Текст книги "Рой"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Следствие было долгим и нудным, как ночная зубная боль. Припертые к стенке браконьеры стали потом клясться, что все это добывали себе и ни с кем не связаны. Вели они себя по-прежнему нагло, и Тимофей чувствовал, что за ними стоит такая сила, которую местным следователям не переломить. Сажин теперь был главным свидетелем и почти героем; его возили на всякие следственные эксперименты, опознания и очные ставки даже в город. Силу эту Тимофей ощутил, когда начальник инспекции стал хвататься за голову. Бывшего начальника арестовали и теперь грозились арестовать и нового за попустительство и беспечность. Но в результате, когда дело о браконьерстве передали в областную прокуратуру, чуть-чуть не арестовали Тимофея.

– На кой черт ты трогал эту трубу! – в отчаянии спрашивал Твердохлебов. – Ты сидишь тут и ничего не понимаешь! Ничего! Для тебя все это розовые картинки, кино!

Тимофея до конца следствия временно отстранили от работы и чуть ли не под домашний арест посадили. Однако ни жена, ни дети этому не обрадовались.

– Достукался, – корила Валентина. – Довыслуживался, дурак! Погоди, тебе такое еще пришьют – в тюрьме насидишься. Детей осиротишь, по миру пустишь…

Тимофей кряхтел, но терпел и помалкивал. Что уж тут скажешь, если пока все так и выходит. Начальнику милиции вкатили служебное несоответствие с должностью, прокурору – выговор за то, что он якобы нарушил законность, когда задерживали тех мужиков и делали обыск на базе…

Всю зиму Тимофей просидел дома в каком-то отупении.

– Из меня же ваньку делали, – жаловался он начальнику милиции, с которым сдружился, как с товарищем по несчастью. – Сколько лет за этого держали, за пугало. А я-то, дурак, бегал, задерживал, протоколы писал…

– Ничего, мы с тобой еще этим гадам навешаем, – уныло подбадривал начальник. – Мы их выведем на чистую воду!

И рассказывал о последних новостях в следствии. Хоть и запирались взятые с боем мужички, но в областной прокуратуре попался толковый следователь, который раскручивал виток за витком весь этот браконьерский трест, набрасывал петли на шеи вельможных «нефтяных королей». Когда оставалось лишь затянуть ловчую сеть и выбрать улов, «нефтяные короли» в один голос отреклись от каких-либо связей с мужичками-браконьерами. Мол, они сами ловили рыбу, били лосей, поскольку это нечестные люди. Отношения к ним не имеем. А про склады деликатесов на базе знать не знаем, и если б узнали – немедленно возмутились бы и сообщили куда следует. И в самом деле возмущались: дескать, их, мужичков, приняли на работу, обслуживать базу отдыха, а они там браконьерство развели! Куда только рыбоохрана и милиция смотрят! Словом, наплели с три короба – даже толковый следователь с ними не мог сладить. Но зато, почуяв такой поворот, мужички все враз разговорились и заявили, что они – штатные браконьеры, что никто из них сроду не стирал постельного белья, не сторожил базу и не качал нефть. «Короли» приезжали на отдых и делали заказы на рыбу, на икру и мясо, за что мужички и получали зарплату. Да кто же поверит этакому оговору?

Наконец лихим мужичкам вынесли обвинительное за-ключение, дело отправили в суд, а Тимофею на время нереста разрешили выйти на работу.

– Только не нарывайся, пока все не уладится, – предупредил начальник инспекции. – Мы с тобой оба на волоске висим.

– Тогда увольняйте! – отрубил Тимофей. – Хватит дурака валять. Мне семью надо кормить.

– Погоди, не горячись, – отрезвил Твердохлебов. – Я тебе по секрету скажу. От тебя сейчас только и ждут, что ты глупость сделаешь или ошибку какую. Понял?

– Кто ждет? Кто ждет-то?

– Ты совсем ничего не понимаешь? – вопросом ответил начальник. – С луны свалился?.. Запомни: все по инструкции. Ни шагу от нее!

