Текст книги "Турецкий ятаган"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Наконец ему надоело терзать неподвижную тушу, и он почти по-человечески сел перед ней на задние лапы. Морда у хищника была в крови, и выглядел он совсем не забавным увальнем, каким мы обычно видим медведей в цирке или за железной клеткой зоопарка. Зверь был, как говорится, реальный, и чтобы пойти на такого в открытом поединке даже с рогатиной, нужно иметь отчаянную, бесшабашную храбрость или полностью отмороженную голову. Первым качеством я, увы, не обладаю, вторым, надеюсь, тоже, потому и продолжал лежать в своей норке, стараясь дышать редко и тихо.

Медведь между тем что-то решал своими лесными мозгами. В задумчивости он отер лапой морду и начал слизывать с нее кровь. Пока топтыгин был занят, у меня образовались несколько минут для передышки. Вариантов для спасения было немного: продолжать прятаться в надежде, что он меня не заметит, или попробовать его напугать. Я вспомнил, как в каком-то документальном фильме о белых медведях полярники отгоняли их поднятой вверх палкой. Звери воспринимали человека и палку как единое целое и пугались огромного роста невиданного противника. Однако начать именно сейчас проверять правильность полярных экспериментов мне совсем не хотелось. Осталось лежать на прежнем месте и надеяться, что если он меня все-таки заметит, в крайнем случае, я смогу припугнуть его своим мифическим физическим превосходством. Эта мысль немного укрепила мой смущенный инстинктом самосохранения дух.

Пока же медведю было не до случайных свидетелей охоты. Похоже, он не знал, что ему делать сразу с двумя вкусными трофеями Теленок был много легче коровы, но, как известно, большой кусок и рот радует больше, чем маленький. Наконец он выбрал правильное для меня решение: вцепился в лосиху зубами и упираясь лапами в рыхлый снег потащил тушу в кустарник, по медвежьей привычке припрятать добычу до лучших времен. Убитый теленок на мое счастье остался на месте.

Когда треск валежника почти затих, я быстро вылез из своей засады, отряхнулся от снега, и, схватив то, что без присмотра оставил хищник, бегом понесся в свою избушку. Как ни жалко было погибшего малыша, но голод не тетка и ничего другого, как употребить его в пишу, не оставалось.

До своей избушки я добрался без приключений, но оказалось, что самое интересное в моей жизни только начинается. Борьба за выживание в первобытных условиях, в которых я теперь находился, занимало так много времени, что ни на что другое, кроме тяжкого труда, его просто не хватало. Если составить реестр работ, проведенных за оставшееся до темноты время, то любая домохозяйка, просмотрев их перечень, если не зарыдает, то, по крайней мере, сотрет со своего доброго сочувственного лица крупную соленую слезу.

Короче говоря, мне пришлось крутиться как юле, чтобы успеть хоть как-то решить насущные бытовые проблемы. Тем не менее, до ночи я так толком ничего сделать не успел. Потому, когда стемнело, не зажигая лучины, я без сил опустился на полати, и повода гордиться достигнутыми в подготовке к «выходу в свет» успехами у меня не было. Пока я возился с теленком изба вновь выстыла, питьевая вода из растопленного снега кончилась, и нужно было вновь идти добывать дрова, потом разжигать очаг и топить снег.

Не знаю, возможно, у меня просто не хватало опыта или умения, но костер, который я разводил в каменном очаге, прежде чем разгореться каждый раз так отчаянно дымил, что усидеть в помещении было совершенно невозможно. Этот раз тоже не был исключением, поэтому с трудом дождавшись, когда дрова начали разгораться, я выскочил наружу глотнуть свежего воздуха.

