Текст книги "Полдень XXI век, 2012 № 10"

Автор книги: Сергей Малицкий

Соавторы: Антон Первушин,Сергей Фомичев,Максим Тихомиров,Борис Богданов,Александр Етоев,Самуил Лурье,Виталий Мацарский,Мария Познякова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– А почему бы и нет? Или ты вареники не любишь?

Вареники я действительно не любил. Когда-то в детстве я объелся варениками с вишнями, которые изумительно готовила моя бабушка. С тех пор вид влажного теста вызывал у меня тошноту. Я промолчал.

– Странные вы какие-то в провинции, – продолжала она. – Под Адамо танцуете. Мужики на кухню набились и про какие-то дырки спорят, про электроны. А джинсов ни у кого приличных нет. И девчонки все какие-то зажатые.

– Послушай, – разозлился я, – тогда катись обратно к своим незажатым в фирмовых джинсах.

– Скоро покачусь, – спокойно ответила она. – Через три дня уеду. А чего ты из Москвы сбежал?

– А чего мне там было делать? Приятного мало в больнице валяться.

– Да, мне Инка говорила, что ты чуть концы не отдал. Но сейчас ты ничего. Приезжай в Москву, погуляем, город покажу, с друзьями познакомлю.

– Незажатыми не интересуюсь.

– Ну и дурак. Но все равно приезжай.

Появилась Инка.

– Чего не танцуете?

– Мы интересно общаемся, – ухмыльнулся я. – Интеллектуальные пляски.

– Вот как, – удивилась Инка. – Кто бы мог подумать…

– Да уж, – протянула Света, – мы, конечно, не будущие доктора физмат наук и не экс-кандидаты в лауреаты, где уж нам…

Инка побледнела, но сдержалась.

– Пойдем, Стасик, помоги мне открыть еще пару бутылок шампанского.

На кухне было шумно и так же накурено. Форточка не помогала. Курили, в основном, «Шипку» или «Приму». От дыма першило в горле и слезились глаза. Говорили, а точнее кричали все наперебой. Кричали уже не об электронах, а о политике. «Хрущев, Брежнев, двадцатый съезд, Сталин, культ, репрессии, гайки закрутят, пора когти рвать, да кому ты там нужен…».

Шампанское я открывал умело, без лишнего шума и фонтана в потолок. Чистых бокалов уже не осталось, и мы с Инкой принялись за мытье в крохотной раковине. Мне показалось, что она нарочно старается почаще прикасаться к моему плечу. Я вытер руки, протер насухо пару бокалов и отнес их в комнату.

Света сидела в той же позе и глядела на меня с каким-то странным выражением. «Улыбка Моны Лизы» – почему-то пришло мне в голову. Мне не нравился этот шедевр, в чем я никогда никому не признавался. Я не находил в том лице ничего привлекательного, или значительного, или загадочного. Странное лицо, раздражающее своей непонятностью, раздвоенностью, даже фальшивостью. Мне всегда хотелось пририсовать ей бороду.

Света встала, подошла к столу, взяла маленький сморщенный мандарин из подарочного набора и стала медленно его чистить.

– Приезжай, – тихо сказала она мне. – Приезжай. Пожалуйста.

9. Стас. Нью-Йорк. 1987 год, октябрь

9.1.– Подсунули тебе Светку, а ты, глупый, этого даже не понял. Ты вообще мало чего понимаешь, хоть и сильно умный. Какой у тебя IQ?

– Не знаю, – соврал я. – Причем здесь Светка. Рассказывай дальше.

– Светка при том, что ее папаня в КГБ работал, а ты в их клинике лежал. Они там за тобой понаблюдали, а потом решили, что и дальше наблюдать тебя надо. А через Светку это было очень удобно. Ладно, слушай дальше. – Инна смотрела на меня как-то снисходительно, покровительственно. Я и вправду чувствовал, что она гораздо умнее и опытнее меня. Какой же у нее IQ?

– Твой вопрос оставляю без ответа и перехожу к дальнейшему изложению.

