Текст книги "Сокровища России"

Автор книги: Сергей Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА 16. Танькины заморочки.

Рекламная акция в Лондоне денег лично Эдику не принесла. Деньги за проданные копии ушли государству и музею, то есть, Пузыреву. Сколько он там хапнул, понятно, не скажет, но Эдик понадеялся, что много, и подвалил, забыв, что количество денег лишь увеличивает жадность. Пузырев дал только десять тысяч и чего-то еще бурчал. Эдик просил стольник – именно столько требовалось на покупку загородного дома с участком подальше от Москвы.

– Сто тысяч долларов, – бухтел Пузырев себе под нос. – Нашел миллионера.

– Олигарх олигарху – друг и товарищ, – уныло сказал Эдик. – Иван, ну дай стольник. Надо же. Мальчишки заели.

Пузырев нахмурился, заговорил официально – так проявлялась крайняя степень недовольства, даже обиды:

– Эдуард Максимович, возможно, вы считаете себя в праве требовать эти сто тысяч, но я считаю по-другому. Хватает вам и мальчикам вашим – с горшковской коллекции. Позвольте напомнить – я ни цента не получил с нее, хотя договаривались о равной доле.

Эдик опешил.

– При чем тут горшковская коллекция? Мне пока некогда ею заниматься. Если Танька с Иваном чего и продали, по мелочи, то и черт с этой мелочью.

– По мелочи? – На толстом лице Пузырева змеей разлеглась усмешка.

– Я б знал, если что ценное, – раздраженно сказал Эдик. – я же с реставраторами работаю, все копии идут через мои руки.

– А зачем вам теперь копии, если можно продавать оригиналы? Горшков умер месяца два назад. Вы что, не знали?

– Не знал. Это новость…

– И Татьяна Витальевна вам ничего не сказала? – у Пузырева не голос, а сплошное недоверие.

– Ничего. – Эдик задумался. – Да я занят все время. Я ее редко вижу. Здороваемся только. Поговорить некогда. Наверно, я был в командировке.

– Я не был в командировке, – с остаточной обидой сказал Пузырев, – и я подошел к Татьяне Витальевне с некоторыми вопросами. Во-первых, коллекция завещана музею. Во-вторых, наша договоренность о половинной доле. В-третьих, вопрос продажи – кто будет этим конкретно заниматься. И ваша рыжая заявила в ответ, чтоб я катился. Я так понял, что это с вашей подачи.

– Танька? Послала? – Эдик не мог прийти в себя от удивления. Конечно, Таньке всегда денег не хватало. Ну ладно, Пузырев…но, выходит, она и его кинула, Эдика? Два месяца…Что ж она с коллекцией делает? Да уж не молится на нее.

– Иван Иваныч, – сказал Эдик, – не стоило обижаться и таскать обиды с собой. Я полностью не в курсе. Что ж, попробую вырвать свой стольник у Таньки.

– Желаю удачи, – Пузырев, наконец, заулыбался.

– Я разберусь, – пообещал Эдик.– Подзатыльников нахватается.

Однако от подзатыльников жену подстраховал Иван. Он угрюмился позади жены, в глаза не глядел и рожу перекашивал, словно ныли все зубы. Поймать Таньку в музее этим днем у Эдика не получилось, пришлось встречаться вечером, договорившись о встрече по телефону. В скверике, по старой привычке. Танька так и сверлила черными расширенными зрачками на зеленой радужке – с рыжей гривой волос и бледно-белой кожей – зрелище для художника. Такой агрессивной Эдик ее еще не видел.

– Это моя коллекция. Моего дедушки. Понятно? – заявила Танька вместо "здрасьте". Она явно старалась сдерживаться. "Ругательными грамотами" высокие договаривающиеся стороны успели немного обменяться и по телефону.

– Тань, мы так не договаривались, – сказал Эдик. – Иван, а ты чего молчишь?

Приступ "зубной боли" заставил парня замотать головой. Он промычал:

– Пусть Танька говорит.

Вдруг Эдик увидел, что его друзья – уже чужие. А они…они давно, видимо, так его видели. Редкие встречи, на бегу, в стенах музея, создавали у Эдика видимость прежних отношений. Он же все делал, что в его силах. Пузырев платил своему водителю две штуки, из своего кармана, а его жене Татьяне, единственной среди технического персонала – те же две штуки, и не в рублях, естественно. Так договорился Эдик. Что мог, он делал. Откуда такая агрессия?

