Текст книги "Мальчик без шпаги"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Вячеслав Иванович, а можно спросить?

– Спрашивай.

– Я войду?

– Ну, конечно, войди, – улыбнулся, отрываясь от монитора компьютера, директор.

– Вот! – Тимофей вытащил из кармана пуговицу. – Посмотрите.

Вячеслав Иванович покрутил пуговицу в руках.

– Старая пуговица. Царского образца. С военного мундира, похоже. Что, историей решил заняться?

– Я вчера книгу прочитал. Знаете, царскую семью расстреляли?

– Знаю.

– А сейчас говорят, они святые.

– Ну, это Церковь.

– Там с ними мальчика, царевича расстреляли.

– Ну?

– Это его пуговица, – и не обращая внимания на скептическую улыбку директора, продолжил: – Те, которые расстреливали, потом всё у покойников забрали. Даже пуговицы.

– У тебя-то она, в таком случае, откуда? – вскинул бровь директор.

– Сначала мне её один друг подарил, а сегодня ночью сам царевич!

– Ну ты выдумщик, – уже не сдерживая улыбки, воскликнул Вячеслав Иванович.

– Не верите? Вот я и хотел проверить, так и знал, – как-то очень серьёзно сказал Тимофей.

Директор на минуту задумался и стал внимательнее осматривать пуговицу. Ироничный взгляд, постреливающий в Тимофея, сменился на любопытный.

– Знаешь, Тимофей, что мне кажется? Тяжелая пуговица эта. Будто залита внутри. Я бы не удержался, вскрыл. Хотя, может, они такие и были. У меня, правда, вообще мания – знать предмет изнутри. Ну, ты тут сам думай, фантазёр...

– Я даже не знаю, – Тимофею тоже захотелось вскрыть пуговицу, но вдруг потом не удастся собрать её в первозданном виде? – А если потом не соберём?

– Аккуратно нужно. Ну ладно, смотри сам, некогда мне. Иди, скоро звонок, – поторопил Вячеслав Иванович.

Тимофей считал, что отношения с директором у него хорошие. Был даже случай, когда Вячеслав Иванович по каким-то своим каналам узнал, что в трофимовском бюджете полный провал. Тимофей обходился чаем и хлебом на ужин, отец лежал в районной больнице, а мать пустилась во вся тяжкая. Директор вызвал к себе Трофимова под каким-то предлогом, а потом, когда он уже был у двери, вдруг сказал:

– Да, постой... – Вячеслав Иванович некоторое время раздумывал, а потом вдруг достал из кармана несколько крупных купюр. – Тимофей, вот деньги, это помощь от школы... Возьми...

Мальчик растерялся, хотя ситуацию оценил правильно.

– Это не от школы, это ваши деньги, Вячеслав Иванович, – опустил голову.

– Да не переживай, я потом тебе дам в ведомости расписаться. Сам понимаешь, родителям твоим отдать не могу. Понимаешь?

– Понимаю. Но это ведь вы сами помочь хотите!

– Давай, бери. Тебе вон пора новую куртку купить, костюм. Купишь, принесёшь мне чеки. Хорошо? – деньги переместились по директорскому столу в сторону Тимофея. Тот на всякий случай отступил подальше.

– Не, не буду.

– Тогда я сам матери завезу, деньги ей отдам.

– Не, не надо, Вячеслав Иванович.

– Тогда бери и дуй на уроки. Потом вызову – в ведомости расписаться.

Тимофей с усилием убедил сам себя, что деньги не из директорского кармана и взял купюры. На глаз, тысячи три. До выписки отца из больницы перекантоваться хватило. Через пару месяцев Трофимов принес деньги обратно в директорский кабинет. Вячеслав Иванович страшно удивился и не хотел их брать. Он или в самом деле забыл, что давал их Тимофею, или хорошо притворялся. Мальчик напомнил ему про ведомость, в которой директор так и не расписался. В конце концов, Тимофей сам нашел выход:

– Вячеслав Иванович, вы положите их у себя, как в сберкассу, будет совсем плохо, я сам приду и попрошу.

– Точно придёшь? – с улыбкой прищурился директор.

– Точно. Слово даю.

9

В классе, перебросившись со всеми «приветами», Тима подсел к своему другу Кольке Степанову. Тот сидел за партой, запрокинув голову.

– Ты чего?

