Текст книги "Трагедия адмирала Колчака. Книга 1"

Автор книги: Сергей Мельгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава первая
Союзники

1. Противогерманский фронт

Французский генерал Жанен, бывший в Сибири и командовавший там в период колчаковского Правительства союзническими отрядами, в воспоминаниях, напечатанных в «Le Monde Slave» [1924, XII, р. 228], упрекает русских в ксенофобии, которой они восполняют отсутствие подлинного патриотизма. Вряд ли, однако, эта характерная черта быта отдалённой уже от нас веками Московии может быть отмечена в России эпохи мировой войны. Русская история последних лет свидетельствует, скорее, нечто совершенно противоположное. Русскому народу и русской интеллигенции, пожалуй, можно послать другой упрёк – в излишнем доверии к политическому идеализму, которым будто бы руководствуется мир в своих международных отношениях.

Реалистический, не оторванный от жизни патриотизм, к сожалению, почти всегда бывает синонимом национального эгоизма. Он властно диктует оппортунизм в политике, как тому чрезвычайно образно поучают воспоминания о мировой войне одного из творцов независимости и первого президента освобождённой от австрийского ига Чехословакии. Защита национальных интересов в современной конъюнктуре людских отношений требует прежде всего национального себялюбия и умения использовать в своих национальных интересах складывающуюся международную обстановку. Вот, в сущности, девиз, которым руководились в своей деятельности проф. Масарик и его единомышленники. Своей цели они достигли. Русские в этом отношении всегда облекались в какой-то донкихотский панцирь верности трансцендентальному долгу, мало считаясь с конкретными условиями своей национальной действительности. Надо думать, что жизнь своим суровым уроком теперь научила и русских присущему всем народам национальному эгоизму.

История союзнической «интервенции» в России в годы гражданской войны ещё не написана. Во всяком случае, она неспособна возбудить энтузиазм русских патриотов, но, может быть, объяснит, почему глубокое разочарование охватило многих из тех, кто верил в то время в спасительность для России международного вмешательства демократии. «Всё более и более выясняется, – писал в своём докладе А.И. Деникину в конца октября из Сибири ген. Степанов – что союзники вступили в пределы России не ради спасения её, а, вернее, ради своих собственных интересов» [Очерки. Т. III, с. 108][195]195
  Тот же вывод делает в воспоминаниях и полк. Уорд, командовавший в Сибири английским батальоном: «Если бы мы обсудили вопрос о союзной интервенции прежде, чем вмешаться, я мог бы представить много доводов за то, чтобы нам остаться в стороне. Но… союзники стали вмешиваться для собственных целей» [с. 171].


[Закрыть]. Ныне объективно, пожалуй, можно сказать, что спасение России заключалось в своевременном выходе из войны в период ещё Временного правительства. Страна в революционную бурю должна была думать только о себе. Несколько искусственно взвинченный страх перед немецким империализмом, вера в творческую роль латинской культуры – носительницы мирового прогрессивного начала в противовес германскому реакционному[196]196
  Точка зрения, которую развивали во время войны Кропоткин, Чайковский и другие их современники, жившие в значительной степени концепциями, почерпнутыми из прошлого. См. мою книгу о Чайковском, гл. II.


[Закрыть] – не были оправданы последующими событиями. Развал России был результатом только войны. Только она вскормила и дала первенство большевизму. Судьба и в последний момент язвительно улыбнулась России: победа Антанты над Германией в создавшихся условиях обрекла Русскую державу на временное, по крайней мере, умирание. И вполне понятным становится то «волнение», которое испытал в Омске, по словам Гинса, временный председатель Директории Н.Д. Авксентьев при известии о капитуляции Германии. «Я вполне понимаю, – замечает Гинс, – продержись Германия несколько больше, союзная помощь России вылилась бы в иные формы» [I, с. 296].

В книге, посвящённой деятельности Н.В. Чайковского в годы революции и гражданской войны, я останавливался уже более или менее подробно на характеристике общественных настроений в связи с образованием двух политических центров – «Союза Возрождения» и «Национального Центра», где с наибольшей последовательностью и отчётливостью проводилось непризнание Брест-Литовского мира и идея осуществления так называемого Восточного противогерманского фронта. В сознании политических деятелей, примыкавших к указанным организациям, этот противогерманский фронт становится одновременно и антибольшевицким. Вернее, ударение делалось на последнем.

