Текст книги "Первооткрыватели Курских древностей. Очерки истории археологического изучения южнорусского края. Советское краеведение в провинции: взлёт и разгром (1920–1950-е годы)"

Автор книги: Сергей Щавелёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

За всю «золотую десятилетку» курского краеведения его энтузиастам лишь однажды удалось произвести настоящие археологические раскопки. В 1925 г. сотрудники музея и члены КГОК во главе с Г.И. Булгаковым выбрались-таки на пригородное Шуклинское городище и раскопали поблизости от него курган, да сделали разрез вала и рва. По оценке держателя открытого листа Главнауки на эту экспедицию М.В. Василькова, раскопка кургана «указала на трупосожжение, с урной. Раскопки же вала и рва ничего не дали» [54] – надо понимать, из вещей, а зафиксировать стратиграфию остатков фортификационных сооружений самодеятельные археологи не умели. Поначалу они даже решили, что «Шуклинское городище должно быть отнесено к эпохе позднего неолита», хотя сами нашли на распахиваемом селище железный нож, костяную проколку и лепные черепки, отнесенные их коллегой Соловьевым к финнам.

К сожалению, материалы этой экспедиции опубликованы не были, даже полевой дневник не отложился в фондах, переданных из музея в ГАКО. Документация теперь ограничивается фразой из годичного отчета музея с более точной квалификацией тогдашних находок: «Раскопки кургана у с. Поповки дали новый материал по культуре северян IX–X вв. (установлен обряд погребения, найдены 3 глиняных горшочка)»[55]. Реконструкция же языческого трупосожжения «славянина IX в.» в шуклинском кургане украшала какое-то время антирелигиозный отдел губмузея. Данные этих раскопок приобретают новую ценность сейчас, когда (в 1998 г.) еще один курган той же Шуклинской группы раскопан сотрудниками Курского музея археологии под руководством А.В. Зорина. Эта могила содержала позднероменское, судя по гончарной керамике, рубежа X–XI вв. погребение, сходное по обряду с тем, что изучили первые курские краеведы [56].

Между тем, накануне закрытия КГОК, его руководители (т. е. опять-таки Булгаков и немногие его единомышленники) составили на удивление точный и перспективный список археологических объектов, которые надлежало раскопать в первую очередь. Соответствующий документ заслуживает быть процитированным полностью и нуждается в комментариях историографа. Итак: «План работы культурно-исторической секции Курского общества краеведения на пятилетие с 1929/30 по 1932/33 гг.:

1. Составление и издание археологической карты Курского края – 120 руб. [Подготовлена к печати в Институте археологии (ИА) РАН, A.В. Кашкиным только в 1996 г.; первая часть опубликована в Москве в 1998 г. – С.Щ.].

2. Проведение сплошной археологической разведки по Западным округам ЦЧО – 10 выездов – 500 руб. [Проведена лишь в 1970-е – 80-е годы Центрально-Черноземным отрядом новостроечной экспедиции ИА РАН, некоторыми другими археологами, причем выборочно, пока еще не по всем районам области – С.Щ.].

3. Составление и издание схематического археологического очерка края [Таковым можно считать пока разве что статьи и брошюры Ю.А. Липкинга 1960-х – 70-х гг. выпуска, о которых ниже – С.Щ.].

4. Разработка и издание обзора археологических работ по краю [Подобный обзор предпринят мной в настоящих очерках – С.Щ.].

5. Разработка и пополнение археологических коллекций музея [Эти меры начали осуществляться только с созданием в Курске в 1993 г. самостоятельного музея археологии – С.Щ.].

