Текст книги "Рой"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Звонок был неожиданным – уж скоро ночь на дворе. Тимофей угадывал в этом какую-то опасность и решил о найденной трубе пока помолчать.

Твердохлебов для порядка расспросил о рейде, о составленных протоколах, о детишках и даже про отца не забыл. Тимофей ждал. И дождался.

– Тут жалоба на тебя поступила, – сказал начальник. – Серьезная жалоба. Параллельно в прокуратуру.

Жалоб на Тимофея приходило в инспекцию, пожалуй, побольше, чем составленных им протоколов. Браконьеры обвиняли его во всех смертных грехах, и если бы кому-то вздумалось судить его по этим жалобам, не хватило бы статей в Уголовном кодексе. Жаловались открыто и анонимно, письменно и по телефону, в одиночку и группами. И каждая жалоба досконально проверялась, но то была уже другая ипостась рыбнадзоровской жизни. А внутри инспекции по количеству жалоб оценивали работу инспектора. И если в течение года, к примеру, на иного рыбнадзора не приходило ни одной жалобы, его можно было снимать с работы. Либо лодырь, либо спутался с браконьерами.

– Ты у кого там вчера ружье отнял? – спросил Твердохлебов.

– Были такие, – бросил Тимофей. – Отпускники, видно. Ружье без документов.

– А сегодня он пришел с документами, – объяснил начальник. – И говорит, что тебе показывал, но ты все равно забрал.

– Провокация, – сказал Тимофей. – Это уже бывало…

Жена и теща слушали внимательно, переглядывались. Дети тоже присмирели, и только младшенькая агукала и тянула бабушку за волосы.

– Значит, так, – приказным тоном заключил Твердохлебов. – Ружье в милицию не сдавай, подержи у себя. Я пришлю хозяина, он заберет. Ты нарушил инструкцию, был в рейде один. Свидетелей у тебя нет. Нам в это дело лучше не впутываться. Пойми, я тебя выручаю.

– Свидетелей? – неожиданно разозлился Тимофей. – А что, без свидетелей мне верить уже нельзя? За каким тогда хреном… Мы что как малахольные: у нас пакостят, а мы… Кто хозяева, а кто гости?

– Не горячись, Тимофей, – урезонил начальник. – По телефону всего говорить нельзя, но есть обстоятельства…

Тимофей со стуком опустил трубку на аппарат и сказал кому-то дерзко и зло:

– Во! По телефону уже говорить всего нельзя! Дожили, в душу… Как в стане врагов живем! Обложили нас, неводом обтянули, как осетров на яме!

Поправил фуражку и вышел, глядя в пол.

На улице он поднял было колун над чуркой, но отставил его и сел. Поиграл фуражкой с тусклым «крабом» над козырьком, поглядел вдоль пустой по-ночному улицы, вздохнул. Больно уж много всего в один день, толком обдумать и то времени нет.

Может, послушаться Валентину, да бросить все к чертовой матери? Или злополучное ружье хозяину вернуть?

Тимофей с силой, по брови, насадил на голову фуражку и взмахнул колуном над черной, запревшей чуркой. Ничего, будет и на эту крапиву мороз…

8

К стремянскому парому они добрались в полдень 9 Мая. Праздничными выглядели не только люди в селах, мимо которых они проезжали; после долгого ненастья в глубоком и прозрачном небе сияло солнце, будто из сундука вынутая и начищенная медаль. Отвыкшая от таких наград земля еще щурилась на солнышко, и вместе с ней щурились пожилые мужики, косясь на свою грудь и пошире распахивая по привычке надетые пальто, фуфайки и дождевики.

Ехали они втроем. Рядом с Сергеем сидел принаряженный Иона, а на заднем сиденье, развалясь во всю длину, лежал Джим и провожал настороженным взглядом пляшущие за окном леса и перелески.

Сергей больше молчал в дороге. Закручивая в спираль первую весеннюю пыль, на большой скорости проносились мимо легковые машины; атакующими шершнями пролетали встречные мотоциклисты или долго-долго дрожала перед глазами и гремела колесами по дороге старая деревенская телега с веселыми мужиками и насупленной женщиной с вожжами в руках. Был как раз сезон весенней охоты на уток, и из многих машин выглядывали собачьи морды, пузатые рюкзаки и мужчины в брезентовых башлыках.