– Да Чирик нос разбил.

– За что?

– Под руку подвернулся.

Гена Чирков, в мальчишеском обиходе Чирик, учился в восьмом классе и был на два года старше. Славился драчливостью и стремился быть главарём любой компании. Однако Трофимова он не трогал, только брал у него сигареты.

– Чё он хотел-то?

– Чтобы я его портфель в класс отнёс, а он покурить собирался.

– Ты не стал?

– Ага, а он давай мне руки выкручивать. Я вырвался, а он мне по носу! Не больно, но кровь пошла, обидно...

– Чё, старшаки не заступились никто?

Не. Стояли, ржали, он же, типа, несильно. А он каждый день ко мне пристаёт. Достал уже. То портфель унеси, то сигарету принеси, то за «колой» сбегай, то позови кого-нибудь... Был бы у меня старший брат!..

– Слышь, Колян, надо ему по башке настучать, а то он тебя всю жизнь будет мучить.

– Да как ты ему настучишь – он вон какой здоровый.

– Неважно. Пусть хотя бы трусом тебя не считает. Я с тобой пойду.

– И тебе достанется.

– Может, и достанется, а нафига терпеть? Я твой друг, будет мне плохо, ты поможешь. Знаешь, у меня на Большой земле есть друг, как старший брат, он мне говорил, что свобода должна вот тут быть, – постучал себя кулаком в грудь, – что сдаваться никогда нельзя. Упавший тратит силы на то, чтобы подняться, вот как он мне говорил. Ну чё, боишься?

Колька опустил голову, нерешительно покрутил губами из стороны в сторону.

– Боюсь, конечно. Что я – амбал?

– Мы же вдвоём. И знаешь, позовём Саню Липенко из десятого. Он у меня в долг брал. Всё равно не отдаст, но помочь не откажет. Пусть хотя бы дружков чирковских подержит в случае чего. На большой перемене пойдём.

– Пойдём, – вздохнул Колька.

На большой перемене Тимофей нашёл Саню Липенко, и тот без лишних вопросов предложил «напинать под зад кому надо». Тимоха же попросил, чтоб никто не вмешивался, мол, прикрой и только. Так и пошли втроём в почти официальную школьную курилку, которая располагалась на пятачке меж хозяйственных построек на заднем дворе. Чирик был там, докуривал чей-то бычок и рассказывал какую-то смешную историю. Одиннадцатиклассники и десятиклассники курили чуть в стороне, дистанцируясь от «мелочи», иронично поглядывая в их сторону. Опять же, если нагрянет директор, то попадет лишь старшим – за то, что не выгоняют отсюда младших. И «старшаки» периодически проводили «зачистку рядов», выталкивая пяти-, шести– и семиклашек подальше в сторону. Дескать, эти ребята не с нами. Мы их не видим и знать не хотим. Сейчас была вторая смена, и курили только десятиклассники. Липенко первым делом подошёл к своим, пожал всем руки и, видимо, вкратце объяснил суть дела. Те с интересом стали наблюдать за группой Чирика, к которой подошли Трофимов и Степанов.

Чирик, завидев Кольку, обрадовался:

– Чё, Степан, закурить мне принёс?

Колька, насупившись, молчал. Тимофей же достал из кармана сигарету и протянул её Чиркову.

– На, кури на здоровье, разговор будет.

– Ух ты, салапет, чё, тема есть? – но сигарету взял и тут же прикурил от тлевшего меж пальцами короткого окурка.

– Есть. Ты если Коляна ещё донимать будешь, мы тебе вломим.

– Чё-ё? —сигарета повисла на презрительно оттопыренной нижней губе.

– Что слышал, – Тимоха пытался унять дрожь в коленках. Всё-таки было страшно.

Толпа вокруг захохотала:

– О! Развёл мелкий!

– Гена; ты их сильно не бей, а то маме скажут.

– Чирик, бойся!

– Слышь, может, они на спор с кем пришли?

Кто-то уже потянул Степанова за шиворот, но тут в круг вошёл Липенко. По его виду поняли, что расклад немного другой, и поутихли.

– Э, чё толпой оскалились? Пацаны с реальным разговором пришли. Кто лишний влезет... медленно, обводя взглядом собравшихся, произнес Липенко, – будет урну нюхать, – кивнул на ведро, поставленное для окурков, в которое редко кто попадал.

