Текст книги "Волчья хватка. Волчья хватка‑2 (сборник)"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Мы его однажды видели. И сдаётся, не человек он – оборотень в волчьей шкуре.

– Да ладно тебе, молчи! – прервал старший. – Оборотней не бывает! Бандюга, да и все.

– Где же видели? – вступил Ражный, понимая, что речь пошла о нем.

– В дубраве и видели, возле лога… Знаете? – с интересом заговорил младший. – Ехали вечером со смол-завода, а он… В общем, лошадей напугал. На вас сильно походит, дядя Слава.

– На меня? Так, может, это я и был? – засмеялся.

– Нет, бандюга был, – встрял старший. – Волчью шкуру на себя надел, чтоб коней напугать. Ну, кони и понесли…

– А сейчас недавно стрелял, – поддержал брата младший. – Вы слышали стрельбу?

– Думаете, он стрелял? – засомневался Ражный.

– Он. Мы голос своего ружья знаем.

– Вроде бы стреляли из самозарядного карабина?

– Нет, из дробового, из нашего. В прошлом году отец купил фермерское ружьё «сайга», не для охоты – для самообороны, восьмизарядное, тридцать второго калибра.

– Я знаю этого человека, – уверенно заявил Ражный. – Год у меня на базе жил, от кого-то скрывался. Мы его звали Кудеяр.

Братья переглянулись, словно посоветовались, и старший сказал:

– Который у вас жил, знаем. С большой бородой. Сестра сказала, у этого борода совсем маленькая.

– Я его побрил, перед тем как отпустить, – признался он.

– Зря отпустили, пакостит, – чуть ли не в голос сказали братья.

– Что-то вас давно не видно было. – Ражный уводил разговор к встрече «оборотня» в дубраве, желая проверить, что ещё известно вездесущим наездникам.

– А вон Макс разбился, – младший кивнул на старшего. – В седле не удержался и ключицу сломал.

– Меня сучком сбило, когда лошади понесли, – оправдался тот. – Так бы я не упал… Но уже все! И спицу вынули!

Помахал рукой, продемонстрировал, подспудно доказывая, что здоров и годен для службы в армии: через полтора месяца начинался осенний призыв…

– Что же ты в седле сидеть не научился? Старший устыдился, покраснел и отвёл глаза.

– Не совсем ещё научился… Да ведь лошади понесли, бандюга напугал.

– Он там землю зачем-то вспахал, – добавил младший. – В дубраве.

– Землю вспахал я, – признался Ражный. – И овёс посеял, для кабанов.

Братья ещё раз переглянулись – что-то не вязалось в их выводах, а он вдруг жёстко и определённо решил во что бы то ни стало отправить парней в армию: слишком много стали видеть, и как следовало ожидать, их интерес притянулся к Урочищу и ещё долго будет подогревать воображение. А в армии за два года, если все не забудется, то останется в памяти как юношеские фантазии. Тем более, роща теперь «расконсервирована», и схватки будут довольно часто, может, до двух раз в году.

На ристалище он действительно посеял овёс, в ту же ночь после поединка – ещё отец так заметал следы…

– Дядя Слава, а почему раньше эту дубраву называли Ражное Урочище? – вдруг безвинно спросил младший.

– Ражный – значит, красивый, – пожал плечами он. – Только и всего. Красивое урочище…

– Значит, и твоя фамилия – Красивый? Юные краеведы искали какие-то доказательства, особенно старался более романтичный младший – это он опознал тогда его в роще…

На самом деле его фамилия происходила от способности входить в раж – в совокупленное состояние полёта нетопыря и волчьей прыти.

– Фамилий не выбирают, – озабоченно вздохнул Ражный. – Ребята, у меня один гость потерялся, из отдыхающих…

– Мы знаем. Встретится – выведем, – твёрдо обещал младший, а старший спросил шёпотом:

– С Кудеяром-то что делать? Уйдём в армию – будет тут пакостить… Может, вам вернуть?

– Верните мне, – согласился он. – Я его больше не отпущу. А увидите Героя – отберите у него ружьё.