Ночь только началась, но звезды уже щедро усыпали высокое черное небо. Луна была на исходе и своим усеченным светом не мешала любоваться бесконечной, праздничной вселенной. Мороз к вечеру спал, было по субъективным ощущениям всего градусов пять-шесть ниже нуля, так что возвращаться в дымную избу я не спешил. Это были, пожалуй, первые приятные минуты после проникновения в эпоху. Тишина в лесу была космическая, красота вокруг невообразимая, так что можно было, наконец, доставить себе удовольствие: распрямить усталую спину и полюбоваться небесами. Что я и делал – неподвижно стоял, запрокинув голову к небу.

Однако на этот раз прекрасное почему-то не долго возвышало душу, напротив, на меня начала наваливаться тоска одиночества. Я почувствовал себя таким маленьким и затерянным, что, невольно пытаясь облегчить сердце, нарушая тишину мироздания, от всей души огласил округу обычными русскими словами.

– Господи, зачем мне нужна эта дурацкая изба, медведи, лоси, ночной лес и нескончаемая война! – говорил я. – Неужели нет другого способа прожить свою единственную, уникальную жизнь, не влезая во всякие глупые авантюры. Черта мне в этих холодных звездах, неведомых предках и давно забытых политических разборках. Россия и так состоялась, причем не в самом лучшем для своих жителей варианте, и кому нужно мое ничтожное вмешательство в становление истории целого народа,

Не знаю, до чего довело бы меня доморощенное философствование, скорее всего, я бы просто замерз и отправился спать, но вдруг металлическое позвякивание вкралось в неживую зимнюю тишину, и я разом пришел в себя. Звук был искусственный и напоминал бренчание ложки в металлической посуде. Я прислушался. Теперь стало слышно, что невдалеке кто-то идет, хрустя снегом, и тихо разговаривает.

Встречаться ночью вдалеке от человеческого жилья с незнакомыми людьми всегда опасно. Я хотел заскочить в избу за луком и стрелами, но голоса уже слышались совсем близко, и не осталось ничего другого, как спрятаться за углом.

– Смотрите, изба и дымом пахнет, – сказал невидимый человек.

Вероятно, путники остановились и осматривались. Стало так же тихо, как прежде, но теперь тишина была другой, ее как будто наполнило напряженное ожидание. Я ждал, чем все это кончится. Хрустнул снег под чьей-то переминающейся ногой.

– Никак деревня? – тихо спросил новый голос.

– Какая тебе деревня, отродясь тут деревни не было, – сказал теперь уже третий. – Я здешние места знаю, бывал в прошлом годе. Была бы деревня, знал бы. Может, это охотники избу срубили, тут дичи богато.

– Зайдем, что ли? – спросил второй голос.

– А вдруг их там много, да люди лихие? Уйдем лучше от греха.

– Обогреться бы, – мечтательно произнес еще один невидимый гость. – А если и лиходеи, что с нас взять.

– Можно зайти, почему бы и не зайти, – поддержал его первый.

– Ну, как все, так и я, – согласился осторожный, – выгонят, так и пойдем своей дорогой. Чай убивать нас нет резона.

Судя по разговору, незваные гости были людьми мирными, и я успокоился. Однако до времени из-за укрытия не выходил, ждал, что они будут делать.

– Пошли, – решительно произнес грубым голосом последний из компании. Его мнение стало решающим, потому что тотчас заскрипел снег под несколькими парами ног. Шаги приблизились к избе, скрипнула входная дверь. Я вышел из-за угла, но гостей видно не было, они уже вошли внутрь. Я зашел следом. Костер в очаге совсем разгорелся, и дыма почти не было, теперь он легко выходил через специально предусмотренные окна на чердаке. Гости, судя по говору и одежде, были мужиками, они стояли посередине избы, озираясь по сторонам.

– Здравствуйте, – сказал я, когда они разом обернулись на скрип двери. Разглядеть их лица против света я не смог, да и не видел в том особой нужды.

– Здоров, коли не шутишь, – откликнулся только один из гостей, с тем самым грубым, решительным голосом. Это оказался высокий худой мужик в армяке и бараньей шапке. Остальные молча смотрели на меня. Создавалось впечатление, что это не они незваными пришли ко мне, а я к ним.

