Текст книги "Анк-Морпорк: Дело о Похищенном Завтра (СИ)"
Автор книги: Sergey Smirnov
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Глава 5: Чернила и Пепел
Вечер не опустился на Анк-Морпорк. Он просто ещё раз случился. Как случается одно и то же пятно на скатерти, как случается приступ изжоги после вчерашней сосисочки. Он не принёс с собой прохлады или перемен, лишь заменил выцветший серый холст неба на густой, как казённые чернила, синий. Внизу, на сцене, остались те же усталые актёры, повторяющие те же заученные реплики. Для большинства это был просто ещё один конец ещё одного одинакового дня – повод перевернуть подушку на ту же самую несвежую сторону и надеяться, что завтра… что ж, что завтра хотя бы не будет хуже.
Но для констебля-аналитика Протокола этот вечер был иным. В воздухе его кабинета пахло триумфом. Его маленькая цитадель, обычно оплот безжизненного, почти некротического порядка, сегодня вибрировала. Это не было шумное возбуждение общего зала Стражи, где сержант Колон с отчаянием родителя, объясняющего ребёнку таблицу умножения, в сотый раз доказывал капралу Шноббсу, почему нельзя выставлять на продажу вещдоки, даже если они «вчерашние» и с хорошей скидкой. Нет. Это была тихая, внутренняя вибрация, исходившая от самого Протокола. Он готовился к священнодействию.
Его стол – алтарь. Сначала он протёр его поверхность влажной тряпицей, изгоняя с дерева невидимые молекулы вчерашней рутины. Затем, с хирургической точностью, разместил на нём своих верных союзников. Справа – стопка лучшего пергамента, плотного, цвета топлёных сливок, хранимого для отчётов, способных изменить судьбу города (или, по крайней мере, график выдачи нового обмундирования). Слева – его любимая чернильница из гранёного стекла, полная до краёв. Перо, с только что заменённым, остро заточенным стальным наконечником, лежало строго перпендикулярно краю стола. Идеально.
Он сел. Спина прямая, словно за ней не шаткий стул, а трон самого Правосудия. Обмакнув перо в чернила, он на мгновение замер. Воздух в лёгких застыл. А затем его рука пришла в движение. По сливочной глади пергамента, словно фигурист по нетронутому льду, заскользили ровные, безупречные строки.
«ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ОТЧЁТ. Дело № 7/а-ВЧР. О несанкционированном продлении текущих суток».
И тогда я, Констебль-Аналитик Протокол, спустился в самое сердце хаоса, в логово безумия, где сама ткань реальности истончилась до паутины, а законы физики умоляли о пощаде. Я один, безоружный, если не считать моего верного пера, шагнул в цитадель анархии!
«По существу дела докладываю. В ходе проведённых следственных мероприятий, осуществлённых в строгом соответствии с Приложением 9 к Уставу о Городской Страже („О порядке ведения дел в условиях темпоральной нестабильности“), был установлен круг подозреваемых лиц…»
Он думал, что спрячется за частоколом парадоксов и безумных формул, этот гений разрушения! Он смеялся мне в лицо, окружённый своими адскими машинами, что шипели и плевались сгустками искажённого времени! Но он не учёл одного…
«…ключевым из которых является Доктор Алоизий Беспорядокус, член Незримого Университета. В ходе опроса, проведённого в лаборатории подозреваемого, были получены сведения, косвенно и прямо указывающие на его причастность. Подозреваемый не отрицал факта проведения экспериментов с темпоральной материей, классифицируя свои действия как попытку „неудачной архивации“ временных единиц».
…он не учёл несокрушимой, алмазной логики Бюрократии! Я прорубил себе путь сквозь его словесные уловки, я проигнорировал магические фантомы, что плясали перед моими глазами, и мой взгляд, острый, как новый наконечник пера, узрел истину, похороненную под грудой лжи и разбитых колб!
«В качестве вещественного доказательства был изъят аппарат, предположительно являющийся источником темпоральных утечек, а также личные дневники Доктора Беспорядокуса, в которых он подробно излагает мотив преступления – праздное научное любопытство, что, согласно статье 7, параграфу 3-а Уложения о Городском Покое, является обстоятельством, отягчающим вину».