– И скажу. – Танька упрямо склонила голову. – Хватит, Эдик. Ишь, присосался к нам. Ты всегда обманывал.

– Танюха, я Эда лучше знаю, – промычал Ванька. – Ничего он не обманывал. Зря ты Нортону веришь.

– А людям надо верить, – мстительно кривя губы, отрезала Танька. Ноздри ее раздулись и побелели. – Ты нас нагрел на бабки. Сколько тебе отвалил за Георгия Нортон? Десять кусков или двадцать? А за "Пятницу"? Чего молчишь?

– Спроси у Нортона, – довольно спокойно посоветовал Эдик. Ясно, что Танька не хочет ему верить. Так ей кажется выгоднее. Откуда эта жадность?

– А чего спрашивать – у него на роже все написано.

– Что написано?

– Что вы меня за дуру считаете. Иван, ты чего молчишь?

– Ты не права. Нельзя так…– пробубнил Иван.

– А дедушку моего больного грабить можно было?

– Ладно, давай короче. – Эдик посмотрел на часы. – Мы больше не друзья и не партнеры. Так?

– Коллекция моя, понятно?

– Ну, твоя. Я понял. Коллекция твоя. Что-нибудь еще?

Танька немного растерялась, не нашлась, что сразу ответить.

– Значит, ничего. – Эдику стало скучно. Немного обидно. Почему-то обида была на Пузырева. – Давайте останемся друзьями.

– Непременно, ага. Если денежки вернешь, которые украл.

– Верну, как только уточню у Нортона – сколько мы там наворовали у тебя, – насмешливо обещал Эдик. Он обратил внимание на то, что Танька стоит набок, словно собирается упасть…и упала бы, не упирайся спиной на грудь Ивана. Отступи тот на шаг, так и шлепнулась бы.

– Давай, давай, уточняй. – Танька, усмехаясь, змеей извернулась и повисла на муже. – Не мешай нам травку мять. Идем, Иван?

Тот почему-то обозлился, встряхнул жену, мотнул шеей, повернулся – и пошел к выходу, потащив за собой и ее…

Что-то у супругов явно было не так, но Эдику их проблемы не решать. Где-то нужно снять стольник, и почему бы не у Нортона? Эдик давненько не встречался с ним, погрузясь с головой в свою работу. При встрече Нортон выразил удивление – уже погасшее, остаточное, и досаду, крепенькую тем, что Эдик отказался работать с горшковской коллекцией. Эдику удалось перехватить англичанина у знакомого художника уже поздним вечером. И рта не успел раскрыть, как Нортон принялся убеждать его вернуться к работе над коллекцией.

– Ведь это неплохое, налаженное дело, – удивлялся англичанин.

– Я был занят, – сказал Эдик. – Новая работа отнимает много времени. Я – замдиректора Российского музея. Не слышал о таком?

– Постарайся найти время, – настаивал Нортон. – Эд, с Татьяной Витальевной невозможно вести дела. Она фантазерка. Не верит моим оценкам. Часто я ее просто не могу понять.

– Я тоже, – сказал Эдик. – Да ну ее, и Таньку, и коллекцию.

– Тебе что, деньги не нужны? – подозрительно спросил англичанин.

– Как раз нужны. Забудь ты про Таньку, лучше вот над чем подумай – Рембрандта не купишь? Или Шишкина? Есть Васнецов, Репин, Куинжи, Айвазовский…да, в принципе, для тебя – все есть. Малевич, Шагал… – Эдик задумался, – ну и зарубежные художники, пожалуй, почти все, перечислять лень.

Англичанин давно знал Эдика и потому мигом забыл про горшковскую коллекцию. И соображал хорошо. Оглянулся по сторонам – нет ли чужих ушей – и понизил голос:

– Не понял. Откуда у тебя могут быть…это связано как-то с музеем?

– Ну да, – сказал Эдик. – Я же заместитель. Уэстлейк нас в музее полно картин.

– У вас разве частный музей? Я считал, что Российский…

– Какой частный? Государственный. Поэтому картины у нас гораздо дешевле. А тебе по дружбе – совсем задешево. Деньги нужны – стольник. Нет, сто десять. Червонец – для мамаши мальчишкиной. А то никак не приедет.