Иона всю дорогу был возбужден, иногда начинал даже гневаться и, распалив себя гневом, много говорил и пристукивал кулаком по колену. Дело в том, что перед самой поездкой в Стремянку они случайно узнали новость: оказывается, отец зимой был в городе – приезжал в больницу за Артюшей – и ни к кому не заехал. А еще дошел слух, что с самой осени у него живет зачем-то Алешка Забелин; и будто теперь отец собирается брать в свой дом всех стариков, старух и всяких бродяг-дармоедов.

– Значит, так, ученый ты наш, – в который раз брался составлять план Иона. – Приезжаем в Стремянку и ждем Тимку. Дома не показываемся. А приедет Тимка – все трое сразу зайдем, потолкуем с отцом. Надо же! Артюша ему дороже, чем сыновья и внуки…

Сергей про себя даже радовался, что отец не заехал, не увидел того бедлама, который с самой осени царил в доме. Они сразу не развелись с Ирмой, только разбежались по разным комнатам, и эта тягомотная жизнь длилась всю зиму и весну. К тому же Ирма неожиданно взялась за ремонт. Она привела из театра художника-декоратора, чтобы оформить квартиру по последней моде. Декоратор натащил из театра досок, мела и алебастра, привез формы для отливки каких-то вензелей, а потом бросил все и исчез, изобразив декорацию стройплощадки. Отец – мужик сметливый, ему не скажешь, что идет ремонт, когда все материалы уже пересохли, залежались и пропылились, перед ним не оправдаешься, что это не твоя затея. Наоборот, скажет, дожил сынок, жена ремонтом занимается. А ты в семье на что?.. Ему не объяснишь, какие теперь у них отношения. Не поймет. Сергей даже Иону не хотел лишний раз звать к себе, поэтому в Стремянку они поехали от магазина, где договорились встретиться.

И вот теперь за стеклами кабины тянулись родные места…

Когда впереди мелькнул паром на реке, а за рекой на какой-то миг блеснули сквозь голые кроны деревьев стремянские крыши, на Иону снизошла благодать.

– Вот и край наш, – неожиданно печально заговорил он. – Люблю подъезжать к нему. Первое прикосновение… Это, знаешь, все равно что утром выйдешь на улицу, и как-то остро чувствуется… Ну, запахи всякие, солнышко, воздух. Потом принюхаешься – и все пропадает… Каждый раз думаю: ох как заживу сейчас, как заживу!..

Он так же внезапно оборвал свою речь и отвернулся. Дог за спиной зычно гавкнул.

Пустой паром стоял на той стороне и отчего-то оседал на один бок, держась за трос, а возле грубо сколоченного припаромка торчал хвост из шести легковушек. Мужчины в штормовках и робах суетились у воды и махали руками – похоже, просили переправы. Сергей встал в очередь, но Иона запротестовал, дескать, обгоняй и становись первым, паром-то по три машины берет. А они подождут: все равно где отдыхать. Сергей послушался и начал объезжать колонну по самой бровке дороги, однако усатый парень в пуховике бросился навстречу, поднял руки, заругался.

– В чем дело? – строго спросил Иона и вышел из машины.

– Куда без очереди лезешь? – закричал парень. – Давай назад!

К нему подскочили еще двое, и оставшиеся на берегу обернулись.

– Спокойно, – не глядя, бросил Иона и махнул Сергею рукой. – Проезжай! Пропустите машину!

– Но, ты, начальник, не дергайся! – Парень качнулся к Ионе. – В бане все равны, понял?

Среди брезентовых курток Иону легко было принять за начальника: костюм-тройка, небрежно повязанный галстук, сверкающие туфли… Сергей включил заднюю скорость, однако брат, наливаясь гневом, скомандовал вперед. На него теперь обрушились трое охотников, не менее разгневанных и обозленных, – видно, долго ждали парома, но Иона их словно не видел, прошел мимо, кивнув Сергею. Кто-то схватил Иону за рукав, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не подошел пожилой мужчина в охотничьей куртке. Сергей услышал негромко брошенные слова:

– Они за мной… По дороге отстали, жду…

Охотники нехотя отступили, а брат вдруг обнялся с мужчиной, оба засмеялись. Сергей проехал мимо них, поравнялся с передней машиной. Навстречу молодцеватой походкой шагал бывший учитель Сергей Петрович Вежин, шагал и улыбался, раскинув руки для объятий.