Протокол сделал паузу, с трудом переводя дыхание. Щёки горели. Он чувствовал себя демиургом. Он не просто описывал события – он ловил хаос, как дикого зверя, и заключал его в прочную клетку параграфов и статей. Он посмотрел в окно, давая чернилам впитаться в плоть пергамента, навеки слиться с ним.
В это же время на крыше одного из богатых особняков Скотской площади разворачивалась своя драма. Леди Сибилла Овнец, облачённая в защитный фартук поверх шёлкового платья, с жаром что-то объясняла своему самому старому болотному дракону, Старому Ворчуну, указывая то на веер в своей руке, то на землю. После нескольких попыток, во время которых Ворчун лишь с недоумением выдыхал облачка дыма, он, кажется, понял. С довольным урчанием, от которого, должно быть, посыпалась черепица, дракон взмыл в воздух, сделал небольшой круг и аккуратно приземлился у ног хозяйки. В зубах он деликатно держал… не веер. Он держал маленького, очень испуганного гнома, лишь слегка подпаленного по краям бороды. Леди Сибилла всплеснула руками с видом аристократического отчаяния. Чудачества богатых не прекращались даже в застывшем времени.
Протокол вернулся к своему шедевру.
«На основании вышеизложенного, считаю вину Доктора А. Беспорядокуса в нарушении установленного хода времени доказанной. Предлагаю передать дело в юрисдикцию Незримого Университета для дальнейшего разбирательства и применения мер дисциплинарного взыскания. Отчёт составил: Констебль-Аналитик Протокол».
Подпись. Она легла на бумагу с особым, отработанным за годы службы росчерком – идеальный баланс скромности и несокрушимой уверенности. С чувством глубочайшего удовлетворения, какое, должно быть, испытывает голем, поставивший последнюю цифру в бесконечном балансовом отчёте, Протокол взял баночку с мелкозернистым песком и посыпал пергамент. Золотистые крупинки впитали излишки чернил, оставив после себя идеально чёткие, сухие буквы.
Это был не просто отчёт, а задокументированная победа. Его первая настоящая, задокументированная победа.
Кабинет лорда Витинари был воплощением тишины. Но тишина здесь была не отсутствием звука, а его активным подавлением. Она была настолько плотной, весомой, что, казалось, у неё есть собственная текстура, как у старого, пыльного бархата. Она давила на барабанные перепонки, заставляя собственное дыхание звучать как работа кузнечных мехов, а стук сердца – как похоронный барабан.
Протокол стоял перед столом Патриция, вытянувшись в струнку, как свежеотпечатанный, ещё не согнутый формуляр. Свой отчёт он держал двумя руками, словно это была скрижаль с новыми городскими заповедями.
– Лорд Витинари, – произнёс он. Голос, к его облегчению, прозвучал твёрдо и официально, без единой предательской нотки. – Дело раскрыто. Согласно собранным уликам и анализу… э-э… сопутствующей документации, виновник установлен.
Витинари не поднял глаз от каких-то своих бумаг. Пальцы сложены в идеальный, острый шпиль.
– Продолжайте, констебль, – произнёс он так тихо, что Протоколу пришлось напрячься всем телом, чтобы разобрать слова.
Он сглотнул. В горле вдруг стало сухо. Пафосный настрой дал трещину, но он быстро зацементировал её профессиональной гордостью. Он был на своей территории. Территории фактов, статей и доказательств.
– Да, милорд. Виновник – Доктор Беспорядокус. Его эксперименты вызвали многочисленные темпоральные аномалии, классифицируемые им как «утечки». В ходе следственных действий был обнаружен аппарат, демонстрирующий… нерегламентированное истечение темпоральной субстанции. Мотив – чистое научное любопытство, что, как известно, является отягчающим обстоятельством. Всё изложено в отчёте.