Тимофей выехал в первый рейд – а время было самое браконьерское, нерестовое, – однако ни одного нарушителя даже не видел! Похоже, «дело-труба», как в народе называли эту историю, потрясло браконьеров всех масштабов и пошибов. Конечно, он не верил, что отныне браконьерство вообще исчезнет на его участке, однако про себя восхищался. Пусть на время, но одним махом удалось навести порядок! Если бы разом да по всей реке – вот тогда бы точно сдвиг был. Неужто нельзя организовать один всеобщий рейд, подключить милицию, прокуратуру, общественность и – чтоб земля под ногами загорелась у нарушителей?! Неужто никому в голову не приходила такая мысль? Наверняка думали, решали… Только все по-старому, будто кто-то мешает, в ногах путается, будто кому-то выгодно, чтоб не исчезло совсем браконьерство и не пропала возможность ловить рыбку в мутной воде…

…Тимофей встретил уполномоченных, проводил на катер. Он думал, что его опять начнут спрашивать, как он нашел трубу и все остальное, но приезжие интересовались только спецификой работы. А потому как браконьеры носа не высовывали, все пришлось объяснять на пальцах. Тимофей поначалу осторожничал. Зачем они допытываются, как он задерживает, как составляет протокол, где берет понятых, а самое главное, как ведут себя при этом задержанные. «Яму роют, – думал Тимофей. – Ошибки ищут, глядят, за что зацепиться и снять». Рассказывал он без всякой охоты, скупо, и приезжие все перепробовали, чтобы его разговорить. Даже фляжку со спиртом достали, но Тимофей и на это не клюнул.

– Нам в инспекции объяснили, что ты, Тимофей Васильевич, – самый боевой инспектор, – сказал тогда пожилой уполномоченный. – Потому к тебе и послали. А ты нас боишься. Давай, крой всю правду-матку, говори, что наболело. Мы ищем новые способы борьбы с браконьерством и слышали, ты его изжил у себя на участке.

– Вы тому в шары наплюйте, от кого слышали, – буркнул Тимофей. – А изжить его ни мне, ни вам не доведется…

И тут Тимофея прорвало. Он рассказал о трубе, о базе отдыха, о проверках на реке, о схватках со стрельбой в упор, об «утерянных» протоколах и безнаказанности. О том, что инспектор хоть и с удостоверением в кармане и наганом в кобуре, но самый бесправный человек на реке. Протокол без подписи понятых недействителен, косвенные улики не в счет, а если на твоих глазах выбросили в воду мешок рыбы и ловушки, короче, избавились от вещественных доказательств, то ты хоть наизнанку вывернись, ничего не докажешь. Твоим словам ни один судья не поверит, потому что нет улик. Браконьеры об этом прекрасно знают и всегда пользуются. А попробуй изыми лодку или легковую машину за браконьерство! Если ты один – так лучше не связываться, если с тобой есть люди, то обычно на берегу начинаются сражение, кулачный бой, весельные атаки. Сразу не изымешь – потом ни следователь, ни суд этой лодки уже не найдет. А если по каждому бою на берегу бегать с заявлениями по судам, требовать наказания за каждый синяк – работать станет некогда. На милиционера подымают руку только отпетые уголовники; на инспектора рыбоохраны может любой и чаще всего безнаказанно. Вроде защищаешь государственные интересы, охраняешь государственное добро, но себя можно защищать лишь как частное лицо.

Уполномоченные слушали, часто кивали, а Тимофей договорился до того, что рыбнадзор меньше охраняет и больше вредит. Сколько рыбы браконьерами потоплено – камень к мешку и в воду? Даже если отобрал рыбу – куда ее? Солить некогда и некому, пока до столовой довез – кишки полезли. Опять все за борт летит… Каждый год по тысяче сетей Тимофей складывал в копну, обливал бензином и сжигал. Девать некуда! Гослов не берет, потому что неводами рыбачит, через комиссионку продавать нельзя – у тех же браконьеров очутятся, в инспекции склады ими переполнены, не знают, куда сбагрить. Приказывают – жги! Сердце кровью обливается – нитки-то какие! А труда сколько!.. Или взять тот же Гослов. Отлавливать молодых осетров-«рашпилей» и стерлядь-маломерку запрещено. Тимофей должен за каждый хвост штрафовать рыбаков. Но ведь рыба-то об этом не знает! И попадается всякая. Стерляжьей мелочи в крылья неводов набивается иной раз больше, чем хорошей рыбы в мотню. Есть приказ выпускать ее, и рыбаки добросовестно выпускают. Однако тяжелой делью ее так помнет, так исковеркает, что она уже не жилец. Это ерш или карась бы выжили, а стерлядка хоть и прочная на вид, но нежная, и после каждой тони гибнет ее бессчетное количество. А не видать, потому что осетровые не всплывают, пока не закиснут и не раздуются под водой. Попробовал бы кто из уполномоченных пройти босиком по дну, когда из невода выберут рыбу и «выпустят» маломерку! Как по битому стеклу, идешь по колючим рыбьим хребтам! И опять: ни себе, ни людям…

Оба уполномоченных – пожилой и молодой – кивать перестали, слушали.