– Какими судьбами в наши края? – спросил я, чтобы дать понять, что хозяин тут все-таки я.

– Твоя что ли изба-то? – спросил высокий.

– Моя.

– А сам-то кто таков?

– Живу здесь, а вам-то что надо?

– Один живешь-то?

– Один.

Мне такая бесцеремонность не понравилась. Мало того, что вошли в чужой дом без стука, не здороваются, да еще учиняют допрос хозяину.

– А мы прохожие, нам переночевать надобно, – сказал высокий.

– Ну, что же, хорошим людям всегда рад. Заходите, гостями будете, – постфактум пригласил я.

Мужики, не поблагодарив, тотчас сгрудились вокруг очага. Их, как я раньше понял по голосам, оказалось четверо. Теперь, когда они сидели вокруг кострища, и его пламя освещало лица и платье, стало окончательно ясно, что это обычные простолюдины, только не совсем ясного статуса. Все они были одеты в крестьянские армяки разной степени заношенности и бараньи островерхие шапки. Двое из них обуты в чуни – вид лаптей, сплетенных из сыромятных кожаных веревок, один в «поршнях», или как их еще называют «уледях», распространенной в это время дешевой обуви, сделанной из куска сыромятной бычьей кожи с войлочным верхом, привязанных к ногам ремешками, и только высокий в чоботах, обуви, напоминающей сапоги без голенищ.

По правилам вежливости гостям не мешало бы объяснить, кто они такие и по каким делам забрели в здешние места. Однако каждый занялся своим делом, и на меня просто не обращали внимания. Я продолжал стоять возле дверей, ожидая, что последует дальше.

– Никак уху варишь? – указывая на котелок с варящимся над очагом мясом, спросил высокий, единственный из всей компании удостаивающий меня разговором.

Название «уха» меня не удивило, до появления у нас французской кухни и пришедшего из нее слова «бульон» так называлась всякое вареное блюдо, будь то мясо, рыба или птица.

– Варю, – подтвердил я очевидное.

– Доброе дело, мы давно без горячего. А сам-то никак басурман или из полян? – неожиданно переменил он тему разговора.

– С чего ты взял?

– Говоришь не по-нашему. Вроде понятно, а уху непривычно.

С этим спорить было трудно. Разговорной речи шестнадцатого века я, естественно, никогда не слышал. Старорусский же язык изучал по письменным источникам, но, судя по тому, как и что говорил сам высокий, устная и письменная речь друг от друга сильно отличались.

– Я с Украины, у нас так все говорят, – нашел я правдоподобное объяснение своему неправильному произношению.

– Тогда понятно, а то я слышу, совсем не по-нашему болтаешь.

– И ты не по-нашему, – пошел я по его же пути, – я тоже сперва подумал, что ты из Золотой орды.

– Нет, мы из-под Калязина, – ответил он.

– А как сюда попали? – между прочим поинтересовался я. – До Калязина отсюда далековато.

– Как голод был, боярин кормить не стал, да с земли прогнал, с тех пор горе и мыкаем. Петя, – обратился он к молодому мужику с редкой рыжей бородой, – сделай заспу, наваристей похлебка будет.

– Это можно, – согласно кивнул тог и, оставив в покое ременные лапти, которые пристраивал просушить возле огня, начал что-то искать в своей торбе.

Мне становилось все забавнее наблюдать за незваными, бесцеремонными гостями. Было похоже, что мужики, оказавшись вчетвером против меня одного, чувствуют свою силу и с хозяином считаться не собираются. На обычное поведение крестьян такое вопиющее невежество было не похоже. Скорее всего, в странствиях, оторвавшись от земли и земледелия, они полностью потеряли былую бытовую культуру, не приобретя новой. Это явление было мне знакомо и по нашему времени. В недавнем прошлом таких людей называли «лимитой», теперь «новыми русскими», не в социальной, а в нравственной оценке поведения.