Он шагнул вперёд и с почтительным трепетом положил свой шедевр на краешек огромного, как ледяное поле, стола. Витинари не удостоил отчёт даже беглым взглядом. Он продолжал изучать свои бумаги. Пауза затягивалась. Она перестала быть просто паузой и превратилась в тактическую единицу времени, в оружие. Сначала она стала неловкой. Затем неловкость переросла в напряжение. Напряжение сгустилось в нечто липкое и холодное, что оседало в лёгких, мешая дышать.
И в этой тишине Протокол услышал его. Звук.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
На столе Патриция, рядом со стопкой бумаг, стояли небольшие часы из тёмного дерева и полированной латуни. И они шли. Их секундная стрелка двигалась ровными, безжалостно размеренными шажками. Этот звук впивался в мозг Протокола, как тонкая игла. Он становился громче и громче, пока не заполнил собой всю комнату, вытесняя и тишину, и гордость, и уверенность. Тик-так. Тик-так. Звук работающего времени. Звук его провала.
Наконец Витинари медленно, как поднимающийся занавес в театре, поднял голову. Его взгляд не был ни злым, ни насмешливым. Он не был даже разочарованным. Он был… анализирующим. Таким взглядом часовщик смотрит на сложный механизм перед тем, как разобрать его на сотню мельчайших, беззащитных деталей.
– Любопытно, – произнёс Патриций всё тем же тихим, ровным, убийственно спокойным голосом. – Вы проделали… работу, констебль. И ваши выводы, безусловно, логичны. В своём роде. Доктор Беспорядокус действительно виновен. В создании хаоса. В нарушении спокойствия. В порче городского имущества путём его превращения в ананасы. Но я задам вам один простой вопрос.
Он сделал паузу, и звук часов, казалось, ударил Протокола под дых.
– А почему тогда все часы в городе остановились ровно в полночь, констебль? Механические тоже?
Вопрос не был громким. Он не содержал угрозы. Он был просто фактом. Голым, острым и холодным, как осколок стекла. Он повис в воздухе, и Протокол смотрел на него, как кролик смотрит на лезвие гильотины.
Он открыл рот. Чтобы ответить. Чтобы объяснить. Чтобы сослаться на какой-нибудь параграф, который, несомненно, должен был существовать для таких случаев. Но из его рта не вырвалось ни звука. Потому что ответа не было.
В его голове, где только что гремели героические фанфары, теперь царила такая же тишина, как и в кабинете Патриция. Только в этой тишине не было тикающих часов. Не было ничего. Пустота.
Протокол шёл по пустым коридорам Управления Стражи. Каждый его шаг отдавался гулким, обвиняющим эхом. Он больше не шёл, выпрямив спину. Он сутулился, словно на его плечи только что водрузили весь свод городских законов, отлитый в свинце. Он чувствовал себя так, будто его аккуратно вскрыли острым ножом, выпотрошили всё его самодовольство и гордость, заполнили образовавшуюся пустоту мокрым, холодным песком вчерашнего дня, а затем небрежно зашили обратно тупой иглой.
Механические тоже?
Слова Витинари не просто звучали в его голове. Они были выцарапаны на внутренней стороне его черепа.
Механические. Тоже.
И тут до него дошло. Не как озарение, а как медленно наполняющая лёгкие вода. Он, констебль-аналитик, чья единственная сила была в скрупулёзности и внимании к деталям, позволил себе увлечься. Он клюнул на яркую, блестящую, магическую наживку. Он был так очарован идеей поймать безумного гения, что проигнорировал самую простую, самую очевидную, самую скучную часть проблемы. Простую, тупую, упрямую механику.
Он вернулся в свой кабинет. Ночной холод, казалось, просачивался сквозь каменные стены. Его идеальный отчёт лежал на столе. Его шедевр. Его позор. Героический голос в его голове, повествовавший о скальпелях правосудия и цитаделях хаоса, был мёртв. Вместо него заговорил другой, холодный и язвительный, до боли похожий на его собственный, но лишённый всяких иллюзий.
«Скальпель правосудия»? Ты – тупой дырокол, Протокол. И ты только что проделал дырку не в том месте. Магия – это дым, фейерверк, приманка для идиотов. А ты забыл посмотреть на сам механизм. Ты гонялся за волшебником, превращающим голубей в ананасы, и не заметил мышь, которая перегрызла главный кабель.