Здесь не было «лицемерия», как неудачно назвал Авксентьев в позднейшем письме (1919) из Парижа партийным товарищам на Юг политику «интервенционистов» [письмо напечатано было в «Прол. Рев.», № 1]. Продолжение войны своими слабыми силами, конечно, не мыслилось как нечто ударное в отношении Германии. Возрождение общей с союзниками борьбы могло бы ослабить захват Германии России и её попытку черпать преимущественно продовольственную помощь в стране, всё же необычайно обильной натуральными благами. Восточный фронт был как бы моральной помощью в общем деле со стороны тех, кто не изменял принятым обязательствам и не считал с своей стороны ликвидированными и обязательства союзников в отношении России[197]197
  Мнения толпы редко бывают вдумчивыми. За границей часто после внешнего «предательства» «имя России становилось анафемой» [из письма Набокова Вологодскому 22 мая 1919 г. – у Субботовского. С. 30].


[Закрыть]. Таким образом, не одни только идеалистические мотивы двигали сознанием тех, кто пытался создать противоядие против Брестского мира, – были мотивы и вполне реалистические. Главным образом, сознание, что выход России из войны должен невыгодно отразиться на её интересах в момент заключения мирного договора: Россия не будет иметь голоса на мирном конгрессе. Руководило то же самое чувство, которое в своё время было и у чешских патриотов. Мы могли бы до некоторой степени повторить слова, сказанные представителем московских чехов 15 августа 1914 г.: «Чехия должна быть добыта чешским войском – для того чтобы на мирной конференции мы могли выступить с требованием самостоятельности, обосновывая наши требования нашим участием в вооружённых действиях. В этом задача наших добровольцев»[198]198
  Лазаревский Вл. Россия и чехословацкое возрождение. Париж. С. 25. Адм. Колчак в своих показаниях о времени, предшествующем перемирию с Германией, говорит: «Я… в первое время надеялся, что в случае, если нам удастся достигнуть известных успехов на фронте, мы будем приглашены на мирную конференцию, где мы получим право голоса для обсуждения вопроса о мире» [«Допрос». С. 188].


[Закрыть].

П.Н. Милюкову [Россия на переломе] возобновление Восточного фронта, о чём, как мы знаем, реально думал и ген. Корнилов, с военной точки зрения представляется фантастическим предприятием. Конечно, всё зависело от того, насколько активны в этом отношении будут союзники. Сами по себе русские силы были слишком маломощны для осуществления столь сложной задачи. «Восточный фронт» не означал непременно отдалённую Сибирь (эту презумпцию делает Милюков) – он должен был возникнуть там, где обстоятельства складывались наиболее благоприятно. К лету 1918 г., когда у союзников уже намечался более или менее реальный план «интервенции», условия действительно благоприятствовали во многих отношениях Сибири. Но союзные власти к этому решению шли медленно и с колебаниями. Туго внедрялось в их сознание известное единство в данный момент немецко-большевицкой проблемы, что уже достаточно отчётливо отливалось в представлении большинства русских политиков. В оценке этой слитности было, конечно, значительное преувеличение. Но так в то время воспринималась действительность. Я отошлю читателя к тому дневнику современника – «Немцы в Москве в 1918 г.», который был мною напечатан в № 1 заграничного «Голоса Минувшего» (1926). Я сопроводил его статьёй под заголовком «Приоткрывающаяся завеса». Здесь, между прочим, впервые была опубликована конфиденциальная нота мин. ин. дел Ф. Гинце 27 августа 1918 г., адресованная Иоффе, которая подтверждала и ставила некоторые дополнительные пункты к Брестскому миру. Напомню, что § 5 ноты гласил: «Германское правительство ожидает, что Россия применит все средства, которыми она располагает, чтобы немедленно подавить восстание ген. Алексеева и чехословаков. С другой стороны, и Германия выступит всеми имеющимися в её распоряжении силами против ген. Алексеева»[199]199
  23 июля Чичерин этого требовал от заместителя Мирбаха Гельфериха [Деникин. III, с. 115].


[Закрыть]. Французский журнал «Revue d’histoire de la guerre mondiale» перепечатал этот документ, осторожно оговорившись, что редакция не принимает ответственности за подлинность… И что же? Очень скоро гамбургский журнал иностранной политики «Europaische Gesprache» напечатал ноту Гинце уже по немецким источникам. Таким образом, отпали споры о её апокрифичности[200]200
  Раньше выдержки из этой ноты были напечатаны у Деникина в III т. «Очерков». Автор получил сообщение о ней в сентябре 1918 г. из Москвы.