– Дорогой мой профессор, – радостно сказал он таким до боли знакомым говорком. – Вот ты наконец и пожаловал. Заждались мы тебя, заждались…

Он похлопал Сергея по спине, заглянул в глаза: и морщинки у прищуренных глаз были те же, новых не добавилось, словно не старел Сергей Петрович. Мужики у припаромка косились в их сторону, сплевывали в мутную полую воду, с надеждой глядя на кособокий паром. Кто-то из них кричал, потрясая кулаком другому берегу.

– Я загадал по дороге, – признался Сергей. – Если первая встреча будет приятной – все обойдется.

Сергей Петрович насторожился, а дог высунул голову из кабины и гулко пролаял, роняя слюну.

– Твой? – Бывший учитель похлопал дога. – Хорош теленок… А я себе двух боксеров заводил, так одного медведь порвал.

Они сели в машину Вежина. Иона вышел на припаромок и, смело встав среди мужиков, махнул кому-то на другой стороне, где тоже были машины, люди и собаки.

– Неудобно получилось с очередью-то, – замялся Сергей.

– Ничего! – отрезал Сергей Петрович. – В родной дом едешь, и в очереди стоять…

Ему хотелось что-то добавить, Сергей чувствовал это, но бывший учитель, видимо, ждал удобного случая. Сергей спросил об отце. Вежин покивал головой, соглашаясь с какими-то своими мыслями, и обернулся.

– Что с твоим отцом? Плохо… Собирает вокруг себя… Вроде дома убогих. А что в Стремянке творится – ему наплевать. Забыл, что и депутат. Ты, профессор, извини, что я так резко. Но уже терпенья не хватает. Беда-то не только его – наша… Слыхал, гари пахать собирались?

– Слыхал.

– Так вот уже начали. – Вежин пристукнул кулаком по рулю. – Ударная стройка нефтяников. Хотят два совхоза строить. Один в Яранке, другой у нас, в Стремянке. В Яранку уж техники нагнали, материалы везут, а здесь хотят мост поставить… Но гари-то пахать – преступление! Даже хуже – вредительство! В прошлом году десять гектаров вспахали, озимой пшеницей засеяли – нынче вон уже болото стоит. Если к середине лета просохнет – хорошо… А хотят десять тысяч под плуг! С другого конца мелиорация шелкопрядник корчует, хотят травы сеять. У них с нефтяниками вроде соревнования: кто больше гарей захватит… Здесь, Сережа, надо пасеки разводить. Целую пчеловодческую республику создавать. Место-то благодатное.

– А что мой отец? – спросил Сергей. – Он что, против?

– В том-то и дело! – Вежин резко мотнул головой. – Пускай, говорит, сеют, пашут. Дескать, наконец-то вятские настоящей земли дождались… А кому она нужна, такая земля? Я его нынче зимой хотел с собой в Москву взять… Все-таки депутат райсовета. Ни в какую. Пришлось одному ехать. Кое-чего я добился. Уже решение есть организовать крупный пчеловодческий совхоз на гарях. Да нефтяники не уходят. У них свой интерес – подсобное хозяйство. И мелиораторы торчат… Да, профессор, теперь стремянские дела в столице решают…

Мужики все-таки докричались до того берега. Какой-то паренек взошел на паром и погнал его, вытягивая провисший трос. Водители засуетились, побежали к своим машинам. Иона сел в «Жигули» Сергея, вплотную подъехал к воде, вякнул сиреной. Дог недовольно пролаял и перебрался на переднее сиденье. Вежин загнал свою машину на паром, за ним скользнули Иона и какие-то охотники на «Ниве». Один из них пнул колесо «Жигулей».

– Вылазь, начальничек, паром тянуть!

Иона даже не возразил, вышел и спокойно встал к тросу. Сергей и Вежин последовали за ним.