Подойдя к столу, он без колебаний и сожаления взял свой отчёт. На одно короткое мгновение его пальцы ощутили приятную плотность дорогого пергамента. Затем он молча свернул лист в трубку и сунул его в камин, где ещё тлели красные угли. Края пергамента мгновенно почернели, затем вспыхнули ярким, оранжевым пламенем. Протокол смотрел, не отрываясь, как его красивые, ровные буквы, выведенные с такой любовью и гордостью, корчатся в огне, извиваются, словно от стыда, и превращаются в невесомый чёрный пепел. Сладковато-горький запах горящей бумаги и дорогих чернил – запах сожжённой гордыни – наполнил маленькую комнату.
Когда от его триумфа осталась лишь горстка серого праха, осевшая на углях, Протокол сел за стол. Он решительно отодвинул в сторону все бумаги, касавшиеся Доктора Беспорядокуса. Взял чистый лист самой дешёвой, серой бумаги, предназначенной для черновиков и служебных записок, которые никто никогда не читает. Обмакнул перо в обычные, казённые чернила.
И наверху листа вывел одно-единственное слово.
«Документы».
Расследование начиналось заново. С нуля. Но на этот раз – правильно.
Глава 6: Бумажный след
Возвращение в Управление походило на признание поражения. Каждый удар его каблуков о стёртые каменные плиты коридора был как удар судейского молотка. Раз, и ты неправ. Два, и ты ничтожество. Три, и дело закрыто. Коллеги, мимо которых он проходил, превратились в размытые пятна, а их голоса – в единый, раздражающий гул, сотканный из жалоб на остывший чай и споров о правилах заточки неуставных ножей. Где-то за углом, с точностью механизма, который невозможно остановить, призрачный голос с улицы в очередной раз пропел: «Продаю горя-я-ячие сосисочки в тесте-е-е!». Вчерашние сосисочки. Вечные сосисочки.
Протокол не слышал. Весь его мир, обычно такой просторный и выверенный, схлопнулся до размеров одного овального кабинета и одного простого, как гильотина, вопроса.
«Механические тоже?»
Вопрос Патриция не просто висел в воздухе – он действовал. Он был как идеально заточенный стилет, который без единой капли крови вскрыл всю его самонадеянность. Он, констебль-аналитик, чья суть заключалась в том, чтобы видеть систему целиком, попался на самую дешёвую уловку во вселенной. Он клюнул на блестящее. На громкое. На магию. Магия была эффектной, она оставляла после себя фиолетовые вспышки и интересные парадоксы. О ней можно было написать в героической саге.
А он не был героем. Он был клерком. И его величайшей ошибкой была попытка об этом забыть.
Наконец, его стол. Его алтарь. Его крепость, возведённая из стопок бумаги и скрепок. Карандаши, заточенные до идеальной конусности, стояли наготове, как баллисты. Бланки, выровненные по правому краю с допуском не более одной десятой миллиметра, лежали безупречным строем. Чернильница, полная ровно на три четверти, как того требовал внутренний регламент по предотвращению клякс, темнела, как глубокий, спокойный омут. Этот совершенный порядок, его творение и его броня, теперь казался издевательством. Это был порядок ради порядка, бессильный перед настоящим, грязным, нелогичным хаосом.
Взгляд зацепился за ручку нижнего ящика. Там, под пачкой «Формуляров о расходе канцелярских скрепок (квартальных)», покоился он. «Журнал Несовершённых Подвигов». Книга, в которой он был и Ваймсом, и Моркоу, и даже, в особо смелых главах, Витинари. Книга, где он в одиночку раскрывал заговоры, побеждал чудовищ и произносил речи, от которых у преступников дрожали поджилки. Горячая волна стыда поползла по шее. Он попытался сыграть в героя. Он составил предварительный отчёт, такой же цветистый и драматичный, как записи в его журнале, и с треском провалился.
