Текст книги "Рой"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ноги затекли. Тимофей сел на дно трубы и рукой нащупал что-то теплое и упругое. Он поднес к глазам найденный кругляшок и разглядел войлочный пыж, почти свежий, пахнущий порохом. Наугад пошарил еще, встав на колени, прополз по трубе и нагреб целую горсть пыжей и картонных прокладок.

В следующую секунду, озаренный догадкой, он выскочил из трубы и огляделся. Затем, скользя по откосу, спустился к лодке, схватил изъятое ружье, патроны и вскарабкался на берег. Труба была длинная, метров двадцать и одним концом смотрела вдоль речной излучины. Он зарядил ружье и, вставив ствол в черное жерло, спустил курок. Мощный гул пронесся над рекой, отзываясь раскатистым эхом в лесах на другой стороне. Вдруг стервенея, он пальнул из другого ствола и сел у трубы, прочищая пальцами звенящие уши. Мужики у стога выпрямились, насторожились, о чем-то заговорили, но оглушенный Тимофей не расслышал. Он вскочил и побежал к трактору. Дождь кончился незаметно, рваный лоскут тучи снесло на юг, и у самого горизонта забагровело солнце. Мужики оказались знакомыми и, похоже, догадались, в чем дело: о загадочной природе грохота рассуждали по всей округе. Без долгих разговоров, под удивленные восклицания, они отцепили стог и поехали за Тимофеем. Однако тракторист, увидев, что труба лежит в запретной зоне, заезжать на нее отказался наотрез. На табличках возле нефтепровода указывалась круглая сумма штрафа. Тогда Тимофей сам сел за фрикционы, въехал в запретную зону и, упершись передком трактора, покатил трубу в реку. Он морщился от напряжения и ярости, будто не трактором – руками сваливал ненавистную железяку. Труба с грохотом обрушилась под берег и сгинула навеки в холодной осенней воде.

Тимофей закурил, постоял на берегу, ощущая радостное облегчение, и спросил у мужиков бензина. Те развели руками и заторопились ехать, сгорая от желания поведать разгадку браконьерской пушки. Когда трактор вернулся к стогу, Тимофей осмотрел место, где лежала труба, прошелся по испохабленной, заваленной железом и обрывками тросов отторгнутой земле и здесь, под жестяной крышей раздавленного гусеницами вагончика, обнаружил тяжелый полиэтиленовый сверток. То, что было в нем, угадывалось сразу – одностволка с обрезанным прикладом. Он вернулся к обрыву и сел на пустой бак. Теперь можно доложить Твердохлебову, что «царь-пушки» на участке больше не существует, а значит, приходит конец «царь-браконьерам».

Он не успел додумать эту приятную мысль, потому что следующая вдруг ожгла сознание. Он аж застонал от злости и досады. Да будь он хоть на каплю умнее, можно было взять с поличным и пушкаря! Устроить засаду у трубы – и он в руках!

Надо же было сдуру, не обдумав, столкнуть эту трубу! Да если бы чуть вовремя шевельнуть мозгами, можно было такую игру с браконьерами затеять – все бы в один день вляпались! Пальнуть разок самому и поджидать потом любителей осетринки на ямах вверху реки. Так сказать, ложный сигнал – и бери их голыми руками. А теперь ни сигнальщика, ни игры…

– Здорово, Тимофей, – вдруг услышал он за спиной голос бакенщика Сажина. – Ты чего горюешь?

– А, мать их за ногу… – ругнулся Тимофей и, обернувшись, замолк. Сажин-то на выстрел пришел! А раз пришел, значит, знал, откуда грохот! И наверняка не первый раз приходил…

Но ведь когда бесполезно искал, откуда бьет «царь-пушка», спрашивал у Сажина! Еще и посмотреть просил, послушать – все-таки целыми днями у воды и на воде. Сажин не сказал, пожал плечами, мол, сам диву даюсь. А знал. Знал! Даже видеть мог: до избушки полкилометра.

– Да вот, бензин кончился, – сдерживаясь, проронил Тимофей. – Не одолжишь до дому дотянуть?

– Почему не одолжить, – степенно сказал Сажин. – Налей… А что здесь на тракторе делали? Ишь, на полосу отчуждения заехали… Ну, а если б нефтепровод порвали?.. Эти заезжали? – Он кивнул на трактор со стогом.

– Эти, – сказал Тимофей и встал. – А ты не слышал, сейчас вроде грохотало? Два раза?