Посочувствовать этим крестьянам я мог. Три последних года на Руси были небывало суровые, длинные зимы. В прошлом или позапрошлом году, я точно не смог вспомнить, реки встали в середине августа так, что зерновые за сократившееся лето не успевали созревать, и в стране наступил страшный голод. Кормиться крестьянам было нечем, и началось очередное перемещение народа по бескрайним просторам в поисках пропитания и лучшей доли.

Петя, между тем, нашел в торбе то, что искал, не известную мне «заспу», которая оказалась всего на всего пшенной крупой, без спроса всыпал несколько горстей в котелок с закипевшей «ухой». Потом он помешал варево ложкой и сел на прежнее место. То, что сейчас время Великого поста, и верой строжайше запрещается есть скоромное, крестьян нисколько не смутило. Оно и правильно, пост – удовольствие не для голодных.

Пока здесь так бесцеремонно распоряжались моей пищей, я продолжал стоять в двух шагах от костра, наблюдая за гостями. Они сели так плотно, что места возле очага для меня не осталось. Теперь мужики, тесно сгрудившись возле огня, отогревали озябшие ноги и руки. Между собой они тоже не разговаривали, сосредоточенно наслаждались теплом. Чтобы не торчать как бедный родственник у них за спинами, я сел на единственную свою «мебель» – широкую лавку, вернее сказать, полати, служившие мне и кроватью и столом. На меня скосил взгляд один длинный, но ничего не сказал. Остальные продолжали сушить обувь которая вскоре начала распространять удушающие казарменные миазмы. Делали они это сосредоточенно, как важную, ответственную работу. Один Петя временами отвлекаясь от лаптей, еще и помешивал в котелке деревянной ложкой.

– Ну что, скоро будет готово? – не выдержав дразнящих запахов, спросил кашевара мужик с уныло длинным безбородым лицом.

– Только всыпал, куда торопиться, дай ухе свариться.

– Вари скорее, горячее сырым не бывает.

– Скоро уже, пшено только разопреет, – пообещал Петя. – Хлебушек готовьте.

Мужики засуетились, полезли по торбам. На свет появились ломаные куски самого дешевого «пушного» или, как его еще называли, мякинного хлеба, испеченного из плохо очищенного зерна. Похоже было на то, что гости собирали еду «Христа ради». Вслед за хлебом нашлась и баклажка, в которой что-то булькали, и с которой они обращались особенно бережно. Мужики оживились, обулись и начали готовиться к ужину. Стола в избе не было, так что сесть им было никуда. Однако вариант все-таки нашелся:

– Эй, ты, Украина, встань, нам полати нужны, – велел мне длинный. – Петя, Матвей, волоките ее посередь избы. Что ж ты, Украина, даже столом не обзавелся? – с упреком сказал он. – Эх, темнота наша!

Я освободил полати, мужики перетащили их ближе к огню, застелили холщовыми тряпицами и разложили свои припасы. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Бесцеремонность незваных гостий сначала разозлила, но постепенно ирония и чувство юмора возобладали над раздражением, и я с интересом ждал, как будут дальше развиваться события.

Приготовления между тем кончились. Длинный нетерпеливо спросил Федю, готова ли похлебка. Тот очередной раз сделал пробу и чмокнул от удовольствия губами:

– Готово, можно седать.

Он зацепил дужку котелка щепкой и, приплясывая от предстоящего удовольствия, перенес его на полати.

– Ишь, запах-то какой духовитый, небось скусно, давненько мяском не баловались, – радостно потирая руки, сказал Матвей, самый незаметный и молчаливый из мужиков.

– Ну, помолимся Господу и сядем, – распорядился длинный. Он повернулся к пустому, без икон красному углу и перекрестился. Мужики последовали его примеру. После чего вся четверка поклонилась тому же углу и опустилась на колени перед импровизированным столом. Петя разлил жидкость из баклажки по берестяным туескам. Запах сивухи разом наполнил помещение своим неповторимым ароматом. Про меня опять никто не вспомнил. Тогда я решил сам напомнить о своем присутствии:

– А меня почему не приглашаете?