Его пальцы, словно действуя по собственному, пораженческому уставу, легли на холодную латунь ручки. Часть его, уставшая и униженная, хотела сдаться. Просто написать финальный рапорт. «Дело № 734-А. О несанкционированном продлении текущих суток. Расследование прекращено ввиду паранормального и не поддающегося логическому анализу характера инцидента. Рекомендуется передать в ведение Незримого Университета». Это было бы правильно. Безопасно. Это сняло бы с него всякую ответственность.
Но другая часть, та, что была старше и упрямее, та, что находила почти чувственное удовольствие в запахе свежих чернил и шелесте переворачиваемых страниц, взбунтовалась. Он не был героем, да. Но он был аналитиком. И если его методы не сработали, значит, он использовал не те методы.
С сухим, решительным стуком он задвинул ящик стола. Хватит. Хватит фантазий. Хватит погонь за магией, драконами и прочей героической чепухой. Он вернётся к тому, что знал. К тому, чем он был. Он будет доверять не показаниям свидетелей, а квитанциям. Не магическим аномалиям, а ошибкам в бухгалтерских книгах. Он будет доверять бумаге. Бумага не лжёт. Она лишь протоколирует ложь других.
Рука сама потянулась к кружке, на которой было написано «Порядок – это просто хаос, который ждёт своей очереди». Чай, забытый с «прошлого вчера», давно превратился в холодную, маслянистую жижу. Он машинально приподнял кружку, и в мёртвой тишине кабинета раздался едва слышный сухой шорох. Одна-единственная, присохшая к фаянсовой стенке чаинка оторвалась и медленно соскользнула на дно.
Звук был крошечным, но в этой тишине он прозвучал как приговор. Приговор его унынию. Протокол отодвинул кружку и решительным движением придвинул к себе огромную, перевязанную бечёвкой кипу бумаг, от которой пахло пылью и безнадёжностью. На картонной обложке корявым почерком было выведено: «Входящие межгильдейские запросы и прочая муть. Прошлый месяц».
Он развязал бечёвку. Пора было копать.
Часы перестали быть мерой времени. Они стали мерой переложенных бумаг. Шуршание пергамента, скрип пера, которым Протокол делал пометки на отдельном листе, тихий вздох, когда очередной документ отправлялся в стопку «Не имеет отношения к делу». Протокол погрузился в работу с головой, как могильщик в свежую землю. Это была не просто работа, это была медитация. Здесь, в этом мире счетов и накладных, всё было логично. Всё имело свою форму, свою графу, свою печать.
Заявка от Гильдии Мясников на поставку двенадцати бочонков соли. Стандартно. Отложено.
Жалоба от Гильдии Прачек на новую партию мыла от Алхимиков, которое придавало белью «лёгкий оттенок экзистенциального ужаса». Необычно, но не относится к делу. Отложено.
Запрос от Гильдии Крысоловов на тестирование нового сорта сыра в качестве приманки. К запросу прилагался образец, источавший аромат, способный заставить горгулью прослезиться. Протокол, не меняя выражения лица, завернул образец в три слоя промасленной бумаги и тоже отложил.
Он был в своей стихии. В мире, где величайшей драмой была неверно поставленная запятая, а единственным монстром – плохо заточенное перо. В дверь робко постучали. Протокол не поднял головы.
– Войдите.
В кабинет, ступая с осторожностью человека, несущего краденого гуся, просочился капрал Шноббс. Он оглядел Протокола, почти погребённого под горой пергамента, и его маленькие глазки хищно заблестели.
– Протокол, э-э… не отвлекаю? Тут, ну… дельце есть. Верняк. Не для протокола, само собой. – Шноббс издал звук, который, по его мнению, был хитрым смешком.
– Запрос на внеплановую беседу следует подавать по форме 8-В, капрал, – монотонно произнёс Протокол, переворачивая очередной лист.
– Да какая форма, ты чего! Дело-то живое! Гляди! – Шноббс с заговорщицким видом вытащил из-за отворота своего мятого кителя стопку неровно нарезанных клочков пергамента. – «Официальный Сертификат Присутствия». С печатью! Ну, почти с печатью. Подтверждает, что владелец… э-э… ну, добросовестно присутствовал в течение всего этого… сам понимаешь. Исторический документ! Подумай, какая ценность для потомков! Всего по два пенса!