Братья вытаращили глаза, зная, что Витюлю в лес палкой не выгнать, тем более с ружьём: за несколько лет жизни среди охотничьей братвы он кроме Кудеяра и малой птахи не подстрелил, а одностволку держал в каморке лишь для охраны и обороны базы.

– Мы его уже видели, – вдруг брякнул младший и посмотрел на старшего. – Полчаса назад. Ещё спросили, куда это он… А он говорит, Сергеич послал человека искать, гость потерялся…

– Ещё посмеялись, – добавил старший. – Герой говорит, этот гость жрёт гнилой сыр и тухлую рыбу. Так мы его отправили на волчью приваду. На лесовозном усу коровья туша лежит, вонища за километр…

– Я его никуда не посылал, признался Ражный. – Сам ушёл… Давайте за ним, ребята! В первую очередь!

Им не нужно было повторять дважды. Братья с места бросили коней в лёгкий галоп, смело спустились под крутой берег и, держа ружья над головами, поплыли на другую сторону рядом с конями. Ражный в тот миг ещё раз поклялся себе, что как только развяжется с «Горгоной», немедленно поедет и похлопочет перед военкомом.

Поджаров стриг теперь глазами ночные сумерки над рекой и слушал плеск воды; он чувствовал силу за этими парнями и опасался её.

Трапезниковы переплыли реку и ещё в воде оказались уже в сёдлах, так что на берег вылетели все тем же галопом и тут же пропали в подлеске.

– Кто эти люди? – насторожённо спросил Поджаров.

– Наши люди, – выразительно сказал Ражный, направляясь к лодке. – Поехали на базу!

– Ты не ответил, Вячеслав Сергеевич, – напомнил тот. – Мы никуда отсюда не поедем, пока я не услышу вразумительного ответа. Предлагаю тебе честное партнёрство или деловое сотрудничество – как хочешь. Я раскрыл тебя, Ражный. Не знаю ваших правил, но полагаю, тебя свои по головке не погладят за такой прокол. И я не отцеплюсь… Ты мне объясняешь, что такое голод! Да я вечно голоден! С самого рождения!.. Не буду рвать из тебя куски, ими не наешься – насмерть повисну, такой волчьей хваткой возьму и держать буду, пока не рухнешь. Пока не станешь моей добычей, весь целиком, с потрохами.

– В самом деле голодный… А твоя свора» – он кивнул на другой берег, куда ушла «Горгона», – тоже вцепится? Вся сразу?

– Говорю же, это шушера! Они не при делах. Считай, это моё прикрытие.

– И Каймак?

– Когда-то мы вместе с ним начинали. Ещё в зоне; – финансовый директор почуял, что начинает продавливать соперника, и пошёл на откровенность. – К спорту он отношения не имел, но был генератором идей… Потом увлёкся… житейскими прелестями, как бывший политзаключённый, занялся правами человека. В общем, сам видишь, теперь полный идиот. Кто вкусил власти, тот ничего другого уже жрать не будет.

– Где же сейчас этот японец? – внезапно спросил Ражный.

Финансист пожал плечами.

– Исчез… Говорили, будто у нас в России и при странных обстоятельствах. Но дело не в нем, Вячеслав Сергеевич… Мы не уедем отсюда до тех пор, пока не сговоримся.

– Я думаю, зачем так много продуктов завезли? – усмехнулся он.

– Итак, ты – член тайного ордена? Или как это у вас называется?

– Добро, ну а если мы сговоримся… Что ты станешь делать? Что предлагает твой генератор идей?

– Он уже ничего не предлагает. И вообще, при делах в конечном итоге должны остаться мы с тобой, без третьего лица.

– А что хочешь ты?

Поджаров не спешил, вероятно, будучи уверенным, что додавливает соперника, и теперь опасался сделать ошибку.