– Вроде слышал, – сказал Сажин. – Я как раз в избе был, дождь пошел… Придется протокол составить и штрафануть. Пойдем остановим, свидетелем будешь.

– Погоди, Сажин. – Тимофей подошел к нему в упор. – Это я на нефтепровод заезжал. Трубу в реку спихнул. Ты трубу здесь видел?

– Да вроде была труба, – пожал плечами Сажин. – Что ж тогда, на тебя протокол писать? Я же за дюкер отвечаю, охранять поручено. Что ж ты, рыбнадзор, реку-то пакостишь? Трубу свалил… А если бы порвал…

– А если бы да кабы! – отрезал Тимофей. – Кто здесь в трубу стрелял? Ну? Только не ври!

– Откуда же мне знать? – удивился бакенщик. – Тут народу бывает… Сам знаешь.

– Я-то знаю. – Тимофей показал одностволку. – Чья игрушка?.. Сажин, предупреждаю: говори, как на духу. Ты мой характер знаешь, так что не крутись. Твоя работа?

Сажин отшатнулся:

– Да ты очумел, Тимофей! Чтоб я этим гадам сигналы подавал?.. Они меня и так затуркали: накорми, дай табаку, ночевать пусти… Проходной двор.

Тимофей знал Сажина лет восемь, с тех пор как стал работать в инспекции. Был даже случай, когда Тимофей выдал ему удостоверение внештатника: все равно на реке торчит, хоть попугивать будет. Но Сажин никого не попугивал, поскольку мужик был смирный, медлительный, молчаливый. Жил он там же, в избушке, держал небольшую пасеку и, кажется, собирался на пенсию. Удостоверение пришлось отобрать, хуже того, одно время Тимофей стал подозревать его в браконьерстве. Ямы ему все ведомы, причина, по которой он на реке от ледохода до ледостава, – серьезная, рыбу сбывать очень просто: к любому теплоходу причалил на ходу, продал и отвалил. Однако, последив за ним, Тимофей отмел все подозрения. Бакенщик все свободное время торчал на пасеке.

– Ладно, – сказал Тимофей. – Поедешь со мной в милицию.

– С какой стати? – буркнул бакенщик. – У меня дел хватает.

Тимофей принес бинокль из лодки, посмотрел в сторону пристани и сквозь прибрежный тальник в излучине четко различил катера и лодки у причала. Напрямую от дюкера до райцентра было не больше полутора километров.

– Поедешь, – сказал он, – теперь уж точно поедешь. Пушкарь! Яшка-артиллерист!

– Ты докажи, – как-то меланхолично проговорил Сажин. – Трубы нету… Кто тебе поверит? А протокол я составлю.

– Составляй, – разрешил Тимофей. – В милиции и составишь.

Бакенщик подумал, покосился на сверток с одностволкой, огляделся по сторонам, словно поджидая кого, и нехотя согласился ехать. Они сходили за бензином, и пока Тимофей подключал бак к моторам, накачивал помпой горючее, Сажин все вертелся, ерзал на сиденье, вскакивал, стараясь чем-то помочь, лазил по лодке взад-вперед.

– Не дергайся, – предупредил Тимофей. – Ты мне мешаешь.

И стал заводить первый мотор. Дернул шнур стартера раз, другой, третий и, когда двигатель забурчал, выбросив из воды дымное облако, на какой-то миг, краем глаза, увидел, как бакенщик поднимает над бортом сверток с найденным ружьем. Тимофей наугад бросился на Сажина, успел перехватить сверток и сшиб попутчика с сиденья.

– Сволочь! – процедил Тимофей, прижимая Сажина стволом ружья к полу. – Что, улика глаза мозолит? Отпечаточки пальцев-то твои! Твои! А я думаю, что ты вертишься как вошь на гребешке.

Не запуская второго мотора, Тимофей сел за руль, положил сверток рядом и включил скорость.

