Текст книги "Призраки истории"

Автор книги: Сергей Баймухаметов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Советские парторги и комсорги были честнее и невиннее Ленина и Троцкого

Я утверждаю это не из желания пойти наперекор всем и поразить всех неожиданностью мысли, а потому, что так оно и есть на самом деле. Давайте разберемся.

В советское время утвердилось, что нет ничего более похабного для коммунистической идеи, чем образ парторга или комсорга пятидесятых – восьмидесятых годов. Под термином «парторг» или «комсорг» я для краткости подразумеваю всех партийно-комсомольских деятелей того времени. Морды протокольные – звали их в народе. (При этом нижайше прошу прощения у многих и многих парторгов и комсоргов, которые были нормальными людьми и немало полезного сделали, но я здесь излагаю массовое мнение.) Понятно, мол, что никаких идей и тем более идеалов у них нет и быть не может. А лишь стремление к теплому местечку, жажда власти, стремление хапнуть благ из спецпайков для начальства, ради чего и произносятся высокие слова о партии и народе, о трудовых подвигах и социалистическом соревновании. В общем, ясно. И всегда, конечно, им, этим «протокольным мордам», противопоставлялись, например, комсомольцы двадцатых годов – честные, идейные, бескорыстные и т. д. А уж Ленин и Троцкий – такте просто Иисус Христос в двух лицах, окруженные апостолами – рыцарями революции. Идейными и бескорыстными, как и подобает апостолам и столпам веры.

А ведь на самом деле – все наоборот! Отвлечемся от карьеры, корысти, пайков и прочего. В данном случае это все – шелуха. А посмотрим на секретаря сельского Занюханского райкома комсомола или партии как на политического деятеля международного масштаба, носителя определенных идей, убеждений, знаний. Поставим его рядом с Лениным и Троцким! И посмотрим, что их отличает. Опять же не в мелочах и деталях, а в корне.

Отличают знания об окружающем мире!

Что знал о мире секретарь Занюханского райкома комсомола в пятидесятые – восьмидесятые годы? Примерно то же, что и мы. А мы – примерно то же, что и хозяйка, у которой снимала квартиру Евгения Гинзбург. Она жила за 101-м километром, ей, политзаключенной, нельзя было ближе селиться к Москве. Приведу примечательный эпизод из ее книги «Крутой маршрут». Квартирная хозяйка, получив в продмаге селедку, говорит: «Вот, селедку выдали. А как там, в Америке, бедные рабочие? Им-то небось никто селедки не даст, пропадай как хочешь…»

И мы ведь примерно так же рассуждали! В принципе. Мол, у них безработица, а у нас все заборы объявлениями увешаны. У нас в любой институт поступай (и действительно так было!), а у них денежки плати. И так далее. И мы, и наши многочисленные секретари райкомов-горкомов комсомола и партии родились и выросли в тюрьме. И мы, и они были слепыми и глухими от рождения. Иного мира, кроме нашей тюрьмы, не знали и не видели. Нам не с чем было сравнивать то, что мы строим, не было выбора.

А вот Ленин и Троцкий, их товарищи и соратники знали и видели мир! Жили в эмиграции, без боязни и притеснений – то есть пользовались благами и свободами буржуазного мира. И готовили смерть этому самому миру. И привели пролетариат к бунту и к победе. Несмотря на то, что видели их очи. И бессмысленно и бесполезно взывал к ним писатель Короленко в известных письмах… Да посмотрите же, кричал он, в Европе социал-демократия добилась улучшения жизни рабочих, их прав и свобод без крови, разрухи, войны. В Европе рабочий богаче и свободнее, чем сейчас при вашем новом строе!

Знали, видели, слышали – и не хотели слышать и видеть? И про них нельзя сказать цитатой из Библии: слепые поводыри слепых. Это мы были слепые от рождения. А они – ослепившие себя поводыри слепых. Сознательно или подсознательно – кому какое до этого дело?

Ленин – есть смутные намеки в его последних работах – к концу жизни начал осознавать, что они натворили. Многие его последние письма – крик отчаяния. Что бы с ним сталось, проживи он дольше, – можно гадать.