Поднятые «кубки» застыли в воздухе, и ко мне оборотилось четыре пары удивленных глаз. Смотрели так, как будто я сморозил какую-то невообразимую глупость Первым нашелся длинный, он уже зачерпнул ложкой из котелка и, не донеся ее до рта, вразумительно сказал:

– Тебе, Украина, с нами никак не резон сидеть это будет не по чину. Знаешь, как говорят: хлеб да соль а ты рядом постой. Да ты не робей, мы тебе малость ухи оставим, мы люди с понятием.

– Почему вы мне, а не я вам? – удивленно спросил я, вынимая из-за спины заткнутый за пояс припасенный топор.

– Ты это чего, Украина? – растеряно спросил длинный. – Мы к тебе миром, а ты…

– Какой же мир? Вошли не поздоровались, за стол сели не спросились, хлеб-соль не разделили. Нехорошо это, мужики Теперь вы постойте, посмотрите, как я есть буду, – ответил я.

Гости напряглись, ничего не предпринимали, но смотрели угрюмо и с угрозой.

– А ну, встали и пошли к выходу, – сурово сказал я, для наглядности играя топором.

– Да ладно, чего ты, – пошел на уступки длинный, – садись, коли так, мы люди справедливые. Если хочешь есть, садись с нами, товарищем будешь.

– Правда, садись, Украина, – заискивающе пригласил Петя, – в ногах правды нет! Похлебка знатная получилась, я мастак стряпать!

– Вот я и оценю, – приближаясь к «коленопреклоненным» мужикам, сказал я, – а вы пока за дверями постоите, подождете. Мне с вами не по чину за одним столом сидеть!

– Если так, то ладно, мы ничего, – дрогнувшим голосом сказал длинный, торопливо вставая. – Если нами брезгуешь, то тогда конечно, мы не гордые, подождем.

Мужики один за другим встали, прихватили мешки и вслед за предводителем потянулись к выходу.

Только один осмелился погрозить:

– Ты того, смотри! – пробурчал рыжий.

– Ты что-то сказал? – остановил я его и, не дождавшись ответа, распорядился. – Торбы оставьте здесь.

Гости послушно опустили на пол пожитки и торопливо вышли из избы. Никаких угрызений совести или жалости у меня не было. Наглецы, жлобы и хамы того не стоили. Я без удовольствия, только чтобы заглушить голод, поел примитивную, несоленую похлебку. «Пушной» хлеб оказался черствым, кислым и шершавым, мякиной колол язык. Попробовать их сивушное пойло я не решился, не зная, из чего и как гнали эту «водку». Тем более, запах у нее был не для слабонервных.

Дав гостям время остыть, я приветливо пригласил их в избу. Вошли они гурьбой и от порога низко поклонились, потом перекрестились на пустой красный угол. К «столу» не рванули, остались стоять на месте, ожидая приглашения.

– Ладно, садитесь, гости дорогие, угощайтесь.

– Благодарствуйте, – за всю компанию сказал длинный, низко кланяясь. – Хлеб да соль.

Получив разрешение, все вернулись на прежние места и наконец опробовали свое термоядерное зелье, после чего начали по очереди торопливо черпать ложками жижу из похлебки. Получив урок вежливости, бродяги перешли из одной крайности в другую. Теперь меня благодарили за все и так лебезили, что это вызвало не меньшее отвращение, чем первоначальное хамство. Как обычно, и, вероятно, было во все времена, у нас возможны только одни крайности.

Глава 7

Ранняя, дружная весна за считанные дни превратила грунтовые дороги в непролазное грязное месиво, а разлившиеся реки – в непреодолимые препятствия. Пять дней, утопая в жидкой глине, я пытался пробиться к Москве, пока, наконец, окончательно не застрял вблизи города Серпухова перед разлившейся Окой. Река растеклась так широко, вольно и мелко, что даже о лодочной переправе не могла быть и речи. Я устроился в небольшом сельце Лукьяново и нетерпеливо ждал, когда спадет вода.