Подъезжая в сумерках к пристани, Тимофей осмотрелся: рыбнадзоровского катера не было, значит, еще не вернулся Мишка Щекин. А Тимофею очень хотелось немедленно рассказать, как он взял и «расколол» браконьерского звонаря, как вывел на чистую воду смирного, ничем не замаранного бакенщика. Для Щекина это будет не очень-то весело, поскольку он сам характером отчасти напоминал Сажина – молчун и тихоня, мухи во рту спят. Капитан рыбнадзоровского катера хоть и имел удостоверение вместе с правом составлять протоколы, однако хорош был только за штурвалом. С браконьерами же становился каким-то мягким и нерешительным. Случалось, что после шумной стычки, когда у задержанных браконьеров были отобраны уже и сети, и улов, и мотолодки, и когда Тимофей садился писать протокол, Мишка отзывал его в сторону и начинал уговаривать, чтобы отдать мужикам рыбу. Дескать, мужики ехали в такую даль, мерзли, мокли; у них теперь и так неприятностей по уши, да плюс штраф за каждый хвост. Это не считая конфискованной в пользу государства лодки с мотором. Пускай хоть рыбешки домой привезут, бабам и ребятишкам. А то ведь на них и бабы ополчатся, а городские бабы жесткие, больше никогда на рыбалку не пустят.

– Вот и хорошо! – отвечал Тимофей. – Наука будет!

– Но ведь нельзя же, чтобы так вот, в один раз человека по горло в землю загнать, – протестовал капитан. – Как-то больно уж лихо, не по-человечески…

Тимофей на уговоры не поддавался и поначалу грозился написать докладную в инспекцию, чтобы капитана уволили как непригодного к работе, но не писал и потом стал в какой-то степени ценить Мишку Щекина. Тот создавал ему своеобразный противовес, иначе, разгоряченный погоней и азартом задержания, Тимофей давно бы остервенился и крошил всех налево и направо, одинаково наказывал и старых, и молодых, и начинающих браконьеров от соблазна, и прожженных наглых хапуг. Браконьеры, как и люди вообще, были разные.

На уговоры он не поддавался, однако проходила горячность, и от Мишкиных рассуждений светлел разум. Уже потом, дома, вспоминая эпизоды задержания, вспоминал лица нарушителей и часто соглашался со своим капитаном. Кому-то действительно следовало отдать рыбу. Составить протокол, отобрать ловушки, лодку, а то и автомобиль, но улов вернуть, потому что он все равно прокисал на жаре, и в столовую, куда сдавали конфискованное, везти было нечего. Валили за борт. Получалось, как собака на сене…

Уличенный бакенщик, просидев всю дорогу в задумчивости, возле пристани оживился, завертел головой. Тимофей причалил, примкнул лодку и, заперев багажник с изъятыми снастями, взял под мышку сверток с ружьем. На берегу, почему-то жалея Сажина, он посоветовал:

– Ты только расскажи там все, как на исповеди. Кто просил стрелять, фамилии, где живут… А может, тебя заставляли? Может, силой вынудили?

– Что – заставляли? – насторожился Сажин.

– Да оповещать-то, что я в рейд выезжаю.

– А я никого не оповещал, – пожал он плечами. – Я еду протокол на тебя составить.

Тимофея от такой наглости аж подбросило.

– Ух т-ты… И ружье ты за борт не выбрасывал?!

– Нет. – Бакенщик повертел головой. – Ты что? Никто же не видел. Я тебя застукал с трактором на нефтепроводе, мужики видели, подтвердят. А ты со зла меня оговариваешь.

Стиснув зубы, Тимофей выдвинул кирзовую наганную кобуру со спины на живот и скомандовал:

– Шагай вперед. И не дергайся.

Бакенщик пошел. Тимофей увидел его морщинистую, дряблую шею, грязноватый ворот рубахи, узкую, сутулую от сидения в лодке спину – жалкая была спина. Сажин считался застаревшим бобылем, хотя летом у него жила какая-то женщина, будто приезжая жена: говорят, есть теперь и такие.

– А побегу, неужто стрелять будешь? – спросил бакенщик, не оборачиваясь. – Неужто рука подымется?

– Давай попробуем, – хмуро буркнул Тимофей. – Беги.

Сажин усмехнулся и, заложив руки за спину, побрел вдоль улицы.

Тимофей прекрасно знал, что не сможет выстрелить и что наган, положенный ему для самообороны, не больше чем украшение или пугало. Однажды он задержал двух браконьеров с мясом лося, взял с поличным. Браконьеры похватали ружья и попятились к кустам, держа его на прицеле. А в кустах побежали. Тимофей вынул револьвер и ринулся догонять. Едва он достиг кустов, как оттуда ударил выстрел и картечь посекла ветки над головой. Волна ярости и какого-то безрассудства окатила голову. Он пригнулся и пошел прямо на невидимого стреляющего. Но браконьеров в кустах уже не было, они вырвались на луговину и убегали к реке. Ружья были в руках, причем один постоянно оглядывался и вскидывал стволы – то ли припугивал, то ли в самом деле хотел выстрелить.

