Текст книги "Полдень XXI век, 2012 № 10"

Автор книги: Сергей Малицкий

Соавторы: Антон Первушин,Сергей Фомичев,Максим Тихомиров,Борис Богданов,Александр Етоев,Самуил Лурье,Виталий Мацарский,Мария Познякова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Конца-края не видно.

* * *

– Хорошо задержка нет быть продолжительно времени длина, – раздалось за ухом. «Таракашка» висел у меня над головой на причальной стойке платформы. Раздраженным он не выглядел – ну разве что чуть более возбужденным, чем обычно у них бывает.

Клетчи аккуратно ощупывали сяжками тех мертвецов, до которых могли дотянуться. Мертвые смотрели на них с недоумением. Инстинкт самосохранения у них редуцирован до предела, но все равно – от вида супернасекомых размером с приличную собаку им явно не по себе.

Хаос начался сам собой, внезапно – уж во всяком случае, без нашего в его создании участия.

Дремавшая до той поры сороконожка внезапно полыхнула глазищами и разом запалила все огни на двигательных пилонах. Скользнула – змея! ну чисто змея! – вокруг понтона, разом оказавшись у меня за спиной. Я не успевал развернуться, отчаянно – так, что клетчи снесло с его насеста и влепило в борт кольца – стреляя движками ориентации.

За моей спиной меж тем происходило нечто странное. Едва развернувшись, я получил изрядный шлепок по шлему, от которого визор осыпался крошевом сосулек из металогласса. И пусть даже наши скафандры были только данью уважения традиции – ну, униформа и униформа, – но я в тот миг испытал совершенно непроизвольное, рефлекторное желание задержать дыхание.

Славик верхом на своей льдине шпарил струями кипятка извивающуюся в попытках уклониться сороконожку, – а та сжимала в передних парах зазубренных ног человеческое тело.

Женщину. Стройную. Немного не тех пропорций, что остальная партия груза. Женщина активно отбивалась. Сороконожка тащила ее к распахнутым глазам-люкам. Клетчи глазели – только жвалы не пораспахнули от напряжения.

– Эй! Эй! – заорал я в горлофон. – А ну-ка положь труп на место!

Ноль эффекта.

– Эй, ты, – было совершенно непонятно, к кому обращаться во всей этой суете, и я выбрал ближайшего из клетчи. – Останови свою колымагу, иначе плохо будет!

Славик удачно попал сороконожке по рылу. Та забилась, словно в агонии. Ну, двум смертям не бывать!

Я бросился на перехват и огрел тварь рабочим манипулятором. Сороконожка выронила женщину, и я подхватил ее прежде, чем она ударилась о понтон.

Сороконожка ошеломленно трясла головным концом. Клетчи прыгали в ее чрево. А я только и мог, что смотреть неотрывно в глаза спасенной.

И мысль была только одна.

«Голубые. Как у нее. Не может быть».

Женщина робко улыбнулась мне, и я аккуратно, чтобы не напугать еще больше, опустил ее в массу робко жмущихся к темной массе кольца тел.

Они поглотили ее.

– В чем дело-то? – спросил я вслед клетчи.

– Запах пахнет не так, – долетело до меня, и сороконожка рванула в открытый космос.

Так вот и проявляются всякие… странности.

Но мне тут же стало не до всяких там странностей.

Разворачиваясь над платформой, сороконожка хлестнула хвостом и рассекла Славика надвое. Потом скрылась среди звезд.

Чертыхнувшись, я бросился туда, где безвольно раскинувшись, плыл над Землей драный, в прорехах и заплатах, оранжевый монтажный скафандр.

Шлем удалось выловить только после долгого траления всего сектора ловушками.

Из-за разбитого стекла мне улыбались голубые некогда глаза.

– Привет, пап, – сказал Славик. – Я и не сомневался, что ты меня найдешь.

– Работы же полно, – ответил я. – Как я без тебя?