А вот с Троцким гадать нечего. Троцкий там, на Западе, после высылки из Советского Союза еще десять лет жил, написал книги, в том числе и о своей жизни и борьбе – и ни капли не усомнился. Жил в окружении буржуазной демократии, пользовался ею – и верил, что все делал и сделал правильно, разрушая эту демократию. Хотя сама по себе жизнь должна была заставить его ужаснуться – он, вождь антибуржуазной революции Троцкий, спасается у буржуев, в буржуйских странах!

Нет, не понял.

И разве только Троцкий? Сколько их было, апостолов революции, бежавших на Запад! Жили там, писали, обличали Сталина – и никто Не задумался, не посмотрел вокруг.

Наверно, это уже патология. Но она не снимает вины.

Потому я и утверждаю, что наши (сам я не состоял даже в комсомоле, но для меня они – мои, наши) комсорги-парторги пятидесятых – восьмидесятых годов в большом политическом смысле более чисты перед миром и совестью, чем Ленин и Троцкий.

И честнее. И невиннее.

Краткое примечание. Посмотрите, какие подлоги совершает Ленин в своих работах, блистательных по стилю и анализу. Например, знаменитая теория прибавочной стоимости. Еще при жизни Маркса ее извратил Лассаль, объявив, что коммунисты прибавочную стоимость «поделят» на всех: что заработали – то и получим. Маркс его жестоко высмеял, объяснив, что прибавочная стоимость будет и при социализме-коммунизме, потому что она дает деньги на содержание самого государства, его аппарата. Ленин этого не заметил и провозгласил теорию прибавочной стоимости краеугольным камнем, похоронщиком капитала и залогом победы пролетариата. После чего термин «прибавочная стоимость» напрочь исчез из обихода советской науки, в крайнем случае мелким шрифтом писали: «прибавочный продукт» (курсив мой. – С. Б.)…

Глава 32
История красного кресла

Последний оплот Колчака

В двадцать восьмом году, когда в Северном Казахстане началось массовое истребление всех некогда богатых и знатных, как их тогда называли – «бывших» – моего деда Баймагамбета, одного из самых богатых и влиятельных людей края, не тронули. Его защитила охранная грамота, выданная командованием Пятой армии – той самой знаменитой Пятой армии Тухачевского, которая в последние октябрьские дни девятнадцатого года штурмом взяла Петропавловск.

А это был стратегический узел, главный железнодорожный центр, откуда открывались пути и на юг, и на запад, и на север. С его падением Белая армия оказывалась практически отрезанной от России. Сам Колчак писал в те дни, что здесь, под Петропавловском, решается его судьба. Понятно, что бои были ожесточенные, сражались до последнего. Армия Тухачевского вошла в город основательно потрепанной, обескровленной. И надо полагать, что тут помощь Баймагамбета пришлась как нельзя кстати. На родовых землях вокруг озер Белое и Шаховское, в степях за озером Майбалык паслись несметные стада крепких красных бычков, отары овец, бродили полудикие табуны лошадей – все, что жизненно необходимо любой армии.

Да, так и было. Среди тех, кто вышел встречать Красную армию, к великому удивлению горожан, оказался и Баймагамбет, восьмидесятилетний(!) патриарх петропавловских казахов. Почему? Что подвигло старца на такой шаг? Эти вопросы мучили в то время многих. Мучают они сейчас и нас, его многочисленных внуков, правнуков и праправнуков.

И вот что странно. Баймагамбет жил долго, очень долго, он мог все прояснить, рассказать, а уж семейные предания донесли бы его слова до нас. Но ведь нет! Он молчал и ответ унес в могилу. Может, не считал нужным кому-либо объяснять свои решения? Характер у патриарха был кремень.

Так что нам остается только гадать.

Патриарх

В каких-то симпатиях к революционному классу и делу моего деда заподозрить нельзя. Баймагамбет был в шестнадцатом поколении прямым потомком знатного рода Каракесек. Среди его предков было немало людей, оставивших некоторый след в истории народа. Скажем, известный всей Казахии, то есть во всех трех Ордах – Старшей, Средней и Младшей, батыр Джанходжа, ярый поборник казахской независимости. (Все исторические казахские имена даются в транскрипции М. Танышпаева. См.: М. Танышпаев. «Материалы к истории киргиз-казакского народа». Ташкент, 1925 г. Репринтное издание 1990 г. Алма-Ата.) Он, Джанходжа, воевал против всех: и против кокандского хана, и против хивинского, и даже против своих, казахских ханов из рода чингизидов, то есть потомков монгола Чингисхана. Их, чингизидов, уже несколько веков как ставших казахами, яростный Джанходжа все равно не считал за казахов. Ну, это как если бы некий русский богатырь, знатный витязь, собрал свой род-дружину и вдруг начал воевать против всех потомков Рюрика – Долгорукого, Невского, Донского, считая их всех пришлыми, чужаками… Вот такой был человек Джанходжа. Имя Джанходжи одно время было ураном – боевым кличем всех Каракесеков. Сейчас именем Джанходжи (по-новому – Жанкожи) названа улица в Актюбинске.