6. Раскопки археологических памятников в 10 пунктах – 2 000 руб.:

а) Самодуровский курган на водоразделе Оки и Свапы [в планах разведок Посеймской экспедиции КГПУ и КГОМА – С.Щ.];

б) Шуклинское городище близ Курска [шурфовалось и раскапывалось экспедицией ИА РАН в начале 1950-х гг. под руководством Т.Н. Никольской, в настоящее время под угрозой разрушения строительными работами; охранные раскопки одного из уцелевших курганов КГОМА произведены в 1998 г. – С.Щ.];

в) поле погребальных урн у с. Лебяжье близ Курска [раскапывалось экспедицией КГПИ под руководством Ю.А. Липкинга в 1960-е гг., см. ниже главу 4; затем изучалось сотрудником КОКМ-КГОМА Н.А. Тихомировым; в настоящее время под угрозой частичного разрушения строительством моста через Сейм – С.Щ.];

г) поле погребальных урн в урочище Солянка близ Курска [природные всхолмления этого урочища, ошибочно принимавшиеся за курганы, раскапывались В.В. Енуковым в 1995 г.; в качестве рабочего участвовал автор – С.Щ.];

д) Кудеяров городок Медвенского района;

е) „Курган“ у с. Курская Ольховатка;

ж) Ратманское городище близ с. Городища Бесединского района [раскапывалось экспедицией КГПИ и КГОМА под руководством

B. В. Енукова в 1990-92 гг.; рабочим этой экспедиции был автор – С.Щ.];

з) городища близ с. Бушмино [и Гочево – С.Щ.] Обоянского района [раскапывались в 1937, 1939 гг. экспедицией ГИМ и КОКМ под руководством доц. Б.А. Рыбакова; в 1990-е гг. охранные (от кладоискателей и хозяйственных работ) раскопки продолжены экспедицией КГОМА под руководством Г.Ю. Стародубцева – С.Щ.];

и) поле погребальных урн близ с. Хотмыжска Белгородского округа [„В начале 1980-х гг. к исследованию Хотмыжского археологического комплекса приступила Славяно-русская археологическая экспедиция Белгородского педагогического института“[57] под руководством А.Г. Дьяченко];

к) крепость города Курска [укрепления первоначального детинца, а затем и примыкающая к ним изнутри площадка раскапывались в 1990-е гг. под руководством В.В. Енукова [58]; автор участвовал в шурфовке детинца и посада древнерусского города – С.Щ.]» [59].

Как видно из моих комментариев к старому краеведческому плану, почти все перечисленные в нем памятники действительно оказались раскопаны столичными и курскими археологами, но гораздо позднее, в 50-е -90-е гг. А тогда, в раннесоветском прошлом, по мере строительства социализма полевая археология в провинции быстро замерла на отметке, близкой к нулевой. Мизерный бюджет КГОК из года в год сводился с дефицитом и средств на мало-мальски отдаленную и продолжительную экспедицию просто не было. Когда областная плановая комиссия отклонила смету краеведов на очередную пятилетку, перед ними встал вопрос, как и за счет чего можно сократить расходы. В этой ситуации Л.Н. Соловьев, по всей видимости, побоялся вылезать со своей любимой археологией и «обратил внимание на необходимость учета вновь выдвинутых жизнью вопросов и дать им отражение в заявке, включив, например, старую деревню, антирелигиозный вопрос и др.»[60]. Тогда Г.И. Булгаков поступился частью своих заветных замыслов археолога, но не капитулировал вовсе. Признав, скрепя сердце, «что хотя археологический материал не имеет доминирующего значения в намеченном пятилетнем плане, всё же заявку на экспедиционные работы по культуре, истории и этнографии дать надо».

В результате этой стычки сервилизма с достоинством исследователя в «Плане экскурсионно-обследовательных и лабораторных работ КГОК на 1928/29 гг.» остались по археологической части следующие пункты:

«3) Раскопки Ратского, Шуклинского и у с. Лебяжьего городищ. Установление границ древних поселений: финны – славяне – татары – славяне. – 300 руб.

4) Составление археологической карты Курского, Белгородского и Льговского округов. Выезды по Сейму, Тиму, Ворскле, Донцу. Руководитель Л.Н. Соловьев. Один выезд в б. Щигровский уезд – Г.И. Булгаков. По 50 руб. на выезд. – 250 руб.»[61].