* * *

Работы никогда не было мало. Даже в ту пору, когда я был еще жив. Я даже не очень четко помню, как и почему я умер. Увлекся работой и не заметил, как кончился воздух в баллонах? Ну не смешите же меня. Не до такой степени я трудоголик…

Или до такой?

Ну да не об этом речь.

С тех пор, когда я был жив, любим, семеен и детен, прошло немало времени. Многое изменилось.

Экваториальные катапульты работают день и ночь, поднимая тела на орбиту. День и ночь работают фабрики смерти, где тела усыпляют и соответствующим образом готовят к вознесению. Дни и ночи работают стимуляционные центры в субтропиках, где с использованием дарованных свыше методик за месяцы вместо лет подрастают до кондиционных пропорций маленькие человечки. Человечки же день и ночь выходят из родозаводов умеренных широт, куда их доставляют способные к частой многоплодной беременности челоматки из приполярных дворцов удовольствий, где генетически модифицированными трутнями куется звездное будущее человечества.

Десятки тысяч тел ежедневно. Бригады монтажников, подобные нашей со Славиком, только-только успевают справляться. Темп все нарастает. Рабочих рук не хватает. Поэтому приходится работать с материалом в поисках подходящих на роль монтажников кандидатур. Клетчи не против.

Они просто наблюдают. Высказывая, впрочем, порой свое неудовольствие – в присущей им одним своеобразной саркастической манере.

Тараканы, одно слово. Плюнуть и растереть. Да нельзя.

Их можно понять. Для них подобные мегастройки не являются чем-то сверхъестественным и экстраординарным. Они привыкли к подобным масштабам за миллионы лет, проведенных в свите своих хозяев.

Мы – иное дело.

Вдумайтесь только: лишь для того, чтобы замкнуть кольцо на геостационарной орбите, понадобилось двести миллионов тел, связанных меж собой в одну нитку.

Двести.

Миллионов.

Хорошо, замкнули.

Теперь надо возводить вокруг получившейся ниточки из человеческих тел стены и палубы, посадочные площадки и грузовые терминалы, все то, что может пригодиться нашим новым хозяевам, которые вот-вот прибудут.

А к их прибытию все должно быть готово.

Насчет «вот-вот» я, конечно, погорячился. Несколько столетий у нас еще явно в запасе. Флот супримов клетчи ползет где-то между нами и Центавром. Ползет обстоятельно, неспешно, тщательно просеивая пространство в поисках крупиц ресурсов, потребных тысяче странствующих миров в их долгом пути.

Наша система – желанный приз, призывный маяк в конце этапа их путешествия. Галакты не задержатся здесь надолго. Наши новые благодетели пробудут здесь ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы вычерпать систему досуха и напиться энергии Солнца. Потом они продолжат свой путь к центру Галактики – и возьмут нас с собой.

Кольцо, сложенное из миллиардов накрепко и навеки вцепившихся друг в друга, в запястья и лодыжки тел, послужит насестом для мегаульев супримов и интегрирует их в единую цепь, позволив сотням мудрых, как сама Вселенная, разумов слиться воедино.

Когда они решат непостижимые простым мертвым вопросы и путь будет продолжен, кольцо станет станиной межгалактического двигателя, который сорвет Землю с ее орбиты и увлечет в миллионнолетнее странствие в кавалькаде планет-скитальцев.

Человечество перешагнет одним махом все положенные стадии космического развития и вступит в свою Галактическую эру. Благо и выбора-то у него, человечества, особого нет. Да и ладно, пусть все за нас опять решили. Не надорвались ведь от бремени непосильного, от ига тяжкого. Нет никакого ига. Всего-то и надо, оказалось, – выбраться из колыбели, увидеть звезды…

И умереть.

Такие дела.

По крайней мере, в проекте, предоставленном нам клетчи, свято чтущих волю своих со-сюзеренов, все это выглядит именно так. С нашим ли участием, без него ли мультираса космопроходцев все равно пройдется по нашей маленькой Солнечной системе гигантской драгой, дробя планеты в атомарную пыль. Когда чужие уйдут, здесь останется только газопылевое облако, как много миллиардов лет тому назад.

