Текст книги "Анк-Морпорк: Дело о Похищенном Завтра (СИ)"
Автор книги: Sergey Smirnov
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Глава 3: Призраки и парадоксы
Для большинства жителей Анк-Морпорка день, который отказался заканчиваться, был источником нарастающего раздражения. Он начинался с недоумения, перетекал в тревогу, а к четвёртому или пятому «утру» устоялся в виде угрюмой рутины, приправленной глобальной нехваткой чистых носков.
Но для констебля-аналитика Протокола это были лучшие дни в его жизни.
Он был счастлив.
И это его немного пугало.
Он опустился на колени, и форменные брюки погрузились в прохладную, податливую грязь переулка где-то в недрах Тёмных подворотен. На лице его застыло выражение священного восторга – такой бывает у часовщика, нашедшего единственно верную шестерёнку, или у библиотекаря, узревшего все книги на своих местах. Мир наконец-то перестал дёргаться и суетиться. Он замер, превратившись в идеальное, статичное место преступления. В гигантский, открытый для изучения архив.
– Ну, эм… Протокол? – Голос констебля Оглобли, неуклюжий и неуместный, нарушил благоговейную тишину. Оглобля вот уже час безуспешно пытался выглядеть занятым, перекладывая один и тот же булыжник с места на место, словно репетируя некую очень медленную и очень бессмысленную пьесу. – Может, это… вернёмся в участок? Чаю выпьем? Он ведь всё равно не остынет.
Протокол его проигнорировал. Он работал. Вооружённый складной латунной линейкой и циркулем из своего персонального полевого набора «Для ведения следствия в условиях строгой отчётности», он скрупулёзно замерял глубину отпечатка в застывшей грязи. Для него это была не грязь. Это был первичный документ.
– Так, – пробормотал он себе под нос, и пар от его дыхания на мгновение повис в неподвижном воздухе. Он чиркнул в блокноте, перо скрипнуло с удовлетворительным треском. – Отпечаток сапога, размер сорок четвёртый, износ каблука – тридцать процентов, предположительно принадлежит Дрыггсу-Карманнику. Угол вхождения в грязевую массу – двенадцать градусов. Указывает на поспешное отступление, а не на уверенную ходьбу. Запротоколировано.
Он сместился на несколько дюймов, его движения были точны и выверены, как у хирурга.
– А вот это… это интересно. Серия из восьми идентичных круглых отпечатков с едва заметными радиальными бороздками. Похоже на присоски. Не числится ни в одном справочнике обуви. Надлежит завести новую карточку.
Для Протокола это были не следы. Это были данные. Это были факты, застывшие в янтаре времени, безупречные и не подлежащие оспариванию. Он уже составил три листа «Карты Перемещений Основных и Второстепенных Подозреваемых в День-Который-Не-Закончился» и чувствовал, как внутри него разливается тёплое, уютное, как старый плед, чувство порядка.
Чтобы проверить алиби одного мелкого воришки, который клялся, что в момент очередного ограбления мирно покупал сосисочку в тесте, Протокол зашёл в особенно тихий, глухой тупик. Он сверился со своими карманными часами. Одиннадцать ноль три. Пора. Прикрыв глаза, он позволил миру сузиться до слуха. В ушах стоял монотонный гул застывшего города – тишина, у которой была своя плотность, своя текстура, похожая на многолетнюю пыль. Минуту не происходило ничего. А затем, ровно в 11:04, воздух дрогнул.
Это был не звук. Это был акустический призрак, фантомная конечность вчерашнего дня. Сначала раздался отчаянный, надтреснутый вопль, такой живой, что, казалось, можно потрогать его отчаяние руками:
– ПРОДАЮ ГОРЯЧИЕ СОСИСОЧКИ В ТЕСТЕ!
Сразу за ним – характерный, влажный шлепок, с которым одинокая сосисочка встретилась с булыжной мостовой. Затем последовало тихое, но исполненное такой вселенской скорби ругательство, что у Протокола на мгновение защемило сердце из чисто профессионального сочувствия. И наконец, финальным аккордом прозвучал быстрый, удаляющийся писк крысы, которая, очевидно, только что обеспечила себе «вчерашний» обед.