И нервы не выдержали. В очередной раз, когда браконьер поднял ружье, Тимофей упал на колени, вскинул револьвер и поймал его на мушку. Оставалось лишь надавить на спуск, но именно в этот миг, когда отчетливо увидел человека, вернее, его грудь, перечеркнутую мушкой, и каким-то неведомым чувством понял, что если выстрелит, то обязательно попадет, причем уложит наповал, – именно в это мгновение он понял, что не сможет стрелять, потому что убьет.

И в других ситуациях, когда было необходимо применить оружие, в памяти тут же возникала человеческая грудь, поднятая на мушку. Подчиняясь неуправляемому инстинкту, Тимофей палил в воздух. Даже когда выстрелом в упор ему продырявили полу дождевика и борт лодки, он не смог подавить этот инстинкт. Рука поднялась, но только в воздух, и револьверный барабан опустел в мгновение ока, избавляя его от искушения.

Ни одна живая душа не знала об этом. Он скрыл ту историю с погоней, даже своей жене не рассказал.

Тимофей сдал бакенщика дежурному, рассказал ему о трубе и обо всем, что произошло. Дежурный посадил Сажина в «телевизор» – комнату шириной в решетчатую дверь – и стал названивать начальнику милиции, чтобы вызвать следствие и сообщить радостную весть.

Дома Тимофея ждал хор: пять дочерей ревели в один голос, сидя и стоя в разных углах квартиры, и только младшенькая, груднячка, вертела головенкой и лупала синими глазами.

– Ты у меня самая послушная вырастешь, – от порога услыхал Тимофей голос жены. – Самая красивая, самая сладкая. Не как твой батя и сестрички… А ну-ка, замолчите сейчас же! Пока еще не поддала!.. Господи, ироды вы ироды…

– Что за шум, а драки нет? – весело спросил Тимофей и встал посередине избы. – На кого протокол составить?

И рев мгновенно смолк, словно выключился. Дочери бросились к отцу, облепили со всех сторон, а старшая, восьмилетняя, невеста уже – как он ласково думал о ней, – с разбега бросилась на шею и, повиснув, потянула к полу.

Но зато с места в карьер заревела младшенькая, по громкости одна за всех.

– Ребенка напугал! – взметнулась жена. – Чего орешь, протокольщик?

Тимофей понял, что Валентина не в духе. Он потрепал, пощекотал небритым подбородком своих девок, достал из рюкзака горбушку, которая тут же была поделена с веселым гвалтом.

– От Ионы с Сергеем ничего не было? – спросил Тимофей, стягивая болотные сапоги.

Жена хмыкнула, расстегнула пуговицы на кофте и дала ребенку грудь. Дочь мгновенно умолкла, надув щеки и поглядывая на отца плутовскими глазенками. Тимофей, не разматывая портянок, подошел к ней и потрепал за носик-пуговку.

– Чуть заревела – грудь суешь, – сказал нарочито ворчливо. – Потом ночами спать не будет, и сама с ней…

– Я и так не сплю! – бросила жена. – На тебя бы такую ораву навесить… Воспитатель нашелся. Бродяга…

Девчонки лакомились хлебушком, посланным зайчиком, глядели весело, лезли к отцу. Тимофей сел на табурет, раскрутил портянки и вдруг подумал, что жизнь у него, как этот кусок хлеба. И радости, и сладости-то в ней – лишь наскучавшиеся дети; остальное же все пропахло бензином, речной тиной, дымом, провоняло чужой рыбой и потом. Он, как всегда, пожалел, что нет у него сына. Сейчас бы посадил на колени, дал бы револьвер посмотреть, пощелкать курком, или бы пошел с ним колоть дрова: чурки валялись с весны, почернели, запрели – колуном не возьмешь…

– Дай поесть, – попросил он. – С утра голодный…

– Где был, там и проси, – буркнула жена. – Домой только поесть и ходишь.

Старшая дочка кинулась к печи, загремела посудой; вторая стала резать хлеб, третья достала ложку, прибор с перцем и горчицей – отца после рейдов всегда кормили всем миром.

– Я раньше никак не мог, – виновато сказал Тимофей. – Между прочим, трубу нашел. И пушкаря. Знаешь, кто стрелял?

– Не мог он! – передразнила жена. – А я могу? Одна с оравой? Они вон тебя каждый вечер ждут!.. Дрова не колоты, сена не хватит… Ты накосил отавы? Накосил?

– Накосил, – соврал Тимофей. – Стожок поставил воза на два, еще в сентябре.