[Закрыть]. Загадок и тайн ещё много в этой сумеречной эпохе. Завеса до сих пор ещё не раскрылась. Но, поскольку в нашем распоряжении имеются материалы, мы имеем право говорить об известном единстве германо-большевицкой проблемы перед русским общественным мнением того времени.

Подобным единством объясняется та лёгкость, с которой в демократических кругах была принята идея «интервенции». По традиционному восприятию догм политического катехизиса, она должна была претить демократическому сознанию. Но этого не было. Интервенцию готовы были приветствовать не только «цензовые» элементы[201]201
  «В июне весь Харбин был полон воплями о необходимости для спасения России призвать союзников» [из доклада ген. Степанова А.И. Деникину].
  Демократическое совещание 20 июня по вопросу о «помощи, которая должна быть оказана» союзниками, постанавливает: союзники коллективно должны гарантировать территориальную неприкосновенность и суверенные права Российского Государства и невмешательство во внутренние политические вопросы. Харбинские эсеры со своей стороны декларируют необходимость союзнической помощи для воссоздания фронта против Германии [Гутман. Россия и большевики. I, с. 310–311].


[Закрыть]. «Русская демократия с безбоязненной радостью может встретить… эшелоны иностранных войск», – писала, выражая в значительной степени общее мнение противобольшевицкой демократии в Сибири, челябинская «Власть Народа», редактируемая известным соц.-дем. Е. Маевским, по поводу обязательств, которые принимало на себя позднейшее августовское обращение Великобритании к русскому народу. Это была не «интервенция» в точном смысле слова, не вмешательство во внутренние дела чужой державы. В теории это была кооперация сил, причём для одной стороны выдвигалась проблема противогерманского фронта, для другой – противобольшевицкого[202]202
  Надо сказать, что в некоторых антибольшевицких кругах, преимущественно в эсеровских, как мы это неоднократно увидим, любили иногда больше, чем надо было, подчёркивать связь интервенции с противогерманским фронтом. Вероятно, эту черту и назвал Н.Д. Авксентьев «лицемерием». Тут приходится видеть своего рода самооправдание перед догматическим восприятием демократических традиций. Впоследствии подобная точка зрения действительно ставила в ложное и противоречивое положение тех представителей левой демократии, которые слишком мало доверяли актуальным внутреннерусским силам и склонны были делать ставку спасения России почти исключительно на помощь извне. Характерно, что те из них, которые возражали против интервенции, отнюдь не возражали по существу. Например, Якушев в очерке «Дальневосточное самоуправление в борьбе за власть» приводит речь большевизанствующего эсера Медведева на чрезвычайном приморском областном земском собрании во Владивостоке. Он говорил: «Не страшно, конечно, само по себе занятие иностранцами нашего края, если бы они пришли сюда действительно только для того, чтобы навести у нас порядок… но ведь мы знаем, что одним этим они не удовлетворятся: они ведь преследуют свои интересы, а эти интересы… совпадают с интересами некоторой части нашего общества, которая настроена против советов и их власти» [«Местное Самоуправление». – Труды Об-ва в Чехосл. Прага, 1926, т. III, с. 196].


[Закрыть]. Для успеха в русском общественном мнении идеи международного вмешательства противосоветский фронт должен быть поставлен ясно и отчётливо. Наша борьба с большевизмом «не должна быть завуалирована» – это подчёркивает член военной миссии майор Пишон в докладе, представленном после поездки в Сибирь, 4 апреля 1918 г. французскому посланнику в Пекине [с. 55]. При таких условиях интервенция не вызовет противодействия. Другими словами, «свои» ближайшие, непосредственные «интересы» союзников не должны были грубо превалировать над интересами других. От дипломатии требовалась некоторая прозорливость.

2. Политика колебаний

В борьбе, которая шла в руководящих политических кругах Запада по вопросу о тактике в отношении России с момента захвата власти большевиками, первенствующее значение имела проблема подчинения советской власти германским императивам. Плохо осведомлённые о положении дел, мало разбирающиеся в сложной конъюнктуре русских отношений, иностранные политики шли по извилистым тропам. П.Н. Милюков так характеризует позицию союзников: «…до заключения Брестского мира союзники пробовали использовать даже и большевиков против Германии. После Бреста эта надежда отпала. Тогда на очередь стал – в апреле и в мае – новый план союзников для достижения той же цели, т.е. для удержания возможно большего количества германских солдат на Восточном фронте. Это был план воссоздания нового «Восточного фронта» где-нибудь внутри России… Россия при этом являлась не целью, а лишь средством, и притом средством временным, даже кратковременным. Этим объясняется внутренняя несерьёзность, почти авантюризм союзнических планов, явная невыполнимость дававшихся ими обещаний, лёгкость нарушения этих обещаний и вообще пренебрежительное отношение к недавнему союзнику, переставшему быть полезным. Отношение это впервые глубоко возмутило против союзников русское общественное мнение без различия партий» [с. 18].