– Самый главный браконьер на реке – инспекция рыбоохраны, – заключил Тимофей. – Со мной надо бороться сначала, против меня новые способы искать. Кто наши инструкции сочинял – рыбу только в аквариуме видел, да еще на столе под соусом… Раньше столько запретов не было, рыбоохраны не было и браконьерства не было. В нашей Стремянке невод общественный был, говорят, и участок на реке. Раз в год рыбачили, ну два, если весной голод. Поймали – разделили, а лишнюю сдали. Зато целый год реку охраняют. Ни своего без времени не пустят, ни тем более чужого. Осенью на осетровых ямах сторож сидел. Попробуй сунься туда! Не с инспектором, не со сторожем дело будешь иметь – со всем селом, с обществом! А теперь выходит, я один против всех… Раньше был один хозяин на реке – тот, кто возле нее жил. А я вот сейчас даже не могу сосчитать, сколько нынче хозяев.

– Как ты работаешь с таким настроением? – перебил молодой уполномоченный. – Еще и в передовиках ходишь.

– А все, наработался, – сказал Тимофей. – Не могу, брошу.

Сказал и впервые поверил, что действительно бросит. Такое настроение бывало не раз, считай, после каждой неудачи, но сейчас, выметав этим двум незнакомым людям все, что наболело, он будто одним духом осмыслил и осознал бесполезность того, что делал всегда со страстью и ревностью. Просто раньше отдельные куски его – как ему теперь казалось – напрасного труда складывались в единую цепь и создавалось впечатление нужности. К тому же срабатывала природная настырность. Кого? Тимку Заварзина одолели? Только через мой труп! Но если рассудить без горячки и гонора, то выходит, что он, побеждая, обязательно проигрывает. И нет конца этой обманчивой гонке…

– Уйду, – добавил он. – Теперь уж точно уйду.

– Если передовые инспектора побегут, кто работать станет? – упрекнул пожилой. – Да тебя после этой трубы вся область знает. От одного имени браконьеры уже в панике. Ты еще не понимаешь, как прекрасно работает на тебя авторитет. Теперь его поддерживать надо, понимаешь? Надо знать психологию людей…

Он еще что-то говорил, убеждал, потом они вместе втолковывали ему, что сегодняшнее положение – не вечное, что надо ждать изменений в скором времени, так как старая система рыбоохраны себя не оправдывает, и жалобы Тимофея во многом сходны с общими жалобами. Но сразу ничего не делается, еще сильна инерция, и представления о браконьерах на древнем уровне, а жизнь резко изменилась. И вместе с ней – многие понятия. Тимофей слушал, соглашался, однако уверенность, что он бросит инспекцию, только крепла. И приходило неожиданное облегчение, как будто он нашел еще одну трубу и скатил ее в реку.

Поздно вечером уполномоченные угомонились, расположившись в кубрике, а катер все плыл и плыл вверх по безлюдной реке. Попадались лишь груженные лесом самоходки, баржи с тракторами и нефтяными вышками, уложенными на палубы, и хоть бы где вороватая моторка или костерок на берегу. Мишка Щекин заплывал в протоки, гнал катер по самым рыбным местам, пока Тимофей не скомандовал причалить к полузатопленному острову.

– Ну, Михаил, готовься в рыбнадзоры, – сказал он. – Все. Труба!

– Сняли? – ахнул капитан.

– Сам снялся, – буркнул Тимофей и расстелил в рубке спальный мешок. – Все, ночку посплю на реке, и больше ни ногой!

Рано утром, когда уполномоченные из столицы еще спали, Тимофей спустил моторку с кормы, помахал рукой Мишке и помчался в Стремянку.