Был и другой батыр – Джалантос, знаменитый в свое время военачальник в Самарканде; там же, в Самарканде, Джалантос построил медресе «Ширдар».

Казахская родо-племенная знать менее всего была расположена к каким-либо теориям классового переустройства мира хотя бы в силу своей глубокой и невозмутимой феодальности. Тем более абсурдно предполагать это в восьмидесятилетием патриархе, читавшем и писавшем только по-арабски…

Возможно, на решение Баймагамбета оказать помощь красным повлияла смерть его свата Идриса-хаджи, расстрелянного колчаковцами. Но то был просто трагический случай, каких немало в смутные времена, и вряд ли старец так рисковал бы и своим будущим, и будущим рода, повинуясь лишь минутному порыву.

Вернее всего, Баймагамбетом руководили инстинкт и трезвый расчет одновременно. Инстинкт выживания, сохранения рода. И здесь нельзя не принять во внимание одну деталь – решающую для казахского сознания той эпохи. Родового сознания вообще.

Мой отец Темирбулат (Темирбек), семнадцатый потомок Каракесеков, последним вписанный в генеалогические таблицы историками начала XX века, был единственным сыном Баймагамбета. То есть единственным прямым потомком правителей рода Каракесек. Сам Баймагамбет был единственным сыном Джургена, Джурген – единственным сыном Куана, Куан – единственным сыном Алена, Ален – единственным сыном Джалмамбета.

Пять последних колен рода имели единственных детей мужского пола. Единственных прямых потомков; со смертью любого из них род мог пресечься! Не это ли обостряло инстинкт самосохранения, накладывало на главу рода совершенно особый, ни с чем не сравнимый груз.

Наверно, это так. Но все равно загадка остается загадкой. А с чего это Баймагамбет решил, что победа в той смуте останется за большевиками? Предвидел, что ли? Но скажите, кто и что мог предвидеть тогда, тем более в захолустном уездном Петропавловске? За два лишь года здесь столько властей сменилось, что и сосчитать трудно: Советы, белочехи, Директория, Временное Сибирское правительство, Колчак, большевики… Никто и ничего не мог предвидеть!

А старец как будто знал. Он спас себя и сохранил для жизни нас. Тогда еще не рожденных.

Спасители

После мятежа 1920–1921 годов (см. главу «Лютые звери») наступило затишье. По-советски говоря, НЭП. Самое удивительное то, что мы продолжали жить в нашей усадьбе, никто нас не трогал. То ли времена были еще те, советская власть не до всех добралась, то ли охранная грамота Тухачевского действовала. О ней и речь.

В двадцать восьмом году началось то, что старые казахи до сих пор называют простым и вполне понятным для них словом «Конфискация». Причем непременно с большой буквы. Всех «бывших», многочисленных сородичей Баймагамбета в течение нескольких суток арестовали и сослали еще дальше в Сибирь. А нас только лишь выселили из усадьбы. Но ведь не арестовали! Не расстреляли! Оставили жить!

С тех пор в нашей семье от старших к младшим передаются две фамилии… Первая звучит как детская считалка, она чуть ли не с пеленок молоточками стучала в моих ушах: «Пик-ка-лак! Пик-ка-лак!» Это его подпись стояла под охранной грамотой.