Тем не менее, в связи с общим сокращением губбюджета по культурно-просвещенческим и научно-исследовательским статьям его, субсидия краеведам оказалась безжалостно – в 10 раз урезана и составила на всё про всё 300 руб. на 1929 и 250 руб. на 1930 гг., «что является не только недостаточным для проведения каких бы то ни было мало-мальски серьезных научно-исследовательских работ, но даже весьма скромной поддержкой издательской деятельности» [62] КГОК. Так писал в протесте (бесполезном) окружкому ВКП(б) очередной председатель краеведов, новый заведующий губмузеем, партийно вполне выдержанный товарищ А.С. Молчин. Не помогло и специальное ходатайство ЦБК перед Курским губисполкомом «об усилении субсидии Обществу изучения Курской губернии».

Итак, Г.И. Булгакову и его ближайшим сотрудникам не хватило нескольких лет жизни на свободе и нескольких сот рублей казенного пособия для того, чтобы еще с конца 20-х гг. продолжить археологическое изучение Курского края своими, местными силами. Философ Э. Гуссерль сравнил «чистого» методолога с точильщиком, который не переставая точит нож и в конце концов стачивает его вовсе о точильный камень, так и не употребив в дело. Курские краеведы с их многочисленными планами, листовками, методичками и инструкциями по археологии [63], раз в год, и то по обещанию (губернских начальников оплатить миникомандировочные) выбирающиеся посмотреть на тот или иной памятник, оказались в подобном положении.

С конца 20-х, начала 30-х гг. произошло заметное торможение не только провинциальной, но и столичной, университетской археологии в СССР. И в этой, казалось бы отдаленной от злобы текущего дня, области знаний возобладала политическая конъюнктура, процвело вульгаризаторство. «В марксистско-ленинской классификации наук археология не имеет места как самостоятельная наука, противопоставляющая себя, или параллельная истории. – Утверждалось в краевой энциклопедии. – Классовая борьба на археологическом фронте, разоблачение всех и всяческих извращений и враждебных вылазок в последние годы (1932-33) достигли особой остроты и напряженности…»[64]. За такого рода абстрактными воплями неистовых ревнителей советской идеологии всегда следовали конкретные обвинения. Так, книгу известного историка и археолога Ю.В. Готье «Железный век в Восточной Европе» (М., 1930) журнал «Историк-марксист» оценил как «идеологическую подготовку интервенции против СССР». И если от университетского профессора-гуманитария партийные начетчики требовали «ползти в марксистскую Каноссу» с томом Маркса в руках – демонстрацией идейной «перековки», то для краеведа-любителя к тому времени археологические штудии стали прямым доказательством измены интересам социализма.

В историографии успело сложиться мнение, будто власти на протяжении 20-х гг. всецело поддерживали краеведов, а ополчились на них только на рубеже 30-х. Курские данные говорят о том, что атака советских властей на краеведческое движение готовилась гораздо раньше, по сути с самого его начала под советскими вывесками.

Одно из многих подтверждений тому представляет собой отзыв выходившего в Курске губернского журнала «Спутник большевика» на первое печатное издание КГОК – альманах «Курский край». Автор данного опуса, скромно подписавшийся инициалами И.К., – Иван Григорьевич

Клабуновский, 28-летний член ВКП(б), имевший за плечами 3 курса Московского университета. Сын сапожника из Коломны, он, не служив в армии, сумел попасть в руководители среднего звена и был брошен партией в Курск на культпросветработу. Меняя одну должность за другой (глава губмузея, инспектор наркомпроса, зав. отделением Госиздата, зам. зав. агитпропом Курского губкома партии), одновременно состоял заместителем председателя (т. е. как бы большевистским комиссаром) КГОК.