10

Сергей ходил по пустому, однако чисто убранному дому, заглядывал в комнаты, сидел в креслах, на стульях, на ступенях лестницы между этажами, и его не оставляло чувство, уже испытанное в российской Стремянке. От печали перехватывало горло. Надо же было строить эти хоромы, натаскивать сюда столько мебели, ковров, дорожек, чтобы потом бросить все, так и не обжив эти комнаты, коридоры, уголки. Что испытывает здесь отец, когда остается один? Видно, не от какой-то блажи, не от прихоти собирает к себе всех, кому жить негде, – от тоски, от одиночества, которое можно испытать лишь в пустом доме. Несколько раз Сергей заходил и сидел в комнате, которая была «его»: широкая деревянная кровать, застеленная мохнатым покрывалом, платяной шкаф, тумбочки – все для того, чтобы жить здесь, нежиться в этой постели, просыпаясь утром от петушиного крика. Налево от кровати – смежная комната-кабинет с двухтумбовым письменным столом, направо – детская с кроваткой на вырост, но Вика в ней почти не спала, а за столом Сергей почти не работал… Да и когда просыпался он от петушиного крика?

Между тем время приближалось к вечеру, а Ионы все не было. Пошел к Забелиным узнать про старца, наказав ждать Тимофея, и пропал. Сергей раздвинул шторы, пооткрывал все окна в доме и вышел на улицу. По двору бродила курица, ковырялась в земле, косила глазом на чистое небо, и Сергей вспомнил, что после смерти матери у Заварзиных перестали водиться петухи. То собака помнет, то вдруг зачахнет и сдохнет, а то в гнезде у наседки одни курочки вылупятся – отец как-то жаловался. Так что не было по утрам петушиного крика… Калитка стукнула неожиданно и резко, Сергей вздрогнул и обернулся.

Во дворе, широко расставив ноги, стоял Михаил Солякин – одноклассник и сын бывшего директора леспромхоза. Сразу после школы они вместе уезжали в город, только Солякин поступил на архитектурное отделение строительного института. Помнится, ехали до тракта на подводе, сразу после сильного ливня, радовались, что наконец-то вырвались из Стремянки, дурачились и бегали босиком по теплой, мягкой грязи. В то время редко кто из стремянских поступал в институты, разве что дети учителей да вот они с Мишкой. Это называлось – выйти в люди. Теперь если не все, то каждый второй из Стремянки поступает и учится, и такое уже не считается – выйти в люди. В студенчестве Сергей изредка встречался с Михаилом. Бывало, вместе по выходным гоняли домой за продуктами, иногда по-землячески вспоминали село, даже чуть тосковали. Но потом Солякин уехал на Север строить город нефтяников, и с тех пор они знали друг о друге только по слухам. Года три назад Сергею стало известно, что Михаил приехал с женой в Стремянку и неожиданно остался здесь жить.

Солякин пьяно покачивался, глядел на Сергея в упор красными глазами и вытирал сильно потеющие залысины заскорузлой от бетона рукой. Был он в рабочей спецовке, такой же заскорузлой, измазанной раствором, известью и кирпичной пылью.

– Во! – сказал он наконец. – Богато жить будешь… Обознался. Ты со спины на своего батю похож.

Михаил взял руку Сергея, стиснул ее до хруста, прижал к своему животу и, не выпуская, заглядывал в глаза, дышал тяжело.

– А я тоже приехал в отпуск и остался! – вдруг сказал он. – Навсегда! Понял? Фундамент заложил, обмывали… Отец твой где?

– На пасеке, – сказал Сергей, пытаясь освободить руку. Однако Михаил подвел его к крыльцу, посадил рядом и, показалось, на минуту забылся, глядя перед собой.

– Мне с ним один вопрос решить, – спохватился он. – Портик выдается на метр семьдесят. Красную линию нарушил. Согласовать надо с депутатом… Серега, а ты дерьмо! Несмотря что доктор.

– Спасибо, – бросил Сергей и вырвал наконец руку из его объятий. – Еще что скажешь?

Дог выбежал из-за сарая, обнюхал гостя и лег возле забора, навострив уши. Михаил расхохотался:

– Погляди ты, с собакой приехал! С породистой!.. Сам, что ли, породистый стал, а? – И вдруг похлопал Сергея по спине. – Да ты без обиды!.. Пошли ко мне. Там ребята гуляют, я фундамент заложил, пошли. Дом покажу! Вот это будет дом!