В начале семидесятых годов я работал в областной североказахстанской газете «Ленинское знамя». И не помню уже, в связи с чем получил большое письмо из Львова, от одного из тамошних краеведов-историков, собиравших материалы о своих известных земляках-львовянах. В письме том – большая групповая фотография первых членов Петропавловского совдепа. В основном из командиров Пятой армии, оставленных здесь для налаживания советской власти и жизни. И среди них – человек по фамилии Пихоляк! Типичная западноукраинская фамилия. Значит, спаситель наш был родом из Прикарпатья, из Львова… В казахской фонетике нет чистого звука «х». Вместо него – «к»-оглушенное. Потому и звучало: пик-ка-лак, пик-ка-лак…

Кстати, тот самый первый Петропавловский совдеп располагался тогда в доме моего деда. Не там ли и фотография была сделана? Где она сейчас? И почему я ее не сохранил? По молодости, по несерьезности отношения к семье и к истории рода. А в газете она была опубликована в семьдесят третьем или семьдесят четвертом году…

Вторая фамилия, которая повторялась в нашей семье как заклинание – Артамонова. Старуха Артамонова. Сколько помню себя – отец, мать, старшие братья вдалбливали мне одно и то же, одно и то же: «Помни старуху Артамонову, помни старуху Артамонову…» На самом же деле она была Сорокиной. Полиной Ивановной Сорокиной. Артамонова – уличное прозвище, так ее звали по мужу, Артамону Исаевичу – артамонова старуха…

Полина Ивановна была нянькой в доме Баймагамбета. И вот когда старца выселили… Да, жизнь оставили. Но места для жизни – нет. Уже немалая к тому времени семья с детьми, с девочками, моими старшими сестрами, околевала на улице. И нельзя никого винить, что не помогли. Они ведь были как прокаженные. Сейчас-то мы знаем, что в обстановке тогдашнего всеобщего страха, террора, опасно было не то что кусок хлеба протянуть несчастным, а даже молча посочувствовать. Девочки, не увиденные мною старшие сестры, так и умерли одна за другой в те самые годы.

И единственным человеком, который не испугался, кто принял всю семью старца в свой двор и дом, – была его служанка, «классовая антагонистка» Полина Ивановна Сорокина. Она тогда спасла нас.

Да пребудет светлой ее память. Да пребудут в добре и в здравии и поныне живущие в Омске и Петропавловске ее внуки и правнуки Раинчины и Сорокины…

Юдоль скорби

Потом был Смертный Голод (см. главу «Голодомор»). Двадцать лет в своем городе, как в пустыне, скиталась объявленная вне закона семья петропавловского патриарха, находя случайный приют то здесь, то там. Единственный его сын, будучи уже сорока с лишним лет, ушел на войну, сражался под Москвой, пропахал все фронтовые дороги, положенные рядовому-необученному, и вернулся в Петропавловск в санитарном поезде с отнявшимися ногами и полным набором орденов и медалей. Живой! А что еще надо для счастья? Все вынесла, всех подняла наша мама. На ее руках были дети, столетний тесть, выживший из ума от старости, муж-инвалид, не могущий встать на ноги… – и нигде в мире не было угла, где можно укрыться, преклонить голову…

Но тут судьба вновь улыбнулась роду Баймагамбета. Вскоре после войны, кажется, в 1947 году, вышло постановление о льготах инвалидам войны – о выделении им участков под застройку. Под это постановление подпадал и мой отец! А значит, вся семья получала права гражданства на своей земле, участок, на котором подросшие внуки патриарха быстро-быстро построили то, что называлось тогда времянкой – низкий домик в одно окошко с крышей из дерна.

В ней в 1948 году и завершился земной путь Баймагамбета – шестнадцатого потомка Каракесеков. Он умер, достигнув ста десяти лет: родившись на следующий год после смерти Пушкина, он пережил четырех российских императоров, всех вождей большевизма в России, три революции, две мировые войны и пяти лет не дожил до смерти Сталина. И по казахским понятиям кончина Баймагамбета была счастливой – ибо он прожил долгую жизнь, изведав все ее горести и радости; счастливой – ибо умер на руках у сына, окруженный внуками, на своей земле, в своем доме, хотя бы и перед смертью обретя убогий кров.