– Ещё раз подчёркиваю: побуждения чисто патриотические, – уточнил он. – Понимаешь, меня всегда возмущало… Нет, точнее, бесило нашествие Востока. Имею в виду восточные единоборства. Создали моду, кич, и все ведь на пустом месте. У меня было время покопаться в этих вопросах… Все эти узкоглазые виды для легковесных, малорослых людей. Трудно представить себе, как Илья Муромец будет визжать, прыгать и бить пятками, когда у него есть руки… Да, у меня имеется сверхзадача. Я хочу внедрить и утвердить в мире русский… или правильнее, скифский стиль борьбы. Стиль для могучего, большого человека. Ты посмотри, как психология мелкого, маленького человека разъедает наше сознание? Мы и в жизни становимся каратистами, людьми с восточной психологией: нанести предательский, запрещённый удар, внезапно оказаться за его спиной, врезать по жизненно важным органам, сделать человека уродом, разорвать ему сердце или печень… Да ещё сожрать её, горячую и сырую! А где же благородство? Где бой за счёт силы духа и тела?..

Он вдруг замолчал, сам почуяв, что понесло в теорию и краснобайство; обстановка же требовала конкретики, но финансист понимал её по-своему.

Ражный и сам ненавидел маленьких людей. Он любил волков, хотя как охотник сражался и с ними. И внутренне противился таким поединкам, а более всего отношению к этому зверю в миру, особенно когда волка унижали до уровня дегенерата, одновременно поднимая травоядную тварь – зайца – на высоту благородства и справедливости.

Заячьего благородства и заячьей справедливости.

Но природа имела свои законы, несхожие с представлениями современного человечества, и продолжала по ним жить. И хитрому дрый заяц никогда не мог заменить волчьего явления силы, мужества и презрения к бренной, травоядной жизни. Лишь обнищавшие духом люди были способны из страха и собственной неполноценности возвысить трусость и примитивный разум.

– Мне хотелось бы работать с тобой вместе над этим проектом, так сказать, на условиях равноправия и осознания цели, – сделав паузу, продолжал финансовый директор. – Хочу, чтобы ты сотрудничал не потому, что я раскрыл тебя, припёр к стенке…

– А ты меня раскрыл?

Поджаров многозначительно усмехнулся, но сказал с ленцой:

– Могу рассказать все о твоей жизни. Допустим, за последние пять лет. По минутам расписать, где был, с кем встречался, о чем говорили. А твой поединок… Первый поединок, с генералом Колеватым, отснят на видеоплёнку. С начала и до конца.

И как доказательство, небрежно выдернул из бумажника два чётких снимка: на одном момент из кулачного зачина, на другом – поверженный в сече Колеватый…

– Любопытно, – внутренне холодея, промолвил Ражный. – Не знал…

– Что ты не знал? Что снимают?

– Нет… Что Колеватый – генерал.

– Служит начальником боевой подготовки военного округа.

– И должность хорошая…

– Это весьма дорогостоящий проект, – выждав примирительную паузу, продолжал финансист. – Но мы готовы вкладывать деньги. И они есть…

– Кто это – мы?

– Мы с Каймаком. Все окупится в течение нескольких лет и станет приносить… Сверхприбыль, это сказано мягко. Ты представляешь, какие возможности открываются, если сейчас, в век совершенно бесплатной рекламы, когда пропагандируется борьба, насилие, индивидуальность, суперменство… И вдруг выдать совершенно новый, неведомый стиль для европейского человека, для крупного, сильного человека?

– Это ясно, – прервал Ражный. – Давай дальше. Поджаров послушал тишину, бросил горсть сырой травы в дымокур.

– На основе… твоих знаний и твоей принадлежности к ордену мы создадим тайные школы, по всей стране. Это я беру на себя. Чтобы не выдавать природу знаний перед учениками, сошлёмся на какие-нибудь недавно найденные древнерусские рукописи, повяжем их условностями, клятвами, системой наказаний вплоть до смерти… Здесь тебе легче ориентироваться, так что это прикрытие возьмёшь на себя. К примеру, назовём наш стиль борьбы – «Русский Раж» или что-то в этом роде… И когда подготовим армию борцов, выпустим её на волю. Мы уделаем одновременно всех:

Восток с его попрыгушками, американцев, у которых за душой ничего, если не считать Голливуд с его хренатенью. Но тайные нити знаний мы будем держать в своих руках. Без нашего ведома, без нашего наставника не должно возникнуть ни одной школы. Это тоже возьму на себя… Короче, я предлагаю создать Империю нового вида борьбы, с абсолютной монополией.