Протокол открыл глаза и удовлетворённо кивнул. В блокноте появилась новая пометка: «Свидетель Сосисочник. Алиби подтверждено акустически. Приобщить к делу запись о крысе как о возможном соучастнике или несанкционированном конфискаторе вещественных доказательств».
В этот момент он испытал укол чистого, незамутнённого счастья. Никаких противоречивых показаний, никаких «я не помню», никаких пьяных свидетелей. Только факты, повторяющиеся с точностью часового механизма. Мир наконец-то стал упорядоченным, предсказуемым и, что самое главное, полностью документируемым.
Но тут же, следом за счастьем, пришёл холодный укол совести. Он был рад тому, что вселенная сломалась. Он, страж порядка, наслаждался величайшим беспорядком в истории. Он тщательно переписал свои наблюдения в официальный отчёт, но чувствовал, как внутри зудит беспокойство. Для его тайного «Журнала Несовершённых Подвигов» эта скрупулёзная, почти лабораторная работа была слишком… прозаична. Там, на страницах его тетради, он, констебль-аналитик Протокол, сражался с драконами беззакония и в одиночку противостоял ордам хаоса. А здесь он измерял следы в грязи. Ему нужен был злодей. Настоящий, с коварным планом и безумным смехом. А не просто набор данных.
Он шёл по направлению к Незримому Университету, и этот внутренний парадокс шёл рядом с ним, как невидимый напарник. Его путь пролегал мимо площади, где обычно толпились студенты и разносчики сомнительной еды. Сейчас она была почти пуста, если не считать небольшого скопления людей у подножия одной из башен. Их фигуры были напряжены в ожидании. В центре этого скопления сидели сержант Колон и капрал Шноббс.
Они не патрулировали. Они работали.
На земле перед ними мелом красовались три концентрических круга с грубо намалёванными цифрами: «1», «3» и «5». Шноббс, с видом опытного букмекера и лицом, выражавшим крайнюю степень интеллектуального напряжения, принимал ставки от пары скучающих портовых грузчиков и одного подозрительно умного тролля, который пытался расплатиться булыжником.
– Ставлю два пенса на то, что в этот раз он чирикнет, прежде чем превратится! – азартно прохрипел один из грузчиков, протягивая Шноббсу монету.
– Ни за что, он всегда молча! – возразил второй. – Ставлю три пенса на внутренний круг! У него сегодня траектория сбилась, я чувствую!
– Ставки сделаны, ставок больше нет! – объявил Шноббс, сгребая монеты в свой видавший виды шлем.
Протокол замер. Его лицо исказило то же чувство, которое он испытывал при виде отчёта с пропущенной запятой. Он сверился с часами. Десять тридцать одна.
Ровно в 10:32 из высокого стрельчатого окна башни Незримого Университета вылетел голубь. Он пролетел несколько метров, сделал в воздухе неуверенный кульбит, и с глухим, влажным пуф превратился в спелый, шишковатый ананас. Ананас, подчиняясь всё тем же неизменным законам баллистики, описал идеальную параболу и шлёпнулся точно в центральный круг с цифрой «5».
Толпа разочарованно загудела. Сержант Колон, который всё это время молча стоял рядом с видом беспристрастного судьи, с деловитым видом сгрёб выигрыш.
– Всем спасибо, приходите… вчера, – сказал он с усталой важностью.
Протокол брезгливо поджал губы. Рука сама потянулась к блокноту. «Составить рапорт о несанкционированной организации азартных игр с использованием повторяющихся темпорально-магических явлений. Параграф 14, подпункт «Б»: использование активов Университета в личных целях. Или это уже относится к жестокому обращению с животными? Или с фруктами? Надлежит уточнить в соответствующем ведомстве». Он решительно отвернулся и ускорил шаг. У него были дела поважнее, чем этот дешёвый балаган, порочащий честь мундира.
