Текст книги "Когда гремели пушки"

Автор книги: Сергей Бирюзов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Глава третья. Под Орлом

1

В госпитале я пробыл недолго. Хотя раны еще и не зажили, мне не терпелось поскорее вернуться в родную дивизию. Так с костылем, прихрамывая, я и прибыл в Москву в один из январских дней 1942 года.

Начальник управления кадров генерал-майор А. Д. Румянцев принял меня очень хорошо. Но то ли мой вид вызвал у него сомнения, то ли действительно ощущалась острая нехватка в штабных работниках высшего звена, только вместо возвращения на старую должность он предложил мне совсем другое:

– Хотим назначить вас начальником штаба резервной армии.

В этом предложении был, конечно, резон. Я хорошо знал штабную работу (одно время служил в штабе Харьковского военного округа начальником оперативного отдела). Однако меня всегда влекло больше к непосредственной деятельности в войсках – казалось, что на посту командира принесу больше пользы.

Поблагодарив тов. Румянцева, я решительно отказался от нового назначения и попросил не разлучать меня со 132-й дивизией. Просьба моя была уважена.

Не теряя времени, выехал на фронт. Оттуда в последнее время шли радостные вести: наши войска нанесли сокрушительное поражение немецко-фашистским полчищам под Москвой и отбросили их на сотни километров от столицы. Наступление, в котором участвовали армии многих фронтов, продолжалось. О таком наступлении мечтали мы все с первых дней войны, и я не мог оставаться только свидетелем этих великих событий.

132-я стрелковая дивизия, как и прежде, входила в состав 13-й армии, которой командовал теперь уже шестой человек – генерал Н.П. Пухов. Наступательные Действия здесь к моему приезду успели закончиться. Весь Брянский фронт опять перешел к обороне.

Полоса, занимаемая нашей дивизией, простиралась с фланга на фланг до 40 км. Мне пришлось немало попутешествовать – где на машине, где на санях, а где и на лыжах или пешком, – чтобы побывать во всех частях, осмотреть оборонительные сооружения, приглядеться к людям. Личный состав по сравнению с осенью. обновился. Но встречалось еще немало старых бойцов, с которыми я вместе испил горькую чашу и прошел суровую школу первых месяцев войны. Да и те, что прибыли в дивизию после моего отъезда в госпиталь, успели уже понюхать пороху. Дивизия участвовала в зимнем наступлении, освобождала от противника Елец и Ливны. Люди гордились этим и рвались к новым боям. Разговоры в окопах велись только об одном – как бы Поскорее прогнать с нашей земли фашистских оккупантов. Это очень радовало.

Был и еще один приятный сюрприз. За участие в тяжелых оборонительных боях осенью 1941 года, когда наша 132-я стрелковая дивизия нанесла значительный урон врагу, Советское правительство наградило меня орденом Ленина. От имени Президиума Верховного Совета СССР награду вручил мне командующий армией.

Не обошлось, впрочем, и без огорчений.

Исчерпав свои возможности для наступления по всему фронту, 13-я армия продолжала наносить противнику отдельные удары с ограниченными целями. Но Даже такие бои местного значения становились для нее все труднее.

Гитлеровцы стали приходить в себя после первых сокрушительных ударов наших войск под Москвой и приняли ряд мер, обеспечивавших большую устойчивость их обороны. У них появились многочисленные минные поля, густая сеть проволочных заграждений, разветвленная система траншей и ходов сообщения, дзоты, контролирующие многослойным огнем все подступы к переднему краю. В занятых противником населенных пунктах почти все здания были приспособлены для длительного огневого сопротивления.

И вот однажды я получаю приказ: взять штурмом Красный хутор. Этот населенный пункт располагался против нашего левого фланга. Стоял он на обратных скатах поднимавшейся перед нами высоты, и как ни изощрялись наблюдатели, им не удавалось основательно просмотреть, какова там система обороны. А время шло уже к весне, глубокий снег стал совсем рыхлым. Наступать по такому снегу – чистое наказание.