– Заманчивая идея, – задумчиво проговорил Ражный.

– А ты говоришь – у тебя бизнес!

– У меня есть время на размышления? Предложение, прямо скажем. Неожиданное…

– Хочешь проконсультироваться со своим орденом? Вот этого делать не нужно.

– Я хочу подумать над предложением.

– Сколько тебе потребуется? Сутки?

– Месяц.

– Слишком большая роскошь, – отрезал Поджаров. – Хватит суток. Впрочем, и несколько часов, чтобы переварить информацию. Итак, ответ завтра утром.

– Все это время твоя компания будет здесь… отдыхать? Со стрельбой и девочками?

– Если нужна тишина для раздумий, я увезу их, – пообещал он.

– И оставишь без надзора?

Финансист улыбнулся.

– Не оставлю… К слову, о девочках. Эту, с лентой на шее, между прочим, привезли для тебя, а не для шефа. Насколько мне известно, ты нынче вступил в совершеннолетие и теперь можешь жениться. Она же тебе понравилась, верно?

– Неплохая девочка…

– Да, Вячеслав Сергеевич! Сколько же тогда живут члены… вашего ордена, если только совершеннолетие наступает в сорок?

– Ну, лет сто пятьдесят – двести. Поэтому и для размышлений мне мало времени до утра.

– Придётся поторопиться. Я тоже хочу жить лет двести.

– А не надоест? – на той стороне застучали далёкие очереди, причём враз, густо и ошалело. Это уже не походило на программные пострелушки – на кого-то нарвались…

Финансист тоже послушал, но ничуть не встревожился.

– Первым твоим учеником буду я, – заявил он. – И завтра же приступим.

– Пусть так… Но сейчас больше об этом ни слова.

Нарваться служители «Горгоны» могли только на братьев Трапезниковых, и потому Ражный не ждал ответных ружейных выстрелов, их не могло и быть, хотя пальба длилась минуты четыре: Максы не стали бы отвечать на автоматный огонь, посчитав, что стреляет милиция, ибо в их сознании ещё не укладывалось, как это люди, не состоящие на службе Отечеству, могут иметь и спокойно разъезжать с боевым оружием. Скорее, тихо бы исчезли, растворились в ночном лесу, и никакой розыск их не обнаружит.

И это был не Кудеяр. Образованный и одичавший бандит, владея теперь полуавтоматическим дробовиком, непременно бы стал отстреливаться, ибо чем-то был похож на парней из «Горгоны».

– Поехали на базу! – вдруг предложил финансист. – Сейчас выпьем по рюмочке, возьмём по телочке, чтоб массаж сделали… Скоро три часа утра!

По пути на базу Ражному сквозь вой мотора снова послышалась стрельба. Он заглушил двигатель, несколько минут выслушивал молчаливый, предутренний лес, однако в пространстве назревающего света наконец-то установилась тишина.

На берегу у накрытых столов все ещё горел костёр и егеря-официанты, собравшись в кружок и, верно, отчаявшись уже попотчевать гостей, напотчевались сами и теперь делали вид, что трезвы и при исполнении. За их спинами, на стоянке, верещала автомобильная сигнализация и мигали подфарники; остальные машины чёрным строем стояли у кромки берега.

Финансовому директору вмиг стало не до выпивки и «телок».

– Моя сигналит! – всполошился и побежал он, на ходу отыскивая ключи.

Что-то важное у него было в машине, возможно, все своё носил с собой, и кассета с видеозаписью поединка с Колеватым находилась там же…

Подвыпивший старший егерь стоял перед президентом с видом трезвейшего человека.

– Где сейчас обитает Кудеяр, не знаешь? – спокойно спросил Ражный.

