Текст книги "Конец авантюристки"

Автор книги: Сергей Рокотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Вот и свиделись, – густым басом нарушил гробовое молчание водитель. Его лицо было трудно разглядеть в кромешной темноте, но отчего-то оно показалось Верещагину очень страшным, каким-то рябым и со словно прижмуренным правым глазом. – Пути господни неисповедимы.

С этими словами он вытащил из кармана пистолет с глушителем и выстрелил в лоб Палому. Тот мешком грохнулся на землю.

– Так-то вот, – гулким, словно иерихонская труба, басом констатировал смерть стрелявший. – Господин Палый понес заслуженное наказание за свои многочисленные преступления, за убийство редактора газеты Прошиной, следователя Яницкого. К счастью, остались живы солдат Клементьев и полковник Николаев. Да, да, они остались живы, милейший, – усмехнулся он, глядя в глаза одуревшему Верещагину. – В отличие от бедной девушки Гали и капитана Клементьева, убитых по вашему приказу. В отличие от Андрея Полещука и Кирилла Воропаева, убитых по вашему приказу. В отличие от уничтоженных Максимова и трех бомжей, от Мызина, Юркова и ялтинского пьяницы Левки. Но тех убивал не Палый, он убил тех, кто их убивал. А вот кто убил Палого, я бы хотел спросить? Ну!!! – гаркнул он, вопросительно глядя на Верещагина.

– К-к-как это кто? – мямлил Верещагин. – По-моему, это сделали вы…

– Вы ошибаетесь, господин Шмулевич, – нахмурился его грозный собеседник. – Это сделал не я, а это сделали вы!

– Как это я? – ещё не осознал ужаса произошедшего Верещагин.

– А вот так, вы, и все!

С этими словами он вытащил из кармана куртки какую-то тряпку и грубо сунул её в нос Верещагину. Тот мигом потерял сознание. Затем стрелявший протер платком отпечатки своих пальцев на пистолете и сунул пистолет в ладошку беглому мэру, валявшемуся на земле.

А затем они сели в машину и уехали.

… Очнулся Верещагин лишь утром. Жутко болела голова, он даже не помнил, что произошло накануне. Он провел левой рукой по горящему лбу, но почувствовал, что в правой руке находится что-то металлическое и тяжелое. Он вздрогнул, словно ужаленный змеей и сразу вспомнил все.

Рядом валялся труп Палого с остекленевшими глазами и дыркой во лбу. А у него в руке пистолет с отпечатками его пальцев. Он отшвырнул пистолет, как какую-то гадину. Сунул руку в карман. Там он обнаружил два паспорта – российский и заграничный на имя Шмулевича Льва Абрамовича. Больше не было ничего – ни его собственного паспорта, ни денег. Лишь в левом боковом кармане пиджака он обнаружил один металлический рубль. Он бросился к трупу Палого. Сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда несколько фотографий – редактора газеты Прошиной, следователя Яницкого, солдата Клементьева и полковника Николаева. И, наконец, самое страшное – фотографию его дочери Лены шестилетней давности… Он понял – о н и знали все…

Дрожащими пальцами он положил фотографии обратно в карман Палого. И тут услышал чьи-то крики на дороге, проходящей совсем рядом.

– Сюда! Сюда! Вот он, держите его! Скорее!!!

Верещагин увидел бежавших к нему нескольких мужчин. Впереди бежал милиционер в форме с пистолетом наперевес.

Эдуард Григорьевич собрался с мыслями, подошел к пистолету, валявшемуся на жухлой траве, поднял его, передернул затвор.

– Стреляйте, товарищ лейтенант! – орал какой-то мерзопакостный мужичонка, несмотря на сентябрь, в зимней ободранной шапке на крохотной головке. – Стреляйте, он в вас целится… У, сволочуга позорная…

Но Верещагин не целился ни в лейтенанта, ни в мужичонку в шапке. Он открыл рот и сунул туда холодное дуло пистолета… На какое-то мгновение он увидел синее теплое море, золотой песок и бегущую к нему с распростертыми пухлыми ручками двухлетнюю дочку Леночку… И нажал курок…

11.

– Сколько же мы не виделись с тобой, доченька! – плакала Вера Георгиевна, обнимая Барбару, входящую в гостиную в длинном сером платье. Несмотря на просьбы жены, Генрих так и не выпустил тещу из кладовки. Кормил он её хорошо, тем же, чем питался и сам. Разумеется, после мэрских разносолов аскетическая пища Генриха не устраивала её, но, по крайней мере, она не голодала и получала все необходимые элементы питания.

