Текст книги "Дмитрий Донской"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 8
ВОИНСТВО

Голубой предутренний холодок стлался над еще спящей Москвой.

Перекликались петухи, и по их голосам казалось, что город бесконечно широк и просторен. В предместьях он и был широк – дома стояли редко, окруженные молодыми садами, полянами, огородами. Местами дома жались вплотную к дороге. А рядом тянулись плетни и частоколы; позади них в глубине темнели стены жилищ и сараев. Ближе к стенам ютились пешеходные тропы; колеи дорог, после недавних дождей, то проваливались рытвинами, то вздымались буграми; густая грязь засасывала колеи; кое-где лужи преграждали путь.

Тучи спускались к востоку, небо светлело радостной предрассветной зеленью, и петухи кричали про какую-то Кукуй-реку, про свою петушиную родину.

Ближе к посадам дорога становилась ровней, рытвины были завалены мусором, щепой и щебнем. Строения стояли тесней, дома высились краше; кое-где у домов настланы дощатые мосты для прохожих.

Пятеро монахов прошли по еще безлюдному городу. Лишь один был сухощав и хил, остальные плечисты и рослы, все годились бы в богатыри. Рясы снизу запылились от долгой дороги, к порыжелым сапогам налипла грязь, да и дорожные посохи отяжелели от засохшей на них глины.

Сонная застава неохотно вышла опросить их.

– Такую рань, отцы святые, почивать надоть.

– Нам или вам почивать? – задорно спросил рослый монах.

– Наше око, отче, в ночи недреманно. Откудо несет-то вас?

Сухощавый седой Сергий подошел к спорящим:

– Во имя отца и сына и святого духа…

Двое воинов стремительно рухнули на колена:

– Благослови, преподобный отче!

Сергий перекрестил их.

– Бог вас благословит, кметы! Блюдите часы свои: враг идет.

Разумейте: змея грядет, а змееныши прытче ползут впереди. Блюдите град, ибо мраком скрыт час испытания.

– Радеем, отче, – Ну, бог с вами.

Монахи прошли посад и остановились у кремлевских застав. Александр, догнавший Сергия еще на ночном привале, стоял к игумну ближе других. У мостов толпилась стража. Поросшая водорослями, чернела вода во рву, бурая плесень поднималась по низу каменных стен, недавно выбеленных. С моста воины смотрели в ров, куда досужие купцы закинули удочки.

– Да какой там карась, коли ряской всю воду задернуло?

– То и добро! Он эту самую темноту и ищет.

– Глянь! Глянь! Клюнул!

Воин, оскользаяся, скатился к удилищу и дернул прежде хозяина.

Леса сверкнула, и добыча блеснула в воздухе. Дружный смех покрыл голоса у рва:

– Лягва!

– Лягушку выхватил!

А рыболов ожесточенно срамил воина:

– Нечистый тя подсунул. Чего чужое удилище вздымал?

– А коли б ты дернул, на крюке белорыбица, что ли, объявилась бы?

– А почем ты знаешь, что нет?

Разгорелась ссора, но вдруг все стихло. С мокрыми засученными портами, в распахнутой по вороту рубахе, простоволосый рыболов кинулся кверху, где на зипуне сидел его мальчонка. Он схватил малыша за руку и поволок к перемостью. Там стоял Сергий, благословляя стражу, и стражники сбегались к нему под благословение.

– Отче Сергие! Благослови вьюношка моего!

– Будь благословен, малый отроче, во имя отца и сына… Возрастай для веселия Руси, а не для ордынского гнета. Благословляю тя, да будет родина твоя чиста от иноплеменного ига, ибо, лишь сломив его, встанет народ в полном веселии и величии. И час битв грядет. А твое время впереди и светло.

Мальчик смотрел на Сергия карими испуганными глазами, и Сергий, склонившись, погладил и поцеловал его. Сергий знал, что каждое его слово, каждое движение будет разнесено по всему граду, а может быть, выйдет и за пределы городских стен.

В Кремль еще никого не впускали, но кованые ворота, яростно зарычав на петлях, приоткрылись прежде, чем Сергий дошел до них.