Будучи прав в оценке союзнической тактики и впечатления от неё в русских общественных кругах, Милюков далеко неточно излагает перелом в политике союзников. Колебания продолжались вплоть до лета 1918 г. Отсюда противоречивые шаги, лишавшие какой-либо устойчивости междусоюзническую тактику: после Брестского мира неофициальные переговоры с большевиками пошли даже одно время усиленным темпом: Один из большевицких историков, М. Левидов, проделал чрезвычайно важную работу для истории первого подготовительного периода интервенции [К истории союзной интервенции]. Он исследовал не только официальные документы[203]203
  Английские «парламентские отчёты»; документы о «русско-американских отношениях» и др.


[Закрыть] и имеющиеся уже воспоминания, но и газеты того времени – всего 42 органа. В результате получилась довольно яркая картина тех этапов, по которым проходила официальная и неофициальная мысль о военной интервенции в России или, вернее, о помощи русским для воссоздания Восточного фронта[204]204
  Выводы Левидова нам не нужны – слишком казённый характер они носят. Но и здесь следует отметить, что книга Левидова выделяется своей серьёзностью и отчасти тоном среди советской литературы. Приходится пожалеть, что до сих пор не появилось продолжения работы.


[Закрыть]. Пользуясь данными, приведёнными в книге Левидова, и отчасти их дополняя, наметим в самых коротких чертах эти «этапы» интервенционной политики Англии, Франции, Америки и Японии.

* * *

Первый этап – это время, непосредственно примыкающее к большевицкому перевороту. Если орган английских «милитаристических» кругов – «Глоб» высказывает накануне переворота удивление тому, что союзники беспомощно наблюдают, «как Россия сама себе перерезывает горло»; если «Морнинг Пост» по получении известий о перевороте занимает определённую противобольшевицкую позицию и пишет: «Последователи Ленина – будет ли долгим или нет их существование – являются определёнными врагами Антанты и открытыми друзьями Германии. Никаких дел поэтому с ними быть не может. Перед союзниками лишь одна задача – установить какими-нибудь средствами связь с русским народом и с теми его элементами, которые остаются верными союзникам»; если возникает уже мысль о возможности вмешательства Японии[205]205
  В декабре, как известно, произошла первая высадка японцев во Владивостоке в целях охранения военного снаряжения союзников. По-видимому, высадка была совершена по собственной инициативе, но она не была случайной и изолированной, как говорит Левидов. Показательно, что подготовка внедрения японцев началась гораздо раньше. У Субботовского [с. 136] приведена, напр., телеграмма комиссара Врем. прав. Русанова от 17 июня 1917 г. о том, что во Владивосток непрерывно прибывают из Кореи под видом рабочих и лиц разных профессий японские жандармские чины и агенты секретной полиции.


[Закрыть] – английское правительство, скорее, стремится сохранить нейтралитет в русских делах: Россию надо предоставить на время самой себе.

Французское правительство сразу приняло тактику бойкота в отношении Советского правительства. 12/25 ноября шеф военной миссии в России ген. Лаверн довёл до сведения ген. Духонина полученную им телеграмму, которая гласила, что «Франция не признает власти Совета Нар. Ком.» [«Накануне перемирия». – «Кр. Арх.». XXIII, с. 215].

Официальная Америка довольно упорно молчала о России, склоняясь в лице Вильсона, скорее, к признанию советской власти. Поэтому американские представители в России – глава военной миссии ген. Джедсон и глава Красного Креста Томпсон – держат себя не только «относительно лояльно», но и завязывают сношения с Советским правительством в целях «разъяснения некоторых недоразумений». В январе и в Англии (Ллойд Джордж) намечается склонность к признанию советской власти для того, чтобы помешать Брестскому миру… Левидов даёт соответствующей главе наименование «Весна в январе». Никогда волна интервенционистских планов «не была на таком низком уровне, как в январе и в половине февраля 1918 г.».