Он как раз заканчивал свою картографическую работу в неприметном переулке за Гильдией Алхимиков. Он склонился над идеально сохранившимся отпечатком, который, по его расчётам, мог принадлежать только Чудовищу Бухгалтеру. Размер сорок восьмой, глубина вдавленности, соответствующая весу глиняного голема, и уникальный рисунок протектора в виде таблицы умножения – всё сходилось. Протокол уже готовился сделать финальный замер, когда воздух изменился.
Изменился не просто запах. Изменилась сама суть атмосферы. Пропала привычная смесь из гнили реки Анк, вчерашней кислой капусты и всепроникающей пыли. Вместо этого появилось нечто новое. Что-то неуловимо чистое и тревожное. Что-то, для чего в его картотеке запахов не было нужного формуляра. Это был запах, у которого не было прошлого.
И прямо на его глазах, в шаге от глиняного ботинка голема, стала образовываться лужа. Она не текла откуда-то. Она рождалась из ничего, просачиваясь между булыжниками мостовой, как пот на лбу паникующего свидетеля. Она была небольшой, не больше суповой тарелки, но она нарушала все законы. Она была мокрой. И свежей. Жидкость в ней переливалась неясными радужными разводами, словно нефтяное пятно на поверхности чьего-то сна.
Протокол в ужасе отпрянул. Это было не просто нарушение. Это была ересь. Эта лужа разрушала главный, фундаментальный принцип его расследования – статичность мира. Она была новой. А ничего нового быть не должно.
Он замер, сердце запротоколировало внеплановое нарушение ритма и подало жалобу в соответствующий отдел организма. Он сглотнул, во рту пересохло. Набравшись смелости, он осторожно ткнул в лужу кончиком своего ботинка. Кожа на мыске на одно короткое, головокружительное мгновение стала выглядеть безупречно начищенной, словно в преддверии завтрашней инспекции, а затем тут же вернулась в своё пыльное, вчерашнее состояние.
– Темпоральная… утечка, – прошептал он. Слово само сорвалось с губ, почерпнутое из какого-то давно забытого отчёта о магических инцидентах.
Пока он ошеломлённо смотрел на лужу, из самого её центра, словно из лопнувшего мыльного пузыря, вылетел крошечный, скрученный в трубочку клочок бумаги. Он пролетел по воздуху и мягко приземлился у ног Протокола. Дрожащими руками констебль наклонился и подобрал его.
Это был лотерейный билет. Аккуратный, отпечатанный на хорошей бумаге, с водяными знаками Гильдии Печатников. И на нём чёрным по белому было указано: «Еженедельный розыгрыш Большого Приза. Состоится в будущую среду».
Будущую. Среду.
Протокол смотрел на этот билетик, и весь его стройный, упорядоченный мир рухнул. Все его карты, схемы и замеры отпечатков стали бессмысленны. Это была не экономика Чудовища Бухгалтера. Это была не аристократическая гордыня Леди Овнец. Это была не механика. Это была чистая, незамутнённая, безответственная и хаотичная магия. И в Анк-Морпорке был только один специалист, способный создать такой бардак и счесть его интересным побочным эффектом.
Архив Незримого Университета должен был быть бастионом порядка, святилищем каталогизированных знаний. Но сейчас в нём царила тихая, бюрократическая паника. Протокол вошёл в гулкое помещение, пахнущее древней пылью и отчаянием, и увидел за стойкой младшего архивариуса, который судорожно пересчитывал одну и ту же стопку формуляров. Глаза у архивариуса были безумными, а его парик съехал набок. На табличке перед ним значилось: «П. Свиток».
– Констебль-аналитик Протокол, Городская Стража, – представился Протокол, положив на стойку свой служебный жетон. Голос его был ровным и холодным, как лезвие гильотины для бумаги. – Мне необходим доступ ко всем опубликованным и неопубликованным научным трудам Доктора Беспорядокуса за последний финансовый год. Согласно параграфу четырнадцать-бис Устава о Межгильдийском Взаимодействии…
– Не могу, – отрезал Свиток, не поднимая головы. Его голос был тонким и натянутым, как струна скрипки за секунду до того, как она лопнет.