Рецензируя труд своих товарищей по краеведческому Обществу, Клабуновский для начала клеймит позором аналогичные по тематике издания Курской ГУАК. «Сами „учёные“ деятели Архивной комиссии, – пишет он, – представляли собой образец самодовольной бюрократии… Неудивительно [для этого недоучившегося „обществоведа“ – С.Щ.], что революция смела не только трон и его „ученых“ лакеев [излюбленное В.И. Лениным оскорбление ученых-немарксистов – С.Щ.], но и самые организации последних – архивные комиссии. „Камергеры“ [вроде основателя Курского музея губернатора Н.Н. Гордеева или курского помещика, поэта А.А. Фета, заслуживших именно этот придворный чин – С.Щ.] и „действительные статские советники“ [вроде первого профессионального археолога-курянина К.П. Сосновского – С.Щ.] бежали…, мелкие сошки, оставшиеся на местах, растерялись, попрятались и до сих пор не могут подняться до былого величия своей ученой деятельности»[65].

Каково было этим самым «царским лакеям» вроде Познякова, Танкова, Сенаторского да «мелким сошкам» типа Булгакова, Парманина, Резановой и прочим интеллигентным краеведам подниматься к высотам науки и практики под рукой таких инструкторов, как Клабуновский, видно из дальнейших признаний последнего: «В нашей среде, особенно партийной, до сих пор не изжиты предрассудки в этом вопросе. Слова „Губмузей“, „Губархив“, „Краеведческое общество“ вызывают неизменную улыбку и жест не то отчаяния, не то сожаления. Между тем, – пока еще призывает поставленный над краеведами большевик, – именно партийцы своим авторитетом, своей административной помощью должны занять позицию защиты и содействия этой чрезвычайно важной, ответственной работе в стране…»[66].

События на «краеведном фронте» (как тогда выражались) повернулись таким образом, что партийцы выступили не защитниками, а безжалостными обвинителями настоящих краеведов во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях.

Поначалу главной претензией к исследователям местной истории, этнографии и географии стала их якобы оторванность от нужд социалистического строительства. В установочном выступлении на II Всесоюзной краеведческой конференции (декабрь 1924 г.) нарком просвещения А.В. Луначарский «выразил пожелание, чтобы краеведческое дело впредь было тесно спаяно с общегосударственной работой и школой». К чему председатель Главнауки Наркомпросса Ф.Н. Петров прибавил требование, дабы «краеведческое дело вошло в тесную связь с восстановлением производительных сил страны при условии установления связи с широкими массами рабочих и крестьян» [67].

От Курска на эту конференцию выезжали А.А. Вирский и Г.И. Булгаков, Рыльск представляла С.К. Репина, Дмитриев – М.П. Нагибина, – заведующие тамошних музеев. Но не эти дельные краеведы, а «мертвые» в творческом отношении, но партийные «души» на местах подхватили эти кличи вождей. В Курске он явственно прозвучал сначала в мае 1925 г. на губернском совещании музейных и краеведных работников. В докладе Булгакова по методике музейного дела целью краеведения объявлялось «накопление и распространение сведений о современном и прошлом состоянии природы и населения края и его материальной и социальной культуре» [68]. Казалось бы, сказано вполне корректно. Но в ответ завуч пед-техникума «П.Ф. Хлопин предостерег от того широкого толкования задач краеведения, которое дает докладчик. Планы работ краеведческих организаций, – с его точки зрения, – должны быть строго увязаны с производством и из рамок производства не выходить, иначе это заведет учительство в глубокие дебри» [69].

Как видно, воинствующее невежество, прикрываясь партийностью, поднимало голову в среде краеведов. Но культурные, образованные люди до поры имели там право голоса, им удавалось какое-то время отстаивать свои позиции, хотя бы ценой неизбежных компромиссов с партийными ортодоксами. Возражавший тому же Хлопину Булгаков, признавая, что «вся краеведная работа должна получить производственный уклон», настаивал всё же на сохранении «всех ее взаимосвязанных граней: природоведческой, экономической и культурно-исторической» [70].