На пользу сближения с Советским правительством работают три союзных представителя: английский консул Локкарт, член французской военной миссии кап. Садуль и представитель американского Красного Креста Робинс. Садуль сумел повлиять и на французского посла Нуланса, которого большевицкий историограф называет подлинным отцом интервенции. Под влиянием Робинса, сносившегося с Троцким, американский посол Фрэнсис неформально уведомил «большевицких лидеров», что в случае, если перемирие будет окончено и Россия будет продолжать войну, он рекомендует своему правительству формальное признание фактической власти правительства народных комиссаров и «всю возможную поддержку и помощь».

Разговоры были впустую. Мир всё-таки был подписан – формула Троцкого «не мир и не война», была отклонена[206]206
  Масарик ошибается, утверждая, что Троцкого не было при голосовании о Брест-Литовском мире. Большевики издали в 1921 г. все протоколы ЦК партии за это время. Троцкий на всех заседаниях присутствовал и участие в голосовании принимал, – он был в решительном заседании 23 февраля среди четырёх «воздержавшихся» (Дзержинский, Крестинский и Иоффе). Против голосовали: Бухарин, Урицкий, Бубнов и Ломов. За принятие германского предложения высказалось 7 во главе с Лениным. Троцкий своё воздержание мотивировал необходимостью «не препятствовать созданию большинства для получения единой линии» [Протоколы ЦК. С. 252–253].


[Закрыть]. В дни окончательного обсуждения Брестского мира можно отметить одну любопытную деталь, показывающую, как наивны были союзнические представители в Москве. Протокол ЦК партии большевиков, где тогда решались все основные вопросы, отмечает доклад Троцкого 22 февраля «о предложении французов и англичан» содействовать «в войне с немцами». Троцкий оглашает «ноту французской военной миссии». Бухарин считает, что «недопустимо пользоваться поддержкой какого бы то ни было империализма». Троцкий возражает: «Государство принуждено делать то, что не сделала бы партия». Разрешает спор отсутствовавший Ленин с обычной для себя аморальностью: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма» [Протокол № 42[207]207
  Комментатор «протоколов» говорит, что самой «ноты» не удалось найти… Не было ли этой «нотой» то телефонное сообщение Нуланса Троцкому, о котором говорит Садуль: «В вашем сопротивлении против Германии вы можете рассчитывать на военную и финансовую поддержку Франции». Садуль передаёт в письме к А. Тома, что миссия под угрозой немецкого наступления на Петроград накануне подписания Брестского мира согласилась предоставить в распоряжение Троцкого известное число офицеров и солдат, чтобы восстановить разрушенные железные дороги, ведущие к столице, и организовать отряды для её обороны [Notes surla revolution bolchevique. P. 320].


[Закрыть]].

Мир, однако, ещё не ратифицирован. Робинсу дают понять, что ратификация в значительной степени зависит от отношения американского правительства к вопросу о поддержке советской власти… Другими словами, на всякий случай ставка делается надвое. 5 марта Троцкий передаёт американскому правительству ноту, где ставит вопрос: «Может ли советское правительство рассчитывать на поддержку Соед. Штатов, Великобритании и Франции в его борьбе против Германии». Не будем забывать, что на том же заседании ЦК партии, где были приняты немецкие условия (18 февраля), единогласно было постановлено: «Готовить немедленно революционную войну». С своей стороны, Локкарт имеет «длинное интервью» с Троцким и готов уже дать всякие авансы большевикам. «Троцкий осведомил меня, – пишет Локкарт, – что на съезде советов 12 марта будет, по-видимому, объявлена священная война Германии или предпринят такой шаг, который сделает неизбежным объявление войны со стороны Германии»[208]208
  Анишев [Очерки истории гражданской войны, 1921] приводит официальные большевицкие данные о том, что англичане предлагали советской власти по 100 р. в месяц за каждого солдата, если советская власть согласится продолжать войну с Германией.


[Закрыть]. Локкарт убеждает не предпринимать никаких враждебных по отношению Советского правительства шагов, так как не исключена возможность «прямого приглашения» американскому и английскому правительствам принять участие в защите Владивостока, Архангельска и т.д. Всякое враждебное действие лишь усилит германское влияние в России[209]209
  Набоков в «Воспоминаниях дипломата» свидетельствует, что Англия в это время была близка к официальному признанию советской власти [с. 190].


[Закрыть].