– Прошу прощения? – Протокол нахмурился. – Это официальный запрос. Вы не имеете права отказывать представителю Стражи.
Свиток наконец поднял на него взгляд, и в его глазах плескался ужас, знакомый любому счетоводу, у которого не сходится баланс на триллион долларов.
– Да не в том дело, констебль! Не в праве! Я физически не могу! Архиканцлер запечатал все выходы! Магический фон так скачет, что если кто-то чихнёт не тем заклинанием, вся башня может превратиться в заварной крем. Они там пытаются стабилизировать внутренний контур, им сейчас не до внешнего мира! А у меня тут свой коллапс! Понимаете? Я выдаю вам его труды. Вы расписываетесь, уходите. Потом наступает полночь. Которая не полночь. А потом снова утро. Которое вчера. И они снова здесь! Все его проклятые бумажки! Лежат в стопке «На выдачу»! Я выдал ему его же собственную диссертацию по нестабильным реальностям уже четыре раза за сегодня! И он каждый раз, – Свиток перешёл на истерический шёпот, – каждый раз искренне благодарит и говорит: «О, спасибо, я как раз её искал!».
– Тем не менее, – настойчиво повторил Протокол, чувствуя, как его внутренний порядок трещит по швам от этого рассказа, – мне нужно их изучить.
– А вчерашние возвраты?! – взвизгнул Свиток, ударив кулаком по столу, отчего облачко пыли поднялось в воздух и застыло, не желая оседать. – Они не возвращаются! Они просто исчезают из реальности! У меня дебет с кредитом не сходится! У меня в журнале выдачи… дыра! Дыра в пространстве-времени и в отчётности!
Снаружи раздалось уже знакомое глухое пуф. Свиток и Протокол одновременно вздрогнули.
– Вот, – обречённо выдохнул архивариус, указывая большим пальцем куда-то вверх. – Ананас. Десять тридцать две. Всё по расписанию. Знаете что, констебль? Берите что хотите. Всё равно оно завтра… то есть вчера… всё равно оно вернётся. Просто… просто оставьте расписку. Хотя бы для вида.
Он махнул рукой в сторону огромной, неаккуратной кипы бумаг, сваленной на соседнем столе. Она выглядела как памятник интеллектуальному хаосу. Протокол подошёл к ней с брезгливостью сапёра, приближающегося к неразорвавшейся бомбе. Он взял верхний лист двумя пальцами, словно боясь испачкаться этим беспорядком.
Это был не научный труд в привычном понимании. Это были лихорадочные, исписанные рваными каракулями заметки, полные диаграмм, похожих на взорвавшиеся макаронные фабрики. Но текст был разборчив. И ужасен.
Протокол вчитался:
«Гипотеза №12. Завтра можно не просто ждать, его можно… законсервировать! Как маринованные огурцы! Представьте: открыть баночку в особенно скучный дождливый день и прожить хорошее, солнечное Завтра вместо него! Гениально!»
Дальше шли ряды формул, большинство из которых были яростно перечёркнуты. На полях, другим цветом чернил, была приписка:
«Эксперимент №4. Частичная неудача. Вместо консервации целого дня вызвал локальную темпоральную утечку в подвале. Кажется, пахнет прошлым вторником. Поразительно! Требуются дальнейшие исследования и, возможно, более прочные банки!»
Протокол медленно оторвал взгляд от листа. Он смотрел на эти безумные каракули, на это восторженное признание в провале, которое автор счёл успехом. Холодная, ясная, как звук колокола в морозном воздухе, уверенность наполнила его. Все его сомнения, все его метания между Леди Сибиллой и Чудовищем Бухгалтером испарились.
Это было не просто предположение. Это было чистосердечное признание, написанное с восторгом и заверенное запахом надежды из лужи в переулке.
Он нашёл своего злодея.