Князья могли враждовать между собой, город мог восставать на город, но никто, кто бы ни был на Руси, не встал бы наперекор церкви. Власть московского митрополита распространялась на всю Русь, простиралась и на Орду, на христиан, живших там. Всем было ведомо, что митрополит Алексей передавал свой сан Сергию, но никто постигнуть не мог, почему Сергий пренебрег саном святителя. Сергий не юродствовал, не унижал себя паче меры, как иные, что, имея каменные палаты, выходят на народ в берестяных лаптях и опоясываются веревкой.

Много неурядиц произошло в сей год в митрополичьих покоях. Едва скончался митрополит Алексей, как возник спор о его преемнике.

Князю Дмитрию нужен был свой ставленник, чтоб блюл слово Москвы и слово то высказывал от имени церкви по всем русским князьям. Много он уговаривал Сергия.

– Нет, – отвечал Сергий. – Нет, господине. Тишины ищу в вере, а не власти. Не искушай мя.

Тогда Дмитрий выдвинул нового человека – коломенского попа Митяя. Но о Митяе говорил еще прежде Алексей:

– Мало искушения знал. В иночестве не порадел.

Когда Сергий отказался, Дмитрий своей волей принял Митяя. Поп поселился в митрополичьем дворе, принял постриг. Посвящение на всероссийскую митрополию давал константинопольский патриарх. От патриарха зависело благословение и выбор. Митяй опасался соперников. Дионисий Суздальский направлялся в Царьград, рассчитывая получить расположение патриарха, а в Киеве уже сидел благословенный патриархом Киприан. Киприана выдвинули в Литве, родом он был серб, выдвигали его литовские князья с надеждой перенять церковную власть на Руси в свои руки.

Михаил-Митяй, печатник и духовник Дмитриев, архимандрит Спасского монастыря, забеспокоился: надо ехать в Царьград, получить от патриарха сан, опередить соперников. Сергий не любил Митяя, хотя и был тот удобный Дмитрию человек: книжен, велеречив, соблазнителен видом, – не пастырь церкви, не предстатель перед богом, а земной человек. Сергий знал: каждое его слово, каждое движение становится известным Митяю.

Сергий прошел в Чудов. Утреня кончалась. Он тихо вошел в церковь, помолился на паперти, среди нищих и убогих. Тихо прошел к Алексеевой гробнице, стал возле нее на колени и так достоял службу.

Дмитрий встретил его в саду, пошел к нему навстречу, попросил благословения и усадил на скамью.

– Аз твоего гонца, господине, не постиг. Только от народа попутно узнал о татарах.

– Я нарочито наказывал, чтобы Бренко наставил его изустно: скажи отчу Сергию: враг велик, испытание предстоит тяжкое, кровопролитие великое.

Новгород Нижний дотла спален и потоптан. Нижегородцы в дебрях укрылися.

Князь Дмитрий Константинович в Суждаль ушел. Бедствие пало на них великое.

Но паче того: враг на нас наступает, несметное воинство татар движется в пределы наши. Многое нами приуготовлено, но грядущий день скрыт нам. Молю тебя, отче, просвети, заступись в молитвах, поддержи советом.

Оба они встали.

– Не я, а бог просветит и поддержит тя, он и заступа твоя. К нему обратись. А молитва и мысль моя с тобой неотступно.

Сергий показал Дмитрию письмо.

– Вот получил и пришел к тебе сам. Из Киева в Москву едет Киприан.

Над ним благословение патриарха. Если дойдет к Москве, не будет другого для Руси митрополита; скажет патриарх: "Аз воздвиг Киприана, ему же внемлите".

– А он будет сидеть в Москве, а внимать Литве.

– Истинно. Ныне ж смирен. Слушай его рукописанье ко мне, грешному:

"Слышу о вас и о вашей добродетели, и о том вельми благодарю бога, и молюся ему, да сподобит нас видети друг друга и насладиться духовных словес".

– Сладок, как соловьиный щекот.

– Есть птица-сорокопут. Сорок песен в своей путает, из тех песен путы для птиц плетет. Кто ее голос услышит и прельстится, якобы своей подругой, тот ее добычей становится. Песню прервав, сорокопут на птицу кидается и терзает ю. Так и сладость сих словес звучит.

– Тако и аз мню.