Что заставило обе стороны – власти, партийцев, с одной стороны, и беспартийных краеведов старой закалки, с другой, – идти в течение ряда лет на компромисс?

С первой, официальной стороны, по всей видимости бралось в расчет то, что факт добросовестной, плодотворной работы части прежней интеллигенции на благо рабоче-крестьянского государства в какой-то степени украшает его международный фасад, как сейчас говорят – имидж во внешней и внутренней политике. Не случайно Курский губисполком периодически требовал с КГОК отчета «для помещения его в общий отчет ГИК к предстоящему губсъезду Советов»[71]. Информацию о своей деятельности курские краеведы предоставляли также для справочно-адресной книги «Культурные центры СССР», для «Информационного бюллетеня» Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, многих других центральных изданий.

С другой, интеллигентской, стороны имелись желание или необходимость примениться к новым, весьма своеобразным порядкам советского режима; легально продолжать свои исследовательские, коллекционерские, педагогические занятия, вообще развить общественную активность, причем в мало к чему обязывающей, политически нейтральной форме краеведческих встреч и бесед. До поры до времени это поощрялось. Недаром все активисты КГОК, по тем или иным причинам покидавшие Курск, запасались подробными справками о своем вкладе в губернское краеведение.

С обеих сторон – и большевистской, и интеллигентской – присутствовали культуртрегерские порывы к ликвидации неграмотности в крестьянско-мещанской России, ее просвещению в том числе по гуманитарно-исторической части. «Дореволюционная интеллигенция жила идеей просвещения народа („сейте разумное, доброе, вечное“), а власти в 1920-е годы эту идею поддерживали (ликбезы, рабфаки, лектории в церковных зданиях и т. д.). На этой почве мог возникнуть достаточно принципиальный альянс»[72], – отмечает А.А. Формозов.

К сказанному стоит добавить, что большевики, действительно ликвидируя в массовом масштабе элементарную, функционально-грамматическую безграмотность, заодно добивались политико-идеологического «зомбирования» малограмотного сознания научившихся наконец читать и писать простых людей в духе ненависти ко всему буржуазному, «бывшему» и надежды на радужные перспективы социализма, пролетаризации жизни. В «Революционном рабоче-крестьянском букваре для взрослых»(М., 1920) изображен, в частности, «зубастый, толстый, со звериным оскалом капиталист, стегающий кнутом маленьких сгорбленных пролетариев» [73]. Краеведы же дореволюционной закалки, даже не монархически, а демократически настроенные (вроде тех же отца и сына Стрельских, прятавших у себя при временной победе белых оригинал письма В.И. Ленина курским рабочим), органически не могли унизиться до подобных вульгаризации в своей просветительской деятельности. А их согласные со здравым смыслом попытки сблизиться с официальной политикой коммунистов чаще всего выглядели в глазах последних подозрительно.

На фоне общего обеднения, упрощения культурной жизни в послереволюционной провинции, краеведение, помимо всего прочего, служило одной из немногих отдушин для людей, привыкших к содержательному общению, общеполезному досугу. В тех условиях, когда: «Гражданина окликает гражданин: / Что сегодня, гражданин, на обед? / Прикреплялись, гражданин, или нет? / Я сегодня, гражданин, плохо спал! / Душу я на керосин обменял…» – горькая самоирония в 1920 г. рафинированного поэта из плеяды «серебряного века» (В.А. Зоргенфрея), застигнутого «военным коммунизмом». Русская интеллигенция после революции в своей массе оказалась заметно маргинализированной («стала ничем») по сравнению с кадровыми пролетариями и совслужащими («ставшими всем» в смысле бытовых привилегий – пайка, жилплощади, уважения окружающих, перспектив служебной карьеры).

Поэтому ностальгия по нормальной, дореволюционной жизни выражалась тогда, помимо прочего, и в краеведческих формах. Нередко на сугубо маниловский манер. Как в метаироничной передаче A.M. Ремизова: «Если бы им [Манилову и Чичикову] жить вместе, незаметно проходили бы часы деревенской скуки, изучали бы какую-нибудь науку – памятники древней русской письменности, словарь Даля, и потом рассуждали бы о мыслях и словах…»[74].