Глава 4: По следу безумной науки
Воздух в Незримом Университете менял свою плотность с каждым пролётом вниз. На верхних этажах он был просто спёртым и пыльным, как в любом приличном учреждении, где знания ценились куда выше, чем вентиляция. Но чем глубже констебль-аналитик Протокол погружался в каменное чрево здания, тем ощутимее становилось то, что он вдыхал. Оно щекотало ноздри, как мельчайшая металлическая стружка, и оставляло на языке привкус, похожий на тот, что бывает, если лизнуть батарейку. Это был фоновый уровень магии, невидимая копоть от тысяч заклинаний, сотворённых и забытых за столетия.
Протокол чувствовал: эта атмосфера воздействует на его мысли. Обычно они текли в его голове ровными, упорядоченными ручейками, каждый в своём, чётко обозначенном русле: «Составить отчёт», «Проверить сноски», «Заточить карандаши». Сейчас же они начали пузыриться и сталкиваться, образуя странные, несанкционированные словосочетания. «Составить карандаши», «Заточить сноски». Он тряхнул головой, восстанавливая внутренний порядок. Это было сложнее, чем заставить Шнобби Шноббса заполнить ведомость на получение жалования без клякс.
Лаборатория Доктора Беспорядокуса располагалась в самом низу, там, где даже крысы передвигались с опаской, словно боясь случайно наступить на какую-нибудь темпоральную аномалию и родиться заново в качестве собственного дедушки. Таблички на двери не было – она подразумевала порядок, иерархию, какой-то намёк на то, что за этой дверью находится нечто определённое. Вместо неё к грубому дереву был пришпилен дротик для дартса, на котором трепыхался клочок бумаги. Корявые буквы гласили: «Ушёл в себя. Вернусь вчера».
Протокол достал блокнот. Его пальцы в тонких белых перчатках уже действовали с привычной, успокаивающей точностью. «Пункт 3.1. Записка на двери, содержащая временной парадокс. Возможно, является признанием. Или, альтернативно, дурной шуткой. Требуется уточнение».
Он толкнул дверь. Она не скрипнула. Она издала долгий, стонущий звук, словно вселенная жаловалась на то, что её потревожили.
И в нос ему ударил запах. Обоняние Протокола было инструментом тонкой настройки. Он мог с закрытыми глазами отличить чернила на основе железистых солей от чернил из отвара дубовых галлов, мог по запаху сургуча определить его примерную стоимость и гильдию-изготовителя. Но этот запах не поддавался классификации. Он был многослойным, как плохой отчёт, где каждый параграф противоречил предыдущему. В нём смешались горелая овсянка, промокший пергамент и слабое, щекочущее ноздри эхо чужого удивления. А под всем этим лежала базовая нота – густой, тяжёлый аромат сваренных вкрутую и слегка подгнивших парадоксов.
А потом он увидел её. Лабораторию.
Внутри Протокола что-то маленькое, аккуратное и подшитое в папку тоненько заскулило и попыталось спрятаться за более крупными и выносливыми внутренними органами. Рабочим местом это назвать было нельзя – скорее, часовней, воздвигнутой в честь Энтропии. Это был гимн Хаосу, исполненный оркестром из треснувших колб и протекающих трубок.
Столы, стены, пол – всё было погребено под слоями научного мусора. Стеклянные реторты, соединённые медными трубками, которые изгибались, презирая геометрию, шипели и булькали. Из одной валил жёлтый дым с запахом разочарования. Из другой поднимался тонкий фиолетовый туман; его струйки, достигнув потолка, сворачивались в маленькие, беззвучные, толстенькие вопросительные знаки и бесшумно опадали на пол, образуя лиловые сугробы. С потолка свисали клубки проводов, которые периодически искрили, рождая в воздухе мимолётные радуги с цветами, которых Протокол никогда прежде не видел и, по правде говоря, надеялся никогда больше не увидеть.
И банки. Боги, сколько же было банок. Они стояли на полках, на полу, друг на друге. Большие и маленькие, пузатые и вытянутые, каждая с неровным, нацарапанным от руки ярлыком. «Возможно, утро понедельника». «Эссенция чувства Дежавю (крайне нестабильно, не встряхивать!)». «Прошлый четверг (не открывать ни в коем случае!!!)». «Сожаление (высококонцентрированное)».