– Тимофея жду, к отцу поедем, – в сторону сказал Сергей. – Иди, гуляй.

– Да, ты же профессор! – снова засмеялся Михаил. – Что тебе с работягами… Первый стремянский профессор! Умора!

– Это ты работяга?

– А что? Я из вашей касты выбыл, на родной земле живу, работаю. И счастлив, понял? Все своими руками сделаю, вот этими! – Он сжал кулаки. – Я на чужом хребте не привык… Хоть один каменный дом будет в Стремянке, настоящий, не эти ваши избы. По своему проекту!.. Пошли вы все!

Михаил вскочил, шагнул было к калитке, но тут же снова опустился на ступеньку.

– Знаю, что ты про меня подумал… Только ты не очень-то. Я и о тебе все знаю! Мне не надо – ля-ля. В Стремянке говори что хочешь, а мне не надо. – Он неожиданно протрезвел, только глаза остались красными, тяжелыми. – Знаю, как ты защищался, как профессора получил… Не думал, что ты такой… Поглядеть на тебя – рубаха-парень, святой. А как ты нос-то по ветру, а? Как ты ловко освоился!..

Сергей чувствовал, как закипает и бьет в голову горячая кровь. Он сжимал кулаки, сдерживая раздражение; дог, угадывая состояние хозяина, приподнял голову и угрожающе зарычал.

– Лежать! – приказал Сергей сквозь зубы.

– Вообще я тебя давно ждал, – признался Михаил. – Думаю, как ты передо мной крутиться будешь? На других-то я насмотрелся… А самообладание у тебя в порядке. И охрана не спит. – Он кивнул на Джима. – Если тебе по морде дать – ведь набросится?

– Горло порвет, – бросил Сергей. – Тебе что надо? Что ты нарываешься? Иди-ка проспись.

– А вот спросить хочу, как ты на своей жене в науку въехал? – Он дыхнул Сергею в лицо. – Только не ври, что сам… Не ври! Я таких ловкачей видал, на ходу подметки режут… И тебе не противно было? Тебя не тошнило по ночам?

Сергей вскочил, принес из дома поводок и накрепко привязал Джима к забору. Михаил Солякин стоял, прислонившись спиной к стене, глядел в землю.

– Меня и сейчас тошнит, но это не твое дело! – Сергей взял его за грудки. – Убирайся отсюда от греха… Прошу тебя!

– Помнишь, как мы из Стремянки уезжали? – вдруг спросил Михаил тихо и расслабленно. – Барма нас на телеге вез… А мы по грязи бежали, помнишь? Грязь такая теплая была, чистая. Я тогда еще подумал, что вернусь домой.

Дог метался на привязи, взлаивал, давился на ошейнике, а Сергей выпустил лацканы куртки Михаила и отошел к воротам.

– Слушай, а зачем мы тогда поехали? – Солякин поморщился, будто вспоминая, отер ладонью лицо. – Что поступать – помню… Да, мы же тогда в Стремянке сыночками считались. Я – директора, ты – председателя сельсовета. Так сказать, сыночки местных интеллигентов… Господи, умора! Вятская интеллигенция! В люди, слышь, в люди нас выводили! – Он захохотал, мотая головой и шлепая себя по лбу: – В люди! Добра нам хотели!.. Чтоб мы в леспромхозе не ломили. А ума-то, ума не было… Ух… Ведь и тебе услугу оказали, подтолкнули… А ты и рад! Вылез, вырвался за красную черту.

– Уходи, – выдавил Сергей и ногой растворил калитку. – Уматывай!

Михаил подошел к Джиму, свирепеющему от злости, подразнил его рукой, заворчал, оскалил зубы и, натешившись, поплелся со двора. За калиткой обернулся:

– Знать бы все наперед!.. А я только чувствовал, и то вполдуши…

Сергей притворил калитку и сел на землю возле дога, обнял его, помял уши. После вспышки гнева давило сердце, от боли немело между лопаток, жгло за грудиной. Нитроглицерин лежал где-то в «бардачке» машины, однако сил встать и сходить за ним не было. От такой неожиданной встречи с Солякиным ничего, кроме боли в сердце, не осталось. Даже злости. Конечно, он нагородил спьяну, накричал в истерике такого, в чем правды и с ноготь нет, однако сделал это не от ненависти или желания растоптать, унизить его. Сергей предчувствовал совершенно другую причину, чем-то сходную с собственным внутренним состоянием неудовлетворенности, и тем самым словно оправдывал Солякина. По крайней мере возник и жил теперь интерес к его судьбе. С чего ради Михаил бросил все и вернулся в Стремянку? И здесь, на родине, бывшего друга чуть ли не наизнанку выворачивает. Пожалуй, больше трех лет живет и успокоиться не может.