Инна отодвинула пустую миниатюрную чашечку, достала Lucky Strike,закурила и сказала:

– Курящим приходится все труднее. Пока хоть здесь еще можно, в резервации у бара. Скоро вообще будут на мороз выгонять. Так на чем я остановилась?

– На жидком гелии нашего нобелевского академика.

– Да. Лабораторию его из Англии привезли, институт ему построили, и скоро все заработало вовсю. Выход гелия был очень маленьким, так что решили строить еще одну такую же установку, представь себе, в нашем городе Х. У нас была очень сильная теоретическая школа во главе с еще одним будущим нобелевским лауреатом Давидом Львовичем, а потому наверху решили, что здесь второй установке самое место. Там пусть экспериментами занимаются, а здесь теорию наводят, да и от столицы подальше. Плюс здоровая конкуренция. И тут начинается самое интересное, – продолжала Инна. – В том самом проклятом 37-м наш ныне советский академик открывает сверхтекучесть жидкого гелия. Оказывается, что при очень низких температурах, до которых он был мастер, этот сжиженный газ растекается всюду без всякого сопротивления. Поднимается вверх, как если бы не было силы тяжести, течет как ему заблагорассудится, плюя на Ньютона и классическую физику.

– Не надо ликбеза, – перебил я. – Мы тоже не Пажеский корпус кончали и знаем, что это чисто квантовый эффект, объяснение которому дал тот самый Давид Львович. Про это во всех учебниках написано. За это они свои нобелевки и получили. Старший за открытие эффекта, а младший за его теоретическое объяснение.

– Умница, – усмехнулась Инна. – Хоть чему-то тебя научили. Так вот, про интересное. Давид, которому чуть перевалило за тридцать, разочаровался в коммунистическом строе при Сталине и вместе с друзьями написал листовку, призывавшую к свержению «фашистского сталинского режима». Ни больше, ни меньше. Их, конечно, тут же взяли. И что дальше?

– Это всем известно. Старший академик заступился за своего любимого ученика, и того вскоре выпустили.

– Стас, ты же якобы умный. Тогда давали 10 лет без права переписки, то бишь пулю в затылок за придуманные, выбитые под пытками прегрешения. А тут совершенно реальная листовка, с реальным антисоветским содержанием, и одного из авторов, подержав какой-то год в тюрьме, причем даже не били, отпускают под поручительство весьма сомнительного персонажа, который остался в стране победившего социализма только потому, что его оттуда не выпустили. Не странно ли?

– Ничего странного, – возразил я, – все-таки поручитель был с мировым именем, да и Давид Львович, несмотря на молодость, был уже очень известным ученым. Вот и не решились их трогать.

– А Матвея Бронштейна решились тронуть, а Николая Вавилова решились? Правда, про последнего вскоре пожалели, да поздно было. Он ведь был выдающийся генетик. Но когда понадобился, его уже угробили… А брата его Сергея, физика, сделали президентом Академии наук СССР. В компенсацию, что ли? Уроды! Изверги!

– Ладно, странно. У тебя есть объяснение?

– У меня нет. Но старики в институте говорили, что как раз в те годы, то есть в 37–38, «деды-морозы» установили, будто основным препятствием консервации организмов является неравномерность их охлаждения. Особая проблема была с мозгом. В нем огромное количество капилляров, и при попытке резкого его охлаждения часть капилляров неизбежно разрывалась. Они лопались, как водопроводные трубы в сильный мороз. И тогда прощай мечта о счастливом оживлении. В лучшем случае оживишь идиота или паралитика с непредсказуемыми поражениями головного мозга. А вот сверхтекучий гелий, который очень быстро всюду проникал без малейшего сопротивления, представлялся отличным кандидатом. С ним начали экспериментировать, но наткнулись на массу теоретических проблем. И тогда…

– И тогда, – прервал ее я, – выяснилось, что единственным, кто может создать такую теорию, был наш Давид Львович.

– Умница, – похвалила Инна. – но он был в тюрьме по очень реальному обвинению. И тут за него вступился его старший коллега, который, видимо, смог убедить потенциальных кандидатов на бессмертие, скажем, того же Берию, что только Давид Львович сможет их нужной теорией обеспечить. Мне недавно прислали рукопись воспоминаний Бориса Яковлевича З., трижды Героя Соцтруда, соавтора наших-ваших бомб, прекрасно знавшего обоих персонажей. Очень любопытно, что он пишет.