– Хоть бы не врал-то, – отмахнулась Валентина. – Коса, грабли дома лежат – накосил…

В сенцах длинно заскрипели половицы: видно, теща откуда-то пришла и теперь стоит под дверью слушает.

– Ну чего ты разворчалась? – добродушно спросил Тимофей. – Я говорю, трубу нашел, из которой сигнал подавали, и ружье… А дрова я переколю. Поем вот и махом, до ночи!

– Во как сыта! – Жена показала на горло. – Только и слышу посулы… А ребятишки без отца растут! Где ты шатаешься? Где тебя носит?

– На работе был…

– Я не знаю: на работе, по бабам ли. – Жена дернула головой. – Настрогал ребятишек полну избу, а сам болтаешься!

Тимофей понюхал наваристый борщ, зажмурился и взял ложку. Девчушки расселись вокруг стола, глядели – наглядеться не могли.

– Мы с тобой еще одного строганем. Сына! – сказал Тимофей и подмигнул жене. – Чтобы мужик в доме был.

– Хватит! Спасибо! Под ружьем не заставишь! – Валентина отняла дочь от груди, унесла в спальню.

Теща опять заскрипела под дверью, шумно перевела дух. Она была глуховата, но подслушивать любила, и страдала оттого, что не все могла разобрать.

– Мать, заходи! – громко сказал Тимофей. – Чего под дверью стоять?

Теща умышленно громко затопала ногами, прихлопнула сеночную дверь и вошла.

– Ох, умаялась, – сказала она и села, растопырив грязные руки. – Ботву собирала… У всех огороды-то убраны, токо у нас стоит… У свата был?

– Не был, – буркнул Тимофей.

Теща побултыхала руки под умывальником, пошла к внучке в спальню, заворковала оттуда:

– Ах ты, моя голубушка. Глазоньки-то какие светлые, а личико-то румяное, а губки-то розовые…

Валентина сидела у печи, смотрела в угол. Тимофей отвинтил у перечницы головку, натряс красного горлодера, потом бухнул в тарелку ложку горчицы – размешал. Аппетит что коза: за рога не утащишь, только сзади погонять. Хлебнув огненной смеси, он крякнул, подмигнул девчонкам.

– Ишь, дети-то, глядят как на диковину на батю своего, – сказала жена. – Глядите-глядите, а то сейчас опять хвост трубой и…

– И побегу! – рассердился Тимофей. – У меня работа такая, служба! Мне деньги платит государство!

Он хлебанул несколько ложек, зажевал огурцом, чтобы унять пожар во рту, и увидел сопливый нос третьей по счету дочери.

– Опять? – строго спросил он и поймал ее за нос. – Ну?

– Больсе не будю-у! – пропищала дочка, но глаза сияли.

Тимофей вытер пальцы о штаны и взял ложку.

– Смотри, Марья, – предупредил он. – Сопливую-то замуж не возьмут.

– Не Марья она – Наташа, – поправила жена.

– Я – Натаса, – сказала дочь и показала на сестренку: – Она – Малья.

– Дожился, папаша, – не отступалась Валентина. – Забыл, как детей зовут.

– Да где ж их упомнить? – засмеялся Тимофей. – Ты и сама путаешь… Слышь, а стрелял-то Сажин. Помнишь, заезжали как-то?.. Он, стервец… В милицию сдал… От бати тоже ничего? Слышь, с батей плохо у нас. Надо ехать к нему, разобраться.

– Вечно у вас так, – отмахнулась жена. – Вы, Заварзины, хорошо-то жили когда? Как люди? Путаники… Порода у вас такая.

– Ах ты, солнышко наше ясное, – доносилось из спальни. – Лебедица ты белая! Ишь, вся в мамочку родимую, как две капли воды…

Теща безбожно врала: все шесть дочерей, одна к одной, были похожи на Тимофея. Материного и в помине не было, и это всегда радовало Тимофея. По старой примете дочки, похожие на отца, должны быть счастливыми. Впрочем, это и Валентину радовало, но только в мирные времена. «Господи, только б они счастливы были, – говорила она, уткнувшись в мосластое плечо мужа. – Только б не помер никто, не болел. Только б оспы не случилось или другой напасти. И чтоб всем пара нашлась, чтоб все счастливо замуж повыходили да внуков бы нам нарожали. И внуки бы тоже выросли…»

Они были ровесниками, но Валентина казалась Тимофею старше – по бабьему рассудку, по заботливости и предусмотрительности. Но случалось днем, когда между ними проскакивала искра, Валентина менялась, как небо в грозу. Она носилась по квартире, гремела мебелью, ведрами, хлопала дверями, и если под ноги в этот момент кто-то попадал и, отлетев, начинал реветь – а, как правило, солисту тут же дружно подтягивал хор, – Валентина в отчаянии вздымала руки:

– Да чтоб вы попередохли, заварзинское отродье! Навязались вы на мою душу, ироды горластые, напасти на вас нету!