– По всем признакам, на старом смолзаводе, – уверенно заявил Карпенко. – По крайней мере, ночевал не раз в печах…

Брошенный смолзавод был далековато и от Красного Берега, и от места, где слышалась стрельба. И все равно надо было бы проверить…

– Возьми Агошкова, тот вроде ещё на ногах стоит, и галопом, – велел Ражный. – Пока идёте – протрезвитесь. Если Кудеяр там, вяжи его и ко мне. Да смотри, он вооружился…

– А если он…

– Только живым! И здоровым!

– Понял!

– И ещё… Встретится Герой, отберите у дурака ружьё.

Ражный открыл «шайбу» – полная темнота, а точно помнил, что оставлял свет. И выключатель был в рабочем состоянии…

– Молчун? Ты где? – он зажёг спичку и увидел волчонка, точнее, его глаза и ощутил озноб, как от рисунков Фелиции на берёзах.

– Что это с тобой? – спросил от порога. – И почему здесь не горит свет?

Молчун, как положено, молчал, смотрел, лёжа на шкуре и положив морду на вытянутые передние лапы, словно бы говоря при этом, дескать, извини, так получилось…

Под лампочкой лежала груда полурассыпанных мешков с фуражом. Он зажёг ещё одну спичку, подошёл и осмотрел лампочку – из патрона торчал стеклянный сердечник с остатками спирали, а чуть в стороне валялись осколки стекла, запачканные кровью.

– Зачем ты это сделал? – спросил Ражный и склонился к волчонку.

Тот приоткрыл пасть и издал короткий, гортанный звук, напоминающий скрип дерева в ветреную погоду, будто силился что-то сказать…

Спичка догорела, Ражный вышел назад спиной и запер двери.

И только вернулся к костру, где ожидал его финансист, как увидел Каймака, идущего странной, прыгающей походкой. Кажется, его ограбили, по крайней мере, раздели, ибо шёл он в плавках и больших калошах на босу ногу, однако при этом блаженная, благодушная улыбка блуждала на его лице, измазанном давлеными комарами.

– Полюбуйся на него! – зло проворчал финансист, тотчас же оказавшись рядом. – Компаньон… Мать его!.. Не голова бы, не, деньги и не зарубежные связи – ей-богу, утопил бы сам!

10

И у второго поединка неожиданно оказался свидетель!

Только если в первом оглашённый с видеокамерой снимал по-шпионски, затаясь где-то на дереве, то Молчун не таился, просто стоял и созерцал, как сражаются люди. Впрочем, и оглашённым он не был, поскольку вёл свой род от волков – вечных поединщиков в борьбе за жизнь.

Его звериный взор не мешал и не отвлекал – напротив, даже вдохновлял: хоть волк и принесён был в дар, но, преодолевая боль раны, сбежал от Голована и пришёл на ристалище сопереживать вожаку…

Чаще всего схватку созерцали только птицы – чёрные вороны, слетавшиеся в дубраву в ожидании поживы. И лишь единственный раз в три года совершалась Ярмарка – своеобразные олимпийские игры, когда сильнейший засадник, не знающий поражений, вызывал на поединок Пересвета на Боярское ристалище. Засвидетельствовать этот бой собирались многие араксы и все иноки без исключения. Зрители приходили к ристалищу заранее, искали потаённое место, обычно забирались в кроны дубов и, никак не выдавая себя, наблюдали за схваткой.

И ещё в одном случае – во время Судного Пира, если Ослаб приговаривал к поединку и объявлял его зримым…

Волк сейчас был благодарным зрителем…

Ещё только взявши друг друга в объятья, Ражный впервые почувствовал мощь плоти Скифа, тугое, напористое биение крови и тепло… нет, жар, исходящий от тела. Было полное ощущение, не человека обнял – коня! И не зря эту стадию поединка называли братанием: яростный, беспощадный противник в кулачном бою на самом деле вдруг стал близким и в какой-то степени родным, но так, как в детстве бывает родным отцовский конь, на спину которого ты вскочил и помчался без узды и седла, всем телом прильнув к существу более выносливому и сильному.

Он знал, что это происходит за счёт взаимного обмена энергией при прямом контакте и ждал лишь момента, когда он начнётся. Скиф так и не дал возможности воспарить летучей мышью в течение всего зачина, и теперь, в братании, этого и не требовалось, поскольку Ражный «увидел» соперника телом.