Протокол наконец оторвал взгляд от бумаг. Его глаза, холодные и бесстрастные, как линзы микроскопа, изучили творение Шноббса.
– «Сертификат», – он начал чеканить слова, словно забивая гвозди в крышку гроба этой затеи, – не является утверждённым бланком строгой отчётности. Печать, вырезанная из картофелины, не соответствует ни одному образцу из официального реестра городских печатей. А подпись… капрал, вы просто обмакнули свой большой палец в чернила?
Шноббс поспешно спрятал бумажки, словно они внезапно стали горячими.
– Так это… это ж авторский дизайн! Да ладно тебе, Протокол, никакой коммерческой жилки. Ладно, вижу, ты не ценишь исторические возможности. У меня ещё есть вчерашние улики по делу о краже голубей… по бросовой цене…
– Капрал, – голос Протокола стал ещё суше, почти хрупким, – согласно параграфу двенадцатому внутреннего устава, вы в данный момент препятствуете проведению следственных действий первостепенной государственной важности. Убедительно прошу вас дематериализоваться из данного помещения.
Шноббс отступил к двери, бормоча что-то о том, что «некоторые не видят золота, даже если им по голове стучать». Дверь за ним тихо закрылась. Протокол даже не проводил его взглядом. Он уже снова был там, в своём мире цифр и параграфов, в единственном месте, где он чувствовал себя всемогущим.
Прошло ещё несколько часов. Стопка «не относящегося к делу» росла, угрожая обрушиться и похоронить под собой все надежды. И тут он наткнулся на это. Первая неправильная нота в монотонной симфонии бюрократии.
Заявка от Гильдии Часовщиков и Производителей Точных Инструментов. Обычный бланк, стандартная форма. Но содержание… Пять галлонов лучшей латунной полироли, двадцать фунтов мягкой ветоши и три флакона «блеска для циферблатов». Необычно большой объём. Часовщики славились своей бережливостью, доходящей до того, что они использовали одну и ту же каплю масла по три раза. Зачем им вдруг понадобилось натирать свои механизмы до блеска в таких промышленных масштабах? Это выбивалось из схемы. Это было… аномально.
Он аккуратно отложил документ в отдельную стопку, состоящую пока из одного-единственного листа. Стопку под названием «Аномалии».
Он продолжил работу с удвоенной энергией, подгоняемый первым успехом. И вот, когда его глаза уже начали слипаться, а запах пыли, казалось, въелся в самую душу, он нашёл его.
Бланк.
При виде этого листа у него самого свело скулы. «Унифицированная форма межгильдейских запросов №11-ter». Его творение. Венец его бюрократической мысли, призванный систематизировать и упорядочить хаос межгильдейских отношений. Запрос был на изготовление одной-единственной детали: «хроно-синхронизирующей анкерной шестерни седьмого порядка с левосторонней фаской».
Но дело было не в названии. Дело было в том, как был заполнен бланк. Это была не просто ошибка. Это была катастрофа. Административный апокалипсис на одном листе пергамента. Чернила расплылись, словно по ним провели мокрой тряпкой. В нескольких графах виднелись следы яростных помарок, где заполнитель сперва что-то написал, а потом пытался соскрести это ножом, оставив на бумаге рваные раны. В одном месте стояла клякса такой величины, что она могла бы претендовать на собственное место на карте.
Протокол нашёл свою вторую аномалию. И она была куда интереснее первой.
Он изучал этот бланк так, как натуралист изучает новый, невиданный вид насекомого. Как геолог изучает срез породы, хранящий историю тысячелетий. Он видел не просто ошибки. Он видел застывшую на бумаге панику. Дрожащая рука, которая слишком сильно нажала на перо в графе «Срочность заказа». Клякса, которую в отчаянии пытались стереть, только размазав ещё сильнее. Он почти слышал сдавленное ругательство и чувствовал липкий страх человека, для которого этот документ стал персональным адом.