– Мы не виделись с тобой с декабря девяносто второго года, – холодно констатировала факт Барбара. – То есть, почти семь лет. Однако, поскольку ты знаешь немецкий, мы должны говорить на этом языке, ведь Генрих не понимает по-русски. А у меня от него секретов нет.

Оторопевшая от холодности дочери, Вера Георгиевна сразу как-то сникла, потухла.

– Однако, мы вели с тобой переписку, – продолжала, уже по-немецки, говорить казенным языком Барбара. – Из которой я получила представление о тех преступлениях, которые совершились из-за сокровищ Остермана и которые привели… твоего мужа к креслу мэра. Должна тебе сказать, что из-за всего этого я лишилась своей дочери, я лишилась возможности жить на родине, даже посещать родину, так как боюсь оказаться в российской тюрьме. Чего ты хочешь от меня, объясни поконкретней…

– Но я уже объяснила господину Шварценбергу, – покосилась Вера Георгиевна на Генриха, сидящего с выпрямленной спиной словно истукан на стуле рядом с супругой. – Мне нужно перевести деньги с нашего счета в оффшорную зону. Я уже сказала ему, какая сумма там находится. Этих денег нам хватит на много поколений.

– А зачем они тебе? – равнодушно спросила Барбара.

– Знаешь что, Леночка, – скривилась Вера Георгиевна. – Не надо читать мне мораль. У тебя самой все рыло в пуху, – перешла она для красочности на русский язык, а потом снова попыталась, запинаясь от волнения, говорить по-немецки: – Когда все совершалось, ты была обо всем прекрасно осведомлена. Так что не делай из меня преступницу, а из себя святую. Не выйдет!!!

– А я и не делаю из себя святой. Я грешница, и готова платить за свой грех. По самому высокому счету… Своей жизнью готова платить…

– Но ты ещё не все знаешь! – закричала Верещагина. – Один оперативник капитан Клементьев пробрался в нашу виллу, выкрал меня и выбил из меня все показания про эту историю. Но про тебя я ничего не сказала, я молчала про тебя! И ты платишь мне такой благодарностью!

– Оперативника, разумеется, потом ликвидировали? – усмехнулась Барбара, с ненавистью глядя на мать. Та отвела взгляд. – А молчала ты про меня, потому что боялась за счет, на который переводились деньги, сначала за проданные сокровища, а потом многократно умноженные от ваших махинаций в Сибири.

– Я думала о тебе! – кричала Вера Георгиевна. – Я хотела, чтобы ты жила по-человечески, не так, как я! Эх ты, неблагодарная тварь!

– Ты сделала так, что я не могу спать по ночам! Ты сделала так, что несколько дней назад меня Генрих вытащил из петли! Ты сделала так, что моя дочь живет сиротой при живой матери! Будь ты проклята! Ты не получишь ни единой копейки из тех денег, их получит российское государство, и за ними уже приехали! Через полчаса эти люди будут здесь, и мы переведем эти деньги на счет одного российского банка. А для тебя могу сделать лишь одно – дать тебе возможность спокойно уйти отсюда. Это все, чем я могу тебя отблагодарить…

– Советую поторопиться, фрау. Если эти люди застанут вас здесь, я могу оказаться в очень глупом положении. Не говоря уже о вас, – вмешался Генрих.

– И куда же я теперь денусь? – тихо спросила Вера Георгиевна.

– Я не знаю. Видимо, тебе лучше будет вернуться в Россию, – сказала Барбара.

– С чем я туда вернусь? Отцом заинтересовалась Генеральная прокуратура. Он скомпрометирован до предела. Он снял свою кандидатуру на выборах мэра, которые состоятся через три недели. И это ещё при том, что мало кто знает про эту историю… Однако, узнали и о ней, – вспомнила Верещагина неудачный выстрел солдата Клементьева. – Так что, в России мне делать нечего.

– Деньги-то у тебя есть? – спросила Барбара. – Ну, кроме этого счета, разумеется. Про него изволь забыть.

– У меня есть двадцать тысяч долларов. Я положила их здесь в банк.

– Это немалая сумма, – заметил Генрих. – На них вы, экономно расходуя, можете прожить… Э-э-э, – он стал считать в уме… года четыре… Ну уж во всяком случае, три с половиной, фрау Вера.

– Разве это жизнь? – скривилась Вера Георгиевна. – Разве о такой жизни я мечтала?

