Текст книги "Рой"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

На шум выскочил отец, за ним Артюша; опираясь на костыль, с фонарем в руке, показался старец Алешка.

– Батюшки! – ахнул Заварзин. – Это как же вы надумали-то? Да все сразу! А я сон сегодня видел… Вот гости так гости!

Василий Тимофеевич обнимал сыновей, тискал, тискал за уши, стукал их головами. И от этой веселой семейной возни Артюша со старцем как-то потускнели, ждали чего-то в стороне. Собаки, насторожившись, водили ушами.

– Я ведь, Иона, видел тебя! – воскликнул Заварзин. – Да решил, что не ты это… Как же вы надумали? И под праздничек подгадали!

Они гурьбой вошли в избу, Василий Тимофеевич захлопотал, начал усаживать за стол, накрытый с обеда, но так и не тронутый – лишь бутылка была откупорена, Барму угощал… Артюша включил газовую плиту, поставил разогревать жаровню с мясом, и только старец не суетился. Поздоровался по-старинному, с поклоном, сел на свое место, где раньше считался красный угол, и замер, постукивая костяшками пальцев. Его фонарь стоял на окне, рядом, и помаргивал кособоким клинышком огня.

Иона прошелся по избе, заглянул в углы, на печь, расстегнул пиджак.

– Да не суетись ты, отец! – сказал он и грузно уселся подле старца.

– Ладно, давайте к столу, – усмехнулся Василий Тимофеевич. – Ну-ка, дед Алексей, ты у нас самый старый, скажи слово.

– Со свиданьицем, – осторожно сказал старец и поднял стопку. – Вишь, Тимофеич, какое счастье тебе привалило.

– Я не пью, – заявил Иона и отодвинул стопку. – И вам не советую. Только встретились, и сразу зашибать.

– Ты у нас как кержак стал! – засмеялся отец, чокнулся с сыновьями, со старцем. – Мы же по обычаю, и праздник сегодня.

Артюша не пил вообще, но глядел на застолье с восхищением.

– Во-во, сначала по обычаю, по праздникам, – проворчал Иона. – Потом с устатку, с похмела… А там – крышка.

Сергей толкнул Иону в бок. Тот замолчал и, достав соленый огурец, начал есть.

– Ну дела! – протянул Тимофей. – Как же мы с тобой под одной крышей жить станем? Ты же меня хуже бабы запилишь.

– Запилю, – хмыкнул Иона. – Семьищу завел и – пить?..

– Ну, рассказывайте, – произнес отец, – как живете, как там мои внуки. Хоть бы привезли глянуть, лешаки.

– Что к тебе возить. – Иона вздохнул. – У тебя народу полная изба, некогда внуков нянчить.

– А ты вези, я место найду! – Отец потеребил Иону за волосы. – Чего ты не в духе-то? Сидишь как сыч… Постарел, что ли? Седеешь… С бабой-то, с Катериной твоей как?

– Он на другой Катерине женится! – брякнул Тимофей. – Сегодня едва оторвали! Женюсь, кричит!

– Помолчи, Тимофей, – оборвал его отец. – Я не тебя спрашиваю.

Старец давно пригубил свою стопку и сидел истуканом, барабаня по столу.

– Ну, хватит рассусоливать! – Иона пристукнул по столу и встал. – Вы что, пить сюда приехали? Я так и думал: Тимофей воду взмутит, а разбираться опять мне! Чего расселись?

– Иона, сядь! – прикрикнул Тимофей. – Не гони лошадей…

– Верно, большачок, – поддержал Сергей. – Приехали к отцу – давайте посидим, поговорим. Со временем все и…

– А вы мне рот не затыкайте! – отрезал Иона. – Вашего отца бьют, смеются над ним, а вы?.. Посидим!.. Батя, ты почему против этих сопляков дело не возбудил? Добренький, простил, да?

– Если бы на пользу – простил, – проронил отец ссутулившись. – Видно, пользы от моего прощения мало…

– Ну, ты как баптист! – возмутился Иона. – А нам каково слышать? Когда батю родного бьют? Будто защитить некому. Один ты, сирота…

– Я-то еще не сирота… А вас вот жалко.

