси. – застряла в голове у Седого прокравшаяся из детских снов старая бабкина приговорка. – Бога. Бога.»

«К черту!» – Он повернулся спиной к забору и сделал шаг в сторону дома.

«Плюну, пойду, ничего не будет, – остановился он, сгорбившись. Нога зацепилась за топорище. Седой покачнулся, но не упал. – Нет, нельзя уходить. День сегодня такой. Мой день. Все ради этого дня. А я – уходить».

Все-таки он подошел к серой громаде дома, ногой подбил на крыльце вылезшую из паза ступеньку.

«Худо, надо чинить».

На голову из-под навеса полетела труха. Седой протер ладонью глаза. Странная мысль пришла ему в голову. Он посмотрел на собачью будку, которая стояла в углу двора между крыльцом и домом, ветхая с позеленевшими досками и старой, латанной крышей.

«Волк, он что, помер?»

Пес был моложе своей конуры, но по собачьим летам – старик. Приблудным мокрым щенком залез он как-то ранней весной в конуру, где и духу-то песьего не было почитай лет двадцать. Седой тогда его не прибил, просто забыл про мелко поскуливающего кобеленка, а когда от конуры завоняло, он сжалился, бросил кость. С тех пор прошло много лет, сколько – Седой не считал.

Он тихо подошел к будке и, с трудом сгибаясь, заглянул в теплую собачью дыру. И чуть не упал, отпрянув. Из черного круга прямо ему в лицо смотрела чужая незнакомая морда в гладкой слипшейся шерсти и с кровавыми обводами век. Это был его Волк, но не такой, каким он привык его видеть днем. Глаза собаки были открыты, но в них жил только сон, они казались выточены из стекла и лишь глубоко на дне едва-едва пробивался маленький лучик жизни.

Собака его не видела. Она спала, дыхание пса было ровным. С таким Седой не сталкивался ни разу. Он даже позабыл на мгновенье о голосе в траве у забора. Верный Волк, знавший и топор, и палку хозяина, дрыхнет, как последний предатель, в вонючей свой норе, а хозяина в это время.

Седой ткнул твердым пальцем в скользкую собачью губу. Пес вздрогнул во сне, судорога прошла по телу, но позы он своей не сменил. Волк не хотел просыпаться. Чужой близко, чужой у забора. Но ни лая, ни клочьев пены, ни наскоков и глухого рычания, когда пес отбегает наискось от врага, уворачиваясь от занесенной руки.

– Скотина! – Седой плюнул в собачью морду, потом просунул руку в дыру и нащупал на желобе справа теплую от собачьего жара бутылку. Такая у него была хитрость. Седой прятал в конуре поллитровку. Ни от кого. Просто приятно думать, что, вот, есть на земле место, про которое знаешь: свято.

И тайну святого места охраняет клыкастый волк.

Не охраняет. Спит собачьим сном, сук видит.

Седой отвинтил пробку и хлебнул, запрокинув голову, крепкой горячей жидкости. В стекле бутылки отразился пожар. Ветер за рекой смахнул с языков пламени завесу дыма и гари или молния просверлила воздух, – Седому было плевать. Он утерся, убрал бутылку и, силой дернул пса за ухо. Пес зарычал во сне, но не проснулся.

– Что, – обернулся он к источнику ненавистного голоса, – за дурака меня держишь? С такими тебе легко? А много у тебя таких-то? А? Сволочь.

– На мою жизнь хватит. – Голос над ним смеялся. – А она у меня до-о-о-олгая.

У Седого потемнело в глазах. Злость прорвалась наружу. Водка подхлестывала его изнутри, и сердце прыгало чертом.

– Сволочь, – повторял он, вдавливая подошвы в траву. Он шел к проклятому месту, и голос пока молчал. Трава стояла спокойно, лишь ветерок, дувший к дому от леса, приглаживал верхушки стеблей, и на траву набегала рябь.