Она полезла в сумочку и достала несколько листочков ксерокопий. Быстро нашла нужный и прочла вслух:

– «В трудный 38 год Леонид Петрович со всей твердостью и беря на себя всю полноту ответственности, выручил Давида Львовича и дал ему всё – «от любви до квартир». Подставим вместо поэтической «любви» открытие сверхтекучести: как и обещал правительству Леонид Петрович, Давид Львович с блеском создал теорию сверхтекучести». Понимаешь теперь, почему их не тронули? – продолжала Инна. – Ни старшего академика Леонида Петровича, ни его младшего коллегу Давида. Потому что старший академик пообещал правительствусоздание теории сверхтекучести, а младший таки-да ее создал! А на фиг нашему «просвещенному» правительству, да тем более в «трудном 38 году», нужна была теория сверхтекучести? Ни для танков, ни для самолетов она не годилась. Значит, была нужна для чего-то другого! Причем очень нужна. Леонид Петрович потом весьма высокие правительственные посты занимал, штук пятьдесят писем Сталину написал, весьма откровенных и часто обидных, даже на самого Берию осмелился Сталину жаловаться, и ничего. Правда, когда он демонстративно не явился на торжественное собрание по поводу 70-летия величайшего гения всех времен и народов, его со всех постов все-таки турнули, но опять-таки не тронули. Дачу казенную оставили, где он избу-лабораторию оборудовал. Вот старики и соображали, как же это так получилось, что за анекдот 15 лет давали, а тут такие выходки – и ничего. Кстати, что это за «любви и квартиры»?

– А, это из стихотворения «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», если помнишь таких. Написано в 1926 г.:

 
«Я знаю,
вас ценит
и власть, и партия,
вам дали б все
от любви до квартир».
 

– Бог с ними, с квартирами. Действительно, странно, – продолжил я, возвращаясь к академикам, – но это ведь все догадки, домыслы, фантазии…

– Конечно, фантазии, – легко согласилась Инна. – Но если предположить, что все так и было, то академиков использовали втемную. Они чистой наукой занимались и ни сном ни духом не ведали, как их открытия использовать собираются. А ведь использовали, я точно знаю.

– Знаешь?

– Знаю. Тот же кроль твой проклятый был насквозь гелием пропитан, пока в анабиозе лежал. И куча других зверушек. Мы на них учились, как с того света на этот возвращать. И научились. Причем это ведь двадцать лет назад было, а теперь уж и не знаю, каких успехов добились мои прежние коллеги.

Я молчал, покуривая ее Lucky Strikeи стараясь привести мысли в систему. Больно логично как-то все получалось. В жизни так редко бывает, только в книжках.

– Стас, – внезапно подалась Инна ко мне. – Мне только что в голову пришла бредовая мысль.

– Ну, – пробурчал я. – Излагай.

– Излагаю. Я ведь много про мою бывшую страну читаю. И что здесь печатают, и у вас сейчас с этой гласностью вон сколько всего вывалили. Мне только что пришло в голову, что Сталина, наверное, в анабиоз уложили. До лучших времен.

– Кофе больше не пей, – посоветовал я. – И сигареты проверь, не намешали ли в них чего-то вроде ЛСД. Спецзаказ для тебя.

– Ты тоже их куришь, так что давай бредить вместе. И у вас, и у нас пишут, что Сталин в последние месяцы стал бояться врачей, перестал их к себе подпускать, сам себе какие-то настойки вроде из йода делал. А почему? Он наверняка знал о ходе разработок по анабиозу и вполне справедливо полагал, что уж его-то точно захотят законсервировать. Он ведь знал, что для анабиоза организм должен быть еще хоть чуть-чуть живым, а значит, где-то рядом должна быть бригада, готовая за него взяться при приближении кондратия. Он догадывался или точно знал, что Берия такую команду держит наготове, а поделать ничего не мог, только и мог никого к себе не подпускать, кроме верной сестры-хозяйки, или кем там она была.

– Ну-ну, продолжай.