– Но вы можете устроиться на работу. Я могу вам в этом посодействовать. Например, няней, русские няни очень ценятся в Германии, это благородный труд…

– Да пошел ты!!! – вдруг рявкнула авантюристка, переходя на русскую брань и вскакивая с места. – Сам работай няней, старый придурок!!!

– Что она такое говорит? – нахмурился Генрих. – По-моему, она просто бранит меня! Говорите по-немецки, фрау, я не потерплю в своем доме такого тона.

– Выпустите меня отсюда, – мрачно заявила Вера Георгиевна. – Вы меня больше не увидите.

Разговор был искусственно прерван сообщением охранника, что явились те самые господа из России.

– Ты можешь пройти черным ходом, – посоветовала Барбара. – Ты выйдешь незамеченной. Я не хочу, чтобы тебя арестовали. Иди…

– Спасибо и на этом, дочка, Бог отблагодарит тебя за твою доброту, – сверкнула глазами Вера Георгиевна, схватила свою сумочку из крокодиловой кожи и была такова…

…Она сняла деньги со своего счета и взяла билет до Нью-Йорка. Там её следы затерялись, и никто о дальнейшей её судьбе ничего не знает. Правда, один киноактер уверял на рауте у губернатора Семена Петровича Лузгина, что видел в одном нью-йоркском притоне грязную, опустившуюся, совершенно пьяную женщину, поразительно похожую на жену бывшего мэра Южносибирска Верещагина, которая в свое время угощала их в своем шикарном особняке. Киноактер сам-то зашел в этот притон в поисках сомнительных приключений и, не желая встречаться со знакомыми, сразу же покинул притон. Однако, его сведения вряд ли можно считать достоверными, ибо больше никогда они подтверждения не получили.

А огромная сумма в триста двадцать три миллиона долларов все-таки вернулась в Россию. И губернатор Лузгин выполнил многое из того, что обещал на выборах. Стали ремонтировать находящиеся в ужасающем состоянии дороги, отремонтировали несколько школ, больниц, детдомов. Для ветеранов труда открыли шикарный Дом престарелых в отремонтированном бывшем санатории обкома КПСС. И много ещё было проектов у вдохновленного губернатора, почувствовавшего вкус власти и денег, почувствовавшего себя хозяином края…

12.

Прошел месяц. На выборах мэра Южносибирска с большим преимуществом победил Юнус Абибуллаевич Рахимбаев, совершенно ошеломленный таким бешеным успехом. Губернатор Лузгин посоветовал новому мэру переехать в роскошный особняк, построенный Верещагиным. Но хитроумный Рахимбаев отказался. Ему не улыбалась мрачная судьба бывшего мэра, застрелившегося на лесной подмосковной опушке недалеко от Каширского шоссе прямо на глазах у собиравшихся арестовывать его милиционеров. Он остался в своей трехкомнатной квартире, используя государственную резиденцию лишь для приемов гостей. А особняк Лузгин презентовал за смехотворную сумму какому-то «новому русскому».

– Ты умный чувак, Юнус Абибуллаевич, – шепнул ему на приеме в честь вступления в должность Иляс. – Жаль только мы не можем посекретничать с тобой на каком-нибудь тюркском наречии… Говорили бы тет-а-тет, а никто бы вокруг ничего не понимал… Я неграмотный человек, а языки знаю, а ты…, – вздохнул он и исчез в толпе разряженных веселых гостей.

Солдат Клементьев окончательно поправился и пошел в учебку, где и проучился до самого Нового Года. И как ни отговаривал его Иляс, он настоял на том, чтобы его отправили служить в Чечню. И двадцать восьмого декабря его часть отправилась в район Грозного, где шли ожесточенные бои. На вокзале Гришку Клементьева провожали советник губернатора Лузгина господин Джумабеков и черноглазая Фатима.