Седой шел, угрюмо выпятив челюсть. Про топор он и думать забыл, шел, сжав кулаки и ворочая под пиджаком мышцами. Шея его надулась, лицо побурело от крови, он сейчас походил на старого отчаявшегося быка, который в последний раз сражается за обладание телкой. Последний метр он не шел, а волочил по траве ноги, они путались в коротких стеблях, и почему-то мысль о косе, которую надо бы поточить, и траве, которую надо выкосить, отвлекала его от страшного.

Он ступил в заколдованный круг, откуда с ним говорил голос. Здесь не было никого. Трава росла, как везде. И земля была как земля. В полутьме возле ног он видел привычное мельтешение насекомых. Набухал и растягивался беспечно выползший дождевой червь. Маленький оранжевый паучок карабкался на лист подорожника.

– Я здесь. – Голос раздался справа. Вихрь прошел по траве, и под ветками старой яблони трава вздыбилась, как от страха. – В догонялки будем играть? Я не против. Давай, Седой, догоняй. Только помрешь ведь, и ничего у тебя не будет. Шиш вместо того, что просил. Побереги сердце, Седой.

Кулаки разжались сами собой, и злости вроде бы поубавилось. Жирные капли пота набухали в корнях волос, потом стекали медленно по морщинам, холодом окатывая лицо.

– Успокойся, Седой. Думаешь, я тебе враг? Я такой же для тебя враг, как и для всего вашего рода. Так что будь умницей, подожди. И вино допей. Допей, Седой, вино помогает.

Седой не стронулся с места. О вине он больше не думал. Обруч упал с головы или же гроза уходила, но стало легче дышать, и телу сделалось легче. Только одно мешало, мысль, может быть, важная подкатывала, накатывала, как волна на прибрежный камень.

Что ж это он? Как так получилось, что нужно просить чужого? Это ему-то – ему! – елозить перед чужим, ползать перед ним на карачках. Говно лизать.

Он гнал эту мысль прочь, сейчас она была лишней. Но кто-то упрямо ее подталкивал к внутренним берегам, будил, не давал пропасть.

Когда же это ты ползал, Седой? Трясся и лизал много ли? Было такое? Перед тобой ползали, а не ты. У тебя говно с сапогов лизали.

«Я жить хочу, – сказал он себе другому, тому, кто бесконечные годы сидел в нем, зажавшись в угол, подремывал, помалкивал до поры. – Жить, а не подыхать от старости».

«Скажи еще, что от совести».

«Убирайся, я жить хочу».

– Устал. – Он сел на траву и обхватил колени руками. Голос его был извиняющийся. – Может, пора уже? Что тебе еще надо?

– Немного. Все, что надо, ты уже сделал. Погоди чуток, сперва надо встретить гостя.

– Гостя? Какого гостя?

– Какой бы гость ни был, а встретить его придется. Здесь от меня мало что зависит.

Звук автобусного мотора, на время приглушенный грозой, снова выплыл из темноты. На выбоинах перед мостом привычно загрохотало, и скоро пляшущий свет озолотил участок шоссе за лугом у поворота.

«Который же теперь час?»

Вдруг до него дошло, что время еще не позднее. Одиннадцатичасовой автобус рейсом на «Первомайскую» – значит, еще не ночь и до полуночи целый час. Тучи, гроза, черный чулок над землей сделали свое дело.

Автобус закашлялся, тормозя, и остановился на повороте. Скрипнула гармошка дверей, кажется, кто-то вышел. Световые квадраты окон качнулись и уплыли в сонную заволочь.

«Кого еще черт принес?» – подумал он недовольно и вдруг вспомнил про гостя, о котором они только что говорили.

Сначала он услышал дурацкий свист на лугу, потом шелест травы и шаги, а следом из туманного марева показалась пританцовывающая фигура.

«Тоже мне, гость. Сосед, рожа вахлацкая, чтоб его скорей посадили».

– Здоров, дед. Я должок тебе привез, косу, – сказал сосед не по вечернему громко и ногой отпихнул калитку. – Ты чего сегодня такой? Помирать собрался?

«Пьянь. – Седой поморщился. – Я жить собрался, дурак. Помирать это тебе».

– Давай, – он протянул руку к косе, – давай, давай. Некогда мне.

Пришедший махнул рукой в сторону города, за реку.