– Какая мамаша?

– Мальчишкина. Это неважно. Хоть одолжи, на недельку.

– Для мамаши… – тупо сказал Нортон, – на алименты?

– Нет. Просто ей деньги нужны, – терпеливо сказал Эдик. – Я ей два раза высылал, она все не едет. Я ей телефон сотовый купил и послал – она и по нему денег просит. – Эдик задумался. – И ведь опять не приедет, когда получит перевод. Наоборот, заглохнет на месяц. Может, если фигу ей послать, тогда приедет? Ладно, хоть стольник одолжи. Без червонца. Мамаша обойдется.

– Отстань, пожалуйста, со своей мамашей, – нервно сказал замороченный англичанин. – Меня твой музей интересует. Впервые слышу, чтоб из государственного музея…продавали картины. Если б тебя не знал, счел бы шуткой. Разве так можно? Какое ты имеешь право продавать картины?

– Я же начальник. Ну, заместитель, но мы с начальником заодно.

– И что из этого? Вот, разве директор Третьяковки смог бы продать мне, скажем, Васнецова "Трех богатырей"?

– Мог бы, – сказал Эдик со вздохом. – Но он же из старых "совков". Они запуганные. Работать не умеют по новому. Но я буду иметь в виду "Трех богатырей". Третьяковку надо продавать – мы с Пузыревым подумываем над этим, но…пока некогда. Руки не доходят.

Англичанин уставился в лицо Эдика очень внимательным взглядом. И чего-то в нем отыскал. И спросил, нервничая все больше:

– Уточни, Эд. Вы продаете Российский музей?

– Ну да. – Эдик начал терять терпение. – А что еще с ним делать? Он же убыточен. Значит, никому не нужен. Вот и продаем.

Англичанин тупо молчал. Эдик жалел немножко этих иностранцев. Жесткие, практичные и прагматичные, по сравнению с мудрыми россиянами они во многом остались наивными детьми.

– А вы…не боитесь?

– А чего бояться?

– Что посадят. В тюрьму.

– За что? – изумился Эдик. – За картины? Так они на фиг никому не нужны.

– Но музей – государственный?

– Ну и что? – Эдик начал закипать.

– Ничего. – Нортон смотрел подозрительно. – Такие картины мне не нужны. Ты же в курсе, Эд, что уголовщина – не для меня. То, что ты предлагаешь… Эд, не ждал от тебя такого.

Они не поняли друг друга. Эдик не сумел найти подходящих слов, чтобы выразить мироощущение россиянина в России – англичанину. Потом нашел, задним числом – всем же плевать – но тут же понял, что это могло бы убедить лишь россиянина. Англичанин бы не поверил. Чтобы расшифровать эти слова, надо тут родиться.

Нортон все-таки одолжил сто тысяч Эдику, и тот на прощание сказал:

– Ты все-таки загляни к нам в музей, Роберт. Просто из любопытства. Работаем с восьми до восемнадцати, входной билет – двадцать рублей. Может что и подберешь, в счет долга.

Нортон решил нанести визит в музей через пару недель. Эдика вызвала смотрительница.

– А! Это ты! – обрадовался Эдик. – Надумал, в счет долга? Есть Брюллов, Иероним Босх и еще кто-то на подходе, уточню сейчас у своих парней. Выбирай. Если не торопишься – выбирай любого, что на стенках висят. В течение недели будет готов. За стольник. Кстати, жаль, не взял у тебя больше – мамаша приехала со своим мужиком, и все равно пришлось у Пузырева одалживать.

– Неделя…мамаша…– Нортон захлопал глазами, – я ничего не понимаю, Эдуард.

– Уэстлейк меня дел много. Ты пока прогуляйся по музею. Посмотри, подумай. Потом подойдешь. Кабинет на втором этаже, с табличкой "заместитель". – Эдик убежал обратно. Подумал, что Нортон мелковат для российского бизнеса. По мелочи – да, идеальный партнер. Но расти надо в любом деле. Тормозит англичанин.