– А попробуй вытури их! – продолжал бывший учитель. – Теперь вышло – у всех свой интерес. Надо всей Стремянке нынче в стремя и гнать этих вредителей в шею! Пока гари не изгадили. Ведь здесь не просто пчеловодческий совхоз будет – племенное хозяйство. Наших пчел и маток по всей Сибири повезут, потому что никаких заболеваний нет. Кругом нозематоз, варроатоз, а у нас чистота. Ты сам подумай, профессор. Стремянка только-только жить стала. Мало мы здесь намытарились то с пахотой, то с леспромхозами?.. А твой отец, Сережа, письмо в газету написал. Дескать, пчеловодство – дело ненадежное, а земля на гарях хорошая. Я знаю, кто его научил. Нефтяники, больше некому… Земля-то хорошая, да чтоб ее пахать, сначала миллионы надо вложить в мелиорацию. А пасеки ставь и заливайся медом. Чувствуешь выгоду, профессор? Если чувствуешь, убеди ты отца или хотя бы уйми его, чтобы нам не мешал.

– Мне так сразу трудно понять, – проронил Сергей, всматриваясь в противоположный берег. – Я давно не был…

– Вот и плохо, что не был! – отрезал Вежин. – Совсем от дома отбились. На Стремянку вам чихать. Ты хоть и профессор, а не забывай, где родился и вырос! Больно уж скоро родину поменяли… Чаще бы ездили, так и Василий Тимофеич, может, не такой был. Ладно, не обижайся. Я твой учитель и имею право сказать.

– Я не обижаюсь. – Сергей машинально перебирал трос. – Мы виноваты, что говорить… Мне, правда, трудно разобраться. Вот потолкую с отцом…

– Обязательно спроси, кто его письмо в газету писать научил. Фамилию спроси.

Сергей поглядел на затылок Вежина, на его руки; он всегда был таким – сильным, уверенным и прямым. И если ставил «двойку», значит, было за что. На Сергея Петровича не обижались, при нем робели…

– Я тебя потом с одним парнем здесь познакомлю, – пообещал Вежин. – Недавно в Стремянку приехал. Тебе с ним интересно будет.

На другом берегу возле избушки паромщика колготились люди. Видно было, смеялись и, кажется, выпивали.

– Петруха опять представление устраивает! – усмехнулся бывший учитель. – Выпил и куролесит… Как пасеку продал – сам пропал, и пасека его пропадает. Еще и старуха померла…

Паром ткнулся в берег, мужики набросили чалки.

– Так ты понял меня, профессор? – Вежин приобнял Сергея. – Поговори с отцом. Мне бы хотелось, чтоб у тебя за свою родину душа болела.

– Хорошо, – буркнул Сергей, – только я, Сергей Петрович…

– Ну, кто так отвечает? Хорошо… Ты что такой квелый-то приехал? На родину вернулся! Домой! Тебе плясать надо, профессор!

– Я не профессор, – тихо сказал Сергей.

– Как это? А я слышал, ты нынче защитил докторскую…

– Нет… Долго рассказывать. – Сергей побежал к своей машине – сзади сердито сигналила «Нива». – Потом!

Вежин пожал плечами и забрался в свою машину.

Сергей заторопился ехать следом за ним, однако Иона велел встать на обочину, а сам пошел к паромной сторожке. Только теперь Сергей разглядел, что там происходит, и отвернулся. Городские охотники от предчувствия отдыха на природе были в каком-то восторженном возбуждении. Тут же пили, ели и хохотали, подносили паромщику стопки и о чем-то спрашивали. Раскрасневшийся Петруха Лепетухин хохотал вместе с ними, махал костылем, а потом, сняв штаны, показывал, куда он ранен. Народу собралось уже человек пятнадцать, и вновь подъехавшие становились в полукруг, наливали стопки, после чего Петруха снова рассказывал и показывал свою рану.

Здоровяк Иона, растолкав парней, встал рядом с Петрухой и вышиб из его руки полную стопку. На миг все утихли, смотрели выжидательно и были готовы заорать, наброситься, но Иона схватил второй костыль Петрухи и поднял над головой.

– А ну, пошли отсюда, сволочи! – закричал он. – Вы над кем потешаетесь?! Над инвалидом?! Забаву нашли? Да я вас, паскуды! Выродки!.. Вы что делаете?!

Веселье разом опало, зычный голос словно отрезвил. Парни разошлись к своим машинам, стали отъезжать, косясь на разгневанного Иону. Тот же поставил костыль и сел на скамейку рядом с Петрухой. Дог лаял остервенело и гулко, до звона в ушах.