– А может, и дело врачей он потому и затеял? Может, он велел убрать тех, кто знал, как его заморозить? Хотел, как все, почить навсегда? А Берия после кончины босса велел всех тех врачей освободить, чтобы они его самого для будущих поколений сохранили? Логично?

– Погоди, – не согласился я, – ведь если те, кто мог его заморозить, были за решеткой, то кто же обслужил Хозяина, когда к нему подкрался конец?

– Наверняка, этим занималась не одна команда. У нас всегда подстраховывались в делах государственной важности. Над бомбой тоже параллельно работали несколько групп. Так и здесь было. Об одной Сталин знал, а другой втайне командовал Берия или кто-то под его присмотром. Да и старики говорили, что было две, а то и три команды. Одна у нас, другая в Москве, а третья где-то на Волге, на закрытом объекте, в каком-нибудь Сарове.

– Так что, – меня прямо передернуло, – по-твоему, отец народов хранится у нас где-то в криостате, купаясь в жидком гелии? А как же мавзолей? Он же там лежал…

– Подумаешь, мавзолей. Трудно, что ли, куклу изготовить? Проверять-то кто будет. А потом куклу вынесли, и концы в воду.

– Ну и воображение у тебя, – протянул я. – Ты это здесь кому-нибудь рассказывала?

– Да нет же, говорю тебе, что мне это только что в голову пришло. Ты, что ли, навеял?

– Может, и я. Чего еще от мутанта ожидать?

9.2.Инна откинулась на спинку стула и как-то тщательно осмотрела меня.

– Так ты знаешь?

– Что я мутант? Сообщили. Только мутаций на себе не вижу. Пальцев вроде не шесть, копыта не выросли, по крайней мере пока.

– У тебя дети есть? – резко спросила Инна.

– Пока нет, но через пару месяцев ожидается.

– Что ж ты не сообщил? Я бы поздравила. Хотя у вас до рождения поздравлять не принято. Это здесь каждая сразу стремится объявить, что беременна. Неужели твоя Ника тебе потомка преподнесет? Вот уж от нее не ожидала.

– С Никой мы давно врозь. Только никак не разведемся. Некогда.

– И кто же твоя избранница?

– Естественно, самая лучшая женщина на свете. Ревнуешь?

– Уже нет. К Светке ревновала. Прямо с ума сходила. Даже странно теперь. Ты хорошо сделал, что тогда в Серпухов на свой ускоритель уехал. А то я вполне могла какую-нибудь жуткую глупость сотворить.

– Значит, правильно мне внутренний голос тогда посоветовал сматываться. А почему ты про детей спросила?

– Да так, интересно, что из твоего дитяти получится. А мутант ты особенный. Если, конечно… Да, ладно, не хочу об этом.

– Нет уж, говори, раз начала.

– Надоело мне здесь, да и стулья очень жесткие, весь глюте-ус занемел. Пойдем.

Я расплатился из подотчетных средств, и мы вышли на улицу. Стало совсем свежо. Дул какой-то сырой промозглый ветер с запахом гниловатого моря, напоминая о том, что Манхэттен все-таки остров. Я изо всех сил старался не идти с ней в ногу. По-моему, она это заметила, потому что усмехнулась и перешла со своего почти солдатского марша на семенящую дамскую походку. Тут хмыкнул и я.

Так мы шли довольно долго и молча.

– Мы идем ко мне, – отчетливо произнесла Инна. – Не волнуйся, никаких покушений на твое целомудрие не будет. Для здоровья у меня есть один приходящий мужичонка, part-time lover, так сказать. Но сегодня не его день, вернее ночь. Надо же нам договорить спокойно. Заночуешь у меня в гостевой спальне, у меня их аж три, хотя никогда сразу столько гостей не бывает. А если по правде, то часто вообще никого не бывает.

Мне показалось, что она готова расплакаться.

– И опять ты ошибся, Стас. Это не жалоба, а констатация факта.

_{Окончание в следующем номере}

Максим Тихомиров
АД INFINITUM, ИЛИ УВИДЕТЬ ЗВЕЗДЫ И УМЕРЕТЬ

Наблюдатели-клетчи прибыли к вечеру.