И в первый миг был восхищён его силой, опять же как в детстве восхищаешься мощью коня. Тогда же у него мелькнула мысль об историчности этого поединка. Ражному невероятно повезло, и он сейчас борется с одним из сильнейших, если не самым сильным человеком планеты, и о схватке с ним будет что рассказать сыну и внукам.

Но подобные чувства мелькнули в сознании искрами, между прочим, ибо полыхал уже иной высокий огонь страсти, ни с чем не сравнимый и всепоглощающий. Скиф и в братании делал попытки танцевать, вернее, водить соперника, как кавалер водит барышню, – не зря намекал про польку-бабочку! Пояс у него был сделан тоже из кабаньего панциря, толстый и жёсткий, он едва захватывался рукой и почти не сгибался, чтоб сомкнуть пальцы. Снег на цветах хоть и стремительно таял, а все-таки сильно мешал, скользил под ногами, не давал упереться в землю, и пока Ражный осваивал особенности ристалища, инок потаскал его по центру круга. И наконец, утвердившись на земле, врыв её скрюченными пальцами ног, Ражный сделал попытку провести свой родовой приём – зажать шею противника и обвиснуть на нем, поджидая момента, когда уставший держать его вес соперник сделает ошибку и приблизит ногу для захвата. Короткими, молниеносными движениями он стиснул инока, вжал его лоб в своё плечо, но тут понял – замысел не удастся из-за роста Скифа! Он был ниже на голову, и чтобы повиснуть на его шее, нужно или встать почти на колени, или слишком далеко от противника упереться ногами, а он немедленно использует такое положение: опасно перемещать вперёд центр тяжести.

Инок активно сопротивлялся ему, но одновременно как бы наблюдал с интересом, словно сказать хотел:

– Ну-ка, ну-ка!.. Что это ты изобразить вздумал?

Его железный кулак, зажавший пояс Ражного, находился сейчас как раз напротив старой раны, хотя ему Удобнее бы было взяться за ремень ближе к позвоночнику. От такой близости руки противника к неприкрытому уязвимому месту на правом боку начинался не испытанный раньше болезненный озноб. И преодолевая его, Ражный резко повёл бедро вперёд, словно намеревался бросить с холки, и обманул Скифа; тот предусмотрительно шире расставил ноги и пополз рукой, жуя пальцами пояс, к спине.

Положение все равно оставалось опасным, больше потому, что фокусировало внимание и все время преследовала мысль-приказ – ни за что не выпускать инока из братских объятий, не давать ему переходить в кулачный бой, дабы не смог нанести удара в правый бок, а в момент расцепления у него будет такая возможность!

Он же пытался разъять руки и разбежаться на некоторое время: так обычно поступали засадники, как бы по взаимному согласию, чтобы размять затёкшие от напряжения мышцы и изменить положение, которое обоим уже поднадоело. Он предлагал это Ражному, делал движения-знаки, но тот лишь плотнее стискивал шею соперника, в то же время понимая, что долго так его не удержать, как не удержать уросливого, своевольного коня. Инок пока не принимал никаких определённых действий, кроме противления захвату или броску, изучал противника, отдавая ему инициативу, проверял, на что он способен. Всякий араке до Свадебного Пира имеет возможность бороться только с отцом, дедом или тем поединщиком, кому отдан в учение (спортивная борьба на коврах и рингах не в счёт, ибо имеет иную, искусственную природу и судится третьим лицом), и пока не выйдет на земляной ковёр с настоящим соперником, никогда до конца не отточит и не прочувствует того, чему его научили. Советы и наставления обычно помогают слабо, как любая теория, и реальный опыт приходит, когда молодой араке нахлещется мордой об лавку.

Ражный десятки раз в братании не укладывал, но передавливал отца, поскольку изучил его с детства, заранее знал даже намёк на последующее движение и отлично чувствовал энергию. Бывалые, опытные засадники не могли это проделывать с отцом, и многих он победил в братании, а сын мог! Скиф за свою жизнь боролся так много и с такими разными араксами, что наверняка знал весь основной набор способов поведения противника и его арсеналы. Но лишь основной набор, ибо каждый последующий соперник независимо от возраста и опыта непременно вносил свою индивидуальность, и она, помноженная на родовые традиции, могла выглядеть самостоятельно и оригинально.