Правда, нам придали лыжную бригаду, но и она не выручила. Лыжники попробовали стать на лыжи и тоже утопли в снегу. Использовать лыжи как средство передвижения оказалось невозможно, а потому организовать стремительный бросок по снежной целине для маневра в обход вражеского узла сопротивления мы не сумели.

Все это чрезвычайно осложняло выполнение поставленной перед нами задачи. Да и в случае удачного ее решения захват Красного хутора не сулил нам ничего хорошего. Заняв его, наши выдвинувшиеся вперед подразделения очутились бы в своеобразной западне: со стороны противника хутор отлично просматривался и простреливался прицельным огнем.

Оценив должным образом обстановку и прикинув наши возможности, я поделился своими сомнениями с командующим армией. Выслушав меня, Н. П. Пухов заявил:

– Ничего не могу сделать, это приказ фронта.

Пришлось отбросить все сомнениями приступать к делу. Мы произвели тщательную рекогносцировку, выделили необходимые силы. Захват Красного хутора решено было осуществить силами 498-го стрелкового полка (им командовал теперь майор Б. Д. Маркин) и лыжной бригады. Для поддержки их на участок прорыва выдвигались гаубичный полк и один дивизион пушечного полка. Дать сюда больше артиллерии я не мог, так как это сделало бы уязвимой оборону дивизии в центре и на правом фланге. Использовать имевшиеся у нас танки тоже оказалось невозможным: снежный покров был настолько обилен и рыхл, что они сразу же останавливались.

В течение ночи предназначенные для атаки подразделения сосредоточились на исходном рубеже. На рассвете был произведен огневой налет, и лыжники двинулись в обход вражеского узла сопротивления с левого фланга. Роты 498-го стрелкового полка под прикрытием огня поддерживающей артиллерийской группы повели наступление на позиции противника в лоб.

В бинокль хорошо было видно, с каким неимоверным трудом бойцы метр за метром продвигались вперед, преодолевая тяжелый мокрый снег, увязая в нем буквально по грудь. Противник открыл по ним огонь из всех видов оружия. Появились раненые и убитые, а до рубежа атаки было еще далеко.

Стало ясно, что в этих условиях и лыжная бригада, и 498-й стрелковый полк будут просто истреблены еще до броска в атаку. Не было никакого смысла продолжать это заранее обреченное на неудачу наступление. И, посоветовавшись с комиссаром дивизии Н. П. Петровым, я приказал прекратить дальнейшее продвижение, окопаться в снегу, а с наступлением сумерек отойти всем на свои исходные позиции.

По возвращении на свой КП немедленно связался у с начальником штаба армии и доложил, что наступление было неудачным. Генерал Петрушевский ответил на это очень лаконично:

– Для вас, видимо, будут большие неприятности – вы самовольно отменили боевой приказ...

И уже самый тон, каким были сказаны эти слова, не предвещал ничего хорошего.

2

В предчувствии обещанных неприятностей я сел с комиссаром за стол, чтобы впервые за целый день поесть. Это был для нас и завтрак, и обед, и ужин.

Только успели мы попробовать наваристых солдатских щей, как раздался телефонный звонок. Я подошел к аппарату, взял трубку:

– Сто двадцать пятый слушает...

В ответ слышу голос командарма:

– Товарищ Бирюзов, сдайте хозяйство начальнику штаба, а сами незамедлительно явитесь к нам.

Недавним разговором с тов. Петрушевским я уже был подготовлен к такому обороту дел и потому не стал задавать командующему никаких вопросов. Молча повесив трубку, повернулся к комиссару:

– Вот, Николай Петрович, и довоевались. Приказано явиться в штаб армии, а дивизию сдать.

Тут же вызвал начальника штаба подполковника М. А. Дудкина и объявил ему, что с этой минуты он вступает в командование. Потом простился со всеми, кто был на КП, и в сопровождении своего адъютанта двинулся в путь.