Но потом, вглядываясь в бланк, по спине Протокола пробежал холодок, не имеющий никакого отношения к сквозняку из коридора. Этот холодок был вызван не ошибками заполнителя. А его собственными. С леденящим душу ужасом он осознал фундаментальный, неразрешимый изъян в своём собственном творении.
Пункт 7.4, озаглавленный «Подробное обоснование цели заказа», требовал, согласно инструкции на обороте, детального описания назначения запрашиваемой детали на не менее чем ста словах. В то же время, крошечная сноска курсивом к пункту 3.1 («Классификация и уровень секретности детали») гласила, что для всех механизмов седьмого порядка и выше любое описание их функций является строго секретным и не подлежит разглашению в общей форме.
К тому же, на сопроводительной записке, приколотой к бланку, виднелся едва заметный, но безошибочно узнаваемый водяной знак: скрещённые перо и скальпель. Печать Гильдии Аудиторов. А под ней – приписка, от которой у Протокола похолодело в жилах: «Любая ошибка в заполнении повлечёт за собой полную ревизию всей деятельности гильдии».
Бланк было невозможно заполнить правильно. Это был идеальный бюрократический парадокс. Ловушка Кафки, отлитая в типографской форме. Что бы ни написал заполнитель, он бы нарушил одно из правил. Любой ответ был бы неверным. Протокол, в своём стремлении к абсолютному порядку, создал идеальный инструмент для пытки. Логическую клетку для перфекциониста.
Он перевёл взгляд на подпись в самом низу документа. Дрожащая, почти неузнаваемая, но всё же разборчивая.
«Тик-Так, Магистр Гильдии Часовщиков».
Протокол медленно поднялся. Тишина в его маленьком кабинете стала плотной, осязаемой. Такой, что её, казалось, можно было взять, аккуратно сложить, подшить к делу и отправить в архив.
Не говоря ни слова, он прошёл к дальнему стеллажу, где хранились личные дела сотрудников гильдий, имевших допуск к городским механизмам. Он нашёл нужную папку. «Тик-Так, Г. Магистр». Внутри были сухие факты: дата рождения, послужной список, награды за безупречную службу. И один пожелтевший, выцветший доклад, скреплённый проржавевшей скрепкой. Служебное расследование.
Заголовок, напечатанный на старой машинке, гласил: «Касательно инцидента от 12 числа месяца Грюня 1968 г., впоследствии известного как „Великая Октариновая Оплошность“».
Протокол читал. Он читал о том, как молодой, гениальный часовщик по имени Тик-Так, заполняя формуляр на поставку магических компонентов для главных часов Незримого Университета, допустил одну-единственную опечатку. Одна неверная цифра в номенклатурном коде. Одна ошибка, которая привела к поставке не той шестерёнки. Одна шестерёнка, которая вызвала темпоральную аномалию, заставившую часы три дня показывать время в прошедшем времени и в цвете октарин. Одна ошибка, которая стоила Тик-Таку репутации и породила в нём панический, иррациональный ужас перед любым официальным документом.
Всё сошлось в одной точке с оглушительной ясностью.
Панический страх перед документами.
Новая, парадоксальная, невыполнимая форма №11-ter, созданная им самим и подкреплённая угрозой Аудиторов.
Огромный заказ на полироль – чтобы отчистить и спрятать механизм, который сломался и требовал новой детали, которую невозможно заказать.
И, наконец, пропажа самого мастера.
Протокол вернулся к своему столу. Он сел и положил перед собой два документа: свой идеальный, но дефектный бланк и заявку на полироль. Он нашёл виновника. Но он нашёл и нечто большее. Он нашёл причину. И эта причина, по крайней мере отчасти, сидела сейчас в этом самом кресле, глядя на свои руки. На лице Протокола не отразилось и тени торжества. Вместо этого черты его заострились, словно под тяжестью только что составленного, самого важного и самого обвинительного отчёта в его жизни.
Он нашёл нить, которая вела к разгадке. Но теперь он должен был за неё потянуть, зная, что на другом конце находится не коварный злодей, а перепуганный гений, ставший жертвой его, Протокола, собственного, недостижимого идеала порядка.