Протокол застыл на пороге. В нём боролись два инстинкта. Первый, профессиональный, требовал немедленно оцепить место преступления и найти виновного. Но второй, гораздо более глубокий и древний, вопил о другом. Он хотел войти, засучить рукава и навести порядок. Расставить банки по алфавиту и размеру. Протереть пыль, которая, казалось, была старше некоторых геологических эпох. Составить подробную картотеку содержимого. И только потом, в безупречно чистой, каталогизированной и логичной обстановке, произвести арест. Как и подобает цивилизованному стражнику.
Он сделал неуверенный шаг. Под сапогом что-то хрустнуло. Взгляд упал вниз – россыпь крошечных латунных шестерёнок. Они выглядели так, будто их только что стошнило каким-то очень большим и очень больным часовым механизмом.
Его взгляд скользнул дальше и зацепился за знакомый отблеск. Из-под горы каких-то оплавленных линз торчал краешек карманных часов. Наклонившись, Протокол двумя пальцами, с брезгливостью хирурга, извлекающего из пациента нечто неприличное, вытащил часы. Корпус был тёплым. А стрелки… Стрелки бешено вращались. Против часовой стрелки. Словно пытались сбежать от будущего, которого больше не было.
Он тяжело вздохнул. Воздух вошёл в лёгкие с привкусом несбывшихся надежд. Блокнот снова лёг в руку.
«Вещественное доказательство №1. Часы, карманные, позолоченные, 1 шт. Состояние: неисправное. Направление неисправности: нелогичное».
Он был в аду. В своём личном, хорошо организованном, но всё-таки аду.
В дежурной комнате Городской Стражи на Псевдополис-Ярд время тоже застыло, но сделало это как-то буднично и без спецэффектов. Сержант Колон уже десять минут мрачно созерцал пирожок с мясом, лежащий на его столе. Пирожок был точной копией вчерашнего пирожка. Та же степень поджаристости. Тот же подозрительный кусочек хряща, торчащий из надкуса.
Капрал Шноббс прервал гнетущую тишину. Он как раз закончил тщательное исследование содержимого своего левого уха.
– Опять тот же, сержант? – спросил он, проявляя живой гастрономический интерес. – Ты его и вчера, вроде, ел.
Колон оторвал от пирожка взгляд, полный вселенской скорби, и перевёл его на подчинённого.
– Дело не в пирожке, Шнобби. Дело в… ну… в принципиальной невозможности эскалации оправданий.
– А-а-а, – многозначительно протянул Шноббс. Он не понял ни слова, но научился делать вид, что понял. Это экономило много времени.
– Понимаешь, – Колон ткнул в пирожок пальцем, похожим на сардельку. – Вчера я сказал миссис Колон, что буду поздно. Расследую, говорю, резонансное дело о краже гобеленов у леди Вздутоноздри. Очень важное. Запутанное.
– А мы его расследуем? – искренне удивился Шноббс.
– Нет. Но звучало солидно, а? А сегодня… – Колон с тоской посмотрел в окно, где в воздухе с прошлого дня неподвижно висел голубь с выражением крайнего удивления на птичьем лице. – …сегодня она ждёт от меня новой истории! А где я её возьму? Новых преступлений-то нет! Что мне ей сказать? Что я второй день ищу вчерашние гобелены? Она же меня на смех поднимет, Шнобби!
Капрал Шноббс на секунду задумался, извлёк палец из уха и задумчиво его рассмотрел.
– А ты скажи, что гобелены вчера нашли. Но сегодня их снова украли. Те же самые воры. Потому что они забыли, что уже их крали. Ну, из-за этой… петрушки со временем.
Сержант Колон медленно поднял голову. В его глазах, тусклых, как оловянные пуговицы на мундире, затеплился огонёк. Это был свет чистого, незамутнённого восхищения.
– Шнобби… – прошептал он. – Да ты… ты же гений!