Но прибыть в штаб армии к сроку оказалось не простым делом. В который уже раз я снова убедился, что на войне всегда нужно быть готовым к любой неожиданности.

На нашем пути была река Сосна. За ней, в городе Ливны, располагались тылы дивизии.

К переправе мы подъехали часам к восьми вечера, когда уже совсем стемнело.

Сосна, в обычном своем состоянии неширокая и спокойная, в половодье казалась грозной. Она разлилась, затопив берега. По ней плыли льдины, с треском ломавшиеся у опор железнодорожного моста. Там берега реки сходились ближе, течение было сильнее и льдины громоздились одна на другую, кружились в водовороте.

И вот через такую-то реку нам предстояло переправляться впотьмах на легкой надувной лодке А-3.

Лодкой управляли саперы, и держались они очень уверенно. Но едва мы достигли середины реки, как мотор заглох. Нас понесло вниз, к мосту. Крупная льдина сильно ударила в борт лодки, отчего один сапер, лихо восседавший на нем, потерял равновесие и свалился в воду. Течением сразу подхватило его, и он быстро исчез из виду.

Нельзя было оставлять человека в беде. Мы занялись поисками тонущего красноармейца. Мой адъютант старательно шарил лучом карманного фонарика по поверхности реки. И не напрасно: закоченевший, уже выбившийся из сил боец был наконец обнаружен. Но втащить его в лодку оказалось нелегко: мешали крутые борта. Сапер в намокшей шинели все время соскальзывал с них. А тем временем лодка попала в стремнину, мы вот-вот должны были врезаться в ледяной затор или разбиться об опоры моста.

На раздумье времени не оставалось. По моей команде саперы принялись грести изо всех сил. В конце концов нам удалось пересилить течение, причалить к берегу. Однако там нас поджидали новые трудности. Береговой склон был очень крут, а покрывавший его и подтаявший днем снег превратился в ледяную корку. Больших усилий стоило вскарабкаться наверх, к ожидавшей меня машине.

Лишь к полуночи добрался я до штаба армии. Ни к командующему, ни к члену Военного совета попасть не удалось. Они долго дожидались меня и, не дождавшись, ушли отдохнуть. Через дежурного командира мне был вручен пакет, адресованный генералу М.И. Казакову, и передано приказание: немедленно выехать в Елец в распоряжение штаба фронта.

Подъезжая к Ельцу, я все больше и больше задумывался над тем, что же ждет меня впереди, какой ответ придется держать за неудачное наступление? И с беспокойством поглядывал на тщательно запечатанный пакет.

С начальником штаба фронта Михаилом Ильичом Казаковым я был знаком, но на какие-либо скидки с его стороны не рассчитывал. А потому представился ему самым официальным образом и подал привезенный пакет. К моему удивлению, Михаил Ильич отнесся ко мне очень приветливо:

– Вот и хорошо, что прибыл...

"Что же тут хорошего? – невольно подумал я. – Радоваться как будто нечему..."

Все еще недоумевая по поводу оказанного мне теплого приема, я отправился к командующему войсками Брянского фронта генерал-лейтенанту Филиппу Ивановичу Голикову. Тот тоже встретил улыбкой и почти теми же, что и Казаков, словами. Но, заметив, видимо, на моем лице выражение недоумения и беспокойства, сразу же задал вопрос:

– Вы что, недовольны?

– Да чем же, собственно, мне быть довольным?

– Как это чем? – в свою очередь удивился Филипп Иванович. – Вам не нравится новая должность?

Стараясь сохранить подобающее случаю спокойствие, я заметил, что о новой должности судить пока не могу, поскольку об этом со мной еще никто не беседовал.

– Ах вот что! – отозвался командующий фронтом. – Ну тогда слушайте: вы назначаетесь начальником штаба вновь формируемой сорок восьмой армии.