– Пишет Киприан далее: "Буде же вам сведомо: приехал есмь в Любутск, в четверток, месяца июня 3 день и иду к сыну своему, ко князю великому, на Москву".

– Вот и мне прельстительную песню с ястребиного клюва скинул.

– А слушай дале – вот и кого-ток сверкнул: "Аз же святитель есмь, а не ратный человек, благоволением иду, яко и господь, посылая ученики своя на проповедь, уча их, глаголил: приемляй вас, мене приемлет".

– Еще на Москву идет, а уж намекает: коли кто против Киприана пойдет, против бога пойдет. Прииму грех на свою душу!

Дмитрий крикнул воина. Велел скоро звать Бренка.

– Что задумал, господине? – спросил Сергий.

– Не спрошу благословения твоего. Хочу грех на одного себя принять.

Сергий улыбнулся.

Бренко уже ждал Дмитрия в палатах и скоро сбежал в сад.

– Дело такое: едет сюда митрополит Киприан. Из Любутска письмо прислал. И с ним слуги и люди, и времени нам терять нельзя. Посылай ему встречу. Выбери кого построже, пущай воздадут такую честь, чтоб не знал, где лечь и где сесть. Понял?

– Княже, ведь он же от патриарха поставлен?

– Я патриарху дары шлю. Без меня б не дары, а дыры на патриаршем дворе в Цареграде сверкали. Византия старым орлом чванится, а на моих деньгах держится. Сколько уж лет мы и гривнами, и мехами, и золотом, и товарами патриарха-то чтим. А они хотят по-старому, нас не спрося, своих святителей нам ставить! Узнают, каков от нас прием Киприану оказан, вежливей и патриарх станет.

– Ой, господине! – попрекнул Сергий. – Легко о патриархе речь ведешь, велик грех приемлешь.

– Прости, отче Сергие, тут сгрешу, еще где-нибудь на бога отработаю.

Ступай, Бреноче, ускорь сие.

– Я б мог Никифора-воеводу срядить, да больно злонравен. На руку тяжел, груб.

– Вот-вот, Бреноче. Его и сряди!

– А не переусердствует ли?

– Он переусердствует, он перед богом и ответит. Скажи: покруче встреть, а меру крутости на его грех оставь.

– Будь по-твоему, Дмитрий Иванович.

– А еще слушай, какого посла к отцу Сергию слал? Он изустного ничего ему не передал, стоял дерзко. Кто сей?

– Исправного воина туда посылали. Сам ему наказывал, Семушкой зовут.

Вернется – разведаю.

– Еще не вернулся?

– Загулял ли? Дело воинское.

– Не воинское дело гулять, когда кличут на рать.

– Сведаю, Дмитрий Иванович.

В это время в сад долетел рев труб, людские нестройные голоса, гул народа, неистовый вскрик женщины и еще женские голоса, крики. Какая-то молодая баба запричитала, но в ответ ей раздался дружный мужской смех, и, все покрывая, поднялся сильный юношеский голос запевалы:

 
Ай, не сизый орлище встрепенулся…
 

Трубы стихли. Голоса подхватили песню и понесли ее из Кремля к воротам, мимо княжеских теремов, садов, церквей, из городской тесноты в простор неизвестной дороги:

 
Ай, не сизый орлище встрепенулся,
Не грозовая туча наплывает…
 

– Тронулись! – сказал Дмитрий и перекрестился.

И пошел к терему рядом с Сергием, Бренко следовал позади.

– Где будет молебствие? – спросил Сергий.

– В поле, за заставой. Там уже приуготовлено, – ответил Бренко.

– Я тебя довезу, отче Сергие, – предложил Дмитрий.

– Благодарствую, господине Дмитрий Иванович! Я с ними дойду! показал он рукой за ограду, где колыхались хоругви и шлемы.

– Толкотно с ними, отче! – предупредил Бренко.

– Не страшусь людей, Михаил Ондреич.

Сергий заторопился, чтоб выйти к войскам.

Войска шли вольным потоком, теснясь у ворот; кое-где в этой еще не полностью вооруженной лавине высились воеводы и сотники на конях. Всадники ехали в полной боевой справе. Железо поблескивало, синевой отливала сталь.