– Батя, ты себя пожалей, не нас, – вставил Тимофей. – Мы на ногах стоим.

– А я от стыда горю! – закричал Иона на Тимофея. – Кончать надо весь этот…

– Вы что же, – тихо спросил отец, – приехали ругаться?

– Как ты думал? Собрал тут шайку-лейку!.. – Иона сердито прошелся вдоль стола. – Люди смеются! Тебе, может, наплевать, а нам нет! Мы все на должностях, на людях, а ты такое вытворяешь! Нас каждая собака знает, уже в глаза говорят: что это батя ваш, свихнулся? Приют устроил!.. Ты нас в какое положение ставишь?

– Мне что же теперь, по вашей указке жить? – спросил отец.

– Не по указке, а считаться с нами надо! – ответил Иона. – И думать надо, что делаешь. Зачем ты деда у Забелиных взял? Зачем ты его сюда приволок?

– Иона! – Сергей вскочил. – Ты что? Что ты говоришь?

Старец сидел не шелохнувшись, только все постукивал козонками по столу.

– Тогда разбирайтесь сами! – рубанул Иона и хлопнул дверью. С потолка, сквозь невидимую щель медленно побежал песок… Он искрился, попадая в солнечный луч, и Заварзины некоторое время следили за его течением. Только Артюша сидел, испуганно сжавшись, будто чем-то провинился и ждал наказания.

– Батя, не обращай внимания! – с облегчением сказал Тимофей, разлил водку. – Ты же знаешь, большак у нас психованный. Нервы!

– Нет, ребята. – Заварзин выпрямился, утер лицо руками. – Это не от нервов… Вы же все сюда спрашивать ехали. Только он говорит, а вы молчите пока.

Старец медленно встал, взял фонарь и пошел к порогу.

– Ты куда, Семеныч? – спросил Заварзин.

– Пойду на улице посижу. – Дед Алеша расправил белую рубаху под пояском. – Ты, Артемий, керосину мне налей. А то совсем маленько осталось.

Артюша взял у деда фонарь и пошел в сени; за ним, оглянувшись, направился и старец. Братья проводили их взглядами. Тимофей выпил.

– По правде сказать, ехали спросить, – признался он. – Да не так, конечно…

– Не спросить, а понять, – поправил Сергей. – По-следнее время мы как-то… оторвались друг от друга, ничего не знаем. Будто чужие стали.

– Чужие – это ты правильно сказал, – вздохнул отец. – Вот вы налетели: шайку-лейку, приют устроил. Поглядите сначала, кто живет-то со мной?

– Да понятно, батя, – сказал Тимофей. – Убогие…

– А может, и я убогий? – вдруг произнес Сергей. – Все идет как-то вверх ногами, все не так… Живу среди людей, а будто один. Ничего у меня не получается, батя.

– Это интеллигентские штуки, – уверенно перебил Тимофей. – Ты что! Ладно там всякие эти, сыночки… А у тебя крестьянский корень, ты должен быть – во! – Он потряс кулаком. – Чего нюни-то распускать? Между прочим, большинство ученых из народа вышло, из таких, как ты. Потому что жила крепкая и ум светлый. Ты на этих дохляков не смотри. Ко мне тут два интеллигента приехали, тоже какие-то… Я им такое рассказывал, а они сидят, глаза таращат, и хоть бы один возмутился, заорал бы! Думаю, ну что вы сможете сделать? Что изменить? Самому надо все.

– Не выходит у меня, – повторил Сергей и поднял глаза. – Такое ощущение, будто меня обманули…

– Обманули? – насторожился отец. – Как – обманули? Ты скажи, не бойся, не стесняйся.

– Я уже и не стесняюсь. – Сергей взял у Тимофея сигарету, но прикуривать не стал. – Когда стеснялся – к тебе не приезжал. А теперь и это пережил… Не защитился я.

– Это ерунда, – успокоил его отец и облегченно вздохнул. – Перепишешь, снова пойдешь. Я уж подумал…

На улице протяжно залаял дог, и следом глуховатым колокольчиком забрехал Тришка.

– Не буду я ничего переписывать, – помолчав, сказал Сергей. – От этого ничего не изменится… В науке мне делать нечего. Потому что я бездарь. Если б родственнички не помогали. Если б не пробивали, не проталкивали… я бы и кандидатскую не защитил.