Это было для меня новой и еще большей неожиданностью. На этот раз я даже растерялся и вместо решительного отказа от предложенной должности обронил короткое:

– Есть!

И этим одним словом судьба моя была решена окончательно и бесповоротно. Я стал начальником штаба 48-й армии.

Вопроса о прекращении наступления на Красный хутор никто больше не поднимал. По-видимому, мое решение не развивать дальше эту чреватую для нас большими потерями так называемую частную операцию получило молчаливое одобрение со стороны командования фронта. Да и не время было толковать о каких-то частных операциях: Ставка дала директиву о подготовке крупного наступления на харьковском направлении. В этом наступлении одновременно участвовали два фронта – Брянский и Юго-Западный. Ударная группировка Брянского фронта должна была сосредоточиться в районе Касторной, а Юго-Западного – в районе Барденково. Сходящимися ударами из этих районов требовалось окружить и разгромить харьковскую группировку противника, освободить Харьков. В состав ударной группировки Брянского фронта входила и вновь создаваемая 48-я армия.

Размах предстоящего наступления и важность задачи, возлагавшейся при этом на 48-ю армию, захватили меня. Не теряя ни одного дня, я направился к новому месту службы – в армию, которая существовала пока только на бумаге. Ее нужно было создать из дивизий и бригад, выделяемых фронтом и прибывающих из глубокого тыла.

3

Все заботы о формировании армии и ее управлении легли на мои плечи. Александр Григорьевич Самохин, назначенный на должность командующего, еще не прибыл из Москвы.

Радовало то, что на укомплектование штаба и многочисленных армейских служб к нам направлялись генералы и офицеры, уже имевшие боевой опыт. Среди них преобладали молодые, энергичные и хорошо подготовленные люди. Все горели желанием работать как можно лучше. Но особенно выделялся в этом отношении начальник связи полковник С. С. Мамотко – человек, отлично знавший свое дело, блестящий организатор и безупречный коммунист. Он очень хорошо помогал мне в те дни, как, впрочем, и во все последующее время нашей совместной службы.

Вскоре все мы выехали в Касторную. Туда из разных мест стягивались наши дивизии и бригады. Всего в состав 48-й армии было включено свыше десятка соединений. Их требовалось встретить на местах выгрузки из эшелонов, своевременно вывести в намеченный район сосредоточения и в самые сжатые сроки подготовить к предстоящему наступлению. Штабу и мне лично пришлось работать днем и ночью.

Через несколько дней поступило сообщение о вылете из Москвы нашего командарма. С генералом Самохиным я встречался один раз накануне войны в Генеральном штабе, когда меня "сватали" на военно-дипломатическую работу. Тогда он только что вернулся из захваченной гитлеровцами Югославии, где служил военным атташе.

Самолет командарма должен был приземлиться в Ельце. Трудно было оторваться от неотложных дел, навалившихся на меня, но я решил все же встретить командующего на аэродроме. К этому обязывали неписаные правила элементарной вежливости. А кроме того, я считал своим долгом поскорее ввести командующего в курс наших забот и намеревался уже по пути из Ельца в Касторную подробно доложить ему, сколько дивизий и бригад к нам прибыло, в каком состоянии они находятся и где в данный момент сосредоточены.

На аэродроме никто не мог сказать точно, когда прибудет интересовавший меня самолет. В томительном ожидании прошло около пяти часов. Терпение мое было исчерпано, и, посоветовавшись со штабом фронта, я возвратился к себе в Касторную.

Вечером, однако, из штаба фронта последовал тревожный запрос:

– Где командарм? Почему его нет до сих пор? В ответ я повторил то, о чем уже докладывал с Елецкого аэродрома. Мне возразили:

– Утром Самохин вылетел из Москвы.