Все вернется на круги своя.

Только нас здесь уже не будет.

Вместе с флотом мертвецов – старшими расами и сонмищем их приспешников помоложе – человечество двинется в путь длиной в миллионы лет. Эон за эоном будет течь время, и кто знает, что будет с Землей и теми, кто останется на ней за это время. Возможно, когда в удалении от Солнца замерзнет и выпадет снегом атмосфера, всем на Земле тоже придется умереть.

В этом нет ничего страшного.

Поверьте мне.

* * *

Славик вернулся от дока через час – я как раз разобрался с монтажом. Такой же подвижный, как и раньше – по крайней мере, на первый взгляд. Голова вот только сидит на плечах немного кривовато.

Я поманил его к себе и, когда он подлетел, поймал пальцами ворот его скафандра и оттянул. Стежки лежали абы как.

– Да ладно тебе, – Славик извернулся, оттолкнулся обеими ногами от моей груди и погасил ускорение импульсом заплечника метрах в десяти. – Не жениться ведь, верно?

– Нет, сынок, – ответил я. – Тут ты прав.

Грусти не было. Ну вот ни капельки.

Зачем грустить, если ты все равно не в силах повлиять на исход событий, которые находятся в воле существ, неизмеримо более древних и мудрых, чем ты когда-нибудь сможешь даже представить? Если ты занят любимым делом, а впереди у тебя самое прекрасное будущее, которое ты только мог вообразить? Весь мир, все звезды, вся Вселенная – все лежит перед тобой.

Вот оно. Дотянись и возьми.

И если разделить эту радость с тобой могут самые дорогие твоему остановившемуся сердцу существа – это ли не счастье?

Счастье длиною в вечность.

– Пойдем-ка со мной, сын, – сказал я, паркуя понтон к будущему борту нашей секции кольца. Десятки рук вцепились в его причальные скобы и сжались в мертвой хватке. Из плотного сплетения тел на меня, не мигая, смотрели тысячи глаз, иссушенных вакуумом. – Сегодня мы будем учиться ставить ловушки.

– Ловушки, папа? – спросил Славик.

– Ага, – откликнулся я. – Ловушки.

И отсалютовал стене о тысяче тысяч глаз, протянувшейся из бесконечности в бесконечность над маленькой голубой планетой, укрытой белоснежными одеялами облаков.

Я чувствовал молчаливое одобрение своих мертвецов.

Когда мы с сыном начали восхождение к недостроенным внешним палубам, я почувствовал короткое пожатие на правом запястье. Из массы тел на меня смотрело лицо, которое я не забуду никогда в смерти. Лицо, которое будет со мной даже тогда, когда планеты рассыплются в прах. Лицо, ради которого я буду здесь всегда.

Я посмотрел в ее некогда голубые глаза и улыбнулся ей из-за расколотого визора шлема.

Она улыбнулась мне в ответ.

Ад там, где сердце.

Навеки.

– Пап, ты скоро? – кричал откуда-то из-за крутого бока орбитального тора Славик, и я поспешил к нему, шагая по трупам.

Нас ждали звезды.

Борис Богданов
ПРИКЛЮЧЕНИЕ ДЛЯ ПЕНСИОНЕРА

Пенсионер Дмитрий Васильевич приключений не любил. «Мне из приключений только и осталось – помереть, – говорил он иногда. – Однако торопиться не буду». Жил он один, расставшись с супругой давным-давно. Детей у них не случилось, но вовсе не это и не чья-то особенная склочность характера были причиной разрыва. Страсть была виновата, с детства пронесённая тяга Дмитрия Васильевича к фотокамерам. И не то что был он спец, но как задело его когда-то таинство появления изображения на пустой до поры бумаге, так и сидело занозой всю жизнь. Некоторые, попробовав пару раз, забрасывают купленную камеру на дальнюю полку, доставая иногда пощёлкать на день рождения или иной праздник. А Дмитрий Васильевич стал фанатиком.