Как Троцкий умел втирать очки своей «священной войной», показывает тот факт, что даже известный писатель, определённый антибольшевик Гарольд Вильямс, «конфиденциальный агент британского правительства», по словам большевиков, уверовал, что «особенности революционной тактики большевиков не позволяют им принять этот мир как окончательный»… «В настоящее время, – сообщает он Министерству иностранных дел, – большевики являются единственной партией, обладающей в России действительной силой. Национальное возрождение в России вполне вероятно, и своей агитацией большевики могут помочь этому возрождению… Слухи о предполагаемой якобы интервенции в Сибири увеличивают чувство унижения во всех классах и переносят чувство гнева русского населения с немцев на союзников и ставят в опасность наши будущие интересы в России». Для большевиков всё это ловкие шаги дипломатии. Впоследствии в «Известиях» (22 июня) Троцкий в полном противоречии с тем, что говорилось, а вскоре и делалось, заявлял: «С тех пор, как англо-французская печать стала настаивать на необходимости военного вмешательства союзников в русские дела, чтобы побудить нашу страну к войне с Германией, я… заявил, что к вмешательству союзных империалистов мы не можем относиться иначе, как к враждебному покушению на свободу и независимость Сов. России»[210]210
  Троцкий. Как вооружалась революция. Т. I, с. 199.
  Вся фальшь большевицких выступлений обнаруживается достаточно отчётливо. Бар. Будберг в дневнике имел полное основание сказать по поводу «демократического» совещания в Харбине 18–20 июня, на котором пролетарские представители заявили протест против приглашения союзников, что в этом протесте «ничего патриотического или национального нет». Просто они понимали, что с «прибытием союзников конец всяким надеждам на восстановление здесь совдепии» [XIII, с. 224].


[Закрыть].

* * *

Шаги советских дипломатов объясняются в значительной степени угрозой выступления Японии, по поводу которого идёт в то время «ожесточённая борьба» в кругу союзников. Сведения об этом доходят до Москвы, и Фрэнсис телеграфирует своему правительству 9 марта: «Я опасаюсь, что если съезд ратифицирует мир, то это явится результатом угрозы японской оккупации Сибири… Троцкий сказал, что Япония, естественно, убьёт возможность сопротивления Германии и может сделать из России германскую провинцию»… «У меня нет достаточных слов, – добавляет Фрэнсис в другой телеграмме, – для того, чтобы охарактеризовать всё безумие японской интервенции». Фрэнсис почти убеждён в том, что, если не будет угрозы японской опасности, «съезд советов откажется ратифицировать этот мир».

Садуль с своей стороны убеждает Тома, что французские специалисты могут помочь большевикам создать «новую добровольческую армию» против немцев.

Актуальность японского выступления стояла в связи с февральскими агрессивными планами ген. Гофмана. 26 февраля в американской прессе появилось интервью с маршалом Фошем на тему о том, что в ответ «Япония должна встретить Германию в Сибири». Газеты лондонские и парижские начинают усиленно комментировать возможность со стороны Японии предпринять «действенные» шаги. «В парижских политических кругах, – передаёт корреспондент «Дэйли Мэйл», – все взгляды обращены на Японию». Агентство «Рейтер» официозно сообщает, что «занятие Германией Петрограда… может означать, что в ближайшие пять-шесть недель Германия захватит богатые области Сибири и Сибирскую железную дорогу». В это время, а не в 1917 г., как пишет Милюков, и было сделано Японией предложение союзникам о совместном выступлении – фактически это обозначало самостоятельное выступление Японии по «мандату» союзников. Однако этому решительно воспротивился Вашингтон. В «неопубликованной», но сообщённой Фрэнсису ноте Вильсона японскому правительству 3 марта подробно разбирались мотивы противодействия японской интервенции со стороны Соед. Штатов[211]211
  «Опубликованное интервью и пропавшая нота» – так называет Девидов соответствующую главу своего исследования.


[Закрыть]. Учитывая «риск германского вторжения», американское правительство не считало целесообразным интервенцию главным образом потому, что такая «интервенция» вызвала бы «горячее возмущение» в России. В действительности позицию Соед. Шт. диктовали не только альтруистические и демократические принципы, но и исконный «неустранимый антагонизм» между американцами и японцами. «Нота» Вильсона задержала решение вопроса, но не сняла его с очереди. Напр., 11 марта в газетах появляется заявление Сесиля: «У нас есть сведения, что Германия организует военнопленных в Сибири… было бы весьма глупо, если не преступно, если мы не сделаем всех возможных шагов для того, чтобы предупредить германское нашествие на восток… Я полагаю, что было бы весьма разумно, если бы мы искали поддержки для этой цели у Японии» [с. 66]. Но в то время договориться союзники не могли, как это определённо явствовало из речи Бальфура в палате общин 14 марта. Английская пресса, комментируя эту речь, указывала, что «японская интервенция возможна с согласия не только всех союзников, но… и здоровых элементов России».