Эдик ошибся. Роберт Нортон оказался достойным отпрыском своих предков, английских сэров, с сигарой и стэком, завоевавших полмира. Чутье на подделки у него имелось, соображал он неплохо, поэтому через три часа появился в кабинете Эдика со сверкающими глазенками – такие бывают у подростков, нацеленных впервые зажать подружку в темном уголке. В кабинете Эдика сидел вразвалочку один из ребят-реставраторов, и Нортон решил подступить к делу с другого конца:

– Так что там с мамашей, Эдуард Максимович?

Движением подбородка Эдик отпустил реставратора и сказал:

– Интересного мало. Приехала со своим мужиком, и начали орать. Все. Мальчишки на мамашу. Та – на мальчишек.

– А мужик?

– Мужик самый спокойный. Он только потом орал, когда машину покупал в автосалоне.

– На кого?

– На всех. Чтобы заткнулись и не орали. На Кольку больше – это второй, фальшивый мальчишка. Он первый там заорал. Из-за машины…

Но тут за реставратором закрылась дверь, и Нортон спросил:

– Я видел там, в музее, я видел парочку мальчишек. Какой настоящий? По-моему, они все…или я ошибаюсь?

– Нет, оба фальшивые. То есть, настоящие.

– Какого художника?

– Неизвестного. В принципе, я числюсь отцом, – сказал Эдик.

– Это понятно, – сказал Нортон, посмотрев еще раз на дверь. – Мне настоящий нужен. Он где?

– Вечером будут дома. Оба будут. На кой черт они тебе сдались?

– Естественно, хочу продать. Но только настоящего.

– Ты о чем говоришь? – изумился Эдик. – Ты разве работорговец?

– Я о картине. "Мальчик в охотничьем костюме" Филдса. И еще "Мальчик в голубом" Пикассо. А ты про каких?

– А я о своих оболтусах. Теперь понял. Филдс, он же почти никому не известен. А Пикассо…по-моему, давно продали. Возьми лучше Модильяни. Завтра будет готов – вот, сейчас с реставратором говорил.

– Нет, только Филдс. – Нортон насупился. – Ты знаешь мое отношение к закону. Только ради Филдса…для одного старого лорда, друга моего отца. Он собирает именно работы Филдса. Кстати, почему – два мальчишки? Уэстлейк тебя же один всего, помнится.

– Был один, – обеспокоено сказал Эдик. – Димка. Он с женой остался. Теперь еще двое…образовались, Витя и Коля. А насчет Филдса…, тут некоторая сложность. Тебе ведь с документами, раз для друга отца, значит, через Пузырева. Он продаст, но за сколько? Черт его знает. Я б тебе Филдса за стольник отдал, который должен. Но без вывозных документов. Через неделю.

– Нет, мне нужны официальные документы. За Филдса я готов выложить…

– Меньше десяти, – предупредил Эдик, Пузырев и разговаривать не будет. А мой долг?

– Твой долг – само собой, погашается, если я получу Филдса. Но десять – это невозможная цена. Твой директор – просто пират. Максимум – пять.

Эдик задумался. Скупость Нортона оказалась необычной. Спросил:

– Пять – чего?

– Миллионов, разумеется, – сердито сказал Нортон.

– С ума сошел! – ужаснулся Эдик. – Не вздумай Пузыреву такое загнуть. Десять тысяч долларов – вот что я имел в виду. Лично Пузыреву, из рук в руки. Ну, и в кассу – копейки какие-то. Точнее, рубли. Пять или шесть тысяч. Ты – мой друг, тебя грабить не станет. Но тебе придется пожертвовать на российскую культуру. Хоть сколько-нибудь. На счет Министерства культуры. Оно бедное. Теперь вот автопарк меняет, машины для чиновников. С "Мерседесов" пересаживаются на "Вольво". Тысяч пятьдесят. Хватит им, оглоедам.

Нортон думал с минуту. Потом вздохнул:

– Ладно. Хотя чего-то я не понимаю, наверное. Лучше о мальчишках расскажи. Как это образовались? Нашлись?

Эдик подумал.

– Нет. Я их не терял. Откуда-то взялись. Оба фальшивые, но считаются настоящими.

– Как картины в вашем музее? – обрадовался Нортон.

– В Российской музее только подлинники, – тоном учителя поправил Эдик. – Как и мои мальчишки.

– Не понимаю.