Он млел от объективов. Его завораживал благородный пурпур просветлённой оптики, глубина и чистота больших, солидных линз. В них хотелось смотреть, заглядывая в чёрную бесконечность, любоваться движением лепестков диафрагмы. Держа в руках тяжёлый объектив, Дмитрий Васильевич чувствовал – вот вещь!

Жена, пока они ещё были вместе, пыталась отвоевать у сохнущих плёнок и фотографий место для стираного белья, но устала. Начавшийся развал страны и сгорающие деньги, бытовая неустроенность, нехватка необходимого и внезапные покупки супругом ненужного вконец измучили её. Однажды Вера Николаевна собралась и исчезла из жизни Дмитрия Васильевича, оставив в нём обиду и недоумение. Когда он понял свои ошибки, исправлять стало нечего.

Отстрадав и отметавшись, счастливо избежав утешения водкой, Дмитрий Васильевич отдался любимой страсти.

Ванная комната окончательно превратилась в лабораторию.

Квартиру заполнило разное, хоть чуть близкое фотоделу. Штативы и стойки, импульсные лампы, экраны и ширмы, фотоувеличители и фонари красного света. И конечно же, множество камер и объективов, старых и не очень, бывших в работе или распакованных единственный раз, сразу после покупки.

Книжные полки, заменив обычную для пожилого и не слишком образованного человека советскую макулатуру, оккупировали толстые справочники и пособия, некоторые – весьма ценные. На антресолях пылились пачки фотобумаг и коробки с реактивами, побуревшие кюветы, колбы и точные химические весы. Любовно собранное богатство, ставшее лишним с наступлением цифровой эры.

Не будучи ретроградом, Дмитрий Васильевич с готовностью окунулся в новые технологии, откладывая из пенсии слесаря-универсала изрядную часть для приобретения компьютера. Здесь его ждала нечаянная радость: техника дешевела быстрее пенсии. Специалисты одной из фирм, впечатлённые его въедливостью, собрали за смешные деньги машину из устаревших, но рабочих частей. Остатки денег ушли на покупку с рук простенькой цифровой зеркалки у капризного профи. После чего Дмитрий Васильевич перестал ругать проклятых капиталистов и демократов, погрузившись в зыбкий мир цветовых моделей, фильтров и слоёв.

Он не пропускал ни одной выставки или лекции. Стал завсегдатаем фотомагазинов. Заходил даже в салоны сотовой связи. Но местом его паломничества стал городской блошиный рынок. Там, среди битых молью шапок, валенок, помятых позеленевших самоваров и прочего старого и нового барахла встречалось иногда такое!

Его Дмитрий Васильевич увидел издалека. Смолк в ушах шум толпы, сменившись уханьем пульса. Похолодело в животе, сам собой ускорился шаг.

Матово-чёрный, странно пузатый, но невыносимо элегантный, скромно прикрыв блендой огромный глаз, на несвежей тряпке лежал объектив. Без фирменного знака, незнакомого силуэта, но – замечательный, влекущий, волшебный! Когда Дмитрий Васильевич остановился около, руки его дрожали. От названной цены оборвалось в груди, но Дмитрий Васильевич не нашёл в себе сил уйти.

Дальше запомнилось клочками.

Он ловил такси, ехал домой, ни на секунду не отводя глаз от футляра в руках владельца. Потом, вцепившись клещом, таскал его по соседям, занимая денег. Не слыша слов, следил, как живущий в соседнем подъезде грузчик Эдуард яростно ругается с бомжеватым продавцом, сбивая цену, крича и размахивая руками. Подходил кто-то ещё из знакомых, Дмитрий Васильевич их не слышал. Потом как отрезало.

Очнулся он дома, куда проводил его Эдуард.

– Слышишь, Васильич, – говорил тот, не в шутку озадаченный, – полгода, никак не больше, меня Виктория съест, если про такие деньги узнает!