– Береги себя, Гришенька, – плакала она. – У меня теперь, кроме тебя, никого нет. Отомсти за моих несчастных родителей, но только возвращайся живым…

– Он глуп, Фатима, – холодно заметил Иляс Джумабеков. – И только этим объясняется его упорное желание ехать в более, чем горячую точку. Ехал бы домой, в Краснодарский край, где его бедная матушка никак не может подобрать себе достойное жилище. Тут нужна мужская рука, а рука его младшего брата ещё слишком слаба. Не жалеет этот солдат никого из своих близких. Но… именно за это я его уважаю. Не уважать же лейтенанта Явных, который успел уже пристроиться на теплое место при новом мэре Рахимбаеве? А он, настоящий мужчина, этот глупый Григорий! – С этими словами он крепко, по-мужски расцеловал глупо улыбающегося Гришку. – Все, – подвел итог он. – Ты, Фатима, можешь оставаться здесь, а мне пора на службу. Старина Жерех, то есть, Олег Александрович, – поправился он, обращаясь к стоявшему сзади Жереху в длинной обливной дубленке рыжего цвета и огромной лисьей шапке. – Поехали отсюда. Нас ждет губернатор. А вы можете тут ещё поплакаться перед долгим расставанием…

… Незадолго до этого в квартиру Остерманов на Тверской улице позвонил какой-то иностранец. Нина Владимировна Остерман подошла к телефону. Иностранец, говоривший по-русски с сильным акцентом просил разрешения навестить их. Хозяйка пригласила его. Через час в дверях квартиры появился человек лет сорока в модном шерстяном пальто и без головного убора. Он попросил разрешения побеседовать с хозяйкой наедине.

Муж Нины Владимировны Владислав Николаевич Воропаев и двенадцатилетняя Вика сидели у телевизора и смотрели сериал «Зал ожидания». Через некоторое время они услышали из соседней комнаты удивленный возглас Нины Владимировны. Встревоженный муж бросился на этот крик. Открыл дверь.

– Ничего, – шептала Нина Владимировна. – Ничего, Владик, все в порядке, все в порядке. Где Вика? Где она, моя внучка?

Удивленный Воропаев видел, как по щекам жены текут слезы. В руках у неё было письмо, которое она поспешно попыталась спрятать в стол. Иностранец же невозмутимо глядел на взволнованную его сообщением женщину.

На столе Воропаев заметил большой толстый конверт, который Нина Владимировна машинально прикрыла дрожавшей от волнения рукой.

Вбежала и Вика, высокая, худенькая, очень похожая на свою мать…

– Что случилось, бабушка? – вскрикнула она.

– Мама, – шептала Нина Владимировна. – Твоя мама…

– Что мама? – вдруг похолодела девочка.

– Она… Она жива… Твоя мама жива… Она в Германии. Она зовет тебя к себе…

– Лена жива?! – вскрикнул Воропаев.

– Она жива, она все мне подробно описала. Ее родители поплатились за свои злодеяния. А она сходит с ума по Вике, она пыталась покончить с собой, потом она попала в аварию… Она хочет увидеть тебя, Вика… Вот её фотография… – Она протянула внучке фотографию Барбары фон Шварценберг, печально улыбающейся со снимка. На обороте было написано: «Любимой дочке Вике от страдающей по ней мамы». Вика зарыдала и уткнулась в колени бабушке, не зная, как ей реагировать на это сообщение. Имя матери не произносилось в этом доме, впрочем, как и имя отца. На все её вопросы о родителях, дедушка и бабушка отвечали односложно, неохотно и невнятно. Она знала только одно, что они умерли, что она сирота и кроме дедушки и бабушки у неё никого нет. А они очень сдали в последнее время, особенно бабушка, страдающая ишемической болезнью сердца. «Береги себя, Владик», – говорила она мужу. – «Когда я умру, а умру я очень скоро, у Вики, кроме тебя, не останется никого.» Воропаев утешал жену, но как врач он знал, что она говорит правду. Воропаев продал свою квартиру на Фрунзенской набережной, но этих денег все равно не хватало для операции жены за рубежом. И вот…

– Она прислала деньги, – прошептала Нина Владимировна. – Большие деньги… А на Новый Год приглашает нас всех к себе в Германию…

– Я не поеду, – нахмурился Воропаев, не в состоянии пока переварить эту неожиданную информацию.

– И я не поеду, – всхлипнула Нина Владимировна. – Но Вика… Наша Вика… У неё должна быть мать… Должна…

– Разрешите мне покинуть вас, – встал с месте иностранец. – Извините, у вас слишком интимный, семейный разговор. Я не могу при нем присутствовать. Координату герра и фрау фон Шварценберг я вам оставил. Вы можете связываться с ними любым удобным для вас способом…

С этими словами иностранец откланялся, галантно поцеловав руки Нине Владимировне и Вике и крепко пожав руку Владиславу Николаевичу. Оставшись одни, они молча смотрели друг на друга…

Эпилог.