На Руси царил сухой закон, введенный царем Борисом, что обычно является в нашем отечестве первым признаком надвигающегося государственного переворота. Посему дрянной самогон, сродни тому, который пили мои недавние гости, стоил бешеных денег. Большинству праздного, бродячего народа, кроме пьянства, занять себя было нечем, потому неприкаянные толпы людей самых разных сословий, пробирающиеся по разным надобностям в столицу, развлекали себя как могли. Постоянно перед кабаком, в котором спиртным торговали открыто, но как бы из-под полы, происходили жестокие драки, за которыми с интересом наблюдали жадные до зрелищ любопытные путники.

Жители Лукьяново, привыкшие к подобным катаклизмам, без большой нужды на улицу даже носа не высовывали, а нам, пришлым, приходилось постоянно сталкиваться со всей этой буйной и разгульной вольницей.

Село было переполнено путешественниками. Я с трудом нашел себе временный приют в бедной избе, полной народа, и это еще было за счастье. Однако сидеть целыми днями в курной вонючей горнице было невозможно, и я, если позволяла погода, подолгу гулял за околицей.

В Москву я шел пешком. Купить приличную верховую лошадь нигде, кроме как на городских ярмарках, было невозможно, а крестьянские одры для верховых целей просто не подходили. Впрочем, я пока по поводу своей безлошадности не очень расстраивался. С лошадью было сложно переправляться через реки. Для них нужно было искать мосты или паромные перевозы, которых было мало. Броды для защиты от набегов татар были забиты специальными защитными кольями, так что переправляться можно было только в специально отведенных местах, под надзором стражников и стрельцов. К тому же пеший человек в скромном платье не так привлекал к себе внимание. А избегать интереса к своей персоне у меня были веские причины.

Несмотря на все старания лингвиста Михаила Панфиловича язык начала XVII века я так по настоящему и не освоил. Дело было даже не в запасе слов и правильном построении фраз, а в акценте и интонациях, по которым легко можно опознать иностранца. Этому старичок-лингвист научить меня не мог, так как сам знал архаичный язык только по письменным памятникам, значительно отличавшимся от устной речи. Первое же столкновение с предками вызвало удивление и косые взгляды. Шпиономания, как известно, наша национальная болезнь, ей страдали многие поколения, и попасть под чужую разборку мне не хотелось. Поэтому я решил прикидываться плохо слышащим, что вполне объяснило мой странный выговор.

Одет я был как низший представитель среднего класса, вел себя и держался соответственно. Это принесло свои плоды, пока что моей персоной никто особенно не интересовался. Когда ко мне обращались, я демонстративно поворачивался к говорившему ухом, приставлял ладонь, изображал на лице усиленное внимание и вскоре удостоился оригинальной клички «Глухарь».

Между тем жизнь в Лукьяново шла своим чередом, вода в Оке постепенно спадала, земля начала подсыхать, и через неделю, если не зарядят дожди, старожилы обещали открытие колесного пути на Москву. Утомительное сидение на одном месте меня порядком достало, перспективы на будущее были призрачные, и это отнюдь не улучшало настроения. Жизнь в экстремальных условиях, без минимальных привычных жизненных удобств, оказалась не столько трудной, сколько скучной и грязной. Я злился на все окружающее без веских причин, и несколько раз не без труда избежал пустых ссор.

Материально я был вполне обеспечен. Меня в достатке снабдили серебряными монетами фальшивой чеканки. Часть их была русского производства, монетами неправильной формы, по виду почти самопальными, кроме того, еще была сумма в шесть рублей западными серебряными «иоахимсталерами», в просторечии «ефимками». Это богатство, спрятанное в кожаный мешок, как верига, висело у меня на груди. Тратить деньги я не мог из элементарной осторожности. А сторожиться и сторониться было кого. В селе над всеми нами верховодила и колобродила живописная ватага казаков – остатки банды недавно разбитого атамана Хлопка.