Между тем в России выступление японцев вызвало действительно почти всеобщее недоверие и протест – не так далёк был от истины Локкарт, телеграфировавший в Форен Оффис: «Вы не можете себе представить, какие чувства вызывает японская интервенция. Даже кадетская печать, которую нельзя обвинить в симпатиях к большевикам, громко осуждает это преступление против России». Совершенно несуразно поэтому утверждение покойного Гурко, что «Союз Возрождения», отстаивавший идею создания Восточного фронта, «обратился с просьбой к Японии об оказании помощи своими войсками на русской территории»[212]212
  Воспоминания «Из Петрограда через Москву, Париж»… – «Архив Рус. Рев.». XV, с. 14.


[Закрыть]. Когда это было? Когда в апреле произошло частичное и самостоятельное выступление Японии во Владивостоке, в виде репрессии за убийство японского коммерсанта, Центр. Комитет нар.-соц. партии выступил перед старшиной иностранного Дипломатического корпуса с решительным протестом против действий японцев[213]213
  Мякотин В.А. Из недавнего прошлого [«На чужой стороне». II, с. 188]. Автор ошибочно этот протест относит к более раннему времени. Десант вызвал протест и всех местных организаций [«Кр. Арх.». XXIX, с. 115].


[Закрыть]. Недоверие к Японии столь глубоко проникло уже в сознание русского общества, что позже, когда фактически союзническая «интервенция» началась, в Сибири отряды союзников встречаются населением «с энтузиазмом», а японские недоверчиво, холодно, даже враждебно»[214]214
  Из телеграммы Вологодского и Гинса из Владивостока в Омск в сентябре 1818 г.


[Закрыть].

Находившиеся за границей русские дипломатические представители, Бахметьев и Маклаков, считали своим долгом предупредить союзников об опасности такой интервенции. Мартовская пропаганда потерпела фиаско, тем более что в самой Японии далеко не было единства по вопросу об интервенции… В истории не приходится задаваться вопросом о потерянных возможностях. Президент Масарик считает, что «для борьбы с большевиками была одна возможность: мобилизация японцев» [I, с. 216]. Представитель французского командования на Востоке Гинэ, с именем которого нам не раз придётся встретиться, – он был самым ярким проводником идей интервенционной помощи России – с своей стороны утверждает, что «неустранимый антагонизм между американцами и японцами» помешал «низложить русский большевизм»[215]215
  En mission a travers de Lenine. Париж, 1921.


[Закрыть]. Прошло более десяти лет. И картина будущего ещё не ясна. Есть вера в возрождение мощи России, но имеется ли твёрдое знание? И только потомки наши смогут положить на весы: развал России и возможное её спасение, допустим, даже при условии потери, может быть только временной, той или иной территории на Дальнем Востоке. Никакие, конечно, фразы о дружелюбии, никакие международные гарантии не могли охранить от фактического захвата при активной японской интервенции. Кто был прав: те ли, кто склонялся к ставке на Японию, или те, кто видел в её выступлении только угрозу целости России? Ответит на это только будущее. Жертвы и страдания иногда бывают необходимы в истории… Может быть, более прав был американский журналист Кольфорд, писавший: «Никакой логической связи между японской интервенцией в Сибири и положением в европейской России не было». Все последующие факты, скорее, показывают, что Япония, в конце концов, не задавалась сколько-нибудь широкими целями, а «просто имела в виду создать для себя точку опоры на Дальневосточном побережье для целей будущего» [с. 93].

Обезопасить всякого рода интервенцию могла только солидарность русской общественности. К ней и призывал Г.Н. Потанин в своём известном обращении к Сибири 13 марта. Он писал: «Сибирь в опасности. С востока в её пределы вступают иностранные войска. Они могут оказаться нашими союзниками, но могут также отнестись к нашим общественным интересам совершенно своекорыстно; это будет зависеть от того, как сибирское общество проявит себя в этот роковой момент». И Потанин призывал к деятельному участию в устройстве своей Родины; призывал «отбросить на время в сторону политические лозунги, которые разъединяют нас, и соединиться исключительно на почве интересов Сибири» [«Хроника». Прил. 20].