Сергей сунул руку под рубаху, потер левую сторону груди: надо успокоиться и думать только о приятном… Но вспомнился давний спор о том, где находится душа у человека, если она есть. Михаил говорил, в области горла, Сергей утверждал, что в солнечном сплетении, но сейчас казалось, душа хранится где-то в груди. Отчего бы иначе распирало ее, когда радостно, и, наоборот, вжимало до боли, когда горько?

Почему-то опять вспомнилась раскисшая после ливня дорога, по которой они бежали с Михаилом босые. Грязь летела из-под ног, брызгала на новые, купленные для учебы костюмы, а беглецы будто не замечали этого, неслись впереди подводы. И теперь уже точно не вспомнить те чувства: то ли скорее спешили к тракту, выдирались из стремянской грязи, то ли впрямь убегали от своих мыслей, что все равно когда-нибудь придется вернуться домой по этой же дороге? Ведь признался же сейчас Михаил, что еще тогда думал об этом! И вернулся…

Сергей отвязал Джима и пошел к машине искать нитроглицерин. Упершись коленями в сиденье, он согнулся и стал шарить рукой в «бардачке». Попадались какие-то бумажки, сломанные авторучки, пустые спичечные коробки, запчасти. И когда он все-таки нашел пенал с лекарством, кто-то вдруг схватил его сзади и легко вытащил из машины. Сергей развернулся и угодил в объятья Тимофея.

– Серега! Явился, разбойник!

Он весело и возбужденно смеялся, тискал брата и норовил побороть, свалить его на землю. От него пахло табаком, бензином и речным песком. Сергей сопротивлялся, барахтался и чувствовал, что поскребышек много сильнее его, ухватистей, подвижней. Фуражка с крабом слетела с головы, укатилась в подсыхающую лужу.

Тимофей выпустил брата, сел на крыльцо и достал сигареты.

– Ты один?

– Нет, с большаком, – мрачно сказал Сергей. – Да вот исчез, лешак…

– А! – догадливо протянул Тимофей. – Ясно! К Кате Белошвейке намылился! Старая любовь!

Сергей отряхнул фуражку Тимофея, подал ему. Однако Тимофей покрутил ее в руках и неожиданно с силой запустил в огород.

– Я от нее, заразы, лысеть начал! – засмеялся он. – Знаешь, как в анекдоте: один служивый помер, ему череп вскрыли, а там на мозгах одна извилина, и то прямая, и, оказывается, от фуражки! Фуражкой нарезало! А чего такой хмурый?

– Гость тут был, – махнул рукой Сергей. – Мишка Солякин… Чуть не подрались.

– Но! – засмеялся Тимофей. – Вы ж друзья были… Да ты на него внимания не обращай. Он давно с ума сходит – сойти не может. Дерганый какой-то…

– Что ему надо?

– Он сам не знает что. Со всеми перецапался… Теперь дом строит, с колоннами, как раньше дворянские усадьбы. Шабашников нанял, вернее, где-то перекупил. Обещали за месяц под крышу вывести, а расчет – медом… У нас нынче мед вместо денег ходит. За него что хочешь сделают… Вот такие дела у нас. Какая-то невеселая Стремянка стала. Вроде и зажили хорошо, а веселья нет, как раньше. Помнишь, как было? – Он вздохнул.

– Помню. – Сергей попытался выдернуть провалившуюся внутрь пенала ватную пробку. – У меня такое ощущение, будто в чужое место приехал… Полдня торчу, и хоть бы соседи пришли. Всегда же ходили, если кто приезжал. А сейчас глядят через забор… Вроде не узнают… Разве так раньше было?

Тимофей только сейчас заметил нитроглицерин у брата, усмехнулся, забрал пенал и спрятал себе в карман.

– А ты бы еще лет через десять приехал… Не было… А было, чтоб в тридцать три года сердечные таблетки ели?