4

Пришлось заняться розысками командарма. Стал звонить по телефону во все бригады и дивизии. Его нигде не было. Не появился тов. Самохин и на следующий день. А через сутки наши связисты перехватили радиопередачу противника, из которой явствовало, что Александр Григорьевич по ошибке совершил посадку не в Ельце, а в оккупированном немцами Мценске. Там он был пленен, и враг завладел при этом оперативной директивой нашего Верховного Главнокомандующего.

Дорого обошлась беспечность людей, отправивших генерала Самохина с недостаточно опытным летчиком, который потерял в воздухе ориентировку. Ставке пришлось пересмотреть сроки готовившегося наступления, изменить направление наших ударов по противнику. Но и это не спасло нас от неудач. У меня нет никакого сомнения в том, что трагический эпизоде генералом Самохиным сыграл свою роковую роль и в какой-то мере предопределил печальный исход наступления на Харьков в мае 1942 года.

По-иному сложилась в связи с этим событием и судьба 48-й армии. Перед нами была поставлена новая задача – готовиться к наступлению не на Харьков, а на Орел из района севернее Ливны. Для этого армию следовало перебросить на значительное расстояние в условиях весенней распутицы. Благодатный чернозем превратился в тестообразное месиво, покрывавшее все поля и дороги. В разоренных врагом деревнях не оказалось корма для лошадей, а подвоз фуража из тыла был сильно затруднен. Нередко возникали перебои и с горючим для автотранспорта, и с продовольствием.

Люди на себе несли боеприпасы, тащили на руках пушки, выталкивали плечом застрявшие в грязи автомашины. Из-за всех этих передряг мы запоздали с выходом в новый район сосредоточения. Потом потребовалось время, чтобы привести части в порядок после утомительного марша.

Нас вывели на стык 3-й и 13-й армий, на самую ось намечавшегося наступления. Однако наступать не пришлось. Серьезные неудачи, постигшие наши войска под Харьковом, и последовавшее затем продвижение противника на восток, к Дону, сделали невозможным осуществление Орловской операции в 1942 году. 48-й армии предстояло держать здесь оборону, стягивая на себя как можно больше сил противника и лишая гитлеровское командование возможностей перебрасывать отсюда свои войска на южное направление. В течение нескольких ночей мы сменили в отведенной нам полосе части 3-й и 13-й армий и приступили к выполнению этой задачи.

В это время судьба опять свела меня с генерал-майором Халюзиным. Первоначально он был назначен на должность заместителя командующего 48-й армией, а после того, как стало известно о пленении Самохина, вступил временно в исполнение обязанностей командарма. Я, конечно, не забыл критические дни октября 1941 года, когда тов. Халюзин так безучастно отнесся ко мне. Но у меня как-то угасло чувство, обиды на него. Еще в госпитале, когда времени для размышлений было более чем достаточно, я пришел к выводу, что тогдашнее поведение генерала Халюзина объяснялось его моральным потрясением. Он, видимо, действительно не верил, что меня можно вывезти живым из вражеского кольца, и потому решил не рисковать ради совершенно безнадежного раненого спасением бумаг, которые вряд ли представляли какую-либо ценность...

Обязанности командарма для тов. Халюзина оказались явно не по плечу. Его долго не утверждали в этой должности, а потом освободили от командования армией и назначили с понижением. Главная беда Халюзина состояла в том, что он подходил с какою-то заниженной оценкой к моральным и даже физическим силам своих сослуживцев, а на противника смотрел, если можно так выразиться, через увеличительные стекла.

За время совместной службы с генералом Халюзиным в 48-й армии мы ни разу не касались в разговорах неприятных для нас обоих воспоминаний. И думаю, что это способствовало сохранению нормальных деловых отношений и вытекающего из них уважения друг к другу.

Линия фронта проходила по восточной кромке Брянских лесов. Это были непередаваемо красивые места. Сказочно выглядели поймы рек и озер в окружении могучих деревьев. Даже во время войны здесь гнездились дикие утки и, когда смолкали пушки, слышалось беззаботное пение птиц...