– Так это, Саня, их двое? – попытался рассудить друг Чиркова Зяба – Антон Зябликов.

– Они и младше, – рассудил Липенко.

– Да чё там, на два года всего, Трофим вон какой крепкий. – Подал голос кто-то ещё.

– Я один буду, – решил вдруг Тимофей, и поняв, что поспешил, испугался.

– Ладно, – ухмыльнулся Чирик, только, чур, потом не жаловаться.

– Сам не побеги, – отступать было некуда.

– Понеслась! – крикнул Чирков и резко ударил Тимоху в челюсть.

Голова мотнулась в сторону, ноги сдали назад, но Тимофей устоял.

– Ещё? – ехидно спросил Чирков. – Степан, может, тебе отвесить? Я тебе – левой. У Трофима челюсть в одну сторону будет, а у тебя – в другую.

По толпе прошел одобрительный хохоток. Колька стоял, понурив голову. Тимофей сплюнул под ноги кровавой слюной, глубоко вдохнул и на выдохе пошёл в атаку. Такой прыти от него, похоже, никто не ждал.

Уже через минуту они дрались неистово, точно солдаты двух противостоящих армий. Буквально не на жизнь, а на смерть. Руки мелькали со скоростью лопастей вентилятора, каждый третий удар – мимо, на лицах у обоих – кровь – расхлёстаны губы и носы, Чирик, к тому же, рассёк Тимофею бровь. Гул и улюлюканье вокруг приутихли, уступив место настороженному молчанию. Чирик, пользуясь явным преимуществом, наседал, и Тимоха пару раз падал, припадал на колено, но быстро поднимался и снова бросался на противника. Когда Чирков сбил-таки Тимоху с ног, неожиданно в бой кинулся Степанов. Маленький ростом Колька просто запрыгнул со спины на шею обидчика и вцепился, как клещ. Чирик, не сбрасывая его, бросился сверху на упавшего Тимофея, норовя вбить его голову в землю. Никто не знает, что было бы дальше, если б престарелому учителю технологии, Николаю Алексеевичу, не понадобился пиломатериал, что складировался в сараях. Увлеченные зрелищем бойни, пацаны не заметили, как он протиснулся сквозь толпу. На «атасе» никто не стоял. Николай Алексеевич решительно вмешался в драку своими натруженными руками. Растащил парней за воротники, разбросав в разные стороны. Причем труднее всего ему пришлось со Степановым, который никак не хотел отпускать шею Чиркова. И когда это, в конце концов, удалось, он обвёл презрительным взглядом зевак:

– Что стоите? Ждёте, когда они мозги друг другу выбьют? Американского кино насмотрелись? Фашисты!

– Да чё, Николай Алексеевич, всё честно, – подал кто-то голос.

– Честно, это когда на фронте! А в армии вас не увидишь, у всех к призыву мамки болезни под микроскопом находят, или по институтам разбегаетесь. Что ж хорошего смотреть, как свои своих лупят? Смотрите, кровищи-то! А ну-ка пошли все трое к Вячеславу Ивановичу!

– Может, не надо, – попытался разрядить обстановку Липенко.

– Не надо пакостить! – вскинулся на него учитель.

– Да я вообще —просто рядом стоял.

– В том-то и дело, что рядом стоял. Лоб такой! Мог растащить и пендаля дать, чтоб не повадно было.

– Дак у них тема была! Чё, вы, Николай Алексеевич, в детстве не дрались?

– Дрался, – признался и поутих учитель, – но как-то по-другому. До первой крови, к примеру. Лежачих не бить! Вы ж, как фашисты, какие...

– Дядь Коль, не надо к директору, – взмолился Тимофей, для которого Николай Алексеевич был ещё и соседом по подъезду, – меня и так завтра на Комиссию по делам несовершеннолетних...

– Во! Вишь как! Уже залетел, а продолжаешь, Тимоха.

– Он за меня заступился, – встрял Колька.

– Ага, а Чирков, значит, ответчик.

– Ща-ас, – сплюнул сквозь зубы Чирков.

– А ты, Гена, в мою сторону не поплевывай, – я тебя на пятьдесят с гаком лет старше. Всякого повидал. Если ты себе дорожку в жизнь через нары выбираешь – твоё дело, но замашки свои блатные брось. Я, Гена, вот этими руками не один дом построил, а ещё и китайцев на границе бить приходилось. Так что остынь, пацан. У тебя геройства на пару окурков и стакан пива, а добрых дел и вовсе нет.