– Ага, – скромно подтвердил Шноббс. – Бывает. Так ты пирожок-то будешь? А то он совсем овчерашнится.
Из-за горы аппаратуры, которая шипела, как легион рассерженных кошек, появился её создатель. Словно одна из его конструкций обрела сознание, отрастила ноги и нацепила на себя мятый халат. Доктор Беспорядокус не выглядел ни напуганным, ни виноватым. Скорее, как пятилетний ребёнок, которому только что подарили целый город в качестве конструктора. Его глаза блестели безумным, восторженным огнём, а седые волосы стояли дыбом, образуя встревоженный нимб. Казалось, он только что поздоровался за руку с шаровой молнией и нашёл её рукопожатие весьма бодрящим.
– Констебль! – просиял он, не дав Протоколу произнести заготовленную фразу. – Поразительно! Какая удача! Вы должны это видеть!
Он схватил Протокола за рукав халата своей сухой, горячей рукой и поволок к одной из булькающих установок. В огромной стеклянной колбе, наполненной прозрачной, мелко вибрирующей жидкостью, медленно вращался одинокий шерстяной носок.
– Я почти доказал теорию спонтанной реверсивной энтропии на примере нижнего белья! – провозгласил Доктор с гордостью первооткрывателя. – Вы хоть понимаете, что это значит? Если я смогу масштабировать процесс, грязные носки по всему Анк-Морпорку будут самопроизвольно становиться чистыми! Это революция! Конец бытовому рабству!
Протокол с усилием, которое показалось ему геркулесовым, высвободил свой рукав.
– Доктор Беспорядокус? Я констебль-аналитик Протокол, Городская Стража. Согласно параграфу 3-А Устава о Нарушениях Общественного…
– Ах, да-да, конечно! – Доктор отмахнулся от Устава, словно это была не фундаментальная основа правопорядка, а назойливая муха. – Вы по поводу этого… небольшого темпорального затруднения. Блестяще, не так ли?
Протокол моргнул. Слово «блестяще» было последним в его внутреннем тезаурусе для описания ситуации, когда у всего города кончились чистые носки и свежие новости.
– Блестяще? – переспросил он, и голос его был сух, как пыль на архивной полке.
– Ну разумеется! Признаться, я не ожидал такого размаха. Моя установка, – он любовно похлопал по медному боку ближайшего аппарата, который в ответ благодарно пыхнул, – была рассчитана, ну, скажем, на то, чтобы заархивировать особенно тоскливый вторник. Но чтобы целый город! Чтобы само Завтра взяло и не пришло! Это же какой непредвиденный побочный эффект! Какие возможности для изучения! Это нужно немедленно задокументировать!
– Я как раз здесь, чтобы задокументировать ваше признание, Доктор.
– Признание? – Доктор потёр руки с таким восторгом, будто ему предложили препарировать единорога. – Ну, если вы настаиваете! Да! Признаюсь! Я пытался законсервировать утро среды, оно всегда такое серое и безысходное. Но что-то, видимо, пошло не так, и, кажется, я случайно пробил небольшую дыру в… э-э… ткани реальности. Но остановить всё? Нет-нет, констебль, боюсь, тут вы мне льстите. Для этого нужна энергия, сравнимая с коллективным нежеланием всего города идти на работу в понедельник после длинных выходных! У меня столько нет.
Внезапно один из аппаратов в углу издал громкий, влажный звук, похожий на «Пых!». Комнату на мгновение затопило таким густым, чернильно-фиолетовым светом, что Протокол инстинктивно зажмурился, прикрыв лицо рукой. Когда свет погас, он опустил взгляд на блокнот в левой руке.
И застыл. Холод, не имеющий ничего общего с температурой, медленно пополз по его позвоночнику. Последние две строчки, которые он так аккуратно вывел своим каллиграфическим почерком, были написаны справа налево. Зеркально.