– Ты с Запада, – с досадой сказал Эдик. – Может, еще раз прогуляешься по нашим залам? Только смотри не глазами коллекционера, а глазами обычного рядового зрителя. В том числе и чиновника из этого самого Министерства культуры.

Нортон предпочел, видимо, сделать это мысленно. Минут пять он сидел и молчал, потом что-то в лице дрогнуло, глаза просветлели:

– В самом деле, я же пожертвую им пятьдесят тысяч. В Российском музее могут висеть только подлинники. Я же куплю копию. И почему бы мне… не покупать у вас копии? В начале Филдса. А потом…

– Ну да, – сказал Эдик. – Мы же торгуем копиями. Направо и налево. Хоть что закупай.

– Я пожертвую Министерству культуры шестьдесят тысяч, – сказал Нортон. – Для российской культуры ничего не жалко. Пусть твои мальчишки растут культурными. Это их мамаша приезжала, кстати? С мужиком?

– Ихняя, только я поначалу не смог ее в этом убедить. Признала только одного. И все время жаловалась, что Жигули ее мужика еле тащатся. Старые Жигули. И одного-то мальчишку навряд ли выдержат. Пришлось покупать им Мерседес за двадцать пять тысяч с иголочки. Она просила еще двадцатку на бензин, тогда и второго могла узнать, но двадцатки не было, а тут еще мужик ейный принялся орать, что машина с иголочки новенькая, а мальчишки шерстью мусорят, еще гадят, да и везти их бесполезно – сбегут на первой же остановке.

– Шерстью? Гадят? – переспросил заинтригованный англичанин.

– Мальчишки идут в комплекте с котом и собакой. Зачем мне кот и собака? Мне чужого не надо. Они мальчишкины.

– Понятно. Такие, конечно, сбегут, – согласился Нортон.

– Да. Стоило посмотреть на их противные ухмылки. Даже кот ухмылялся. Мамаша посмотрела и вспомнила, что квартира у них все равно маленькая, всех не вместит. И уехала с мужиком одна. Так я и не понял – зачем приезжала?

– Наверное, с детьми повидаться, – предположил Нортон. – Мать все-таки. Святое чувство.

– Я так и подумал, – сказал Эдик. Обещала в другой раз забрать всех. И кота. Когда квартира будет побольше.

– Эдик, я ей куплю квартиру, – сказал Нортон. – Только обещай мне никогда не рассказывать о мальчишках.

ГЛАВА 17. Тяжелая рука Интерпола

Мысль о том, что он олигарх, вновь пришла в голову Эдика, когда он возвращался в Москву с аукциона Сотбис, где Российский музей на этот раз выставил на продажу две копии Леонардо да Винчи, пять картин Микеланджело и трех Айвазовских. Более того, Эдик чувствовал себя олигархом, хотя бы потому, что в самолете летел всего вдвоем с американцем Уэстлейком, который и нанял этот роскошный частный самолет для чартерного рейса до Москвы и обратно, чтобы прилететь в Москву на несколько часов раньше, чем ТУ-134, на котором заказан билет Эдику. Эта небольшая хитрость явилась своего рода потерей терпения – Эдику надоела феноменальная жадность Пузырева, грех – решил он – не срубить несколько миллионов, раз случай представился. На аукцион Сотбис не успели попасть три картины – две Джотто и одна Леонардо да Винчи. Эти полотна отреставрированы уже неделю, а их копии, должным образом состаренные, повисли на стенах российского музея. Эдик попросту не успел сочинить им подходящие легенды – чьи, да откуда. Не успел, занят был. Кто из учеников Джотто мог бы написать эти копии? Когда? Да некогда! И Эдик в последний момент отложил картины, хотя вся сопроводительная документация для вывоза за границу была на руках. Американец, едва услышав о «заначке», обещал отвалить десять миллионов долларов хоть сейчас, не глядя, и такая доверчивость убила сомнения. Если веришь людям, то не можешь обманывать их надежд. Хватит Пузырю трех миллионов за эти картины.