Пешее воинство тащило над собой пики. У поясов висели мечи. Поверх домотканых рубах чернели ремни щитов. Новые лапти скрипели, но шаги звучали глухо, будто не по городским улицам шагают, а в лесной траве.

Песня увлекала воинов. Легкий ветер шевелил светлые, как у детей, волосы.

Светловолосо русское воинство. Но и черноголовые между русыми, и рыжие.

Голоса звучали разно, но песня была одна:

 
Подымается великий князь Московский,
Подымается пешими полками,
Подымается конными войсками,
Слава, слава, слава, слава…
 

Сергий смешался с толпой. Ближние опознали его, но не прервали песни, и он шел с ними. Каждый думал о себе, что не его коснется татарский меч, не его пронзит переная стрела басурманина, а Сергий ведал: мало кто вернется с песней назад, многие вернутся, стоная и плача, а многие не вернутся никогда.

Войска пошли. Пошли в неведомую даль, навстречу лихому врагу, за землю Русскую, за свои города и села, каждый за свое маленькое счастье и за большую свою отчизну.

Так прошли они – тысячи, тысячи людей – через град Москву, где теснились вдоль улиц москвитяне, где уж не скоро придется вновь пройтись, погулять. Много тут было хожено, много гуляно. Оборачивались в свои переулки, не прерывая песни; оглядывались на свои улицы; с песней проходили мимо своих домов, откуда им откликались воплями и окликами.

Шли, шли, и не было им конца. Уходили навстречу врагу, впереди их ждали ветры и грозы, и стрелы, и мечи мурзамецкие.

В ровном зеленом поле, на виду у Москвы, перед входом в синие сырые леса, на солнце нежно зеленели составленные в кружок молодые березки, и в их тени на столе стояла чаша, лежало евангелие и золотился крест. С крестом в руках ждали их епископы, архимандриты, весь московский причт.

Войска остановились.

Молебен не был долог. Словно затушевывая кистью небесную лазурь, самоставленный митрополит Михаил-Митяй взмахнул кропилом, и хор запел многие лета воинству, коему осталось сей жизни не много дней.

И когда из рядов воинов вышел Сергий и пошел к князьям церкви, стихло все; все поклонились иноку, покрытому пылью дорог. Сергий широко благословил народ!

– Да поможет вам бог!..

И войско низко поклонилось ему в ответ на низкий его поклон. Простые слова, пыль на рясе, пыль на сединах, строгий, незлой взгляд уверили их паче молитв в счастливом конце похода.

Митяй надменно покосился на Сергия, который уже шел обратно к краю тронувшихся в дальнейший путь войск.

Дмитрий в кругу князей, бояр и воевод стоял, пропуская войска. Он крепко сидел на рослом гнедом коне; позолоченный панцирь сверкал, как пламя; позолоченный шелом высился над всеми. Надо б в великокняжеской шапке быть ему тут, но он провожал их не как князь, а как воин. Опытным глазом он всматривался в своих кметей. Он хотел разгадать, какими они будут там, куда еще не скоро дойдут.

Пропустив тысячу и тысячу человек, он попрощался с теми из воевод и бояр, которые уже сейчас трогались с войском. Сам же оставался отдать последние распоряжения по Москве, поручить надежному человеку семью и город и заутра тронуться вслед войскам.

Дмитрий повернул коня. Он ехал навстречу войскам, и воины, прерывая песню, оборачивались к нему.

Глава 9
ЛЕС

Сторонними лесными тропами Кирилл миновал Москву. Хвойные дебри молчали. Многовековые ели охраняли тишину на десятки верст. Мгла стояла под их суровой сенью. Ни трава, ни кустарники не росли в глуши. Лишь у буреломов да по берегам глухих овражных ручьев зеленела трава, цвели цветы и водились птицы. Сюда в полдень попадал солнечный луч. Здесь Кирилл кормил коня и кое-как питался сам. Дорожный запас подходил к концу, надо было выбираться к людям, а все боязно было – далеко ли обойдена Москва и на кого выйдешь: разные люди живут на земле. Говорят, в прежнее время народ был проще, душевней. Теперь – одичал. Татары ли ожесточили русскую душу, время ли суровое, невзгоды ли от бояр?