* * *

В упомянутой речи Бальфура 14 марта говорилось: «Большевицкое правительство – я полагаю – искренне желает сопротивляться германскому проникновению». Вера в эту «искренность» продолжает руководить политикой союзников. Как это ни странно, но именно после ратификации Брест-Литовского мирного договора начинается фактическое сотрудничество союзных миссий с большевицким правительством. «Моё правительство, – заявляет Фрэнсис, – готово оказать помощь всякому правительству в России, которое выступит с серьёзным и организованным сопротивлением против германского нашествия» [с. 84]. Осуществляется как бы план очень скоро самоопределившегося в сторону коммунизма Садуля. «Сотрудничество союзных миссий с большевиками в целях организации армии началось… Несколько офицеров будет находиться непосредственно у Троцкого. Они составят своего рода военный кабинет, который будет иметь наблюдение над действиями военного комиссариата», – пишет Садуль Тома 26 марта [Notes… р. 272]. Аналогичное телеграфирует из Москвы Робинс Фрэнсису в Вологду: «Французская миссия приняла предложение Троцкого и назначает офицеров для инспекторской работы в советской армии»[216]216
  Между прочим, Троцкий был весьма не прочь использовать американскую миссию инженера Стевенса, прибывшего с 400 техниками при Врем. прав. для железнодорожной организации и уехавшего во Владивосток после большевицкого переворота. Миссии Стевенса приказано было вернуться в Москву.


[Закрыть]. Чем дальше в лес – тем больше дров. Троцкий санкционирует с начала апреля сотрудничество союзников и «красной гвардии» для защиты Мурманской железной дороги от «белогвардейцев и их германских союзников» (подразумеваются финляндские войска Маннергейма) в целях помешать немцам получить новую морскую базу на Ледовитом океане. С согласия большевиков должен произойти морской союзнический десант в Мурманске. И тот самый Локкарт, который скоро будет замешан в «заговоре» против советской власти и арестован, тот самый Локкарт, которого большевицкие чекисты в своём официальном органе «Еженедельник ВЧК» открыто будут предлагать подвергнуть физическим пыткам, чтобы узнать подноготную «заговора», дело которого начало полосу красного террора, с убеждением пишет Робинсу, подводя итоги стараний Советского правительства на пути соглашения в сотрудничестве с союзниками: «Вы согласитесь со мной, что всё это непохоже на действия германского агента и что попытка союзной интервенции с помощью и с согласием большевицкого правительства является желательной и возможной». Письмо датировано 5 мая. Так долго длится уже неестественное «сотрудничество». Садулю рисуется фантастическая перспектива привлечения к борьбе с немцами и большевиков, и их противников, которые «пришли бы работать не с большевиками, а с нами (т.е. союзниками) и параллельно с большевиками». 10 мая он рекомендует Тома сделать официальное обращение от имени Антанты по этому поводу. А для того чтобы этот жест имел бы серьёзное значение, необходимо, чтобы ему предшествовала «высадка союзников в Белом море и их продвижение в Сибирь» [с. 249][217]217
  Ещё раньше Садуль уверял, что под некоторыми условиями от Временного правительства можно получить согласие на японскую интервенцию.


[Закрыть]. В такие причудливые формы выливалась идея «интервенции».

Япония вновь интересует европейское общественное мнение. Ещё в конце марта Лондонская конференция рабочей партии выслушивает речь Гендерсона об условиях, при коих была бы приемлема японская интервенция: одобрение большинства русского народа, согласие союзников и Китая, гарантия японской незаинтересованности. Но несколько неожиданно Япония поставила Америку и Европу перед совершившимся фактом: 4 апреля во Владивостоке высадился японский десант. Официально он мотивировался защитой против организующихся в Сибири военнопленных.

С добросовестностью учёного президент Вильсон поручает своим представителям выяснить мнение различных политических партий в России по вопросу о вооружённой японской интервенции для отражения германской угрозы, а вместе с тем роль в Сибири немецких военнопленных. В Европу проникает слух о том, что с ведома и одобрения советской власти для борьбы против союзников вооружено уже 200.000 военнопленных. В этом видят реальный контроль Германии над деятельностью советской власти, что, естественно, в корень разрушает концепции московских «друзей» советской власти. Противогерманское сотрудничество союзников с большевиками начинает отражаться очень уродливо в кривом зеркале действительности.