Толстый и трусливый директор опять выслал вместо себя Эдика, отговорившись визитом в Москву директора Лувра. В принципе, зачем-то он приехал в Москву, и к кому-то, но Эдик и Пузырев не знали – к кому и зачем на самом деле приехал директор Лувра. Француз Дюбуа две недели мотался посредником между Парижем и Москвой. Пузырев и Эдик требовали прислать настоящий саркофаг. Директор трусил и предлагал компенсации разного рода. Наконец, перед самым отлетом Эдика в Лондон вроде договорились об экспонировании в Российском музее самой Джоконды самого Леонардо, однако директору Лувра, видимо, хотелось убедиться своими глазами в высоком качестве новой российской культуры. Он хотел быть уверен, что вернувшаяся в Париж Джоконда будет не хуже уехавшей. Эдик договорился бы с ним гораздо быстрее, он специалист, но Пузырев решил по-своему.

Аукцион Сотбис такого же ранга, как и аукцион Кристи, на котором произошел дебют Российского музея, покупатели там одни и те же, поэтому за "копии" могла бы разгореться настоящая война, если бы директора Сотбис не решили в последний момент снять копии с торгов. Эдика они уговаривали согласиться на это довольно недолго. Уж слишком велик был интерес потенциальных покупателей к этим картинам. Если на торгах эти копии уйдут по ценам гораздо выше цен оригиналов, то…кому нужны скандалы? Только не Сотбис, и только не Российскому музею. Аукцион все-таки состоялся, но – негласный, аукцион телефонных звонков и знакомых, в результате которого все набили карманы – и владельцы Сотбис, и Пузырев, и российская культура в лице ее министерства…, все, кроме Эдика. Он просто восстанавливал справедливость, продав последние три картины Уэстлейку.

В московском аэропорту взяли такси – и погнали. Сначала в банк, где американец получил десять миллионов – три наличными и семь – на пластиковой карточке. Потом – домой к Эдику за картинами. Эдик забыл предупредить американца, что квартира битком набита мальчишками и животными, причем все в отца – наглые и упорные, и потому гостей чуть не сбила с ног радостная ватага. Пес укусил Уэстлейка за ногу, которой тот зацепился за кота, и бедняга ничем не мог помочь Эдику, который минут десять отбивался от сыновей, их новостей, их планов и заморочек. С трудом отбившись от надоед, Эдик достал картины и даже не смог показать их американцу – поспешили вниз, к машине, но мальчишки и животные пустились в погоню. Кот, впрочем, отстал, но все прочие влезли в такси почти вместе со взрослыми, радостные как стая обезьян. Втроем с таксистом и американцем удалось выкинуть одного, следом за псом, который укусил в отместку американца за вторую ногу. Пытался и таксиста, но тот увернулся. Но Колька вцепился в кресло, как русский воин в добычу. Эдик махнул рукой, сознавая, что сам виноват. Такой бунт и непослушание появились вследствие его фразы, опрометчиво сказанной при отступлении из квартиры: – Вернусь на машине. Какую купить? – Такую важную покупку, как машина, обсуждали давно, и сыновья поняли одно – доверить это дело отцу нельзя, ему по фигу, купит, что попадется, хоть Жигули.

В аэропорту, уже провожая взглядом самолет, внутри которого счастливый американец жевал взглядом свои покупки, Эдик вспоминал одну брошенную им впопыхах, при расставании уже фразу-фразочку…что он, Уэстлейк, пришлет на днях своего хорошего друга, комиссара Интерпола Верже, который и координирует работу по поиску МТС-33. Хочет убедиться, что Российский музей не при чем, и МТС-33 действительно находится в Венесуэле.

Блоха кусала сердце Эдика. Чертов американец слишком ошарашил…на днях в Российский музе нагрянет Интерпол! Но вера в людей победила. Нет в сообщении Уэстлейка ничего из подвоха, только искренняя готовность помочь. На одном только Леонардо он заработает не меньше десяти миллионов, поэтому его друг, комиссар Верже, даже стоя в логове МТС-33, будет высматривать эту зловещую организацию в Венесуэле.