– Эх, Иона Василич, – вздохнул Петруха. – Ты мне весь спектакль испортил.

– Что же ты фронтовиков-то позоришь? – тихо и строго спросил Иона. – В День Победы, а?.. Ты же полный кавалер, Герой – не стыдно, за стопку водки…

– Я им что, ордена показываю? – с придыхом сказал Петруха. – Тебя просили влазить? Просили тебя?.. Я им задницу показываю! А ихнюю водку я не пью… Потому что ненавижу их! Ненавижу! Вот им, задница моя! Во им орден!

– Ты не имеешь права! – взъярился Иона. – Артист нашелся!..

– Я всякие права имею! – Петруха постучал себя в грудь. – Я знаю, кому ордена показывать, а кому зад! И не суйся! Молодой еще меня учить! Сопли вытри!

Иона махнул рукой и сел в машину.

– Поехали! Иди они все!.. Давай сразу на берег, может, Тимка приехал.

Джим никак не мог успокоиться, вертелся в машине, трубно скулил и глядел на улицу.

9

На День Победы с самого утра Заварзин ждал в гости Ивана Малышева. Накануне встретил его в Стремянке, возле старухи Солякиной. У Ивана никак не заводился мотоцикл, поэтому избежать Заварзина ему не удалось. В последнее время что-то случилось с Иваном: вроде и не ссорились, не обижали друг друга, но Малышев все норовил проскочить мимо. Кивнет на ходу, отвернется – и прочь. Однажды Заварзин специально остановился, поджидая Ивана на дороге, замахал ему рукой, а тот проскочил мимо, будто не заметил. И так был неразговорчивый, тут же вообще замолк, посматривает виновато и часто-часто моргает, словно слезы смаргивает. Когда Заварзин прихватил его у мотоцикла, Ивану просто деваться некуда было, кое-как разговорился. Да и то нехотя, через силу. Оказывается, никуда он больше не ездил и не писал по поводу сожженной избы, и ничего не хочет. Пускай, мол, все будет как есть. Что теперь старое ворошить и этих ребятишек дергать. На все божья воля… Последняя его фраза насторожила Василия Тимофеевича, поскольку стояли они возле двора старухи Солякиной, набожной и уединившейся в своей избушке. Но Заварзин промолчал тогда и пригласил его в гости на День Победы – все-таки воевали вместе. Иван так же нехотя согласился, но вот уже дело к обеду, все готово и на стол собрано, а его нет.

Заварзин не вытерпел и поехал в Стремянку. Ездил он теперь на «Волге», поскольку старца Забелина, который теперь жил у Василия Тимофеевича, на мотоцикле не повезешь, и уже привыкал к ней, как привыкают к молодому, только что объезженному коню. К тому же дорога еще не просохла, машину кидало и заносило на поворотах. Заварзин выехал на стремянскую улицу и сразу заметил мотоцикл Ивана. Он опять стоял около Солячихи, и стоял давно – грязь успела высохнуть, прикипеть к металлу. Это лишь усилило подозрения. Лет десять назад Солячиха ушла от сына, вернее, осталась в старой избе, когда сын построил новый дом на задах своей усадьбы. И к ней со всего села потянулись старухи и стареющие женщины. Собирались будто на посиделки-беседы, впрочем, так оно и было, но по религиозным праздникам молились. В свою председательскую бытность Заварзин, составляя справки и отчеты, указывал, что на территории его сельсовета всего пять-шесть верующих православных и еще кержак Ощепкин. Так что никаких хлопот с атеистическими беседами никогда не было. Старушки молились каждая сама по себе, по своим избам, и только с уединением Солячихи с Заварзина потребовали в райисполкоме, чтобы он поставил ее избу на учет как молельный дом.

– Да нет у меня молельных домов! – доказывал Василий Тимофеевич. – У нее не молятся. Собираются, разговаривают, сам проверял.