И как всегда, некстати. До приема партии груза с Земли оставалось всего ничего, а тут, понимаешь, клетчи. Славик первым заметил выхлоп движков сороконожки. Хлопнул по плечу, ткнул пальцем туда, где с внешней, обращенной к звездам, стороны кольца, продолговатая тень закрывала один небесный огонек за другим.

Я врубил прожектор платформы и высветил тускло блестящее хитином многочленное тело, которое скользило, причудливо извиваясь, вдоль недостроенной секции. Сороконожку было ясно видно сквозь балки каркаса. Концы бесчисленных двигательных пилонов тускло светились красным.

За ухом у меня ожил вросший в височную кость колебатор. Славик, выходит, не выдержал. Ну-ну. Я щипком за кадык оживил собственный горлофон и несколько раз сглотнул, разминая отвыкшие мышцы. Глотать получалось с трудом. Насухо не особенно-то поглотаешь.

– Почему они всегда подкрадываются? – спросил Славик. – Ну ясно же ведь, что так просто к нам не подкрадешься.

– Инстинкт хищника, – пожал я плечами и тут же понял, что под броней Славику этого жеста не разглядеть. Но он понял и так. Славик всегда понимает меня с полуслова. Или даже и вовсе без слов.

– А смысл? – спросил Славик, но без особого интереса в голосе. Когда работаешь в паре столько времени, сколько отработали мы с ним, в какой-то момент все темы оказываются поднятыми в разговорах. Но это же вовсе не значит, что они исчерпаны или сделались неинтересны. Просто вразумительные ответы найдены не на все вопросы – ну так ведь это пока.

Все ответы рано или поздно будут получены. Все ответы на все вопросы. Это только вопрос времени.

А потом появятся новые вопросы.

И так до бесконечности.

Чем-чем, а временем мы со Славиком располагаем.

– Смысла нет, – ответил я, манипуляторами платформы растаскивая строительный мусор по сеткам, чтобы освободить сороконожке причальный коридор. – Это инстинкты. Как у кошки. Она же прекрасно знает, что солнечный зайчик не поймать, но все равно за ним прыгает. Хищники. Пусть даже нужда питаться у них и отпала. Миллионов так с пару лет тому как.

– Но мы же на них, к примеру, не охотимся, – проворчал Славик.

– Разумеется. Потому что мы – раса высококультурная и неагрессивная к представителям иного разума, мы несем мир и добро, мы светоч и бла-бла-бла. Ты и сам все знаешь. Мы все-таки очень с ними разные. Только в одном они такие же? как мы, и ты сам знаешь в чем.

Славик надулся и умолк. Постреливая выхлопом, порхал между платформой и ободом кольца, найтуя фрагменты обшивки и конструкций, до которых не дотягивался я.

Когда места стало довольно, я зарядил сороконожке по фасеткам концентрированным лучом с частотой стробоскопа. Клетчи тут же перестали подкрадываться и как ни в чем не бывало нырнули к нам.

Сороконожка погасила огни на пилонах и накрепко вцепилась крючковатыми ногами в палубу. Платформа была маленькая – обычный монтажный понтон, и поэтому сороконожка не поместилась вся на причальном козырьке, а обвилась своим длинным телом вокруг, блестящими сегментированными арками перечеркнув несколько раз черное небо. Словно кольца змеи, подумал я. Вот сейчас она сожмет их, и…

И – что?

Вот именно. Ничего. Ничего не изменится. Только темп строительства немного снизится, ровно до тех пор, пока меня не собе-рут-сошьют-склеят в медбоксе регионального городка. И тогда, возможно, в следующий раз я заряжу по играющим в кошки-мышки клетчам уже не просто лучом прожектора. Из инцидента возникнет прецедент, коих за историю строительства уже случилось немало. Каждый – разобран. По каждому составлен акт, согласно которому наказаны виновные.

И что?

Они – подкрадываются и пугают.

Мы – держим лицо.

Это же ведь все от скуки. От скуки и больше ни от чего. Хоть какое-то разнообразие. Хотя бы иллюзия того, что в мире может произойти что-то, кроме того, что запланировано, просчитано и обсуждено когда-то где-то кем-то. И неважно, сколько у этих кого-то было рук, ног, глаз и голов.