Да благословенна будет его память в потомках…

Через два года, в 1950 году, в этой же времянке родился я. Младший и единственный из шестерых братьев, который родился не на улице, не в чужом дворе у добрых людей, а в своем доме. Единственный среди братьев законный гражданин страны от рождения, с пропиской от рождения! Другое дело, кто окружал меня и о чем они говорили… Как-то Петропавловский музей попросил меня написать короткую автобиографию. Я сгоряча написал. И так же сгоряча показал приятелю. А он сказал, что я преувеличиваю и почти кокетничаю… Он имел в виду то, что я единственный из братьев родился как законный гражданин на своей земле. И далее: «Первые слова, которые запоминают добрые люди: «папа» и «мама». Возможно, я и придумываю, но у меня такое ощущение, что первыми услышанными мною словами были: «58-я статья» (Измена Родине, 14 пунктов, УК СССР). Вполне возможно, потому что все приезжие и приходящие в дом только о том и говорили». Вот это мой приятель и назвал кокетством. Но его понять можно. Дело не в том, что он младше меня на пять лет, а в том, что его родители – тридцатых годов рождения, и он в пеленках слышал совсем другие слова… Как грамотный, читающий человек, он многое знает, но, видно, не хочет думать, что все так было…

Абрам и Мария Брауде

Но история моя будет неполной, если я снова не вернусь в девятнадцатый год и не расскажу про двух людей, появившихся тогда в Петропавловске. Это – муж и жена Брауде. Абрам – выпускник Мюнхенского коммерческого училища и Московского финансового института. Мария – недоучившаяся студентка Сорбонны, то бишь Парижского университета. В общем, образованные московские обыватели среди революции, войны и разрухи – растерянные, ничего не понимающие, да еще с годовалым сыном на руках. А тут предлагают работу, паек, и к тому же возможность уехать из Москвы куда подальше. Так они, со штабом Пятой армии и с ребенком на руках, доехали до Иркутска… Для моего рассказа важно то, что они состояли при штабе армии, служили в продовольственной комиссии. А значит, вполне могли бывать в усадьбе моего деда, в двухэтажном доме с каменным низом и деревянным верхом, типичном для уездных городов. Да просто не могли не бывать там по делам службы! Наверно, видели деда, интересовались: фигура-то колоритная. И если так, то что они думали, глядя друг на друга: несостоявшийся коммерсант, недоучившаяся парижская студентка и восьмидесятилетний казахский феодал? Мы этого не узнаем никогда.

Абрам Борисович Брауде и Мария Александровна Брауде тоже дожили до преклонных лет и умерли в Москве, в тесной двухкомнатной квартире, окруженные внучками, на руках у единственного сына Анатолия, того самого, который в пеленках проделал вместе с Пятой армией путь до Байкала.

Их судьбы через десятилетия переплелись с судьбой казахского старца, потому что моя жена Маша – урожденная Брауде и наша дочь Дина – правнучка тех самых Брауде и того самого Баймагамбета. Можно представить, как мы с Машей удивились, когда установили, что деды наши встречались в Петропавловске в 1919 году…

Неисповедимы пути твои, Господи!..

История состоит из имен

В моем очерке очень много имен. Но тому есть свое объяснение.

Как-то позвонил мне приятель и спросил, правда ли, что Целинограду вернули старое название – Акмола. (Сейчас – Астана.) И верно ли, что в переводе это – Белые могилы? Какое-то странное название для города…

Я согласился: звучит странно. Но потом спохватился: это для него, русского человека, москвича, странно. И для меня – казаха советских времен. А вот для моего отца и деда – вполне естественно. Это сейчас мы все одинаковые – что в Москве, что в Кустанае, что в Жмеринке. А еще в начале века люди были разные, потому что разным было сознание.

Для русского, латыша или молдаванина любое упоминание о кладбище связано со страхом, чертовщиной, призраками. Как говорится, не дай Бог ночью мимо проходить. А вот казахский человек начала века, не говоря уже о временах более отдаленных, если ночь заставала его в пути, сворачивал к ближайшему кладбищу и устраивал постель среди могильников-мазаров. И во всем мире не было для него более безопасного места, потому что он находился здесь под защитой аруахов – духов предков.

В культе предков, в почитании духа предков до нас дошла сторона, скажем так, чисто идеальная. По-средневековому романтично и поэтично звучит на русском языке казахское заклинание: «Духи предков, в бою поддержите меня!» Но при этом осталось непереведенным одно малопоэтическое слово, одна деталь. Но она-то как раз и передает суть национального, родового сознания казахов: «Духи предков, в бою поддержите меня под мышки!» То есть дух, аруах, был для казаха чем-то почти материальным. На том стоит родовое сознание. Для него как бы нет истории, нет прошлого. Все рядом, все близко. Все предки так или иначе участвуют в жизни человека. И вообще, в родовом космосе человек как бы не умирает: он живет в предках и будет жить в потомках точно так же, как предки и потомки сейчас живут в нем.