Однако Пузырев так не думал. Он схватился за сердце и за карман, после чего осел в кресло, наповал сраженный интерполовской новостью. И битый час орал потом на Эдика, обвиняя его во всех возможных и невозможных преступлениях и оправдывая себя своей доверчивостью и малообразованностью, чем и воспользовались проходимцы, вроде Эдика, которым место только в тюрьме. Эдик напомнил, что комиссар Верже еще не прибыл, и принялся успокаивать, на что ушел еще битый час. Пузырев даже шарахнулся было от дипломата с тремя миллионами за проданные картины, как от змеи, но Эдик так искренне обрадовался отказу Пузырева от денег, что директор начал успокаиваться. Паника покинула голову, она заработала, и простая мысль привела, наконец, директора в чувство – если бы Уэстлейк собирался сдать их с потрохами в лапы Интерпола, сдал бы давно, без лишней возни с куплей-продажей. Он же доллары платит, наличными! Опомнясь, Пузырев потребовал деньги обратно, но еще не уверенно, и наглый Эдик без труда отбился простым упоминанием о комиссаре Верже. А вдруг тот – не друг Уэстлейка вовсе? Пузырев мигом забыл о всех деньгах. Он же не при чем. Не видел и не знает. Виноват только Эдик. Так забери свои проклятые деньги, все равно их Интерпол заберет.

Эдик опасался, что при встрече с комиссаром Пузырев попросту хлопнется в обморок, или примется плакать, раскаиваться и признаваться. Возможно, этого опасался и Верже, потому что появился он в стенах Российского музея весьма постепенно. Началось все с телефонного звонка из-за границы, от секретарши комиссара, договориться об удобном для господина Пузырева времени визита. Затем, через неделю, последовал звонок из гостиницы в Москве, где остановился прибывший комиссар, опять с вопросом об удобном времени для визита, с извинениями, что отнимает время, но надо бы прояснить некоторые недоразумения. Через пару дней – снова звонок, и еще большие извинения от комиссара, которого коллеги из МВД и ФСБ России прямо таки заездили всякими смотрами, выставками снаряжения и спецтехники, да и прочим обменом опытом. Наконец, последний звонок, перед самым визитом в музей, Пузырев собрал все остатки мужества, убедился, что во всем виновный Эдик, наглец и негодяй – вот он, под рукой, и ответил, что ждет визита комиссара с нетерпением.

Комиссар Верже, пожилой, весьма энергичный, элегантный француз, улыбался Пузыреву, как родному брату, встреченному после долгой разлуки. Ободренный таким миролюбием Пузырев засиял, расправил плечи, и повел комиссара на экскурсию по музею, передав Эдику красную палочку на тесемочках – перечень вопросов, которые хотелось бы осветить Верже.

Пока новые "дружбаны" гульбанили в музее и окрестностях, Эдик торчал в кабинете у своего компьютера, скромный, одинокий, всеми забытый и никому не нужный работяга. Пузырев с гостем уже пили на брудершафт в компании визглей из самого дорогого бюро добрых услуг, они уже парились с ними в сауне, а Эдик все пыхтел, пытаясь придумать фамилию того мифического продавца, который и продал Российскому музею "Данаю" Эль Греко с клеймом МТС-33, очень хорошую подделку. Можно было написать Иванов или Петров, но Эдик не умел халтурить. Он нырял в Интернет, выуживал испанские фамилии и ставил их через одну после каждой российской. И не просто испанские, а самые ходовые в Венесуэле. Отчитавшись таким образом о происхождении подделок через Российский музей, Эдик торжественно вручил вечером комиссару свой отчет, но тот, пробежав его наискось, только поморщился. Возможно, он знал гораздо больше испанских фамилий.

Словом, визит Интерпола походил на встречу старых закадычных друзей, и это лишило Пузырева и тех остатков разума, что не были оккупированы блондинками и их прелестями.

– Я директор, Эдик, – снисходительно сказал он, словно ставя точку в споре, который только что произошел с заместителем. Эдик понадеялся, пользуясь благоприятным моментом, перенацелить острие "главного удара", так сказать, за рубеж, но Пузырев по прежнему держался концепции удара внутрь страны. Захватив, пройтись по закромам Родины. Виновато в этом не косноязычие Эдика – он им не страдал – а улыбки и прочие подлости комиссаришки, как понял Эдик.

– Я директор, – повторил Пузырев. Он сидел в своем кабинете за письменным столом, очень довольный, с блондинкой на коленях, и разглядывал подарки комиссара Верже – "Удостоверение почетного друга Интерпола" и небольшой пистолет неизвестной Эдику системы, очень изящный, с гравировкой на рукоятке. Такое же удостоверение получил и Эдик, но пистолета комиссар ему не вручил. Удостоверение, видимо, давало какие-то льготы в аэропортах, а пистоле, несмотря на игрушечный вид, тем не менее пробивал бревно – испытывали в сауне – насквозь.