Скука – понятие межрасовое. Тем более вселенская скука.

* * *

Сороконожка ткнула свое рыло аккурат в апертуру моего визора. Глаза в глаза, значит. Знает, как мы устроены. Ну и что. Я вон тоже знаю, что если виброкусачками, что тихо-мирно висят себе сейчас у меня на инструментальном поясе, ткнуть слегка тебе, членистоногое, вот сюда, под этот вот щиток, в это вот сочленение, то биться тебе в судорогах, брызгаясь гидравлической жидкостью, минут этак пять. Совершенно неуправляемые конвульсии. Делай в эти пять минут с тобой все, что только душе угодно. Но вот что может потребоваться душе от бронированного червя длиной в состав метрополитена? Ума не приложу. А потому ограничусь тем, что сыграю с тобой в гляделки.

Ну, недолго играли. Я переглядел. Налюбовался вдоволь своим отражением в фасетках. Ничего себе такое отражение. Видали и похуже. Бледен ликом, да глазами темен и сух. Ничего, сильнее уже не обезвожусь, чай.

Сороконожка рыло свое – плоское, широкое, как торец бревна толщиной в три обхвата, – от меня убрала, буркала фасетчатые закатила, и из глазниц полезли собственно клетчи. Маленькие, кто по колено, кто, покрупнее – до пояса. Многоногие, толстенькие, на тлю похожи. Или на таракашек. Лица только злобненькие, все в грызуще-кромсающих заусенцах. Кстати-кстати…

Я присмотрелся. Нет, ну так ведь и есть! А я все гадаю, что у нас такие интересные… кхм, дефекты на конструкциях время от времени оставляет.

А вот кто.

Но говорить вслух я до поры ничего не стал. Словами тут не поможешь. Инстинкты – они инстинкты и есть. Хоть у хищников, хоть у падальщиков.

Я еще раз внимательно посмотрел в рыло ближайшего ко мне клетчи, напоминающее вывернутую наизнанку мясорубку. Ну так и есть. Ничего, наставлю ловушек, не сунутся в следующий раз любители поживиться на халяву по старой доброй привычке.

Чем хорошо наше время – гуманных ловушек можно не ставить. Такое понятие, как убийство, превратилось в юридический кунштюк. И только. Распылять на атомы непрошенных гостей я же не собирался? Не собирался. А все остальное в наше прогрессивное время лечится. Ну то есть исправляется. Сшивается. Приклеивается. Подвязывается веревочками, на крайний случай.

Клетчи между тем отрыгнул тускло-розовый бугристый комок мобильного терминала и с энтузиазмом впился в него жвалами. За ухом засвербило, и монотонный голос в голове сказал:

– Наша приветствовать ваша. Отставание работе графика есть место быть. Сектор ваш. Причина любопытна есть весьма нам.

Клетчи без пиетета относились к грамматике. Программы-переводчики у них были самые что ни на есть примитивные. Впрочем, мы и сами хороши. Их языки учить даже и не пытались. То есть даже если где-то кто-то в наше безразличное ко всему время и занимался вычленением слого-смыслового рисунка из прищелкивающего щебетанья клетчи, то об этом – а уж тем паче о результатах столь недюжинного труда – нам здесь, на орбите, было неизвестно.

Учитывая время, прошедшее с момента первого контакта с клетчи и их соройниками, надежды на успех подобной расшифровки уже не оставалось.

Впрочем, нужды в ней не было с самого начала. Клетчи ясно дали понять, кто они и что им от нас нужно, предоставив для реализации своих целей всю имеющуюся у них технологию. Небогатую технологию, да и не особенно-то продвинутую, если честно, – но у нас не было и такой.

Кто знает – возможно, спустя десяток-другой лет мы и сами додумались бы до всего этого, но нам не дали этого времени, четко обрисовав человечеству его дальнейшую перспективу и внушив ему абсолютную тщетность самостоятельного трепыхания в колыбели собственной культуры.

Как всегда, все уже решили за нас.