… Тридцать первого декабря 1999 года, в последний день второго тысячелетия около шести часов вечера Барбара фон Шварценберг с мужем стояли в аэропорту Франкфурта на Майне и ждали прилета самолета из Москвы. Барбара беспрестанно справлялась, не задерживается ли самолет, ей вежливо улыбались, отвечали, что все в порядке и что самолет приземлится вовремя.

Наконец на табло засветились буквы, что самолет из Москвы приземлился. То же сообщение было сделано и по радио. Барбара прижалась к мужу, дрожа всем телом. Ее колотило, как в лихорадке.

– Успокойся, дорогая, успокойся, – говорил Генрих, однако, сам бывший не в лучшем состоянии.

Они почти бегом бросились к галерее выхода из самолета. Барбара вглядывалась в лица людей. Ей было это очень трудно, потому что слезы застилали ей глаза. Эта? Нет… Может быть, эта? Нет, конечно… Да где же она, наконец? Где она?

– Где же она, Генрих, где? – в отчаянии крикнула Барбара, хватая мужа за лацкан его серого длиннополого пальто. – Да сделай же что-нибудь! Ее нет, она не прилетела! Где она, моя доченька?! Где?!!!

– Я здесь, мама, – вдруг послышался около её правого уха звонкий девичий голосок. Барбара обернулась и увидела перед собой светловолосую девочку одного с ней роста, в короткой куртке алого цвета и темно-синих джинсах. – Ты что, меня не узнала? А я тебя помню…

Ошеломленные пассажиры глядели на эту душераздирающую сцену встречи двух родных людей, так долго не видевших друг друга… Стоявший в сторонке Генрих не скрывал слез, текущих по его бледным щекам…

…Через несколько часов после этих событий Константин Савельев вышел из квартиры следователя Управления Внутренних дел Павла Николаевича Николаева, уже изрядно подвыпивший. Они вместе провожали второе тысячелетие. Костя в очередной раз рассказывал Павлу о том, что произошло с ними в Южносибирске и Кобленце. Павел искренне радовался и постоянно подливал Косте водки. Тамара укоризненно глядела на пьющих мужчин.

– Я вас не гоню, Костя, но не хочу, чтобы ваша Наташа сделала мне втык. В конце концов, вы человек семейный и к Новому Году должны быть в форме. А поэтому прошу вас прийти к нам в следующем году вместе с женой. От души приглашаю, а пока…

– Гонит, гонит, – смеялся Павел. – А раз гонит, так и иди… И не просто иди, а иди, иди, иди…, – вспомнил он старый дурацкий анекдот.

– Вот я и пойду, пойду, пойду, – говорил, вставая, Костя. – Спасибо вам, Тамара. Угостили от души. Вы тоже к нам приходите. Да хоть завтра. А почему бы и нет?

– Нет! – взмахнул рукой Павел. – Мы соберемся на Рождество. Все! Договорились, и никакие возражения в расчет не принимаются! А пока, Константин, дуй по холодку, а то нам попадет обоим…

– А все же ты, Паш, гораздо быстрее пьянеешь, чем Костя, – заметила Тамара.

– Так он же младше меня на целых шесть лет. А это оч-чень большая разница. А потом, – подмигнул гостю Павел, – я устал, вымотался. Что у него за работа? Мотается туда-сюда по всяким там Германиям, разминается, развлекается, а я сижу, как проклятый, в кабинете с утра до вечера и выполняю свой служебный долг.

– А вместе делаем общее дело, – процитировал Костя фразу из любимого фильма.

– Эх, дело, дело, – вздохнул Павел. – Знала бы ты, Тамара, какое он сделал дело… Он отомстил за нашего дорогого Гришку Клементьева! И как отомстил… Нет, можешь убить меня на месте, но мы ещё выпьем! Все втроем выпьем шампанского!

Он принес бутылку шампанского, открыл её и разлил по бокалам, которые принесла Тамара.

– Давай, за Гришку младшего, – предложил Костя. – Чтобы он вернулся живым…

… Новогодний вечер был довольно теплым. Последний декабрь второго тысячелетия выдался на редкость мягким и малоснежным. До Москвы не дошел страшный ураган, принесший такие бедствия Западной Европе… В этот вечер был легкий морозец, падал пушистый снежок, спешили к праздничному столу одинокие пешеходы… Прибавил шагу и Костя, не желавший получать выговор от Наташи…

… Неумолимо подходило к концу второе тысячелетие…

… К А К И М О Н О Б У Д Е Т, Т Р Е Т Ь Е?!!! …