– Какие родственнички? Я тебе не помогал, – растерялся отец. – Я только учиться тебя послал…

– Батя, ты не забывай, у меня еще одна… родня есть. – Сергей мотнул головой, прикурил сигарету, но тут же выбросил в печь. – Там в беде не оставят! Там из дерьма конфету делают!.. Всем кланом подсаживали, только что за уши не тянули. На каждом углу кричали – талант! Гений!.. Как я-то поверил? Ведь были же моменты, чуял… А едва с Ирмой разбежались – так всё! Сразу бездарью стал. Вернее, был… Я, батя, с женой разошелся… Как говорят: хвалили, хвалили и с рук свалили. Чего я еще с докторской пыжился?

– Один разошелся, второй разбежался! – возмутился отец. – А со мной разбираться приехали… Кто кого перед людьми на срам выставляет?.. Эх, ребята, ребята…

– Прости нас, батя, – проговорил Сергей. – Мне назад хода нет.

Заварзин покачал головой, глянул с сожалением.

– Мне еще на свадьбе не понравилось, – пробурчал он. – Сидят, спорят чего-то, а собрались гулять… Но сват со сватьей-то вроде ничего, обходительные люди.

– Такие обходительные, – бросил Сергей. – Так обходят, что…

– Не пойму я чего-то… Если родня помогает, плохо, что ли? Как же не помогать? Дочь за тебя отдали…

– Плохо, батя. Все это обман… Не прижился я у новой родни.

Заварзин пожал плечами, соображая, но, так ничего и не придумав, замолчал. Что-то беспомощное было в его фигуре и вместе с тем таилась какая-то взрывоопасность, Сергей хорошо помнил это его состояние. В детстве, если сыновья за день что-нибудь набедокурили, а за ужином мать жаловалась отцу, он вот так же долго сидел, виновато слушал, помалкивал, но потом вдруг вытягивал ремень и начинал с Ионы. Иногда был яростен так, что пугалась мать и бросалась защищать ребятишек. Однако ярость его на старшем уже проходила, Сергею доставалось меньше, а на Тимофея ее и вовсе не хватало. После «ременной каши» отец уходил куда-нибудь во двор, в глухой угол, сидел, свертывая самокрутки, одну за другой, и снова становился как бы беспомощным. Ребятишки, получив свое, шли к нему просить прощения, но прежде, подкравшись и стараясь не дышать, подолгу смотрели за ним, и Сергей в такие минуты всегда почему-то до слез жалел и отца, и мать, и своих братьев. Ему хотелось обнять сразу всех, самому вжаться в этот семейный ком и говорить, говорить, захлебываясь слезами, что они теперь будут жить дружно-дружно и долго-долго!

Сергей пересел к отцу, обнял его, прижался лбом к горячей шее:

– Прости меня, батя. Прости…

– Да что ты, Серега? – Отец растрогался, смутился. – В чем провинился-то?

– Не знаю, батя… Есть вина, чувствую, только не знаю в чем, понимаешь? Душа болит, так болит, будто обидел тебя… Наверное, обидел, ты не знаешь. Я про тебя думал плохо… Думал, ты нарочно вокруг себя этих… убогих собрал, чтоб нам стыдно было. А это ведь не так, батя? Ты же их пожалел, потому и взял, да? Прости, батя… А еще я обманывал тебя, в Вятку не ездил, потому что не хотел. Все дела, дела какие-то, суета. Думаю, еще ты привязался… Так и думал – привязался… А тебе, видно, плохо было тогда…

Тимофей тоже подвинулся к отцу, приобнял, но как-то несмело. Опустив голову, он вдруг часто-часто заморгал и уже не поднимал глаз от пола.

– Да мне и сейчас не мед, ребята, – вздохнул отец и прижал к себе сыновей. – Гнездо у нас рассыпается – вот беда… Я всех вас в кучу собрать хотел, дом построил… А домом вас теперь не удержишь. Не лежит душа к нему, чужой дом. Старая изба куда дороже. Там столько наших родилось, столько умерло… Стены-то всё помнят, хранят. Я там сижу, бывает, по ночам и думаю. И будто с родней разговариваю. Увидел бы кто – чокнулся, сказали б…

– Ничего, ничего, бать, – вымолвил Тимофей. – Теперь так не будет. Я к тебе переезжаю, вместе жить станем, дом обживать. Вот тебе и внуки, и люди кругом… А инспекцию я бросаю. Решил.