– Новость-то слыхал? Про пожар. Молния в библиотеку попала. Горела ровно сорок минут. Слышь, дед, анекдот. Приехала городская команда, так сначала у них поломалась помпа, а потом оказалось, что пожарные рукава дырявые. Пока те чесались, она вся и сгорела. Понятно, книжки, бумага. Хорошо горит.

– Я спать собрался, давай. – Седой отобрал косу и поправил тряпку, которой было обмотано лезвие.

– Ладно, твое дело такое, спи. Я через твой огород, чтобы не обходить. – Сосед опять засвистел и на ходу сорвал белый венчик ромашки.

– Кусты не помни, – крикнул он соседу вдогонку. – Дороги ему мало.

– Не помну, дед, не зуди. – Сосед обернулся, не останавливаясь. – Ну ты и злой. Почему, спрашивается? – Он опять засвистел, замолк и сказал со смехом: – Бабы у тебя нет, вот почему.

Седой с минуту смотрел ему вслед, в руке сжимая косу, затем развязал тряпицу и пальцем потрогал лезвие. Оно было наточено остро и отливало голубоватым светом. Седой покачал головой, с чего бы это сосед так постарался. Подобного за ним не водилось. Хотя, с паршивой овцы.

Додумать он не успел. В темноте близ яблонь засветились бледные пятна. Опять глаза. Серому хватало и голоса.

– Гостя проводили, теперь можно приниматься за дело. Пойдем. – Седой удивленно посмотрел на то место, из которого звучал голос. – Пойдем, отсюда недалеко. Я скажу, как идти. Сначала выходи на дорогу.

Глаза в яблоневой тени погасли. Теплая пыль дороги закружилась маленьким вихрем. Седой в руке повертел косу, не зная, что с нею делать, потом махнул на косу рукой и отбросил подальше к грядкам, где лежало сброшенное железо.

Он шел и чувствовал себя подконвойной вонючей рванью, которой столько в жизни перевидал, что казалась она ему длинной серой рекой, волнами откатывающей к востоку. Ни лица у реки не было, ни имени, и вместо голоса долетало из-под спекшейся корки лет безъязыкое коровье мычание, как будто где-то плачут глухонемые.

Седой обогнул заборы, свернул на тропу к реке, а его невидимый поводырь зыбкими воздушными знаками указывал ему направление.

За лесом он услышал дорогу, на шоссе шуму прибавилось, гроза нехотя отступала, и из города потянулись машины. И хотя дело близилось к ночи, показалось Седому, что небо стало светлеть.

Они миновали развалины древней риги, стены потонули в чертополохе и обросли какими-то чудовищно огромными лопухами и крапивой в человеческий рост. Дальше пошли овражки, а ближе к реке под ногами громко и противно захлюпало. Но и ржавую болотину, подсохшую из-за летней жары, они скоро оставили позади, и ноги Седого остудили холодные заросли купыря, ударившие в нос сладким запахом меда.

От ничейного покосившегося сарая они повернули направо и двигались теперь вдоль реки. Седой хорошо слышал, как за низким густым ольшаником она плескалась негромко и время от времени на воде гулко бухало – это охотилась за мошкарой невидимая крупная рыба.

Седой передвигал ноги, как автомат, ему было все равно куда, он шел, вернее, его вели, и совсем не думал о цели. Мало того, ему просто хотелось идти, идти бесконечно долго, идти бездумно куда ведут, идти, забыв о награде, ожидавшей его в неизвестности.

И вдруг – впереди стена.

– Стой, – услышал он голос. – Пришли.

Седой очнулся и растерянно осмотрелся. Место как место. Пустоватое, голая плешь, окруженная невзрачными деревцами. Почва жирная, вязкая, прикрытая рыжим дерном. Над дерном – ночные бабочки.

– Здесь яма, посмотри, что там на дне.

Седой увидел не яму, а просто прикрытое ветками углубление. Он раскидал ветки, на дне не было ничего. Лишь в прелой сырости, оставшейся после веток, копошилась мелкая насекомая живность.

– Ничего, – сказал он, показывая пустые руки.