Горластые ревели еще пуще, и вместе с ними начинала плакать теща, потом сама Валентина. Тимофею в такие минуты тоже хотелось уйти куда-нибудь и пореветь. Однако Валентина вытирала слезы и принималась успокаивать ребятишек:

– Ну-ка, тихо! Я кому сказала? Сейчас папке скажу – протокол составит.

И улыбалась при этом – тепло, ласково, долгожданно, словно солнышко после дождя.

– Ты бы хоть съездила когда со мной, – сказал Тимофей, доедая борщ: девчонки подставляли тушеную картошку. – Посмотрела бы сама, что творится.

– Еще чего – съездила! – огрызнулась жена. – Мало тебя одного там… Хоть бы раз за клюквой свозил! Бабы вон ведрами прут, а у нас опять ни ягодки.

– Клюквы я наберу! – отрезал Тимофей. – Брусники же привез? Привез. И смородину привозил.

– Рученьки-то у тебя – господи! – восхищалась теща. – Мягонькие-шелковые, а ноготочки в цвету… И что тебя токо дедушка невзлюбил, этакую сладенькую? Хоть бы приехал да подарочек какой привез. Или денежек прислал, а мы бы колясочку новую купили. Старая прохудилась…

Это была ее давняя тема, хотя коляска в сенцах стояла почти новая, всего-то второй в ней растет. Тимофей поморщился, буркнул, чтобы не слыхала теща:

– Хватит, на чужом-то горбу…

Он знал, что жена немедленно станет поминать про тех, что живут у отца и кормятся возле него, потом еще что-нибудь придумает; и жалко ее было, и одновременно стыдно, что сам не может заработать. Однако Валентина обернулась к мужу, голос потеплел.

– Сам подумай. Такую ораву на такие деньги… Хоть бы дома помогал…

– Браконьеры же, Валь. Им не скажешь, что ребятишек куча…

– У тебя вечно, – рассердилась она, – господи, как надоело!

Тимофей подмигнул девчонкам – те заулыбались, а предпоследняя, кажется, Иришка, поймав себя за пятки, раскачивалась на полу и громко пела:

– Папка-макапка, папка-гугапка!

– Продам снегоход, тогда узнаешь! – вдруг пригрозила жена. – Хоть зимой дома посидишь и деньги будут.

– Только попробуй! – сурово сказал Тимофей. – Браконьеры того и ждут, когда к своему подолу привяжешь.

Снегоход «Буран» Тимофей купил два года назад за свои личные, вернее, за отцовы. Ему обещали казенный, однако тянули резину, а потом вообще отказали. Дескать, ты и так передовик.

Тимофей достал сигареты и сгорбился у печи, скрючив босые ноги. Дарьюшка забралась на колени и попросила показать на пальцах зайчика. Он показал, и все дети засмеялись.

– Сил моих больше нету, – вздохнула Валентина. – Хоть пойди и удавись…

– А как я вас растила? – неожиданно сердито спросила теща. – Без отца-то вон как досталось… Бабье дело такое: рожать да ростить. Ишь, сил у нее нету… Так бы все взяли да и удавились!

Она тяжело прошла через кухню и скрылась в своей боковушке. И тут же до Тимофея донеслось ее притоптывание: то ли тетешкала на руках младенца, то ли молилась у икон…

Тесть Тимофея, в средних летах еще, поехал в нефтеразведку на заработки и убился, сорвавшись с вышки.

– В ранешное время за такие б слова о-ох бы и досталось тебе от мужика! – вплела теща в молитву. – Неделю б на заднице-то не сидела…

Тимофей подтянул к себе сапоги и, не поднимая глаз от пола, стал наматывать мокрые портянки. Валентина молча сдернула с печи чистые, сухие, бросила к ногам мужа. В этот момент зазвонил телефон. Теща оборвала молитву и, придерживая внучку у груди, кинулась к аппарату:

– Квартера Заварзиных.