– Как же – решил? – насторожился отец. – Тебя хвалят на работе… Дело-то вон какое было, худо бросать…

– Хвалят, хают – надоело! – взбодрился Тимофей. – Дурная работа, вредная, не хочу больше… Ведь и Иона в Стремянку жить собрался.

– Вы шутите, что ли, со мной? – не поверил отец. – Чего это вздумали?

– А у нас так и было: из дома – кучей, и домой тоже, – сказал Сергей. – Только я, батя, не знаю, куда мне теперь? Представлю, что в городе остался, выть хочется. И в Стремянке – тоже… От деревни оторвался, к городу не прирос. Везде стало плохо, будто на меже живу. А межу-то не пашут и не сеют на ней…

Тимофей выпрямился, глянул на брата.

– На хутор иди!.. Оторвался, не прирос… Нахватался этой заразы, терпеть не могу. У тебя здесь родина! Ну, не вышло, не туда залез, так что теперь, в петлю?.. Я вот тоже из инспекции ухожу. На бульдозер пойду. И будет жизнь новая… Думаешь, легко сначала начинать?

– А я боюсь, – выдавил Сергей и сглотнул сухим горлом. – Нет, если я все-таки вернусь – жить буду, как никогда не жил. Хочу, чтоб тянуло сюда, чтоб уехал куда на день – и душа изболелась… Тогда я и детей своих не отпущу. Да они и сами не поедут…

Сергей осекся. Иона вошел осторожно и встал на пороге, притулившись к косяку. Слушал.

– Ну что стоишь, как казанская сирота? – спросил Тимофей. – Проходи, садись, жених. С нервами порядок?

Иона усмехнулся, задвинул табурет к умывальнику и сел. Сквозь щель приоткрытой двери протиснулся дог, заметив хозяина, подбежал к нему и уткнулся в колени. Сергей погладил жесткую шерсть на загривке и дал кусочек остывшего мяса. Джим повалял его по полу, но есть не стал, почему-то вдруг заскулил, заглядывая в глаза.

– Гони ты его на улицу! – возмутился Тимофей. – Взяли моду.

– Пусть сидит, соскучился. – Сергей обнял дога. – Новое место… Ты пойми, Тимошка. Умом знаю я, что родина здесь, что мать тут схоронена, дед, прадед. Но душой-то не тянет…

– Вот я вам и толкую: нелегко наново приживаться будет, – сказал отец. – Вы хорошенько подумайте, кабы дров не наломать. Посрываетесь со своих мест, а после локти кусать…

– Мы уже подумали, – за всех ответил Иона. – Я хоть завтра готов. Тебе же надо и на пасеке помогать, и по хозяйству.

– Господи! Да я вам эту пасеку прямо сейчас отдаю! – обрадовался отец. – И все хозяйство!.. Правда, в хозяйстве-то одна курица осталась. Порубил нынче всех, зимой дед что-то расхворался, не ел ничего… А я бы жил у вас, по гостям ходил, съездил бы куда-нибудь летом. Ведь сколь лет сижу как привязанный. Куда от пчел?

– А квартирантов своих тоже нам отдашь? – спросил Иона. – Чего по этому поводу решили?

– У меня квартирантов нет, – отрезал отец и обернулся к Ионе. – Что ты сегодня как гвоздь в сапоге? Садись за стол, потолкуем, посоветуемся…

– Правда, большак, не лезь в бутылку, – посоветовал Тимофей. – Давай обсудим, если ты в самом деле собрался в Стремянку. Батя прав.