Стремянские старушки ходили молиться в другое место – к старой, обгоревшей церкви. Если была хорошая погода, они собирались на солнцепеке под стеной, рассаживались на пустые винные ящики, ставили на полочку икону, зажигали свечки, а все остальное было похоже на обыкновенные посиделки. Вспоминали ранешную жизнь, давно умерших односельчан, предавали анафеме Алешку Забелина и поругивали нынешнее беспутство. И частенько слышалась здесь сказочная фраза: «Вот когда земля еще родила…» Так и доживали старушки, доскребали остатки, чтобы потом навсегда уйти в эту худородную землю, хоть как-то оправдавшись перед богом и людьми.

Заварзин постучался к Солячихе, шагнул под низкий, по-старинному, дверной проем.

– С праздничком, – сказал он и снял кепку.

Иван сидел за столом и на холстинке раскатывал восковую свечу. Он ничуть не смутился, что его застали за таким необычным делом, подрезал ножом кончик свечки, попробовал, как она стоит. Солячиха поставила на полку блюдо с крашеными яйцами, накрыла полотенцем и как-то нехотя подала табурет.

– Садись, Василий…

– Я не рассиживаться пришел! – весело сказал Заварзин. – Хочу вот гостенька твоего к себе позвать. Обещался он ко мне заехать, да, видно, ты, Николаевна, крепко его приголубила!

И засмеялся, погрозив пальцем.

– Меня приголубливать не надо, – сказал Иван хмуро.

– Ты же сулился, Иван…

– Праздник нынче, – пояснила Солячиха. – В церковь пойдем. Батюшки моего именины.

– Так сегодня еще День Победы! – напомнил Заварзин. – Ты что, Иван, забыл?

– Ничего я не забыл, – буркнул Иван и взялся за другую свечу. – Все помню… Не поеду я.

Заварзин пожал плечами, тронул скобку двери.

– На нет – и суда нет. Бывайте здоровы.

Обида взяла за горло, свело скулы. Иван догнал его во дворе, остановился, привалившись к воротному столбу.

– Не обижайся, Тимофеич… Надо же и мне к какому-то берегу подгребать.

– Слушай, Иван, переезжай ко мне жить? – вдруг предложил Заварзин. – Места хватит. Не твой это берег, куда ты подгреб-то… Что тебе со старухами?

– Я здесь не со старухами, – многозначительно сказал он. – Мне сейчас лучше стало… Ты уж не обессудь.

– Я ведь не осуждаю тебя, Иван… Думал, мы с тобой и избой твоей повязаны были, и войной, да и…

Иван согнул шею, сжал огромные кулаки.

– Мне, Тимофеич, веры не хватает… Все есть, а веры нет, и избы своей нет. Я уже себя боюсь, Тимофеич! – оправдывался Иван.

Заварзин поехал, а Иван сделал несколько шагов следом, замахал руками и замер, широко расставив ноги. Василий Тимофеевич гнал машину вперед и долго еще ощущал спиной его тяжелый взгляд и удерживал себя от желания оглянуться. На повороте все-таки не вытерпел, посмотрел в зеркало. Изба Солячихи вместе с Иваном уже пропала из поля зрения, однако он резко затормозил, выглянул в окно. Ко двору братьев Забелиных шагал человек, очень похожий на большака Иону – такой же сгорбленный и медведеподобный. Заварзин сдал назад, но, пока суетился, человек скрылся за воротами. Василий Тимофеевич постоял среди улицы, размышляя: он – не он, и все-таки поехал на пасеку. Откуда здесь взяться Ионе? Наверняка опять какая-нибудь комиссия по дворам ходит… Но с другой стороны – праздник сегодня…

Всевозможные комиссии и проверки наезжали теперь в Стремянку чуть ли не каждую неделю. Вежин съездил в Москву, помотался по начальству в области и словно муравейник расшевелил. К тому же и сам Заварзин этому помог. Еще в апреле приезжал человек из газеты, в Яранке у нефтяников был, потом к Заварзину пришел, дескать, ты депутат, расскажи-ка, что ты про свою землю думаешь. Василий Тимофеевич все и рассказал. А потом статья вышла в газете – с подписью – «В. Заварзин, депутат райсовета». И после этого все приезжающие по делам люди обязательно заходили к Заварзину, расспрашивали, уточняли, словно сомневались в статье, или, наоборот, жали руку и благодарили. А в Яранке всю весну постоянно работали ученые, смотрели гари, копали землю, летали над шелкопрядниками на вертолетах и ходили пешком по дворам, спрашивая о цветах, о медо-сборах и урожайных годах. Пасечники, в свою очередь, тоже спрашивали, беспокоились за свои пасеки, но ученые еще и сами не знали, что станут делать со стремянскими гарями, – то ли осушать их, то ли сразу пахать или, может быть, разводить пчел.