И – как всегда – ради нашего же блага.

Лицемерами, однако, клетчи и иже с ними не были. Сориентировав нас в нашей грядущей – весьма незавидной – судьбе, они тут же предложили вариант, который устраивал наилучшим образом обе договаривающиеся стороны. Ну то есть мы оказывались не в полном пролете и приобретали даже какие-то перспективы. Типа интеграция в сообщество галактических разумных. То, о чем мечтали те, кому было чем мечтать. Но вот форма и содержание оказались совершенно не теми, на которые мечтателям хотелось бы рассчитывать.

Дело было в основном в том, что живым в космосе места не было.

* * *

– Ждем поставки материала, – ответил я клетчи. – Оттого и простой. Наверстаем.

– Поставка ожидаться время когда.

Это вопрос, стало быть, такой.

Отвечаю, краем глаза присматривая за «таракашками», разбредшимися кто куда по всем наблюдаемым в поле зрения поверхностям.

– Минус десять минут. Груз на подлете. Кстати, рекомендую наблюдателям покинуть опасную зону и наблюдать откуда-нибудь из другого места.

Разворачиваюсь и делаю знак Славику. Он все слышал, разумеется, да если бы и не слышал… Ну да вы знаете. Мы с ним давно в связке. Очень давно. Он еще доброволец. Поднялся сюда еще до введения обязательной повинности. Грань поколений. Сознательный малый.

Хотя, конечно, и ему, и мне приятнее думать, что он просто нашел здесь то, что всегда искал.

Как и я сам.

Я обшариваю взглядом выделенный для запуска сектор пространства и в какой-то момент вижу короткий взблеск в пустоте – там, где среди звезд ничего не должно быть. Командую готовность Славику – а он уже оседлал скутер и гарцует теперь на разнонаправленных столбах водяного пара, как на строптивом коне.

Воды в пространстве полным-полно. И то верно – льдину зашвырнуть на орбиту ничуть не сложнее, чем любое другое… гм, тело. Куда ни плюнь, повсюду болтаются кометы и ледориты, так что с топливом проблем нет вообще никаких. Втыкаешь в льдину реактор, и привет – маршевый движок готов. Сопла ориентации остается прицепить, да заслонки, чтобы ракетой и с помощью основной тяги управлять можно было. Все, ты на коне! А как реактор льдину растопит, пересаживайся на другую. Всего и делов.

Льдин у нас было в достатке. Я прыгнул на свою и врубил испаритель на полную, одновременно разворачивая магнитную ловушку. Представьте себе клюшку для лакросса или бейсбольную перчатку с рабочей зоной в полсотни метров диаметром? Ну вот, такая она, ловушка. Пуски проходят обычно в штатном режиме, рассеивание единиц груза минимально.

На что это похоже? Представьте себе, что в вас стреляют очередью из очень крупнокалиберного пулемета, а вам надо аккуратно изловить все пули и ни одной не пропустить, а сами пули, несмотря на всю смертоносность, хрупки и драгоценны, как минский фарфор…

Представили? Право слово, лучше не представлять такого.

Но мне моя работа нравится. И эта ее часть – в том числе, а где-то даже и в особенности.

А потом счет пошел на мгновения, и мы со Славиком затанцевали на своих хрустальных кониках по приличного объема кубу пространства, ловко выхватывая из ниоткуда транспортные монокассеты, которые электромагнитная пушка несколько минут назад зашвырнула на орбиту по прожженному в атмосфере лазерным лучом незримому туннелю, внутри которого был тот же вакуум, что и здесь, наверху.

Кассеты стремительно гасили ускорение в тенетах магнитного поля, и мы сбрасывали их в эластические авоськи, пристроенные к седлам наших ракеток. Кассет было две сотни – как раз столько, сколько нам нужно для того, чтобы выполнить суточный объем работ.

Поток контейнеров иссяк так же внезапно, как и начался. Весь космос построен на контрастах: черное – белое, есть – нет, жизнь – смерть.

Или – или. Полутонов здесь нет.

Улов мы оттащили к рабочему понтону, извлекли из сетей и вскрыли упаковку.

В каждой из кассет – по сути фольгированном легком пакете – было человеческое тело.