– Их не едят, под язык кладут. – Сергей протянул руку. – Дай сюда.

– Потерпишь! Привыкли, чуть кольнуло – химию, лекарства. Так надо лечиться, без таблеток.

Сергей пожал плечами, спрятал руки в карманы и съежился.

– Отчего все это?.. Почему?

– Что? Болезни-то?

– Да нет, отчего в Стремянке невесело стало.

– Это уж я не знаю, – сказал Тимофей. – У вас, ученых, спросить надо. Вы всякие явления изучаете, а мы только по вашим рекомендациям живем. Походи, изучи… Ко мне тут два ученых приехали, опыт обобщать, как с браконьерами бороться… А ну их!.. – Он прикурил, сплюнул приставший к губам табак. – Отчего?.. Наш батя говорит, падевого меда наелись. Он вообще все на мед сваливает, на сладость. Пчелам вот если падевый мед попадет на зиму – у них понос, болеют, пропадают. Наверное, и у людей понос от меда. В переносном смысле, конечно.

– Падевый мед? Это что с росой выпадает?

– С росой, – подтвердил Тимофей. – Нектар испаряется, а потом выпадает на траву. Пчелы-то, неразумные, собирают… Дармовщинка, и летать далеко не надо. И дохнут потом, отрава…

– Ладно, философ, дай таблетку.

Тимофей помедлил, однако достал нитроглицерин и отдал брату.

– Травись… Лучше бы потерпел. Сердце – штука сволочная. Ему только слабину дай, потом не угодишь…

– Видно, я тоже падевого меда наелся. – Сергей сунул таблетку под язык, привалился головой к стене, пережидая резкую боль. – На дармовщинку…

– Ну тебя! – засмеялся Тимофей. – Ты у нас – гордость…

– Перестань… А зачем Мишка дом строит? Я вот ходил, наши хоромы смотрел – печальная картина. Брошенный корабль…

– Ничего, Серега! – Брат стукнул кулаком по крыльцу. – Обживем! Ты знаешь, я ведь службу бросаю. Хватит, набегался, наигрался! Перееду в Стремянку! А что? Домище такой и пустой стоит. Места будет ребятишкам!.. Ты как, не против?

– Что я? – засмеялся Сергей. – Я этому дому не хозяин.

– Ну как же, ты себе там апартаменты делал, баба твоя хлопотала…

– Баба. – Сергей погрустнел. – Мы с ней, Тимоха, разбежались. Пока по разным комнатам.

– Но? – подскочил Тимофей. – А вроде жили душа в душу?

– Это все, брат, дипломатия, – вздохнул Сергей. – Для окружающих. А для себя – кошка с собакой.

– Тьфу! – Тимофей выругался. – Иона разошелся, теперь ты… Вы что, мужики? Дело, конечно, ваше, но я этого не понимаю.

– Ты бате не говори, я сам… Надоела мне двойная бухгалтерия. Тебе инспекция надоела, а мне такая жизнь.

– Тогда понимаю, – серьезно сказал брат. – Она же вроде и баба культурная? Обходительная?

– Культура разная бывает, Тимошка, – проронил Сергей. – Вернее, мы ее по-разному понимаем…

– Ну, понесло тебя, – отмахнулся Тимофей. – Что, поехали, заберем Иону – и к бате?

* * *

…Запань оживала только весной, когда начинался молевой сплав. В поселке открывались магазин и столовая, наезжал какой-то народ, собранный со всего света, набивал лес в кошели и вечерами гудел в длинном бараке, именуемом в народе просто – «бичарня». Осенью Запань снова замирала, и не было места в округе красивее, чем здесь, на слиянии рек. Даже пустая бичарня словно прихорашивалась, глядясь окнами в тихую воду. С крутого мыса открывалась даль на десятки километров, и можно было видеть не один горизонт, а сразу несколько, составленных ступеньками один к другому. Даже эхо было здесь непривычно громким. Говоришь шепотом, и шепот твой отдается и множится в горизонтах.

В начале мая здесь было тихо: лес только подходил в запань, но уже ремонтировали бичарню и в магазин завозили нехитрый товар. Катя жила в брусовом домике с антенной на крыше, у самого берега, и от ее порога начинались деревянные ступеньки к воде. На ее домик с антенной и на эту лестницу, будто на маяк или створ, плыли все суда, проходившие мимо. А с земли все лето, пока гудела бичарня, к ней «плыли» одичавшие без женщин сплавщики. Наверное, туго бы ей пришлось, если бы каждую весну не приезжал в Запань и не становился на постой к Катерине пожилой милиционер дядя Саша Глазырин, стремянский родом.