– Я директор. Я решаю. Но ты, Эд, работай и в своем направлении, если хочешь. Я помогу. Да. Там тоже деньги. Тем более, Интерпол…симпатичный. Так что работай. Готовь партию и для Сотбис, и для…ах, для Нью-Йорка? Пусть для Нью-Йорка. А я продолжу заниматься нашими российскими музеями. Душа болит за их фонды. Осыпаются. Вот ты не веришь, а болит…

При этих словах блондинка, что тихо сопела у него на коленях, проснулась и захихикала, потому что Пузырев произнес последнее слово с некоторой игривостью. Она ночевала в кабинете у Пузырева и решила, видимо, что болит не душа, а другой орган. Чего она собиралась нахихикать с этим органом, Эдик не узнал – в кабинет вошла шагом пантеры секретарша Люда. Через минуту визг блондинки заглушила массивная дверь кабинета – секретарша не терпела посторонних лиц на своем рабочем месте – пузыревских коленях. По субботам Пузырев отвозил ее ночевать на дачу, которую оформил на ее имя, вместе со всяким дачным инвентарем и прочим, что требуется для новой дачи, так что она дорого ценила пузыревские колени.

– Иван, ты что хочешь делать? Конкретно? – устало спросил Эдик. Пузырева не убедить.

– Узнаешь, – туманно ответил Пузырев. – А пистолетик чудо. Бьет даже очередью. И почти бесшумно. Зачем, думаешь, подарил?

– Как совет. Застрелиться.

– И шуточки у тебя дурацкие. Нет. Я ценный. Он удивился, что я без оружия. И документы на него обещал прислать. Теперь можно и на переговоры…с новыми партнерами. С пистолетом как-то спокойней.

– С какими партнерами?

– Увидишь. Впрочем, зачем тебе. Я директор, не забывай. Партнеры из Питера. Надо теперь вплотную ими заняться. А ты потроши Москву и область, тут все уже под контролем…кроме Третьяковки разве. Вот и займись ей, пока я буду брать приступом Эрмитаж и Русский музей.

– Третьяковкой? – спросил Эдик. – Ее директор меня и на порог не пускает. Даже с входным билетом.

– Ах, да…ты немножко отстал, прохлаждаясь по своим заграницам. – Пузырев заулыбался.

– Я не прохлаждаюсь.

– Да шутю я. Кстати, верни мои деньги с Сотбиса, я передумал. И не говори, что успел потратить, не поверю, некуда тебе тратить. Они как раз пригодятся, чтобы добить некоторых недотеп из Министерства культуры.

Пузырев раздулся от гордости. Из его рассказа Эдик узнал, что во время его командировки в Лондон состоялось решающее совещание в кабинете министра культуры. На нем присутствовал эрмитажевец и директор Русского музея – хозяева наиболее крупных запасников, где хранились многие тысячи шедевров, часто не распакованных много лет, даже со времен вывоза музейных ценностей из разгромленной Германии. У музеев не хватало ни средств, ни людей провести работу по ревизии запасников, а Пузырев, напирая на половинную загруженность мощей его Реставрационного Центра, предлагал помочь безвозмездно в такой ревизии.

– Я им в глотки жадные вцепился, – самодовольно говорил Пузырев. – Эдик, как ты был прав, когда уговорил меня спасать российскую культуру. Подумай, ну чего бы им упираться? Конечно, у них выгода есть, но какая? Крохоборская. Совести у людей ни грамма. Ведь списывают, как утратившие ценность, как не поддающиеся восстановлению, списывают! И выкидывают после списания, попросту сжигают…кроме нескольких штук, которые вместо сжигания все-таки восстановят и продадут. Душа болит, Эдик. А у тебя?

– У меня тоже. Мы бы все спасли. Они еще по советской системе спасают, а при ней больше потерь, чем прибыли. Не то, что мы, по-новому, по демократическому – все сразу и без отходов. 21 век. Пришли новые люди, пришла новая культура. Эрмитажникам пора на свалку. Я горжусь вами, Иван Иваныч.