Видимо, почерк Ражного казался иноку незнакомым, а чего бы иначе он битых два часа, тая свою лошадиную мощь, не предпринимал решительных ответных действий? Если не считать, что время от времени стремился расцепить объятья?

Или опыт кулачного зачина отрезвил, сделал осторожнее? Насторожило умение Ражного все схватывать на лету?

И только он так подумал, через несколько секунд Скиф начал клонить голову вниз, выворачивать её из объятий и постепенно переводить под нижнюю челюсть – рост ему позволял без напряжения прильнуть к груди. Остановить это оказалось невозможным, спина инока взбугрилась под мокрой рубахой, натянула холстинную ткань и вдруг от неё повалил пар. Ражный интуитивно сжал его пояс, наконец-то согнул в трубку и сцепил пальцы. Теперь тому было не вырваться, даже если шея полностью выскользнет из-под руки – останется на короткой привязи и не сможет нанести удара по правому боку.

Буквально через минуту рубаха на нем высохла. Скиф пока только разогревался, раскочегаривал свой неведомый внутренний энергетический котёл, и делал это довольно медленно и не в состоянии Правила. Правое плечо его стало подниматься вверх, и тут, расползаясь, затрещала крепкая холстина на спине, захваченная и прижатая к шее рукой Ражного. Ещё через минуту он поднял плечо так, как хотел, и в прорехе, перечеркнувшей наискось могучий позвоночный столб, показалась рубчатая, исполосованная глубокими шрамами кожа.

Он изготовился, принял нужное ему положение, и помешать этому было так же невозможно, как усмирить движение шатунов паровой машины. Под контролем Ражного остался лишь его пояс, насмерть замкнутый в кулак. Казалось, он готовится вырваться из объятий и с близкого расстояния нанести удар, возможно, головой в подбородок – предугадать его действия было нельзя: эта ложная открытость, как в кулачном зачине, сбивала с толку. Оставалось сковывать его движения и следить за развитием событий, дабы пресечь неожиданное.

Да видно, не затем он так долго жил и много боролся, чтобы вчерашний пирующий поединщик раскусил его замыслы!

Скиф не ударил и не вырывался – стал жать Ражного, сдавливать шею сгибом руки, а головой упирать в подбородок – так, словно хотел оторвать голову, отщелкнуть её, как отщёлкивают большим пальцем головку цветка. И все это постепенно, с нарастающим усилием, но ощутимо с каждой минутой.

Ражный знал подобный жим, правда, сейчас почти забытый, редко применяемый: именно от него и пошло название периода, и это о нем араксы говорили – примучить в братских объятиях. Основополагающий приём требовал невероятной выносливости и огромного запаса энергии, однако ещё во времена деда по этой причине им стали пренебрегать. Если в течение часа таким способом не задавить, не парализовать соперника, не довести его до состояния, когда он прохрипит слово «довольно» – у самого иссякнут силы и тогда вряд ли дотянешь до конца братания, не говоря о начале сечи.

Инок не выглядел рискующим игроком – ясно понимал, на что идёт.

Столь позднее «созревание» араксов, сорокалетний возраст, дающий право первого выхода в дубраву, был продиктован тем, что поединщик должен подготовиться ко всему, прежде чем ступить на ристалище. На всякий яд иметь противоядие либо умение мгновенно ориентироваться и вырабатывать его. Иначе зрелые, опытные араксы и тем более иноки давно бы передавили всех юнцов и на этом бы умерла древняя единоборческая традиция.