Мертвое человеческое тело.

Труп.

Две сотни трупов.

Мужчины и женщины, обнаженные, за исключением широких браслетов на запястьях и лодыжках, все примерно одного сложения и пропорций, без видимых признаков насилия. С совершенно безмятежным выражением очень похожих лиц.

Как если бы они спали очень спокойным сном.

Вечным сном…

Такой же груз сегодня получила – или еще только получит – каждая из десятков тысяч бригад монтажников вроде нашей, что работают по всей длине окружности орбитального кольца.

Фабрики смерти там, внизу, работали более чем исправно.

Клетчи – особей девять-десять, точнее сосчитать у меня все не получалось из-за того, что они все время суетливо менялись местами, – сгрудились на краю рабочей платформы и во все свои многочисленные глаза смотрели на мертвецов.

Даром что еще не облизывались, гады.

Впрочем, за что мне их ненавидеть? Они же пришли к нам с миром. Правда, условия этого мира оказались таковы, что иная война была бы предпочтительнее.

Я достал из кармана инструментального пояса инъектор и протиснулся в самую гущу мертвых тел. Четко, с легкостью, приобретенной опытом бесчисленных повторений, выстрелил каждому из мертвецов в основание черепа.

Один за другим мертвецы открывали глаза.

После мгновений дезориентации они кивали мне в знак приветствия.

К этому сложно привыкнуть. Да я и не пытаюсь.

Это как второе рождение – с той лишь разницей, что они так и остаются мертвецами.

Такими же, как я сам.

* * *

Нам не страшна космическая радиация. Мы не устаем. Нас не мучает голод. Дышать – и того нам не надо. Мы идеальные космонавты.

Мы.

Мертвецы.

Когда-то для того, чтобы стать космонавтом, необходимо было долго – годами – тренироваться. Нужно было пройти строжайший отбор по здоровью, душевному и физическому.

Космонавты были настоящей элитой каждой нации, которая запустила руку в черный пустой карман космоса.

Их боготворили. Им поклонялись. Их имена помнили наизусть еще много-много лет после того, как они возвращались с неба на землю.

Теперь для того, чтобы стать космонавтом, достаточно просто умереть.

В твое тело закачают бальзамический раствор, чтобы вакуум не пересушил мышцы и связки. Потом нацепят на руки и ноги металлические браслеты и зарядят в кассетный магазин электромагнитной пушки на экваторе. Стрельба идет круглосуточно, нескончаемой очередью – и миллионы мертвецов возносятся в горние выси, чтобы очутиться в магнитных ловушках на высоте в три земных диаметра. Там их будят технологии чужаков, и те, чьи знания полезны на орбите, работают здесь, строя большое кольцо. Те же, чей мозг или тело мало пригодны для выполнения мало-мальски сложной работы, все равно принимают участие в великой стройке.

Наши тела уникальны. Уникальны – но в то же время универсальны своим отсутствием жесткой специализации и многофункциональностью. Они – лучший строительный материал во всей обозримой вселенной. Ну, если уж говорить об астро-инженерных мегасооружениях – то наверняка.

Попробуйте-ка построить объект, масштабами сопоставимый с орбитальным кольцом, из какого-то еще материала. Подсчитайте рентабельность подъема этого материала на орбиту. Не нравится? Хорошо. Попробуйте приволочь нужное количество материала с Луны? Нет? О поясе астероидов и речи тогда, должно быть, не пойдет, да? Вот то-то.

А теперь вообразите себе конструктор. Да, обычный детский конструктор со множеством совершенно одинаковых крошечных деталей. Детали можно гнуть так, как вам только заблагорассудится. Верно, они же ничего не чувствуют. Потому что они неживые. Да, мертвые. Но при этом все видят, слышат и всему подчиняются. При этом каждый миг вечности ощущают свою крайнюю полезность общему делу.

Я же говорю – идеальный материал.

Я работаю с ним уже не одно столетие.

Мне повезло – я был из первых, и моей специализацией был монтаж космических сооружений. Я начинал строить наши собственные орбитальные базы, а теперь строю кольцо. И это, скажу я вам, та еще работенка.