Неизвестно почему, но теща безумно любила телефон. Она бросалась к нему, где бы ни находилась, и бережнее, чем дитя, брала трубку и подносила к уху. Даже ночью звонок телефона не раздражал ее. Грузная, с ревматическими ногами, старуха проворно вскакивала с высокой, по-старинному, постели и, гремя стульями, торопилась на звонок, чтобы сказать всего одну фразу:

– Квартера Заварзиных.

На сей раз она положила трубку рядом с телефоном и глянула на Тимофея. Тимофей, обутый в один сапог, подошел к аппарату.

– Здорово, Заварзин, – сказал начальник милиции. – Спишь, паразит?

– Да нет, – отмахнулся Тимофей. – Дрова собираюсь колоть. Чурки запрели…

– Ты уж сегодня дров наломал, – пробасил начальник. – Зачем трубу в реку скатил? И зачем ты Сажина трогал? Суешься не в свое дело. Нашел – и ко мне бы скорей. А мы бы все сделали как надо.

– Как – не в свое дело? – напыжился Тимофей. – Труба-то меня касалась… Зато я одностволку не разворачивал и не прикасался.

– И на том спасибо, – проворчал начальник милиции. – Догадался… А пыжи? Пыжи ты мог собрать? Из трубы? Как я теперь ружье к трубе привяжу?

Тимофей бросил трубку и кинулся к вешалке, вывернул карманы фуфайки, вытряс табак и с радостью вернулся.

– Есть пыж! Я его машинально в карман сунул!

– Завтра принесешь, – буркнул начальник милиции. – Трубы-то все равно нет. Мне следственный эксперимент проводить, где я такую же трубу возьму?

– Это ваша забота, – засмеялся Тимофей. – Что Сажин-то говорит?

– Что говорит… Говорит, заставляли, грозились избу сжечь или бакена переставить, чтоб авария случилась. Завтра придешь с утра – поедем ихнюю перевалбазу ликвидировать, – продолжал ворчливо начальник милиции. – Может, кого прищучим. Ты на берегах нигде не видел грузовик с красной полосой на будке?

– Вроде не видал…

– Теперь гляди. Они под видом взрывчатки рыбу и икру возят. Опломбируют будку и везут, а мы вскрыть не имеем права, спецгруз.

– Значит, Сажин признался? – перебил Тимофей.

– Не признавался, на тебя трубу катил, – довольно сказал начальник. – Да мы тоже не лаптем щи хлебаем… Кстати, и мед из Стремянки твоей точно так же уходит. Браконьеры у спекулянтов опыт переняли. Развел, понимаешь, трест браконьерский. За что тебе зарплату дают?

– Сам удивляюсь! – засмеялся Тимофей. – Думаю вот в милицию перейти. Те же тресты, те же уголовники, а платят побольше. Если еще рыбнадзор будет мне преступников брать и приводить – вообще красота!

– Но-но! – сурово заметил начальник. – Я вот что подумал, Тимофей… Чего они к нам лезут, а? Чего они как мухи на мед? Грабят, воруют, тащат. Отдыхать приедут, и то напакостят. Будто дикари какие. Будто здесь колония какая-нибудь африканская. Ну ладно, люди в городах малость нервные, малость озверились, что ли, отвыкли от природы, а мы-то на что? Почему мы им спуску даем? Почему сказать в открытую не смеем?..

Иришка (или Маришка?) подкралась к отцовой необутой ноге и стала щекотать подошву, глядя плутовато и едва сдерживая смех, Тимофей, слушая начальника милиции, завизжал и прыснул, зажимая рот.

– Чего ты там, я серьезно говорю, – обиделся начальник. – Мысли такие пришли.

– Да тут дочка, – виновато сказал Тимофей. – Я слушаю…

– Я вот начальник милиции, а иной раз и замечание сделать стесняюсь, – без прежнего задора пробубнил он. – Вроде люди образованные, на вид приличные, но ведут себя… А мы ж тут вроде хозяева… Ладно, приходи с утра, – вдруг сказал начальник и положил трубку.

Тимофей легонько шлепнул Иришку по попке и погрозил пальцем. Но едва он взял портянку, чтобы обуться, как все пятеро – бегом и ползком – оказались рядом; и все подставляли попки. Тимофей засмеялся, нашлепал своих девок и надел второй сапог.

– Куда ты? – спросила жена.

– Дрова колоть…

– Спать ложись, колольщик, – пробурчала жена и стала убирать со стола. – Господи, все не как у людей…

Тимофей потянул сапог.

– А знаешь, Сажин-то разговорился! – сказал он весело. – Только тихо! Пока на улице ни звука.