– Не беспокойтесь, Эдуард Владимирович, – смог наконец сказать Дмитрий Васильевич. – Всё отдам, до последней копейки! И спасибо, вы меня так выручили! Пусть я выгляжу глупо, но это, это такое…

– Ладно, Васильич, – сказал Эдуард уже в дверях, – вижу, ты в порядке вроде. Бывай!

Дмитрий Васильевич остался один. Нет! На столе, в жёстком футляре его ждал будущий друг, собеседник и компаньон. Подумав, пенсионер решил оставить детальное знакомство на потом. Сделав неотложные дела, он стоически отказался от обычного бутерброда с сыром на ужин. Пояс придётся затянуть потуже. Ничего, это только полгода! Засыпал Дмитрий Васильевич плохо, ворочался, включал и выключал ночник и забылся только под утро.

Оно началось казусом: объектив не встал в камеру. Рассудив, что, снявши голову, нет смысла переживать, Дмитрий Васильевич занялся переходником. Тридцать лет у станка, и не такое мастерили!

Пошли дни, наполненные заботами и мелким рукоделием. Утро Дмитрий Васильевич проводил на рынке, сбывая то, с чем он мог расстаться без дрожи в руках. Домашняя студия – освещение и арматура – переселилась к одному из знакомых коллекционеров. Не пожелав ловить случай, тот дал правильную цену, и Дмитрий Васильевич впервые поверил: унижаться не придётся.

После рынка и лёгкого перекуса Дмитрий Васильевич доставал верные инструменты и пилил, точил, резал и шлифовал. Иногда, отдыхая, он спрашивал себя: почему? Почему так запала ему в душу эта труба с линзами? Стоит ли обладание ею таких усилий и потерь? Да-да, потерь! Исчезавшие из пустеющей квартиры предметы были не просто безделушками, они составляли большую часть жизни Дмитрия Васильевича. В конце концов, они вытеснили из его жизни Веру Николаевну, Верочку. Женщину, которую он любил. Которая – он знал, он был уверен, он категорически запретил себе сомневаться – искренне любила его раньше.

На исходе второй недели переходник был готов. Дмитрий Васильевич аккуратно вложил объектив в оправу байонета и медленно повернул. До щелчка. Затем включил камеру – и она ожила, задышала! Мигнули индикаторы, засветился зрачок видоискателя. Как будто сообщила: «Я готова, хозяин».

Наступило лето, непостоянный черёмуховый май уступил место комариному и тополёвому июню. Каждую свободную минуту Дмитрий Васильевич проводил на пленэре. Наполненный памятниками центр города, столетний, деревянный частный сектор, конечные остановки автобуса – его можно было увидеть везде, куда помогал добраться льготный проездной. Деревья и дома, мостовые и парапеты, дробные струи фонтана и муравьиные тропы на потрескавшемся асфальте – всё заслуживало его внимания.

– Вы понимаете, Александр Викторович, – говорил он, вручая очередную тысячу соседу сверху Семёнову, – всё вроде то же самое, но… какой-то воздух чувствуется, глубина. Если в кадре небо – то это Небо, далёкое и бесконечное, или обожжённое и выцветшее от жары, или грозовое, полное ожиданием дождя… Если вода – то Вода, застывшая, но стремительная. Оно неподвижно, то, что в кадре, но оно живёт, готово сорваться с места, стоит лишь отвернуться. Мне трудно объяснить…

– И не объясняй, туда-сюда без разбега, – обычная присказка Семёнова звучала неуверенно, словно ему было неудобно от поэтических образов Дмитрия Васильевича. – Тебе нравится – и отлично! Будет выставка – пригласи!