«,роткоД .еинанзирп ешав ьтаворитнемукодаз ыботч ,ьседз Я»
Дрожащей рукой он попытался сделать новую запись. Его перо коснулось бумаги, но вместо того, чтобы послушно двигаться вперёд, оно упрямо поехало в обратную сторону, выводя уродливые, перевёрнутые каракули. Хаос Доктора Беспорядокуса перестал быть теоретическим. Он посягнул на самое святое. Он сломал документооборот.
Это было личное.
– Поразительно! – воскликнул Доктор, с детским любопытством заглядывая Протоколу через плечо. – Мой инвертор поляризации повлиял на вектор вашего пишущего инструмента! Он инвертировал причинно-следственную связь вашего пера!
– Довольно, – голос Протокола был холодным и твёрдым, как замёрзшие чернила. Он с резким стуком захлопнул бесполезный теперь блокнот.
Он больше не был растерянным клерком в храме хаоса. Он был орудием правосудия. Оскорблённого правосудия.
Игнорируя восторженное бормотание Доктора о «прекрасных возможностях для создания самозаполняющихся в обратную сторону отчётов», он начал методичный, целенаправленный осмотр. Его взгляд профессионала выхватывал из нагромождения хлама не просто беспорядок, а улики.
В углу, под грудой пожелтевших календарей за один и тот же год, он нашёл его. Неуклюжий гибрид самогонного аппарата и музыкальной шкатулки. В его медном, покрытом патиной корпусе зияла длинная трещина, из которой сочилась едва заметная, мерцающая дымка. Она пахла пыльными книгами, остывшим чаем и лёгким разочарованием. Запах вечера вторника.
А рядом, на полу, присыпанный фиолетовыми вопросительными знаками, лежал объёмистый дневник в кожаном переплёте.
Протокол надел свежую пару перчаток. Он аккуратно поднял дневник. Кожа была тёплой на ощупь. Он открыл его. Почерк был таким же безумным, как и его обладатель. Записи скакали, меняли наклон, прерывались кляксами и непонятными диаграммами. Но смысл был кристально ясен.
«Гениальная идея! – гласила одна из них. – Не просто наблюдать за Завтра, а препарировать его! Поймать, как большую, сонную бабочку, и рассмотреть под темпоральным микроскопом! Что будет, если аккуратно отделить от него Утро и посмотреть, что останется?»
Протокол сглотнул. Он перелистнул страницу.
«Эксперимент №342. Попытка дистилляции «надежды на пятницу» из общей атмосферы четверга. Результат: непредвиденный. Аппарат взорвался, разнеся половину стены. Вывод: надежда – крайне летучий и взрывоопасный элемент. Требуются дальнейшие исследования».
И, наконец, последняя запись. Сделанная явно в спешке, размашистыми, торжествующими буквами.
«ПОЛУЧИЛОСЬ! Консервация прошла успешно! Правда, банка оказалась маловата для целого утра среды. Кажется, я немного… пролил. На пол. На город. Нужно будет прибраться. Возможно, завтра».
Это было оно. Неопровержимое, задокументированное, подшитое в кожаный переплёт доказательство вины. Вот мотив – безумное любопытство. Вот средство – взорвавшийся аппарат. И вот оно, чистосердечное, полное энтузиазма признание.
Протокол медленно, с торжественностью священника, закрыл дневник и поместил его в специальный пакет для вещественных доказательств. Он действовал с медленной, плавной грацией человека, который только что расставил все книги в горящей библиотеке по алфавиту и росту. Внутри него всё пело. Не просто пело – оно исполняло триумфальный марш с литаврами, трубами и мужским хором.
«Вот он, миг славы!» – гремел в его голове внутренний летописец, тот самый, что вёл «Журнал Несовершённых Подвигов». – «Он, Констебль-Аналитик Протокол, в одиночку, вооружённый лишь знанием устава и любовью к порядку, продрался сквозь ядовитые заросли безумия и вырвал сверкающую Правду из цепких лап Хаоса!»
Он нашёл виновника. Дело было, по сути, раскрыто. Оставалась сущая мелочь.
Составить отчёт.
Если, конечно, он когда-нибудь снова сможет заставить своё перо писать слева направо.