Всю обратную дорогу Иван Малышев не выходил из головы у Заварзина. Ну и нашел себе берег, ну и подгреб же! Партизан, боевой мужик, а поди ж ты, не стерпел, к старухам подался, к богу. Как старик стал, сидит, свечечки катает… Заварзин не то чтобы осуждал его, не то чтобы смеялся, а пробовал понять, как это все происходит. Вот и прадед Степан, по рассказам, и лоб-то крестивший по праздникам, вдруг бросил хозяйство и подался в церковь. И когда вспыхнула стремянская церковь, кинулся спасать престол и иконы, за-блудился в дыму, задохнулся. Его нашли, когда сильный ливень погасил пожар: старик лежал в углу за иконостасом, сжимая в руках обгоревшую скатерть и доску с богородицей. Старухи немедленно объявили его местным святым и ходили молиться за него в уезд… И дед Василия Тимофеевича, Федор Заварзин, после того пожара к богу потянулся.

Малышев, можно сказать, тоже после пожара к старухам подался. Заварзин хорошо помнил их последний разговор и даже вину свою чувствовал за то, что помочь не смог. Состоялся он через месяц после яранского события, когда Иван приехал к нему аж черный.

– Заявление в суд подал, а рассматривать отказались, – объяснил он. – Говорят, изба много лет без присмотра стояла, обветшала и сгнила. Материальной ценности не представляет. Они в суде только материальные ценности могут рассматривать…

– Как – сгнила? – удивился Заварзин. – Я могу подтвердить! Да все твою избу знали!

– А так!.. Семьдесят пять лет отстояла, значит, сгнить ей положено. Попробуй докажи теперь, избы-то нету!.. Этим ублюдкам десятку штрафа выписали, на всех. За нарушение пожарной безопасности. Я тем и умылся… И то школа платить будет.

Иван помолчал немного и вдруг закричал:

– Все! Мы уже здесь не хозяева! Они – хозяева! Кто приедет – тот и хозяин!.. А ты, Тимофеич, пожалел их, в суд не подал!

– Я не из жалости в суд не подал, – сказал Заварзин. – Они приходили прощения просить, я не простил… Думал, пускай под страхом походят. Они страху-то не знали еще, Иван… А потом, в драке и я виноват. Я музыку ихнюю чуть не разбил, когда они плясали там. Вышло, я первый начал…

– А вообще правильно сделал, что не подал. – Малышев сплюнул. – Я вот подал и только расстроился.

– Давай прокурору напишем?

– Что напишем? – опять взъярился Иван. – Для них изба ценности не представляет. Сейчас все на рубль взвешивают… Стал в суде говорить, так сказали: я – нервный… На кого писать? Ну набросят еще десятку штрафа, чтоб от меня отвязаться. Да еще кляузник, скажут! За гнилую избу – три шкуры дерет… А мне денег не надо, судить хотел, по закону…

Заварзин не знал, что посоветовать, сам за голову брался, хотя был депутатом и в законах разбирался.

– Если бы твою избу спалили, ты как? Тоже без нервов? – продолжал Малышев. – В Белоруссии у меня никого, в этом райцентре я так и не прижился, как будто не в своей квартире – у чужих ночую… Ни дома, выходит, ни родни… Куда мне? Куда, Тимофеич?! Ведь это же срам, к старости без своего родного угла…

И никто не смог успокоить его в Стремянке. А вот старухи утешили, приголубили… Или подался к ним, потому что своей горячности боялся? Не хотел на зло отвечать злом, поскольку, видно, по уши нахлебался этого зла в жизни, нагляделся на него в оккупации. Но кто его не хлебал-то? Взять Алешку Забелина. Не пошел ведь к старухам. А жизнь-то прожил соленую и ржавую, как бросовая селедка. Только говорят в Стремянке, мол, не пахал, не сеял – легко жил. Потому до сих пор и зовут – не величают, Алешка да Алешка. Но кто знает, как он страдал и как мучился?