Выход из этой соковыжималки оставался один – расстроить замысел противника, предложить ему более лёгкий способ победы – ударить по уязвимому месту, что он хотел в зачине. Ражный начал ослаблять руку на поясе Скифа, провоцировать, чтоб выпустил из объятий, разменял их на быстрый и короткий тычок, но старому битому поединщику нужен был журавль в небе и плевать он хотел на синицу в руке! Не выпуская ремня, он передвинул руку за спину соперника, а правую начал медленно втискивать между головой и своим подбородком: чтобы выстоять максимально долго, следовало ослабить давление на горло, иначе этот блюминг через четверть часа перекроет дыхание. Большой палец нащупал глаз инока – крепкое, выпуклое яблоко под веком вздрогнуло. И будь это в сече, противник бы сейчас взвыл и мгновенно разжал руки, но подобные приёмы в братании не допускались. Скиф на миг насторожился и чуть ослабил давление, будто спросил: «Ты ничего не перепутал? Убери палец! Иначе отпущу и уйду с ристалища с победой».

Ражному хватило короткого ослабления, чтобы загнать два пальца к своему горлу – воздух в лёгкие пошёл живее, хотя для каждого поверхностного вдоха приходилось с силой давить на череп противника. Потом он почувствовал под удивительно тонкой кожей на голове толстый кровеносный сосуд, чуть продвинул пальцы ещё и передавил его.

– Сейчас у тебя начнёт неметь левая сторона лица, – словно бы предупредил он: язык движений и действий араксов был иногда выразительнее, чем речь.

– Ничего, я потерплю, – сохраняя полное спокойствие, ответил соперник.

Голова Ражного оказалось вздёрнутой вверх, шейные позвонки от перелома спасали многослойные перевитые мышцы, напряжённые до деревянной твёрдости. Он мог видеть только верхушки деревьев и небо: от недостатка кислорода в глазах темнело, и казалось, над Урочищем уже вечер. Нависший на ветвях снег постепенно растаял и весенней капелью опал на землю. Дважды вновь проглядывало мутное солнце и даже грело правый висок, подсушенная листва, сбитая ветром, летела теперь медленнее и доставала ристалища. К вечеру действительно потеплело и, наверное, на земле, пусть на недолгое время, все-таки расцвёл портулак…

Когда на самом деле стемнело, Скиф наконец прекратил усиливать давление и окаменевший, раскалённый замер, ожидая, когда скованный, обездвиженный противник произнесёт:

– Довольно.

Ражный молчал. Вести далее поединок не имело смысла и разумнее было бы сказать это слово, точнее, выдавить его из себя, поскольку язык от перенапряжения, кажется, давно рассосался и не существовал.

Но в роду Ражных никогда не говорили этого слова, и не ему начинать. Пока ещё можно стоять на ногах и дышать один раз в пять минут – надо стоять…

В любой момент инок мог воспользоваться состоянием Правила и в буквальном смысле задавить соперника; он не делал этого, ждал, когда Ражный заговорит.

С темнотой постепенно растащило тучи, и когда на небе заискрились звезды, двоящиеся то ли от утомлённого зрения и недостатка воздуха, то ли от слез, Ражный ощутил присутствие рядом третьего. А третий в поединках араксов был лишним. Даже хозяин Урочища не имел права приближаться к ристалищу, пока не закончится схватка.

Этот третий приближался бесшумно и незримо, однако его выдавало бордовое, с красными сполохами свечение: Ражный находился в состоянии «полёта нетопыря» с того момента, когда Скиф окончательно сковал его кандалами рук.

Теперь было время парить чувствами над землёй…

То, что это не человек, а зверь, он понял в тот миг, когда услышал с правой стороны тихий, злобный рык. Ражный не мог видеть волка, но слишком хорошо знал, что последует за этим: зверь распалял себя и готовился к прыжку.

– Не смей, – просипел он сквозь зубы. Скиф отреагировал мгновенно, сдавил головой горло и вообще перекрыл дыхание. Волчий хищный рык стал напоминать собственный голос Ражного. Должно быть, Молчун сейчас чуть присел на передних лапах, а задние напружинил, чтобы метнуть тело вперёд.

– Не подходи, не делай этого, – хотел сказать он, но получилось некое клокочущее бухтение.

И тут инок резко ослабил объятья, затем с трудом, будто цепи снимал, расцепил руки и отскочил на два шага.