Отсюда – феномен родовой памяти. Отсюда – феноменальная подробность истории.

Мы, шестеро братьев, с детства знали, Каракесеков в восемнадцатом поколении. Просто знали, и все. От отца, от стариков. И не задумывались, откуда и что означает сия арифметическая точность? Кто их считал, если письменности-то не было?.. Но вот вышло в свет репринтное издание запрещенных в двадцатые годы «Материалов к истории киргиз-казакского (до 1936 года казахи назывались казаками. – С. Б.) народа». Нашел я там свою родословную, которая заканчивалась на моем отце, и начал считать: семнадцать поколений, ни больше и ни меньше.

Эта малопонятная современному человеку точность – ключ ко многому. Только в детстве мы верили рассказам отца, что герой эпоса «Кобланды-батыр» жил на самом деле, как и другие герои богатырских сказаний. А когда выросли, нам в институтах «объяснили», что это фольклор… Но вот я просматриваю родословную Кыпчаков и вижу: основатель рода – Каракыпчак Кобланды-батыр. А в конце страницы сноска: жил тогда-то и тогда-то… Никаких «фольклорных героев» и «собирательных образов». Все в точности сохранила народная память. А письменные источники начала века лишь подтвердили то, что народ знал изустно.

Но родовая память уходит, как только появляется письменность. Она сделала все, что могла: сохранила прошлое в родословных, в красочной оболочке эпосов и сказаний, чтобы легче было запомнить. А теперь ответственность за историю народа как бы перекладывается на другие плечи.

Однако письменность таит в себе и опасности.

Вообще история в современном истолковании состоит из событий. Из цепи событий. А что более всего западает в память и в первую очередь отражается в письменных источниках? Конечно же, катаклизмы, кровавые деяния, войны. Все остальное – мельком. Столетия мира, когда люди просто жили, укладываются в одну строку хроники, а то и вовсе пропускаются.

А у народов, поздно обретших письменность, история состоит не только из событий, но еще – из имен. Каждый казах обязан был знать как минимум семь поколений предков. Подобно деревянному каркасу, скрепляющему войлочное пространство юрты, изустные родословные таблицы скрепляют, соединяют пространство минувших времен. И потому для казахов не было в океане минувшего зияющих пустот – каждое десятилетие отмечено именем того или иного предка, который в эту эпоху просто жил, пас барашков, дрался с врагами и пил кумыс с друзьями.

С этой точки зрения история бесписьменных народов в чем-то, наверно, была подробнее, нежели история, запечатленная в хрониках. Родовая память хранила все, даже если отдельный человек что-то и забывал. Он мог намеренно умалчивать о том или ином событии, но вычеркнуть того или иного предка из родословной не мог – это было не в его власти.

История же письменная как бы отдавалась в руки одного человека – того, кто пишет. Не говоря уже об идеологических установках, своих в каждую эпоху, хроникер следует за главным событием, у него – основной сюжет. Для родового сознания полный перечень имен предков был самоцелью и законом. А человеку пишущему скучно излагать на десятках страниц, кто и от кого родился и кто, в свою очередь, родился от детей тех детей. Если бы «Илиада» или Библия изначально были письменными, мы, вполне возможно, не имели бы сейчас разветвленного родословного древа Ноя, Сима, Хама, Иафета, Авраама и Сары и всех двенадцати колен Израилевых, а также полного перечня кораблей, а также имен и характеристик ахейских героев, кроме Ахилла, Агамемнона и некоторых других, основных. Многочисленные пра-пра-правнуки и внучатые племянники все время «путаются» под ногами летописца-хроникера, «мешают» ему, поскольку не участвуют в главком событии, сюжете.

В итоге мы получаем не разветвленное древо-жизнь того или иного времени, а некую обструганную конструкцию. Каковой является и мой очерк, поскольку я не пишу историю рода, которая, кроме нас, никому не интересна, а тоже преследую некий сюжет, связанный с загадочным поступком моего деда в девятнадцатом году. А также с историей красного кресла.