– Попробуй чем-нибудь копнуть.

Седой, даже не спрашивая, зачем, поднял острую палку и ковырнул ею землю. Что-то круглое землисто-белого цвета зацепилось за острие. Он поднял предмет над землей. Череп. Это был человеческий череп, острие попало в глазницу. Седой тупо смотрел на находку и ждал приказа из пустоты.

– Не то, попробуй-ка рядом.

Седой хотел стряхнуть череп с палки, но острие вошло глубоко и пришлось ногой упереться в побуревшую лобную кость, чтобы освободить орудие. Череп откатился в сторону и теперь смотрел на Седого пустыми отверстиями глазниц.

Седой ковырнул опять. И еще одна мертвая голова сухо ударилась о деревяшку. Рядом с ней вылезли из черноты бесформенные белесые кости.

– Снова кости. Кости, косточки, черепки. Первый черепок, угадай, чей? Капитана-артиллериста Колбухина. Ты его вряд ли помнишь. Память у тебя – говно. Да и пес с ней, с твоей памятью. У кого она лучше. Брось палку, пойдем, осталось недалеко. И недолго. Недолго тебе осталось, Седой. Я свое слово сдержу. А черепок, пни-ка его подальше, чтобы не скалился на живых и не нагонял скуку.

Наконец они вышли к реке. Берег был сильно загажен, мусорные отвалы подступали к самой воде, и волны слизывали, набегая, ржавчину с покореженной арматуры. В стороне чернел мост. Фонари на том берегу горели уныло и смутно, мишень для летучих существ, населяющих небо полуночи.

– Путешествие подошло к концу. Всё, Седой. Приятно было подышать воздухом напоследок?

Седой неторопливо переминался.

– Твой звездный час наступил. Жалко, что ты безбожник. Можешь мне удивляться, но я, уж какой закоснелый грешник, а в этого старика верю. И даже, знаешь, боюсь. Но, я вижу, моя болтовня тебя сейчас мало интересует. Посмотри, вон у бетонной плиты стоит бочка с водой. Вода, хоть и не первой свежести, но вполне сносная, дождевая. Это для тебя вход.

Плечи у старика передернулись. Он опустил голову и искоса посмотрел на бочку.

– Хочешь надо мной посмеяться? – В голосе Седого отразились одновременно злость, испуг и обыкновенная человеческая брезгливость.

– Не собираюсь я над тобой смеяться. Я над такими, как ты, уже достаточно посмеялся. Ты, что же, Седой, хотел, чтобы была непременно триумфальная арка? Чтобы при входе тебя осыпали цветами или солдаты внутренней службы стояли навытяжку по сторонам? Нет, Седой, такого не жди. У каждого вход свой. Для кого арка, а для тебя эта вот бочка. И никакого унижения здесь нет. Ты.

– Что надо делать? – Седой оставил его фразу недоговоренной.

– Раз я сказал «вход», значит, надо в него войти.

– Мне?

– Не мне же, Седой. Заберись на плиту и – туда.

– В бочку я не полезу. Мы так не договаривались, чтобы в бочку.

Седой нахмурился и отступил на шаг к берегу.

– А как мы договаривались? И где мы договаривались, помнишь? Седой, благодари Бога или кто у тебя вместо него, что в бочке просто вода. Это я тебя пожалел, старость твою пожалел. Другие ныряют в бочку с дерьмом, еще и благодарят меня за это.

– Я не верю, я тебя ни разу не видел. Голос, глаза, мне этого мало. Это правда, что у тебя рожа козла и на ногах копыта?

– Правда, не правда, не все ли тебе равно. Полезай, пока я не передумал.

– Ладно. Я знаю, ты просто хочешь меня обмануть – убить. Но ты сказал правильно: мне сейчас все равно. Убьешь – пусть так. От козла вонючего много ли можно ждать?

– Много, Седой, много. Ты вот ждешь.

Седой устал говорить. Он подошел к бочке и ногтем поковырял ржавчину. От зеленой, зацветшей воды пахло болотной гнилью. Пятна масла и дохлые пауки лежали на неподвижной воде и медленно колебались от тяжелых шагов человека.