– Да ладно, – обиделся Чирик, – будет и на моей улице праздник. Успею ещё погеройствовать.

– У вас, я посмотрю, через день праздник, а между ними – выходной. Так, – хлопнул в ладоши Николай Алексеевич, – разбежались все. Быстро! Чтоб ни одного здесь и на следующей перемене не видел! Драчуны – умываться! Ну, дёргайте быстро...

Липенко напоследок подошёл к Чиркову:

– Слышь, Чирик, ты больше их не трогай. Всё честно было. Нечего мелких донимать.

Услышав это, Колька повернулся к обидчику и сквозь зубы сказал:

– Не отстанешь, я твой мопед вместе с сараем сожгу. Ночью! И не узнает никто!

Чирков кинулся было в сторону Степанова, но Липенко его жёстко остановил:

– Ну, уймись ты, Алексеич совсем разозлится. Он же по-человечески всё сказал. Всё! Замяли.

Когда вошли в школу, там все уже знали, что и как было на заднем дворе. Улей гудел. А значит, как водится, к следующей перемене будет знать Вячеслав Иванович. У него своя тайная полиция.

Тимоха морщился от восхищения одноклассников, он прекрасно понимал, что не останови драку Николай Алексеевич, туго бы ему пришлось с Чирковым. А что не струсил – так Чирков всё равно не уймётся, ему авторитет нельзя терять. Так что ещё придется держать марку.

10

Трёхэтажное здание школы из белого кирпича было одним из немногих каменных в посёлке. Если смотреть с вертолёта – школа высилась как этакий штаб среди типовых деревянных двухэтажек и частных огородов. Она поднялась в те времена, когда одним из немногих осязаемых лозунгов оставался «всё лучшее – детям!».

Не взирая на сложности с учёбой, Тимофей любил приходить в школу. С одной стороны, по большому счёту податься особенно некуда, кроме тайги, с другой – в школе всегда было, чем заняться. Хочешь – играй в теннис, хочешь – иди в секцию, в кружок какой-нибудь, а можно просто посидеть на первом этаже – никто не прогонит.

Вечером, когда упругий февральский ветер разогнал толщу клубящихся туч, натерев до блеска звезды, и успокоился где-то в лесной глуши, Тимофей вышел на улицу. Дома было тягостно. В спальне стонала мать, которой отец не давал опохмелиться. Сам же сидел у громко включенного телевизора и смотрел всё подряд, отвлекаясь только ради перекуров или похода в душ. Увидев повестку, отец в очередной раз выругал мать:

– Я там, на буровой, корячусь, а она за сыном уследить не может.

«Пьёте-то вместе», – подумал Тимофей, но промолчал. Ещё предстояло получить свою порцию, но отец вдруг обрушился на саму Комиссию. Перебрал кости всем, от учителей до президента. Разошелся так, что Тимоха зажмурился, сидя в своей комнате, и повторял мысленно только одну фразу: «Только бы не пошёл за бутылкой». Вот и мать прохрипела из спальни:

– Кто они такие, Егорушка, нас судить. Ты бы принёс от нервов-то... Хоть фляжечку небольшую. Нельзя так резко...

Лучше бы она молчала! Отец буквально взорвался, и Тимофей предпочел выскользнуть в подъезд, бросив учебники, которые в кои-то веки открыл, собираясь выполнить домашнее задание.

Выйдя на крыльцо, мальчик выдохнул так, будто сбросил с плеч тяжёлый груз. Ноги сами понесли его в школу. В воздухе в этот вечер вдруг запахло весной, хотя до тепла в этих краях было ещё далеко. Высыпавшие в небе звёзды, может, и предвещали завтрашний мороз, однако сейчас были похожи не на колкие мелкие снежинки, а на подтаявшие леденцы. Весна пробовала силу, проводила разведку боем. Тимофей почувствовал дыхание новой жизни, остановился и прислушался: ему показалось, что за рубежом окружавших посёлок болот разносится эхо перестука вагонных колёс. А вдруг и правда – мелькая жёлтой вереницей квадратных окон, летит на юг скорый поезд, и здесь его слышно? Не все звуки теряются в тайге, иногда услышишь такое, что будешь долго думать над происхождением услышанного, и чего только не почудится, особенно если стоишь один, а вокруг – лесная глушь. И вскоре замечаешь на себе чей-то внимательный взгляд. Со всех сторон. Тогда начинаешь часто оглядываться, и хочется быстрее оказаться поближе к человеческому жилью.