Эти герои после набега на персов за каким-то лядом отправились навестить Москву, и здесь в Лукьяново, как могли, радовались жизни, досаждая своим буйством всем, кто попадался на пути.

Одеты бравые и пьяные хлопцы были в живописные, когда-то роскошные восточные одеяния, правда у большинства рваные и грязные. Они с толком использовали выпавшее для отдыха время и гуляли на всю катушку. Я несколько раз встречался в селе с их оравой, но каждый раз мне удавалось избежать прямого столкновения Делать это было нелегко, так как я выделялся ростом среди остального, в большинстве невысокого народа, и этим, видимо, раздражал казаков Несколько раз они пытались ко мне прицепиться, но на мое счастье, не очень агрессивно.

Однако сколько веревочке не виться, все равно конец будет. Село было небольшим, с одной улицей и несколькими переулками так что столкнуться с веселой компанией казаков мне все-таки пришлось. Как-то после прогулки за околицей я возвращался в свою избу задворками села, как вдруг в переулок высыпала пьяная ватага Миновать их было невозможно, уклониться от встречи поздно, осталось одно – идти, как ни в чем не бывало навстречу Переулок был узкий, грязный, теснящийся между двух глухих частоколов Казаки были возбуждены, громко перекликались, и кривлялись друг перед другом. Это, впрочем, было их обычным состоянием. Живописная группа поравнялась со мной. Один из них нес за задние ноги окровавленного поросенка. Видимо хлопцы до нашей встречи занимались заготовкой продовольствия к ночной гулянке и ограбили чье-то крестьянское подворье. Было их шесть человек, и чувствовали они себя непобедимыми воинами, опьяненными водкой и запахом пролитой поросячьей крови.

Я смиренно прижался к плетню, пропуская их мимо себя, но героев персидского похода такое смирение не устроило, им еще захотелось и покуражиться над беззащитным инвалидом.

– Эй, глухарь! – закричал мне в лицо низкорослый вертлявый молодой казак с бешеными глазами. Он был самым нарядным в группе, в красных шелковых шароварах, опоясанных женской шалью, желтом камзоле и островерхой бараньей шапке с кистью на конце. – Хочешь, я тебе кишки выпущу?

Я сделал вид, что не слышу, глупо улыбнулся и поклонился.

– Не понимаешь, тупарь, да еще рожу воротишь? Думаешь, я тебе поверю? А если тебе уши отрубить, да к жопе пришить, поймешь? – заорал он и для наглядности вытащил из ножен блестящий турецкий ятаган.

Тонкая шутка так понравилась и ему самому, и его товарищам, что они принялись хохотать и повторять ее на все лады. Я продолжал доброжелательно улыбаться и кланяться, делая вид, что ничего не понимаю. Малый между тем совсем распоясался и начал лезть мне в лицо своим клинком. Это турецкое оружие отличается от обычной сабли тем, что заточена у него не внешняя, а внутренняя дуга, и при предложении отрезать уши такое оружие выглядит весьма убедительно.

Казаки радостно хохотали, получая удовольствие от дармового представления. Когда ятаган начал свистеть вокруг моей головы, я сделал вид, что испугался и попросил на своем «нестандартном» русском языке отпустить меня с миром. Казачок униженной просьбе не внял и, вдохновленный сценическим успехом, начал впадать в раж. Глаза его побелели, губы расплылись в жестокую улыбку и обнажили оскал мелких гнилых зубов, а клинок засверкал совсем близко от моего лица.

Страшно мне не было, и особой злости пьяная выходка не вызвала Я все еще пытался кончить дело миром, и подобру и, главное, поздорову, убраться восвояси Однако мое смиренное непротивление только распалило казака, и вообще, делалось похоже, что пьяным отморозкам зарубить человека просто так, безо всякого повода, не составляет труда. Я понял, что нужно начинать разгребать ситуацию, пока невинная шутка не приняла, как говорится, необратимые, летальные последствия.