В списках членов КГОК встречаются лица, мало чем помогшие изучению древностей, но достаточно колоритные сами по себе. Вот, например, Леонид Дмитриевич Кашкин, вступивший в число советских краеведов 75 лет от роду. В членской анкете он представился как сын воронежского книгопродавца Дмитрия Антоновича Кашкина. «Мой отец, – с законной гордостью отмечает свежеиспеченный краевед, – первый учитель Кольцова, о чем говорится во всех биографиях поэта. Около 1850 г. отец ослеп и обеднел»[75], т. е. вышел из состава «мелкой буржуазии». Сам Л.Д. Кашкин, кандидат сельского хозяйства бывшей Петровской, затем Тимирязевской академии, служил с 1894 г. главбухом Курского акцизного управления, начальник которого, он же опытный археолог К.П. Сосновский, и заразил его, скорее всего, краеведческими интересами.

Сошлюсь еще на одну типичную среди пассивных краеведов 20-х гг. фигуру. Отставной курский адвокат Николай Владимирович Фабрикант (1867 г.р.) имел за плечами полтавскую классическую гимназию, юридический факультет Московского университета и Московское же музыкально-филармоническое училище. Когда-то сотрудничал с «Русскими ведомостями», «Русской мыслью» и другими повременными изданиями, «занимался литературой» и «всегда интересовался вопросами краеведения». В Курске он время от времени «выступал с публичными лекциями по музыке и общественным вопросам» [76]. В юнсекцию краеведов вступил также его сын Георгий (1905 г.р.), школьник.

На примерах этих и других, культурно близких им людей, видна тяга провинциальной интеллигенции к чему-то духовному и безусловно полезному на общественном порище даже при большевиках и, можно сказать, несмотря на них, а потому безопасному для людей непролетарского происхождения и свободных профессий.

Однако альянс старой и пролетарской культур на ниве краеведения вышел непрочным. Все попытки лучших краеведов правдами и неправдами доказать свою нужность социалистическому строительству оказались тщетными. Кстати сказать, кроме знающих и, главное, увлеченных краеведением деятелей, в списках КГОК сплошь и рядом попадаются совершенно случайные, принятые явно ради количества люди. Их заявления и анкеты пестрят вопиющими грамматическими ошибками (взять хотя бы некоего 18-летнего «допрезыеника Владимира Грегорьееича Попова», не умеющего даже грамотно подписаться, но желающего заниматься «архиологией»). Руководители Общества позаботились внести в членские списки немало «мертвых» для краеведения, но классово правильных «душ» – крестьян разных уездов, агрономов, инженеров, служащих, старшеклассников средних школ. Рабочих от станка им удалось наскрести всего двоих.

Но ни расширение «социальной базы» своей организации, ни вся прочая просоветская мимикрия краеведов им не помогла. В июле 1928 г. губернское Общество краеведов было реорганизовано в окружное – в связи с очередным изменением административно-территориального деления, по которому бывшая Курская губерния вместе с рядом соседних вошла в единую Центрально-Черноземную область. На заседании Областного бюро краеведения (ОБК) в сентябре 1929 г. в Воронеже слушался отчет Курского отделения и 5-летний план его работы. Тогда «отмечается наличие в организации небольшой группы старых краеведов, не желающих уяснить идей массового советского краеведения, пытающихся стащить краеведческую работу на старые, замкнутые от масс кабинетные рельсы» (стоит задержать внимание читателя на этом перле советского новояза: «рельсы, пролегающие через кабинет…»).