В школе и в девять часов вечера было шумно. В спортзале стучали мячи; старшеклассники терзали в музыкальном кабинете электрогитары; взвизгивала циркулярка в кабинете Николая Алексеевича; по каким-то своим делам с лёгкой тайной на лице фланировали по этажам старшеклассницы; в обнимку со швабрами скользили в усталом вальсе технички.

Постояв немного на первом этаже, Тимофей двинулся на второй. Ещё с улицы он заметил, что в лаборантской кабинета истории горит свет. На лестнице мальчик столкнулся с двумя семиклассниками, за которыми в школе были закреплены смешные прозвища – Анальгин и Фильмоскоп. Первого – Анвара Алиева – так прозвали за то, что он, жалуясь на зубы, постоянно держал во рту таблетку анальгина, а к врачу идти боялся, второго – Толика Зуева – за мощные выпуклые с двух сторон линзы очков. У него с младенчества было очень слабое зрение.

– О! Тимоха! Слышали, как ты сёдня с Чириком бился. Маладэц! – Анвар похлопал Тимофея по плечу.

– Смелый, – согласился Толик. – Куда намылился?

– Хочу с историками поговорить.

– Чё, учиться вздумал? – удивился Анальгин.

– Да не, тема есть. Частное расследование, – серьёзно ответил Тимофей, нащупывая в кармане пуговицу.

– Круто, – одобрил Фильмоскоп, картинно вскинув к потолку огромные, многократно увеличенные линзами глаза, – я реферат писал, там у них такие видеокассеты есть классные.

– А чё хочешь-то? – хитро прищурился Анвар.

– Да так...

– Ломайся, Тимоха, чё, тайна что ли?

– Ну, не тайна, так, дело одно, спросить надо.

– А чё, нам западло поделиться?– Анальгин становился обиженно наглым, а вторая ссора Тимофею была не нужна.

– Смеяться не будешь?

– Чё смеяться-то, правда, Фильмоскоп? Рассказывай.

– Мне надо историкам пуговицу показать. Она царская.

– Пуговицу? Царская? Закаж...

– Да чего, смотри, только, чур, не лапать.

Анальгин всё же взял пуговицу в руки.

– Ну и чё? Орёл на ней. Старая пуговица. У меня дед монеты старинные собирал, я ими играл. Вот это круто. Там такие монеты были, что за каждую тысячу долларов давали. Отец потом продал их, чтоб на магазин больше денег было. На Большой земле. А тут пуговица...

– Ладно, посмотрел, отдавай, – Тимофей протянул руку.

– Падажди!.. – аж взвизгнул Анальгин. – Дай внимательно смотреть! Почему царская?

– Потому, вот и иду к историкам спросить.

– Откуда взял?

– Да какая тебе разница, Анвар? Отдай, пошли, нас пацаны ждут, – Фильмоскоп попытался остановить приятеля и потянул его за рукав.

– Ну падажди, да. Где взял пуговицу?

– Друг дал. Подарил. – Тимофею начинало всё это не нравиться.

– Ага, пуговица царская, а он тебе просто так дал. Кто?

– Ты его всё равно не знаешь. Давай пуговицу.

– Тимоха, ты чё, в натуре, я же с тобой разговариваю, что я тебе плохого сделал? – вскинулся Анальгин. – Она что – удачу приносит?

– Не знаю, говорю же, к историкам шёл показать.

– Да откуда им знать. Они только учебники свои знают. Ни фига они тебе не скажут, – и затараторил, как гадающая цыганка. – А вдруг она удачу приносит. Это круто, да... Слышь, Тимоха, дай мне на один день, я отцу дам. Он в магазине положит, вдруг прибыль пойдет. А? Дашь? Завтра вечером отдам, а?

– Не могу, эту пуговицу продавать нельзя, только... – и осёкся.

– Да я на один день всего! Проверим, вдруг удачу приносит. Ты богатый станешь, Тимоха. Ну хочешь, я тебе на это время что-нибудь дам?

– Чего ты к этой пуговице привязался? – пытался урезонить друга Фильмоскоп.