Теперь, услышав про выставку, Дмитрий Васильевич уже не улыбался, как полгода назад, понимающе и чуть заискивающе, оценив немудрёную шутку. Сейчас не только знакомые и соратники по домино, но и он сам понимал, что да, его работы, не просто удачные или не очень кадры, а именно работы вполне достойны выставки. Пусть не персональной, пусть в составе – но всё равно. Это радовало и пугало. Есть ремесло, которому Дмитрий Васильевич научился давным-давно. Но пунктуальное следование схемам не делает тучи – клубящимися, а воду – живой. Это уже искусство, талант, божья искра. Хотя, и это он тоже ясно осознавал, хороший инструмент – часто больше чем полдела. Но тонок этот баланс, и Дмитрий Васильевич оставил сомнения и просто радовался каждому удачному кадру. Исследуя заодно открывшиеся богатые возможности.

Однажды вечером, когда мужики самозабвенно стучали костяшками домино, Дмитрий Васильевич сидел рядом, на скамеечке, лаская кольца объектива. Неожиданно палец его сорвался, и рычажок, служащий, по мнению Дмитрия Васильевича, для красоты, переключился. Под рукой щёлкнуло, и одно из декоративных же колец слегка сдвинулось.

– Рыба! – «ноль-ноль» с размаху впился в стол, и Семёнов, приосанившись, потребовал: – Запечатлей-ка, Васильевич, туда-сюда без разбега, как я их!

Дмитрий Васильевич не заставил себя ждать, но, поглядев результат, огорчённо скривился:

– Нехорошо получилось, Александр Викторович, что-то у меня тут… – и стал прощаться.

– Так всегда, смазал миг победы, – Семёнов сделал грозное выражение лица. – Когда теперь такого дупеля дождешься. Эх! Мешай, Серёга!

Дома, запершись на ключ, Дмитрий Васильевич вывел на экранчик последний кадр. Нет, ему ничего не привиделось! На фотографии был Семёнов, но не за доминошным столом, а на диване, с незнакомой женщиной. Рукой он обнимал её за талию, в другой была рюмка. На собеседницу Александр смотрел жадно и решительно.

– Чёрт знает что, – сказал Дмитрий Васильевич, стирая снимок, и задумался. А подумать было о чём…

Для понимания потребовались пара дней и много, много снимков.

Модерновое здание одного из социальных фондов прошло на экране обратным ходом все стадии монтажа, образовался котлован, исчез и стал привычным лопуховым пустырём.

Танк с крестом на броне жирно чадил, двое танкистов, пригибаясь, тащили третьего. Ноги его безвольно волочились по раскрошенной брусчатке.

Церковь, что за проспектом, недавно отреставрированная, потеряла кресты и позолоту. Дмитрий Васильевич помнил: там долго была детская спортивная школа, до этого – склад. Затем кресты появились вновь, но исчезли пятиэтажки вокруг. Теперь это были одноэтажные деревянные дома с палисадами. Пыльная улица несла конные экипажи, крестьянские подводы, спешили пешие разносчики. На одном из кадров эскадрон гусар не спеша уходил за край снимка, за гусарами бежали мальчишки. Ещё был пожар, а потом снова церковь, маленькая, деревянная, потемневшая и скособоченная. Чуть в стороне – кресты занесённых снегом могил.

Гигант пятилеток – знаменитый на весь Союз инструментальный завод рассыпался деревней. Зато Окунёвка, заключённая ныне в зловонную трубу, побежала вольно между рощиц и полей. Рыбаки, по пояс в воде, тянули бредень. Срытый холм на излучине украсился господским домом. Между колонн портика стоял человек. Он был сердит, крестьяне перед ним мяли в руках шапки, глядя под ноги.