Очень много встречалось оврагов. Они пересекали местность во всех направлениях и придавали дополнительную прочность нашей обороне. Впрочем, и без того позиции армии в инженерном отношении были оборудованы превосходно. Временем нас никто не ограничивал, черноземный грунт оказался податливым, в лесу – сколько угодно строительного материала, и мы сумели должным образом распорядиться всеми этими благами.

Наш передний край представлял собою хорошо продуманную систему окопов полного профиля с отличными ячейками для стрелков. В такой ячейке боец мог удобно расположиться, облокотиться на бермы и спокойно вести наблюдение не только в границах своего сектора, но и перед фронтом соседей. Дзоты имели круговой обстрел, ниши для боеприпасов и блиндажи для гарнизонов.

Блиндажи не только надежно укрывали бойцов от артиллерийского огня противника, от бомбежек с воздуха, но не лишены были и некоторого комфорта: стены закрывались соломенными матами, пол и потолок сверкали свежим тесом. Через амбразуры просматривалась и простреливалась вся местность, лежащая впереди. На прицел был взят каждый метр пространства.

Известно, что немцы всегда старались нащупывать стыки между подразделениями. На этот случай также принимались меры – там ставились проволочные заграждения, минные поля, отрывались противотанковые рвы.

А сколько было траншей и ходов сообщения! Из любой точки, из каждой стрелковой ячейки среди бела дня можно идти в полный рост к командному пункту, совершенно не опасаясь быть замеченным и обстрелянным противником. Но если даже случайно попадешь под огонь врага или в каком-то месте ход сообщения окажется разрушенным, к твоим услугам запасные "усы" – вспомогательные проходы.

Позиции батальонов и рот представляли собой целые подземные города со своими улицами и переулками. Попадешь в такой город и можешь заблудиться, если нет у тебя его плана или надежного проводника. Здесь все как в настоящем городе: свои дома-землянки, свои столовые, свои бани. Имелись даже своеобразные клубы – так называемые ленинские землянки, – где можно было почитать газету, послушать беседу агитатора.

У меня сохранился экземпляр нашей армейской газеты "Слово бойца", в котором сержант Д. Новиков рассказывает о том, как оборудовали свой окоп бойцы его отделения. Рассказ этот настолько интересен, что я позволю себе воспроизвести его здесь почти полностью: "...Представьте себе, товарищи красноармейцы и младшие командиры, что вы у меня в гостях. Пройдемте со мной по окопу, хочется показать его вам.

Начнем с правого фланга... Вот небольшая круглая площадка. В центре ее на невысокой оси укреплено деревянное колесо от телеги. На колесе – рутой пулемет. Это – наша "зенитка". Красноармеец Абасов – первый номер ручного пулемета, отличный стрелок и по наземным целям, и по зенитным – знает расчеты по упреждению.

Вот вход в траншею. Она перекрыта где досками, где бревнами. Не нагибайтесь, отрыто в полный рост. Зайдем в первую парною ячейку. Амбразуры в ней как будто небольшие, так примерно 15 на 20 сантиметров каждая, а сектор обстрела очень широкий. Это потому, что наружная часть амбразуры раза в четыре больше внутренней и горизонт перед стрелком широк, хорошо видим. Справа имеются лисьи норы, ниши для боеприпасов... Давайте встанем вдвоем у амбразуры, откроем огонь, и вы увидите, что мы друг другу мешать не будем, тут есть где развернуться.

Таких парных ячеек в моей обороне три...

А вот запасная позиция для ручного пулемета. Здесь тоже две амбразуры: одна смотрит вправо, другая – влево... Если противник появляется у правого ориентира, огонь удобнее вести из правой амбразуры; если фашисты покажутся слева – стреляем из левой. Ячейка просторная, площадка перед амбразурами розная, и на перемену позиций пулеметчику нужно всего 3 – 4 секунды.