– Не понимаешь – молчи! – отрезал Анальгин. – Ты нудный, Толян, как моя зубная боль! У меня у отца в магазине прибыль совсем не идёт. Он талисман покупал, арабскую молитву над входом писал, русскую икону в угол поставил, всё равно прибыль не идёт. Дай попробовать, Тимоха? Я тебя на всю жизнь не забуду, братан будешь, – Анвар упрашивал так, что отказать было уже нельзя.

Тимофей нерешительно переминался с ноги на ногу. Сто раз проклял себя за то, что сунулся в школу, а более за то, что не держал язык за зубами. Анальгин между тем, хитро сверкая тёмными глазами, уже по-братски хлопал его по плечу, предлагая различные блага дружбы и даже скидку в папашином магазине.

– Да не приносит она удачу. Это реликвия, – безнадежно сопротивлялся Тимоха.

– Реликвия-меликвия – проверим! Всё узнаем.

Тимофей собрал всю твердость и решимость в голосе:

– Анвар, если потеряешь или не вернёшь, тебе ни арабская, ни русская молитва не поможет.

– Ты чё, Тимоха, пугать меня не надо. Сказал же – завтра отдам. Придёшь вечером так же в школу. И всё. Если вдруг удача попрёт – я тебе, Тимоха, разрешу в магазине у отца любые видеофильмы выбрать. Мамой клянусь! Ну?..

Пуговица в этот момент уже лежала в кармане Алиева.

Ну, точно анальгин – все мозги обезболил! Эх, квашня ты, Тимоха, и как только эти нерусские всё ценное распознают? Ведь невзрачная пуговица. А поди ж ты... Звериное чутьё у них. И всеми правдами-неправдами любую понравившуюся вещь заимеют. Фильмоскоп-то с ним потому и ходит, что Анальгин у него очки для исправления зрения взял поносить. Неделю уже носит, не отдаёт, думает, зубы болеть перестанут. Правда, кормит Толика дармовыми сладостями, фисташками и прочей ерундой, что у отца в магазине продаётся.

Так и не дойдя до кабинета истории, Тимофей снова вышел на школьное крыльцо. Успокаивал он себя только тем, что дал себе твёрдое слово, завтра любой ценой вернуть пуговицу. И больше никому её не показывать...

11

Утром мать всё-таки тайно опохмелилась. Нашла повод, – сходить к соседке за подсолнечным маслом, – а оттуда уже пришла подобревшая. Отец только вздохнул, глядя на неё.

– Ира, я завтра на буровую уеду, что делать будешь? Ты хоть помнишь, что нам сегодня на эту долбаную Комиссию идти? Как там на людей смотреть будешь?

– Егор, да я ни в одном глазу! – будто сама в это верила, вскрикнула мать. – Плевать мне на эту Комиссию. А Тимошка мог бы и постараться учиться, чтоб родителей не таскали по всяким... – и замолчала, напоровшись на суровый взгляд мужа.

День начинался неважно. Тимофей долго плескался в ванной, не хотелось попадаться родителям на глаза. Отец не пил уже и пиво, его бросало то в жар, то в озноб, но он держался, хотя в любое время мог взорваться. Полночи Тимофей ворочался с боку на бок, переживая, что отдал пуговицу. Кому теперь жаловаться? Только Вячеславу Ивановичу, он хоть её видел, в случае чего, подтвердит да и вернуть поможет. Но жаловаться – это последнее дело. «Ничего, – успокаивал он себя, – ещё не вечер. Отдаст, небось...»

До обеда Тимофей делал вид, что сидит за учебниками. Отец несколько раз заглядывал в его комнату, но, увидев сына за рабочим столом, закрывал дверь.

Из-за Комиссии был повод не пойти в школу. Всё равно со второго урока надо будет уходить. Но Тимофей решил пойти, тем более что на литературе было не скучно. Вера Андреевна рассказывала о книгах так, что можно было их не читать. Слушаешь её, и сразу видно, как в кино, что происходит, какие герои, даже как они выглядят. Опять же в школе Тимофей надеялся лишний раз увидеть Алиева, который тоже учился во вторую смену.

Обедали молча. Мать только делала вид, что ест, большей частью просто ковыряла вилкой жареную картошку, отец нехотя запихивал в себя пищу, с его лба капали в тарелку крупные капли пота. Тимофей тоже жевал еле-еле, будучи погружён в клубок мыслей сразу обо всём, отчего ни за одну из них не мог зацепиться.