Седой проглотил забившую рот слюну и забрался на бетонную глыбу.

– Прыгай, бочка без дна. Задержи дыхание и прыгай.

На мосту в проезжавшем грузовике слышали, как кто-то крикнул на берегу. Да мало ли какая компания гуляет, пропивая добычу. Вниз, в темноту не полезешь.

Сам Седой своего крика не слышал. Уши его забило водой. Он почувствовал, что воздух кончается, безвоздушная горькая жижа раздувает его изнутри, вот-вот – и легкие лопнут, разъеденные паучьей смертью.

«Обманул… умираю. умер». – Слова крутились красными червяками и тут же пропадали в мозгу.

И вдруг тяжесть ушла. Воздух потек отовсюду, вытесняя из легких смерть и голову обдавая холодом.

Седой плохо что понимал, глаза его подернулись пленкой, но он знал, что живой, и, значит, обмана не было. Он стоял, упираясь в землю локтями, коленями и пальцами помертвевших ног. Руки его тряслись, а голова падала то и дело и больно билась о землю.

Так продолжалось долго. Он медленно приходил в себя. А когда в голове прояснело, он встал нормально, по-человечески и ладонью протер глаза.

Ночи не было. Стоял светлый день, может быть, утро, река впереди рябила, и вдали, на том берегу, над откосом блестели крыши. Воздух просверливали дымки, в домах готовили пищу.

Седой остро ощутил голод, обернулся и увидел свой старый дом. Он стоял, как и всегда, одинокий и как будто обиженный этим своим одиночеством. Углы дома таяли в солнечном свете. Весь он был зыбок и походил на большую размытую картинку, или зрение Седого еще не оправилось после странных событий, или восходящее солнце так исказило вид.

Что-то черное, до боли знакомое мелькнуло на фоне дома. Большая собака. Волк. Он выбежал навстречу хозяину, словно того не было много лет. Хвост его юлил по земле, и морда моталась из стороны в сторону, рассыпая вокруг себя белые хлопья слюны.

Не добежав, он вдруг подпрыгнул на месте, удивленно и обиженно взвизгнул и, поскуливая, захромал к Седому. Заднюю лапу Волк поджимал под себя, лапа была в крови, и тонкая кровавая лента тянулась за ним следом. На ходу пес оглядывался то и дело, и там, куда он смотрел, блестела узкая полоска металла.

Седой шел к дому и все старался понять, что же такое было, вспоминал и не мог вспомнить, только голова разболелась и в затылке заколотилась кровь.

У забора прозвенел колокольчик. Седой подошел к калитке и по-хозяйски поправил вырезанную из фанеры звезду. Потом вздрогнул, посмотрел на нее, нахмурился. Откуда взялась звезда?

Почтальон ждал у калитки. Он сидел на старом велосипеде, ногу уперев в землю и держась рукой за забор.

– Здравствуй, – сказал он, блеснув из-под козырька глазами и протягивая Седому конверт.

– Мне?

Седой взял конверт и стал удивленно его рассматривать. Прочитал адрес, пожал плечами. С трудом разобрал имя.

Смирнова В. И. Имя очень знакомое. Когда-то он его знал. Давно, очень давно. Но мало ли на свете Смирновых?

Он надорвал конверт, вспомнил, что не один, и посмотрел на езнакомого почтальона. Уезжать тот, видно, не торопился и как раз вытаскивал папиросы.

««Звездочка», – подумал Седой. – Надо же! Сколько лет не видел «Звездочку»».

Он отвернулся и раскрыл сложенный вдвое листок бумаги.

«Лешенька, Алексей Иванович.»

Рука у Седого дрогнула, ветер вырвал листок с письмом и бросил на траву у забора.

Почтальон смотрел на Седого и не уезжал. Папироса его почти скурилась, носком сапога он раскручивал на велосипеде педаль.

– Не помните меня, Алексей Иванович? Забыли. А я вас помню.

Рука Седого, протянутая, чтобы достать письмо, замерла и повисла в воздухе.

– Колбухин я, гражданин начальник. Колбухин я, теперь вспомнили?