Жизнь проходила перед глазами Дмитрия Васильевича. Никем не записанная, давно позабытая. На минуту ему представилась афиша: «История края глазами фотохудожника». Большой светлый зал, стены и панно с избранными работами. Благосклонное внимание критиков. Стрекот камер и вспышки. Поклонники и почитатели. Почитательницы. Да. И вопросы неприметных людей в штатском – «Откуда?» – представились, и воображение нарисовало полутёмный кабинет, свет, бьющий в глаза, табурет, привинченный к полу, захватанный пальцами графин. И цветные глянцевые фотографии, разложенные веером на столе. Бессильные, влажные от волнения ладони. Нет. Дмитрий Васильевич печально помотал головой. К чему эти страсти? Обычный кабинет, он будет сидеть в мягком кресле, но на самом краешке, стараясь держать спину прямо. Ароматный кофе в тонкой чашечке на столе, большой плоский экран, запущенный в режиме слайд-шоу. По-домашнему распахнутое окно, гудки машин – и вежливый голос человека напротив. Никакой разницы. Руки всё равно будут липкими, а веко дёргать тик…

Дмитрий Васильевич подошёл к зеркалу. Оттуда на него смотрел пожилой (ни в коем случае не старый!) мужчина. С редкими седоватыми волосами, даже не пытавшимися скрыть лысину. Углы рта загнуты книзу, как бы намекая. Да, Дима, дожил ты. Дима, Димочка – так называла его Вера. Верочка – так называл её он. Они были молоды, беззаботны и веселы. Стало очень страшно. Ужас последнего приключения, старательно забываемый, выполз наружу и противно тронул сердце. Помрёшь один, забытый всеми, врачи будут пробегать мимо палаты, молодая медсестра поставит бесполезный укол – и опять давить стон, комкая пальцами серую больничную простыню. А вот раньше.

Он взял камеру и перекинул временное кольцо сразу на двадцать лет назад, когда Вера была ещё рядом. Снимок. Еще пять лет долой. Снимок. И ещё, и ещё.

Вот они дома, Дмитрий Васильевич сидит за столом, уткнулся в какую-то механику. Вера тащит таз, обходя нагромождения. На лице её усталое равнодушие. Нет, такое не пойдёт!

Возвращаются из леса, с грибами. С полными корзинами, оживлённо беседуют. Уже лучше.

Есть! Они были на море тогда, под Евпаторией. Деревенька на берегу, возле военного городка. И широченный пустынный пляж, белый с рыжими полосами мелких окаменевших ракушек. Вера на снимке смеётся, поливая его водой. Дмитрий Васильевич, Димочка, закрывается в нарочитом испуге. Как там было здорово! Днём они сидели на пляже или бродили в полосе прибоя, забыв обо всём. Вечерами, после ужина – салат да арбуз, откуда деньги на изыски? – бродили по обширному солончаку. Поддувал ветер, солнце садилось в мелкое евпаторийское море, четыре минуты по часам. Дима пытался поймать шары перекати-поля, куда там! Однажды, когда штормило, дошли до соседнего посёлка с оригинальным именем Штормовой, ели шашлык. Дмитрий Васильевич и сейчас помнит его вкус. Вера скормила ему половину своей порции. «Я – худею!» – заявила непреклонно, пряча в глазах бесинку. На обратном пути они вымазались как черти в целебной грязи – и шли так до самого дома, а потом мылись во дворе, обливая друг друга из шланга. Дмитрию Васильевичу, он был первый, досталась тёплая вода, Вера поливала от души, не слушая уговоров. Самой пришлось скатываться холодными остатками. «Ничего, согреешь», – шептала она, и Дмитрий Васильевич отнёс её в дом на руках, влажную, в пупырышках гусиной кожи, жарко обхватившую его за шею.

Всё было готово за полночь. Стопка счастливых моментов совместной жизни лежала перед ним на столе. Выбрав самый радостный отпечаток, Дмитрий Васильевич навёл камеру на Верино лицо и пробежался по времени назад, к сегодняшнему дню. Жизнь Веры Николаевны после разрыва оказалась не слаще, кому нужна разведёнка после сорока? Подсмотрев на разных снимках адрес – так вышло: в кадр попали номера и дома, и квартиры, улица тоже оказалась знакома, – Дмитрий Васильевич подготовил пухлый пакет.

Внутрь он вложил письмо из одной строчки: «Прости меня, если сможешь».

Потом выставил шкалу времени в ноль и намертво заклинил рычаг.