– Нет, погоди, Тимоха! – прервал его Иона. – Ты мне осенью что писал? С батей плохо? А теперь, батя кругом прав у тебя?.. Я знаю, что ты возле него крутишься. Тебе вечно меньше всех попадало и больше перепадало! – Он погрозил пальцем. – Жить они собрались! А куда квартирантов? Я что, кормить их буду? Одевать-обувать? Нет, батя, ты сам подумай! Ты кого пригрел? У Артюши сестра в Стремянке. Конечно, зачем ей дурачок? Она с кобелями путается, а он мешает. Нашли теплое местечко! Что смотрите, не прав я, да? Склочный мужик, скряга, да? Убогих не пожалею, нищему не подам?.. А вопрос, между прочим, принципиальный! Ты, батя, собрал захребетников и теперь сам по гостям, а их нам? Ничего себе наследство!

Заварзин не спеша взял детскую скамеечку и сел напротив старшего сына, заглянул ему в лицо.

– Эх, большачок!.. Видно, худо тебе, если злой ты стал. Ведь злой? У тебя сейчас в глазах-то аж красно.

– Мне обидно! – Иона отвернулся. – Ты… Мы тебе как чужие! В городе был и даже не заехал.

– Куда бы я заехал? – спросил отец. – Я же не знаю, где ты теперь живешь… Заезжать хорошо, когда тебя ждут. А ты ведь не ждал меня? Только не ври. Скажи прямо: не от сладкой жизни в Стремянку потянуло? Худо тебе… Не знаю, что стряслось, но чую – худо.

– Мы с Катериной, наверно, сойдемся… Потому и потянуло!

– С которой? С первой, второй?

– Роскошно большачок наш живет! – засмеялся Тимофей. – Екатерина-первая, Екатерина-вторая!

– С Белошвейкой, – буркнул Иона и поправился: – С Сенниковой.

– Согласие дала? Быстро все у тебя… Тяп-ляп…

Иона дернул плечами:

– За этим дело не станет… Дядя Саша Глазырин высватать обещал.

– Ну, гляди, Иона Василич. – Отец показал кулак. – Обидишь Катерину – башку оторву. Не знаю, как ты с той жил, а здесь, на моих глазах… Давай и выпьем за это!

Заварзин подал стопку Ионе. Тот помотал головой, набычился.

– Сказал – не буду! А ты, батя, не отвлекайся, вопрос ребром стоит.

Что-то беспокоило Джима, угнездившегося возле ног Сергея: он тут же вскочил, гавкнул в синеющее от вечерних сумерек окно, заскулил, пометался по избе и остановился у черного зева русской печи.

Отец выпил, некоторое время посидел с опущенной головой.

– Хотите, чтобы я их повыгонял? Нет, ребята, если кто сам уйдет – пускай, держать не буду, а так… Даже не думайте. И обидеть не дам! А самовольно погоните, тогда и меня с ними. Это семья моя.

– Ладно тебе, Иона. Чего пристал? – Тимофей наклонился к догу, погладил, но тут же отдернул руку – пес заворчал, приложив уши. – Ничего, приживемся!

Иона молчал насупясь, и низ лица его тяжелел. То была ярость, едва сдерживаемый гнев, который отключает рассудок и с которым начинают крушить, ломать все подряд. Синие Ионовы глаза пожелтели, будто со дна их подняли муть, раздулись и побелели крылья носа. Он вдруг стал неузнаваемым, ярость эта была чужая, и сам он очужел на глазах, так что Сергей вздрогнул и мурашки побежали по затылку. Ионе в детстве попадало больше, и юность у него выпала не сладкой. Чтобы выучить Сергея, ему пришлось сразу же после техникума идти работать вальщиком леса – мастера получали мало. Сергей слушал лекции, а Иона валил стремянскую тайгу все пять лет, вышел в передовики, о нем в газетах писали и наконец дали орден. Когда Сергей приезжал на каникулы или вырывался на выходной, Иона встречал его с лодкой на реке, а бывало, и у стремянского свертка. Он скучал по брату, на шаг не отходил, везде таскал за собой и даже на лесосеку, показывал своим товарищам, гордился – тот самый братуха! И хоть бы когда попрекнул… Тогда уже прошел шелкопряд, в Стремянке оставили лесоучасток под начальством Ионы, но скоро закрыли и его, а Иону выдвинули на руководящую должность в областной центр. Когда же озлобился он? Жили рядом, в одном городе, встречались часто, но, похоже, проглядел…

– Приживемся! – передразнил отец. – Больно скорые…

– Ничего, батя, – веселился Тимофей. – Мы потомки переселенцев, так что у нас в крови к новым местам привыкать! Как это, Серега, с научной точки зрения?