– Брось ты эту работу, Тимофей, – попросила Валентина решительным тоном. – Сколько ж можно?.. Или я пойду и всех браконьеров вместе с твоим начальством в один день изведу!

– Иди, спасибо скажу. – Тимофей раздумывал: колоть дрова или нет.

– Ну брось, Тима.

– А куда я пойду работать, подумала?

– Господи! – Она всплеснула руками, в глазах мелькнул огонек надежды. – Да капитаном на лесосплав! На лесопилку! Там мужики по три сотни зарабатывают.

– Это все не то, – бросил Тимофей.

– Конечно, не то, – встряла теща. – Там ведь надо ручками, ручками работать, хребет ломать.

– Мам, ты сиди, – оборвала Валентина. – Не вмешивайся.

– Ваших робенков нянчить – я! А как в разговор, так не лезь, – обиделась теща. – Одной семьей живем, я пенсию сюда отдаю…

– Тут, слыхала, какую-то колонию организовывают, – спохватилась жена. – Мелиорация какая-то в Стремянке будет, гари пахать. На бульдозерах-то по тыще в месяц… Поехали бы в Стремянку, дом пустой стоит. Девки наши растут, глядишь, кого замуж, кого в институт. Везде денег надо…

– Ладно, пойду! – отрезал Тимофей. – Брошу инспекцию и пойду. Но только запомни: пить буду!

– Как пить-то? – не поняла Валентина.

– Как пьют? Стаканами, ведрами!.. Буду пить и вас обеих гонять, – он покосился на тещу – та отвернулась, тетешкая младшенькую с обиженным видом. – Согласны так – нет?

– Но почему пить-то? Почему?

– По кочану.

– Вот порода так порода, – вздохнула жена. – Один допился – мало тебе? Видал, до чего напился? И с начальства слетел.

– Видал. – Тимофей потрогал мягкие, шелковистые ушки Дарьюшки. – Видал, а потому не трогай меня. И конец разговору.

– Отступись ты, Валь, – сказала теща. – Что с ним говорить? Весь в свата – батю родимого. Тот всю жизнь в председателях ходил, Стремянкой командовал, и этому командование подавай.

– Да какое же командование? – изумился Тимофей. – У меня же работа как у свадебной лошади: голова в цветах, а задница в мыле.

– Ла-адно, – пропела теща. – Люди-то говорят… Токо бы с наганьями ходили да народ пугали.

– А ну вас. – Тимофей пощупал локтем кобуру на поясе.

Он вышел в сени, сунулся в угол и стал шарить руками, отыскивая колун. Засветил спичку: колун оказался заткнутым под застреху. Тимофей выругался про себя. Только бабе в голову придет сунуть его на такую высоту. Видно, от ребятишек припрятала, чтобы не ушиблись, но если он оттуда слетит?! Он вытащил колун и в это время услышал голос тещи, громкий, как у всех глуховатых:

– Квартера Заварзиных!

Пришлось вернуться в избу.

– Как министр, – не вытерпела Валентина. – Чуть в дом – звонят, звонят…

А звонил новый начальник инспекции Твердохлебов. Он пришел год назад из бассейнового управления, где, говорят, занимался наукой – прудовым хозяйством. И дело заметно оживилось; по крайней мере перестали исчезать протоколы, направленные рыбнадзорами в инспекцию для наложения штрафа. А было так: инспектор выслеживал, догонял, задерживал браконьера, не ел, не пил, ночей не спал, на рожон лез, уже не считая такой мелочи, как трата казенного бензина, но составленный по всем правилам протокол испарялся бесследно. Инспекция валила все на почту, почта потрясала квитанциями, но рыбнадзорам легче не было. Тимофей после многих пропаж стал посылать бумаги с надежной оказией, однако, бывало, и оказия не спасала. И ведь удивительно то, что браконьеры, протоколы на которых терялись, были людьми невысокого положения, зачастую даже мелкими, по сельским понятиям – лавочники. На иного глянешь, – проходимец, печать некуда ставить, соплей перешибешь. А поди ж ты – кто-то хлопочет за него, от штрафа избавляет. Новый начальник сразу же объехал все участки, работников порасспросил, Тимофею на катере двигатель заменил, «Вихрь» новый распорядился выдать и еще обещал вездеход выделить, узнав о мытарствах со снегоходом. Тимофей к отцу его завез, тот медовухой угостил, медом в сотах, гостинец послал, хотя Твердохлебов отнекивался.