Я стал примериваться, что можно сделать в этой ситуации. Ятаган казака был сантиметров восьмидесяти в длину, плюс рука нападавшего. Добраться до его головы, не нарвавшись на удар клинка, было довольно сложно. Нужно было выбирать момент, когда я смогу дотянуться до противника, оставив клинок сбоку от себя. Судя по тому, что казак выделывал с оружием, реакция у него была отменная, чуть оплошай, и ткнет острием прямо в горло. Как часто бывает в таких обстоятельствах, помог случай, который, если его ждешь, не упускаешь. Увлекшись ложными, пугающими выпадами, пьяный красавец выкинул клинок дальше, чем хотел, и тот воткнулся острием в жердь плетня. Он дернул его на себя, чтобы вытащить, мне же этой заминки в долю секунды хватило, чтобы ударить его кулаком в лоб.

Все произошло так быстро и неожиданно, что никто ничего не понял, и мне осталось без помехи выхватить оружие из руки падающего противника. Казаки были, как теперь говорят, профессиональными военными, привыкли к любым неожиданностям и, как мне показалось, еще не осознав, что произошло, только почувствовав опасность, двое уже выхватили сабли из ножен. Однако и я последние месяцы только тем и занимался, что получал и наносил удары, потому, не раздумывая, два раза ткнул в ретивых героев острием ятагана.

Отточенное узкое лезвие без помех погрузилось в податливые тела, обагрив кровью трофейные персидские наряды. Все произошло так быстро, что никто, включая меня, толком не осознал случившегося. И они, и я, действовали на чистых рефлексах. Получилось, что веселая шутка над убогим «глухарем» совершенно неожиданно обернулась кровавой драмой.

Заводила после нокаута только начинал приходить в себя, пытался встать, елозя раскинутыми руками по весенней грязи. Раненые еще держали в руках сабли, словно готовясь к нападению, а трое менее расторопных товарищей только начинали понимать, что здесь произошло.

Теперь бежать мне уже не имело смысла, и я неподвижно встал у плетня, выставив вперед приспущенный клинок, ожидая, чем все это кончится. Три пьяных воина при моей теперешней подготовке особой опасности не представляли. Единственная проблема была в непривычной форме доставшегося оружия. Вогнутый ятаган я держал в руках впервые в жизни, а ко всему нужно приспособиться, особенно в ситуациях, не прощающих ошибок.

События начали развиваться по заложенному ударами клинка сценарию. Один из раненых завопил в полный голос, бросил оружие, зажал рукой место укола, после чего, шатаясь и ругаясь последними словами, пошел в начало переулка. Он был так пьян, что кажется, толком не понял, что с ним произошло. Второй сначала недоуменно рассматривал свою окровавленную грудь, потом перевел взгляд на меня, вдруг задергался, пошатнулся и упал навзничь. Он попытался глубоко вздохнуть, но не смог, потом все-таки со всхлипом втянул в себя воздух, захрипел, и на его губах появилась кровавая пена. Было похоже, что нелепая драма перерастала в трагедию, если таковой можно посчитать смерть джентльмена удачи, ежедневно просто так, ради развлечения рискующего своей жизнью.

Агония товарища приковала к себе внимание остальных казаков, а я начал перемещаться подальше от них, вдоль плетня. Однако далеко отойти мне было не суждено. Окончательно пришел в себя нокаутированный зачинщик. Он вдруг вскочил на ноги и бросился к умирающему товарищу. С первого взгляда оценив ситуацию, казак подхватил упавшую на землю саблю убитого и с криком, который можно перевести на литературный язык, как: «Я тебе, падла, за брата Федю „то-то“ и „то-то“ отрежу», бросился в атаку. Реакция у малого была прекрасная, и будь он чуть трезвее, дело запросто могло кончиться в его пользу. Я даже не успел грамотно отбиться от его первого удара, и только в последний момент смог отклониться от сверкнувшего на солнце клинка.