Полдня прошли, как будто смотришь на себя по телевизору. Узнаёшь, понимаешь, а жизнь всё равно как чужая... Нет, есть более масштабное сравнение: земля под ногами вращается, а ты стоишь на заколдованном полюсе, на который не распространяются законы физики, и не можешь сдвинуться с места, наблюдая, как вместе с вращением земли бессмысленно тает твоя единственная жизнь... Тоскливая безысходность зависала в сером небе, а Тимофей всё стоял на этом полюсе, словно притягиваемый магнитом. И отец его стоял рядом. И мать лежала, постанывая, в спальне... Не верилось, что эту серую пелену когда-нибудь может пробить живительный луч солнца.

Тимофей в такие минуты ощущал в себе какое-то особое сердечное знание, прорывающееся иногда наружу состоянием непонятной и одновременно знакомой тревоги. Оно было огромным, как вселенная, и едва помещалось в маленьком мальчишеском сердце. Весь внутренний мир Тимофея вдруг начинал расти до космических размеров с одновременным пониманием, что всё окружающее, включая страдания, боль, смерть не может быть бессмысленным и нелепым. Это знание саднило и пульсировало в нём, взывая к высшей справедливости, которая обязательно должна быть, иначе вся жизнь действительно теряет смысл. И ещё: это знание, как аксиома, убеждало Тимофея, что всё неправильное вокруг происходит от недостатка, от убывания в людях любви, а значит – добра. И вот, что странно, понимая это, он всё равно порой поступал неправильно, а, понимая, злился, но почему-то не на себя, а на всех вокруг, и получалось, вместо того чтобы сделать шаг к добру, он уходил от него всё дальше. И голос высшей справедливости в душе, в сердце, в сознании, постепенно затихал... Однажды он спросил у отца, есть ли внутри него такой голос, и тот, недолго думая, ответил: «Есть, это совесть, она подсказывает, правильно ли ты поступаешь». Получалось, что бессовестными называют тех, в ком этот голос молчит, или они его не слушают...

О совести он спросил и у Веры Андреевны. Некоторое время учительница молчала и смотрела на Тимоху так, будто хотела в нём самом увидеть эту самую совесть. Потом ответила:

– Знаешь, Тимофей, самый лучший ответ на твой вопрос я нашла в церкви. Совесть – славянское слово: со-весть. Это как бы некий со-вестник, который подсказывает человеку, как поступать, различать добро и зло. Святые отцы называют совесть голосом Бога в человеке. Ведь частица Бога есть в каждом из нас. И нет людей без совести, есть люди, которые заставляют её молчать. Представляешь, как это страшно звучит: заставить молчать в себе Бога? Он не заставляет нас выбирать поступки, Он может только подсказать... Вот для этого и нужна совесть.

– А нам на уроке права говорили, что у нас в стране свобода совести? – озадачился Тимофей.

– Ага, – кивнула учительница, – но этого я тебе объяснить не смогу, сама не знаю, что значит – иметь свободную совесть. Вообще-то под этим понимают право верить в Бога так, как тебе это нравится, или вообще не верить. Но я в этом слышу только одно: свобода от совести.

– Слышать Бога или не слышать ? – додумал Тимофей.

На уроке литературы в этот день разбирали рассказ Валентина Распутина «Уроки французского». Сначала Тимофей слушал, а потом вдруг увлекся чтением рассказа. Вера Андреевна, заметив это, не стала его спрашивать, а работала с другими ребятами. Ещё в пятом классе, когда она вела у них первые уроки, кто-то из ребят погрузился в чтение хрестоматии, а остальные, заметив это, стали над ним подтрунивать. Учительница тогда приложила палец к губам и шёпотом попросила: «Тише, ребята, слово коснулось человека. Это таинство...» Так случилось и в этот раз с Тимофеем. Рассказ перенес его в голодную послевоенную осень 1948 года. Герой рассказа, мальчик, который был на год младше Тимофея, оказался один в чужом городе, голодный, исхудавший до изнеможения... Тимохе так и хотелось помочь ему в драке против въедливого Птахи и рыжего властолюбивого Вадика. Представляя себе эту уличную битву, Тимофей видел почему-то вместо Вадика Генку Чиркова, хотя у того и не было рыжей чёлки. А вместо Птахи – Анвара, хоть его кавказская внешность никак не соответствовала этому персонажу. На месте же Лидии Михайловны явственно виделась Вера Андреевна. Пусть и не французский, а русский язык она преподавала. И Тимоха вдруг понял: не одному ему тяжело.