– Дядь Саш, ты мне всех женихов отбиваешь! – смеялась Катя. – Я ведь так старой девой умру!

– Ладно, если хошь – одного пустим, – добродушно соглашался дядя Саша. – Только выбери которого, я его под конвоем приведу.

Иона с дядей Сашей сидели на скамейке у ворот, о чем-то разговаривали и громко хохотали… Заметив машину, Иона распрощался с милиционером и побежал к братьям.

– Ты приходи, Василич! – вслед ему крикнул Глазырин. – Дома не будет, дак я с удочкой внизу! Твою невесту сторожу!

Иона втиснулся в машину, задышал тяжело, отодвинул дога.

– Во, и тут нашли, черти!.. Ну чего, поехали к бате?

Сергей развернулся и погнал машину в Стремянку. Тимофей сунул кулаком в бок Ионе, обнял его, похлопал по шее.

– Худеешь все, братуха! Шея-то как спичка стала!

– Я начальник, мне положено! – захохотал Иона. – На моей шее целое предприятие висит.

И глянул на Сергея. Тот невозмутимо крутил баранку.

– Шел я сегодня по лесу, – продолжал Иона. – Красота-то какая! Тепло, травка лезет, птицы поют… И знаете, что подумал, мужики? Чего мы в город заперлись? Чего мы там забыли? Не-ет, надо жить там, где тебе пуп резали! Да… И вот подумал: а что мне в Стремянку не перебраться? Женюсь на Катерине и перееду!

Сергей с Тимофеем засмеялись, переглядываясь.

– Что вы ржете-то? В самом деле! – посерьезнел Иона. – Хватит маяться с большим коллективом, покомандовал. Здесь вон начальника запани сняли, заворовался, подлец, в приписках утонул. Теперь ищут нового. А что? Должность подходящая, с бичами я ладить умею. У отца дом пустой!

– То никого, то все разом, – сказал Сергей. – Только ты опоздал, Иона Василич, поскребыш к отцу переезжает.

– Нам места с поскребышком хватит! – Иона обнял Тимофея. – Верно, братуха! Каждому по этажу! Батю я к себе возьму. Катерина – женщина умная, покладистая, с твоей Валентиной, поди, сживется. Нет, я на полном серьезе!

– Тогда и я с вами. – Сергей оглянулся на братьев. – Мне комнатушку на одного дадите? Угол? Мишка вернулся, и я тоже…

– А ты не рыпайся, ученый, – серьезно сказал Иона. – В Стремянке еще университета не открыли, тебе здесь делать нечего. Ты у нас для науки создан, мы тебя выучили всей семьей.

– Я в школу пойду, – нашелся Сергей. – Тимкиных девчонок учить.

– Да, – недовольно протянул Иона. – Твою бабу только в этот дом пусти – все вверх ногами будет. Грязюку разведет…

– Говорю же, одного возьмите, без жены.

– Возьмем, Серега! Давай! – загорелся Тимофей. – В самом деле! Большак? Вот бы зажили, а?

– Могу и в старую избу, – сказал Сергей. – Даже лучше…

Иона ссутулился, сжимая кулаки на коленях, глянул исподлобья вперед. Притиснутый к дверце дог никак не мог умоститься, ворчал.

– Погодите, размечтались, – сурово произнес Иона. – У бати квартирантов полно… Куда их денете? Еще с этим надо разобраться.

Ожившая зеленая муха билась на ветровом стекле, и ее назойливый неприятный звон казался громче моторного гула…

На пасеке Джим выпрыгнул из машины и побежал обнюхиваться с кобелем Тришкой. Что-то ему не понравилось в хозяине, и не успели братья выйти из машины, как собаки спутались в клубок, вгрызлись друг в друга, и через мгновение дог уже держал Тришку за горло, придавив к земле. Сергей растащил кобелей, пнул Джима под зад, погрозил кулаком. Дог отошел в сторону, покосился на Сергея, а Тришка, виляя хвостом, подполз к гостю и завалился на бок, показывая тем самым, что побежден и теперь рабски предан.