На левом фланге есть еще одна такая же пулеметная позиция, а вот здесь, от центра, начинается ход сообщения к командиру взвода.

Тут же и моя ячейка, одиночная. Сделана она так же, как и ячейки для бойцов. Но посмотрите в амбразуру, из нее видно все, что происходит перед фронтом всего отделения.

Вы заметили, что между ячейками в земле вырублены небольшие лесенки и перекрытие над ними приподнято. Это для выхода бойцов в атаку.

А теперь зайдем в блиндаж. Здесь чисто, тепло, сухо, стены и нары обиты соломенными матами, пол и потолок деревянные. Козлы для винтовок, стол для еды и занятий.

Вот и вся моя оборона. Она и не очень заметна на поверхности, и, как мне кажется, довольно устойчива. Работали мы, правда, много, но лучше побольше покопаться з земле, зато вражьи пули и мины будут не страшны".

Жизнь в обороне шла своим размеренным порядков. Большая часть людей непрерывно несла боевую службу в таких вот, как у сержанта Новикова, окопах. Другие занимали вторую и третью траншеи. Иные находились в резерве. Но все и всегда были готовы по первому сигналу вступить в бой.

5

Второе военное лето во многом напоминало самые тревожные месяцы 1941 года.

Ликвидировав угрозу нашего наступления на харьковском направлении, где часть советских войск попала в окружение, фашистское командование в свою очередь предприняло ряд наступательных операций. Под ударом оказался, в частности, и левый фланг Брянского фронта. Нацеленная на Воронеж ударная группировка противника прорвала оборону наших войск и продвинулась на значительное расстояние. Чтобы стабилизировать положение и удержать Воронеж, Ставкой был образован новый – Воронежский фронт.

По оперативным сводкам и рассказам очевидцев я отчетливо представлял себе, какой бешеный натиск врага приходится выдерживать другим нашим армиям. Через знойные донские степи гитлеровцы рвались к Сталинграду. В Крыму после длительной обороны пал Севастополь. И порой становилось обидно и горько от сознания того, что в то время, как товарищи по оружию ведут кровопролитнейшие бои с превосходящими силами гитлеровцев, у нас – "без перемен"... Эта формула, родившаяся еще в позиционный период первой мировой войны, в новых условиях казалась какой-то противоестественной.

Мы не могли отсиживаться в затишке, когда на подступах к Сталинграду, по сути дела, решалась судьба Родины. Отсутствие сил и средств для перехода в наступление на орловском направлении не лишало нас возможности непрерывно изматывать противника, приковывать к себе его резервы, не допускать переброски вражеских войск с нашего направления под Сталинград.

В армии широко развернулось снайперское движение. Снайперы появились у нас едва ли не в каждой стрелковой роте.

Местность, на которой мы оборонялись, вполне благоприятствовала этому. Густые лесные заросли сменялись полянами и перелесками. Некошеная трава вымахала по пояс. Было где затаиться, устроить засаду. Да и гитлеровцы поначалу ходили во весь рост, не заботились о маскировке.

В ту пору, бывая на передовой, мне не раз доводилось вести с бойцами такой примерно разговор:

– Ну, как дела?

– Обыкновенно, товарищ генерал: сидим. Немец молчит, и мы помалкиваем. Прошлой ночью, правда, вылазку сделали, дали жизни...

– А днем спите?

– Зачем же... Вон, слышите?

И действительно, где-то в лесу гремел одиночный выстрел.

– Это что же, по глухарям?

– Никак нет, товарищ генерал. Это наш снайпер...

Число желающих стать снайперами росло с каждым днем. Нередко командиры подразделений зачисляли в снайперы каждого, кто изъявлял желание пойти "на охоту за гитлеровцами". Бойцы терпеливо высиживали долгие часы в засадах, старательно вели прицельный огонь по фашистским солдатам и офицерам. Но выстрелы не всегда оказывались точными, так как многие из этих скороспелых "снайперов" не умели по-настоящему владеть винтовкой.