Может, у Ивана от жизни такой вся вера в нее кончилась? Может, и вера изнашивается, как единственная, сопревшая на плечах рубаха? И тогда человека тянет к богу, к вере в жизнь призрачную, неземную?..

…На пасеке Заварзина ждал гость. Развеселый говорун и песенник Барма отчего-то плакал, сидя за накрытым по-праздничному столом. Печальный выходил праздник Девятое мая, не веселый, как бывало прежде. Старец Алешка сидел за столом в углу, постукивал костяшками пальцев и изредка вскидывал лохматые брови.

– Батя, у Бармы трактор отобрали, – сообщил Артюша. – Отпахался наш сосед, а ведь пора уже, земля отогрелась.

– Пойдем, Тимофеич, попросим начальство? – Барма был пьяненький. – Ты депутат, тебе поверят… А это все Вежин, балда! Натащил, назвал комиссий!

– Ладно, попросим, – вздохнул Заварзин, усаживаясь за праздничный стол. – Артемий, доставай гармонь. Я играть буду, а ты, Георгий Семеныч, пой. Громко пой, чтоб плакать не тянуло.

Перед праздниками Тимофей рассчитывал отправить катер с Мишкой Щекиным вверх по реке, а самому пойти вниз, чтобы заскочить к отцу домой, куда обещали приехать Иона с Сергеем. Однако звонок Твердохлебова спутал все планы. Начальник инспекции распорядился встретить двух уполномоченных из Москвы и сопровождать их по реке. Последнее время отношения с Твердохлебовым испортились, и причиной тому была все та же проклятая труба…

Тимофей прикинул, как все это объяснить жене, поскольку обещал свозить ее на моторке за колбой в выходные, и пошел к милиции, куда должны были подъехать эти двое уполномоченных. Ладно, жене еще объяснить можно, а что сказать братьям? Скажут, сам затеял аврал, собрал всех, и в кусты… Неожиданные гости наверняка опять заинтересовались делом, связанным с трубой. С той поры как Тимофей нашел ее и задержал «звонаря», прошло более полугода, но шум во-круг не утихал. Труба давно ржавела на дне, отпущенный под расписку Сажин больше не стрелял, а эхо все еще разносилось не только над рекой – больше над сушей, и, бывало, «громыхало» так, что «закладывало уши».

На следующий же день после обнаружения браконьер-ской «царь-пушки» Тимофей с милицией выехал искать и ликвидировать тайную перевалочную базу, которая оказалась вполне легальной базой отдыха нефтепромысловиков. На берегу стояли небольшие, словно игрушечные, коттеджи со спортивными площадками, каруселями для ребятишек, двумя банями – русской и сауной, сараями, где хранились прогулочные лодки, велосипеды и парусно-моторная яхта. Все это было огорожено высоким забором, охранялось двумя цепными овчарками и четырьмя здоровыми мужиками, двое из которых числились прачками, один сторожем и один – старшим оператором нефтеперекачивающей станции. Тут же была и спецмашина с красной полосой, на которой сейсморазведочная экспедиция возила обычно взрывчатку.

Всяких видел Тимофей, но такие наглые граждане встречались очень редко. Любой браконьер храбрился, пока чувствовал волю и оружие в руках. Стоило ему прижать хвост, как он тут же сдавался, раскаивался и готов был землю жрать. Эти же мужики, увидев, что окружены милицией и сопротивление бессмысленно, все-таки похватали ружья и два карабина, забрались на крыши и заявили, что никого на территорию базы не впустят до тех пор, пока не приедет их начальник, что они все тут охраняют государственный объект, а вы-де не милиция – переодетые хулиганы-налетчики. Пришлось вызывать прокурора, но и ему заявили, что не впустят, поскольку подчиняются только своему начальству. И лишь когда растерявшийся было прокурор дал санкцию применить оружие и взять базу штурмом, мужички кое-как сдались. При обыске нашли более тонны соленой, вяленой и копченой осетрины, центнер черной икры, мороженые туши лосей, мешки с сетями и самоловами. Бакенщик Сажин опознал в мужиках тех самых людей, что заставляли его подавать сигналы, однако мужики напрочь отказались и от икры, и от осетрины и сохатины. Не наше, и все тут! А чье – не знаем.