– Потомки… – заворчал отец. – Переселенцы-то быстро привыкли, и потому что землю пахали! А ее один раз вспашешь – она уже твоя, и место это твое. Нынче в Стремянке не пашут, мед собирают. Сладкая жизнь настала: медведь пляшет – цыган деньги берет… Живем здесь, а землю будто в долг взяли… Какие мы хозяева? К чему вы приживаться-то собираетесь?.. Раньше пасека – стариковское дело было. Если мужик сидит на пасеке, то его и за мужика-то не считали. Нынче вон одна молодежь! Из городов едут на промысел… Мед – липкая штука. Радуемся – зажили!.. Переселенцы-то кучей держались, обществом, выселок боялись как огня. А теперь по гарям разъехались и живут – никакого общества не надо. Распахали бы скорее гари-то, глядишь, опять в село собрались бы да жили. Так нет же, Вежин чего-то съездил в Москву, намудрил… Тут, ребята, не вам только придется приживаться заново – всей Стремянке, если распашут.

Дог неожиданно подскочил к приоткрытой двери и гулко, с храпом, залаял.

– Да убери ты своего пса! – неожиданно разозлился Иона и пнул дога. – Взяли привычку – собак в доме…

Джим резко повернулся и, показалось, коснуться не успел, но с руки Ионы хлынула кровь. Он отскочил и еще раз пнул по крепкому, будто резиновому телу, а дог чакал зубами, стараясь достать его.

Опрокидывая посуду, Сергей прыгнул к собаке, повис на ошейнике, оттягивая от брата, к нему на помощь устремился и Тимофей. Они вдвоем придавили дога к полу, но тот выворачивался и затравленно хрипел.

– Зверь! – восклицал Иона. – Во зверюга!

Сергей привязал к ошейнику веревку, брошенную отцом, и потащил дога на улицу.

– А чего ты пинаешься? – обозленно спросил Тимофей. – Это же служебная собака, породистая! При ней лучше не дергайся. Ну, деятель!

– Смотри! – Иона протягивал руку. – Кровища хлещет! Он же мне до кости разорвал!

– Ничего! – отрезал Тимофей. – Он тебе дурную кровь выпустил!

Отец торопливо порылся на полке в шкафу, достал бинт и йод, стиснув зубы, начал перевязывать руку Ионы. Рана была небольшая, но глубокая, у самого запястья.

– Успокоился? – бинтуя руку сыну, спросил отец. – Эх ты, большачок…

Иона сопел, прикусив губу и согнув багровую шею. На лице выступил пот. Сергей вернулся с улицы, взглянул на руку брата через плечо отца, поморщился.

– Здорово?

– Я твою зверюку застрелю! – пообещал Иона, однако без прежней злобы.

– Живу и всю жизнь привыкнуть не могу, – вдруг сказал отец. – Что за народ? Что с нами творится? Все у нас до первой крови. Все, пока кровь не прольется…

Иона молчал и по-прежнему пыхтел, вытирая ладонью обильный пот. Отец перевязал ему руку, отстриг ножницами кончики бинта.

– До свадьбы заживет… Давайте теперь сядем рядком да поговорим ладком… Ой, ребята, не знаю. Как вы приживетесь, если с ходу все рушить начали?

– Батя! Батя! – с порога закричал Артюша. – Выйди на улицу!

– Что там еще? – всполошился Заварзин.

– Да это не собака – оборотень! Погляди! На веревке сидит, а что делает-то! Что делает!

– Ладно, если оборотень – пускай на веревке сидит, – сказал отец. – Оборачиваться не будет. Зови Алексей Семеныча. Он, поди, замерз уж на улице.

– Дак он дома, – улыбнулся Артюша. – Чего звать?

– Ты что? Нет его дома! – Заварзин пошел к двери. – Не приходил.

– На бревнышках… Он на бревнышках сидел… – Артюша попятился. – Я думал, домой пошел…

Второпях, словно предчувствуя беду, все вышли на улицу, встали, озираясь по сторонам. В небе уже проступили звезды, а земля была черная, непроглядная, даже в синих майских сумерках. Лишь дальние шелкопрядники щетинились на горизонте, подсвеченные вишневым закатом, как дальним пожаром.