Тем не менее почти все они склонны были считать каждый свой выстрел результативным. И когда я однажды распорядился подсчитать по всем сводкам и донесениям количество солдат и офицеров противника, убитых нашими снайперами за две последние недели, получилось, что противостоявшие нам гитлеровские войска истреблены чуть ли не на 25 процентов. Этого, конечно, нельзя было принимать всерьез. Разведывательные данные говорили о другом. Цифры, сообщавшиеся в донесениях из дивизий и бригад об успехах снайперов, оказались явно преувеличенными.

Я доложил свои выводы командующему армией генерал-майору Халюзину и члену Военного совета бригадному комиссару Истомину. Одновременно предложил собрать снайперов и провести с ними контрольно-проверочные стрельбы. Это предложение было принято.

За время военной службы у меня накопился немалый опыт стрелковой подготовки одиночного бойца. Вкус к стрелковому делу мне привили еще в школе имени ВЦИК – первой кузнице командных кадров нашей армии. Затем я продолжительное время командовал ротой и батальоном в Московской пролетарской дивизии, которую частенько навещал тогда Народный комиссар обороны К. Е. Ворошилов, уделявший, как известно, очень много внимания развитию стрелкового спорта. Эта дивизия тоже была замечательной школой стрелкового мастерства. Там от каждого командира требовали поистине снайперского класса стрельбы.

Мне на всю жизнь запомнилось, как я готовил свою роту к первой инспекторской проверке. Проверка была назначена на май, а незадолго перед тем наша рота целый месяц несла караульную службу в Наркомате обороны и, естественно, несколько отстала в учебе от других подразделений. Особенно меня беспокоило состояние стрелковой подготовки, а дивизия в ту пору не имела в городе ни тира, ни стрельбищ. Стрелять ходили в Выхино, километров за 15 от Москвы по Казанской железной дороге. Да и там для дивизии было тесновато, а потому существовало строгое расписание, регулировавшее время стрельб для каждой роты.

Ища выход из своего затруднительного положения, я вспомнил, что в школе имени ВЦИК тоже неладно было со стрельбищем. Курсантов лишь изредка водили стрелять на Ходынку. Но, тем не менее, весь личный состав школы имел высокую огневую выучку. Нас выручил чердак кремлевского арсенала: курсанты установили там двойную тесовую стенку, засыпали между ее перегородками толстый слой опилок с песком и стали проводить тренировочные стрельбы из старой пехотной винтовки малозарядными патронами.

Мелькнула мысль: повторить то же самое в Пролетарской дивизии. И на другой день вместе со старшиной роты я отправился осматривать чердак нашей казармы.

Результаты осмотра нас вполне удовлетворили. Старшина тут же взялся мастерить двойную стену, а сам я поспешил в оружейную мастерскую к начальнику боепитания полка. Моя затея пришлась ему по душе. Он без долгих разговоров выдал нам четыре учебные винтовки и несколько ящиков малозарядных патронов.

Чтобы повысить интерес бойцов к тренировкам, в нашем импровизированном тире было организовано нечто вроде конкурса. Если при стрельбе по спортивной мишени каждый красноармеец в отделении сумеет выбить 48 очков из 50 возможных, я обещал предоставить краткосрочный отпуск всему отделению. Это условие бойцам понравилось. Они с воодушевлением принялись за дело. Выстрелы на чердаке гремели непрерывно от подъема до отбоя. Некоторые командиры недоверчиво отнеслись к моей выдумке. Иные откровенно подсмеивались. Однако и на этот раз справедливой оказалась мудрая поговорка: смеется тот, кто смеется последним. На инспекторской проверке наша рота все стрелковые упражнения выполнила отлично и заняла первое место в полку. Меня наградили тогда часами и как своего рода дополнительную премию вручили ордер на комнату (до этого я с семьей снимал угол у частного домовладельца).