Решено было «считать необходимым повести с ними решительную борьбу, вплоть до полного очищения краеведческих рядов от таких социально чуждых элементов» [77]. В предчувствии такого решения в Курске уже принесли одну жертву из обреченной на заклание «группы старых краеведов» – в 1928 г. сняли с должности и отдали под суд за некие финансовые упущения беспартийного директора губмузея В.М. Василькова, которому якобы «были чужды интересы рабочего класса»[78] (как выразился его преемник из номенклатуры губкома ВКП(б) Анатолий Сергеевич Молчин). Приговором по делу Василькова будущие руководители музея стремились прикрыться как фиговым листком, «подтверждающим мероприятия в отношении расхитителей ценностей» [79].

Следующих жертв наметил состоявшийся в январе 1930 г. I областной съезд ЦЧО по краеведению. К необходмости выявить в краеведческих рядах «козлов отпущения» подводили доклад председателя ОБК Комарова «Об итогах и перспективах краеведческого движения в ЦЧО» и доклад П.Н. Черменского «Социалистическая реконструкция хозяйства ЦЧО и задачи краеведения». В резолюции съезда отмечалось: «С большим удовлетворением съезд констатирует решительную политику ОБК за очищение краеведческих организаций от социально-чуждых вредительских элементов типа С.Н. Введенского [1867–1940; ученик В.О. Ключевского; богослов и историк; доцент ВГУ, создатель и председатель Воронежского городского общества краеведов и ответственный секретарь ОБК; получил 5 лет лагерей – С.Щ.], Ф.И. Поликарпова, бывшего земского начальника [зав. этнографическим отделом Воронежского краеведческого музея, после увольнения оттуда – сельский священник; расстрелян по „Делу“ краеведов], Г.И. Булгакова-церковника» [80].

Курские краеведы тут же – 26 января вывели своего ученого секретаря, столь несвоевременно «согрешившего» церковностью (в виде членства в «двадцатке» совета Благовещенской церкви), а заодно с ним А.Н. Сахарову из своих рядов как «лишенцев» (избирательных прав). В справке, выданной Георгию Ильичу по этому случаю, значилось: «На протяжении всего времени с момента организации Общества, учредителем коего он состоял… был активным работником, неоднократно выступал докладчиком, проводил лекции по вопросам краеведения, как на собраниях рабочих, так и на съездах и конференциях учительства… Исключен из Общества за связь с религией» [81] (выразившуюся в конце концов его общественной «проработки» просто в посещении церковных служб).

Тогда же Булгакова исключили из профсоюза работников просвещения. Это означало потерю педагогической работы в Курске. Пришлось перебираться в Воронеж, где в одной из школ ФЗО, да на Высших экономических курсах нашлось место для опального учителя с четвертьвековым стажем и ученой степенью. Оттуда он прислал курским краеведам прошение о восстановлении его в правах члена их Общества и его совета, о разрешении ему заочно участвовать в их работе. Увлечение историей родного края оказалось для этого человека куда выше его личных обид. Коллеги прямо не возразили, но дипломатично переадресовали запрос: «Ввиду того, что вопрос об исключении т. Булгакова поднят был на областном съезде ЦЧО по краеведению…, то и восстановление его, по формальным соображениям и мотивам, должно быть произведено ОБК, тем более, что т. Булгаков в настоящее время работает в Воронеже»[82].

Но в Воронеже к тому времени органы ГПУ уже арестовали первых фигурантов по делу выдуманной ими монархической организации «Краеведы». А во внутренней тюрьме на московской Лубянке и в ленинградских «Крестах» начинали давать признательные показания мифические руководители провинциальных «краеведов-вредителей» – академики С.Ф. Платонов, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский, Е.В. Тарле, Ю.В. Готье; профессоры С.В. Рождественский, С.В. Бахрушин, ученый секретарь ЦБК Д.О. Святский и прочие члены их «подпольной контрреволюционной организации историков»[83]. Чтобы она казалась поразветвленнее, под конец 1930 г. в ЦЧО прошли дополнительные аресты членов краеведческих обществ и их знакомых. Звание краеведа превратилось почти в столь же мрачную «каинову печать» политической опасности, как и принадлежность к дворянству, высшему чиновничеству, буржуазии, церкви, офицерству при старом режиме, «кулачеству» и т. п. коллективным «врагам народа».