– Семеныч! – крикнул отец.

Эхо кувыркнулось в голом сухостойнике и пропало вдали.

Потом они кричали еще, в потемках облазили всю пасеку вплоть до минполосы, всматривались, не мелькнет ли где огонек фонаря, но черная гарь казалась мертвой и безжизненной.

– Вот так, ребята, хорошо начали, нечего сказать, – проворчал отец и стал заводить свою «Волгу». – Сразу видно, на родину вернулись…

Он вырулил со двора и поехал в сторону Стремянки, не включая фар: наверное, для того, чтобы не проглядеть, чтобы вовремя заметить огонек фонаря старца Алешки…

Еще битый час братья Заварзины вместе с Артюшей бродили вокруг пасеки, заглядывая в старые малинники, ямы и завалы. Тимофей сходил к шелкопрядникам, расстрелял там барабан патронов, словно бичом простегивая тихое ночное пространство, однако старец как сквозь землю провалился. Не возвращался и отец. Его машина долго гудела и сигналила в черных гарях, пока не пропал последний звук.

Наказанный короткой привязью, Джим скулил и пробовал грызть веревку.

Потом все собрались в избе и сидели молча, поглядывая на застывший клин огня керосиновой лампы. Иона, прижав руку к груди, тетешкал ее и все еще потел. Артюша ходил, словно завороженный, из избы – на улицу, с улицы – в избу, изредка восклицая и вытягивая изумленное лицо.

– Он на бревнышках, на бревнышках сидел!

Все-таки решили, что старец подался в Стремянку, и побаивались только одного: как бы не сбился с дороги в потемках. И если не собьется, то отец обязательно найдет его. Но время перевалило за полночь, а от тишины на гарях звенело в ушах. Наконец собрались ехать в село.

– Так теперь и будем маяться, – проворчал Иона. – Наследство, в душу его…

Толпой пошли к машине, однако Сергей вернулся и, запинаясь, подобрался к пряслу, где был привязан Джим.

На колу болтался огрызок веревки.

Он не поверил, позвал негромко – Джим! Джим! – и стал ощупывать руками холодную, голую землю. Даже отпущенный на волю, дог никогда не уходил, наоборот, старался быть ближе к хозяину, терся у ног. Сергей кричал уже в полный голос и снова бегал вдоль прясла. Братья поругивали его, звали в машину, дескать, придет, куда он денется?

– Оборотень! – шептал Артюша, выглядывая в дверь. – Такую веревку перекусить!

Сергей нашарил в темноте бочку с водой, стоящую под желобом крыши, умылся холодной снежной водой и сел за руль…

– Обиделся, – сказал он братьям. – Обиделся и ушел… Теперь ты его берегись, Иона. Он тебе этих пинков не простит. Навек запомнил.

Еще в щенячестве, шестимесячным, Джим по совету знающих собачников был отдан на специальное обучение, где единожды и на всю жизнь отваживали от чужих рук. Это считалось обязательным, если ты хочешь, чтобы собака знала только тебя и была предана только хозяину. А курс науки был прост и скоротечен. Сергею назвали адрес в другом конце города и приличную цену, которую берут за науку. Впрочем, цена себя оправдывала, и за ней не стояли. Слишком опасная была работа собачьего тренера, и занимались ею молодые парни, иногда и юнцы совсем. Возможно, малообеспеченные студенты таким образом зарабатывали на хлеб. Тренер-наставник надевал на собаку специальный, на шею и под передние лапы, ошейник, привязывал ее цепью где-нибудь на пустыре и бил специальной же, чтобы не переломать кости, плетью. Бил целый день, с утра до вечера, делая небольшие перерывы, чтобы захлебывающийся от злобы и пены пес смог сделать передышку и осознать, что его бьет чужой. Вечером приходил хозяин, обласкивал собаку, давал сладкие кусочки и на короткий момент уходил. Тренер в это время давал последний урок, и вернувшийся хозяин буквально из-под плети выхватывал своего пса, отныне верного до конца собачьей жизни.