Время потеряло скорость и осязаемость. Текст перестал состоять из отдельных предложений, фраз, знаков препинания... Он просто слился с воображением и воспроизводился перед глазами не знаками, требующими осмысления и расшифровки, а целыми видимыми эпизодами.

«И какой же дурак у них директор! Неужели он не понял, почему Лидия Михайловна играла с учеником в "пристенок"? Болван бездушный! Урод! Такую учительницу обидел... Выходит, мне и с директором больше повезло, – думал Тимофей. – Эх! Сыграть бы в "чику" или "пристенок", проверить себя, да много ли выиграешь? Пожалуй, даже на молоко не хватит...»

– Тимофей... – позвала откуда-то из другого мира Вера Андреевна. – Звонок был. Понравился рассказ?

– Да, – задумчиво ответил Тимоха, медленно возвращаясь в реальность. – Я теперь могу вам ответить.

– Что ответить? Опрос уже прошёл.

– Знаете, Вера Андреевна, он ведь такой же, как я! – и осёкся. – Нет, другой... Он учился хорошо. А директор у них... – на мгновение замялся Тимофей, но тут же сказал: – Дурак набитый! Ему в зоопарке работать и то нельзя, зверей распугает. «Что тебя побудило?» – передразнил он книжного директора, будто ему доводилось его слышать.

Вера Андреевна улыбнулась:

– Ты не возражаешь, если я тебе поставлю пятёрку за сегодняшний урок?

– За что? – удивился Тимофей.

– Материал ты знаешь, думаю, и сочинение написать сможешь. Исходя и из собственного опыта...

– Не возражаю, – опустил голову Тимофей, скрывая радость. Это была первая пятерка по литературе в этом году.

– Я не думал, что читать можно так быстро,– сказал он уже с порога.

– Это когда захватывает. Хорошая книга спать не даст. Если втянешься, поймёшь. Тебе тогда многое откроется... Попробуй почитать «Тараса Бульбу»...

– Спасибо, Вера Андреевна... – скоро проговорил мальчик и рванул по коридору вниз. Нужно было ещё повидать Алиева.

По ходу он налетел на Сергея Сергеевича, у которого был следующий урок.

– Я это, – сбивая дыханием слова, сообщил Тимофей, – Сергей Сергеевич, мне на комиссию... По делам... Этих... несовершенных... летних...

– Знаю, Тимоха, – историк почему-то иногда называл Тимофея так, как обращались к нему сверстники. – А жаль, у нас интересный урок.

– Про что?

– Владимир Мономах. Был такой князь на Руси. Его ни разу никто не победил... Но ты, к сожалению, опять ничего об этом не узнаешь.

– Я учебник прочитаю, клянусь! – Тимофею не терпелось найти на перемене Алиева.

– А, – махнул рукой Сергей Сергеевич, – учебник это полдела... Не люблю я нынешние учебники.

– Сергей Сергеевич, я тут вспомнил, вопрос у меня: вы свободный человек? – выпалил вдруг Тимоха, пристально глядя на историка. Разговор с Михаилом не выходил у него из головы.

– Я?.. – Сергей Сергеевич не на шутку растерялся.

– Вы, – мальчик уже начал чувствовать себя неудобно, что поставил учителя в такое положение.

Но тот неожиданно нашелся, посмотрев в открытый дверной проём кабинета истории, где висел на стене портрет Суворова.

– Вот он – свободен!

– Это...

– Суворов Александр Васильевич. Свободен, потому что всю жизнь служил Богу и Отечеству!

– Но ведь служил, значит подчинялся?

– Точно! Но подчинялся, чтобы служить Богу и Отечеству. Прикажи ему делать что-либо против Бога и Родины, он подчинился бы только своему высшему служению.

– Высшему?

– Да...

– А этот? О котором урок? Мономах.

– И Мономах стремился к этому идеалу.

– А вы?

– Я?.. – снова смутился учитель. – Я по мере своих скромных сил...

– Может, у вас книга есть про этого Мономаха?

– Есть, конечно, но ты ведь не станешь читать.