В Курске тогда оказались взяты под стражу Т.А. Горохов и Михаил Алексеевич Рязанцев, 1879 г.р., – бессменный, избранный самими детьми руководитель юнсекции и технический секретарь КГОК. В Щиграх – руководитель тамошнего отделения Краеведческого общества Михаил Николаевич Исаев (57 лет, крестьянин с образованием топографа; в анкетной графе судимость обозначил было: «Нет», но затем припомнил: «В 1919 г. белыми приговаривался к расстрелу»). В Воронеже среди прочих – сам Г.И. Булгаков. На этом аресты по «Делу краеведов» не прекратились.

Роковую роль на следствии по этому делу в Курске сыграл, судя по соответствующему делу из архива КГБ, Тихон Абрамович Горохов, служивший перед арестом нумизматом губмузея. Личность, как видно по его публикациям [84], довольно серая. Родившись в 1869 г. в крестьянской семье с. Семеновки Курского уезда, имел «образование домашнее», т. е. не окончил даже средней школы. С 1893 по 1912 гг. работал в типографии губернского центра. С 1920 г. занимался антикварной торговлей. Затем, когда эта последняя превратилась в пережиток капитализма, значился безработным, пока не попал в музей. Ведь с юных лет он заинтересовался старинными монетами и постепенно приобрел немалый опыт и широкую известность на неофициальном нумизматическом рынке, даже состоял членом-учредителем Московского нумизматического общества. Он придумал давать объявления в газетах о покупке редких монет и таким путем ему удалось приобрести целый ряд случайно найденных кладов древних и средневековых денег. Поступив в краеведы, свои услуги их Обществу предлагал в виде «исследования и определения времени зарытия кладов и их содержимого»[85].

Так получилось, что из арестованных курских краеведов, как это видно по архивированным КГБ документам следствия по их делу, Горохов первым дал разоблачительные показания в нужном для чекистов направлении. «… Я видел, – заявил он на допросе уполномоченному оперсектора ОГПУ Брунелевскому 24 февраля 1931 г., – что руководство Обществом было сосредоточено в руках бывших деятелей Архивной комиссии [напомню читателю „ориентировку“ краеведческого комиссара Клабуновско-го в отношении именно этого „контингента“ подозреваемых в нелояльности большевистскому режиму – С.Щ.] Булгакова Г.И., Сенаторского, Познякова, Стрельского и др., которые, опираясь на новый актив краеведческого Общества в лице Рязанцева М.А., инженера Яковлева, Карачевцева, Черномордик, Парманина, проводили явно контрреволюционные установки в работе»[86].

«Факты» в подтверждение этого смертоносного обвинения приводились нумизматом вполне в духе того времени и места, где шла беседа: «Ярким примером выступления против мероприятий Советской власти Булгакова может служить рассказанный Булгаковым анекдот о съезде в Москве воробьев… Рязанцев, как мне известно, проводя экскурсии по городу, старался завести их в некоторые церкви г. Курска, но избегал показывать новые постройки, произведения Советской власти, например, новую электрическую станцию». И финальный аккорд гороховского поклепа: «Причиной объединения в Общество названных выше людей послужило стремление иметь легальную организацию»[87]. Читай: «Антисоветскую».

В мае 1931 г. следствие по делу 92 краеведов ЦЧО закончилось. Суда их не удостоили: коллегия ОГПУ в Москве заочно, без вызова обвиняемых из Воронежа, Курска, Тамбова, Орла, вынесла внесудебный приговор. По точному заключению первого историка этого «Дела» А.Н. Акиньшина, «расправа поражает своей масштабностью и бессмысленностью по отношению к беззащитным людям. Пятеро приговорены к расстрелу, подавляющее большинство к заключению в концлагерь сроком от 3 до 10 лет и лишь несколько человек – к высылке в Северный край, Западную Сибирь, Казахстан» [88].