Остановившись на тесной поляне, густо поросшей самородой и малинником, Кирилл пустил на корм коня, а сам пошел по малину. Ягода была крупна и душиста, да редка. Он раздвигал колючие ломкие лозы, они слегка похрустывали под ногой.

Вдруг оттуда, куда он пробирался и где особенно густо сплелись кустарники, раздался шелест и хруст.

Какие-то два бурых зверя вырвались из чапыги в лесную мглу и кинулись прочь, перебегая за вековыми стволами.

"Медведи, что ль? – подумал Кирилл. – Больно уж украдчиво уходят".

Кирилл не опасался их, если его опасались. Не дав им отойти, он кинулся бежать за ними и различил: то были люди, и настиг одного.

Догнав, он толкнул убегавшего в спину так, что тот, взмахнув руками, споткнулся и упал на колени. Кирилл оседлал его, стиснул ладонями уши, подмял и покосился: далеко ль ушел другой? А другой стоял невдалеке и ворчал, покачиваясь из стороны в сторону.

Диковинно показалось Кириллу: другой-то истинно был медведь! Сидя на человеке, Кирилл смотрел на видение: медведь стоял, удивленно урча, распустив сопли. И только разглядев, что из ноздрей медведя свисает кольцо, Кирилл перевернул обомлелого супротивника и посмотрел ему в лицо.

То был молодой мужик, чуть рыжеватый. Бледный и напуганный, смотрел он смешно и жалко.

– Что ты тут деешь в лесу? А?

Мужик не откликался, помаргивая глазами.

– Язык, что ль, присох?

Мужик облизнул обмершие губы.

– Ну-ка, откликнись, а не то покончу.

Слезы по-бабьи набежали на глаза.

– Не надть, батя! Не надть, не кончай, – Откуда идешь-то?

– С Москвы.

– А далеко ль?

– К Оке.

– А дела какие?

– Медведя кажу. Он пляшет.

– А чего лесом пошел?

– На дорогах прохожих бьют. Тут тише.

– Ан и тут попался!

– Ой, батя! Не надть, батя! Ой, батюшки!

– А чего на Оку пошел?

– Моя там жизнь. Ой, под Коломною.

– С деньгой, значит, с Москвы домой идешь?

– Ой, не надть, отпусти, батя! Дома-то семья без хлеба, без крова…

– Ан и сам не знаю: пустить аль нет?

– Ой, пусти, кровный!

– Ан право не знаю.

– Ой, кровный!

– А денег-то много?

– Ой, нет.

– А долго на Москве-то был?

– Да третий месяц.

– Ну, понимай, деньги есть. Где кошель-то?

– Ой, пусти только.

– А что ж ты безоружный в лесу-то идешь?

– А с медведем иду, так не боязно.

– Вон он стоит, не помогает.

Мужик повернул из-под Кирилла голову и посмотрел на медведя. Тот стоял на задних лапах, поплясывал, но подходить ближе опасался.

– У, окаянный!

Кирилл привстал над мужиком:

– Ну-ка, подымись!

Мужик посмотрел на Кирилла с удивлением:

– Ты чего?

– Раздумал тебя душить. Живого с собой поведу.

– Ой, не на Москву ли?

– А чего ты спужался?

– Лучше уж тут кончай.

– Вона что! Чего ж там наделал?

– Да так…

Кирилл снова слегка нажал.

– Ой, батя! Ой, пусти, скажу.

– Ну?

– Как на рядах-то вечером отплясались, пошли с Топтыгой домой, в переулочке одно дело сдеял.

– Так, так. Каково же дело?

– Да так… Мелкое…

– Ну?

– Ой, скажу, скажу. Купца приткнул. Выручку взял.

– Много?

– Да так…

– А?

– Всю выручку.

– Поделишься?

– Пусти! Поделюсь.

– Ну смотри: слово – олово.

Кирилл привстал. Мужик вылез из-под него, разогнулся и помыкнулся было бежать, но рука Кирилла перехватила его. Кирилл стоял, а мужик опять лежал на земле.

– Вона ты какой! А я уж было поверил, хотел тебя в артель к себе взять.

– Неужли взял бы?

– Совсем было хотел, да вижу – лжив человек.

– Возьми, не покаешься.

– Ну-ка встань!

Мужик поднялся и, все еще робея, заговорил:

– В малиннике у меня… сума-то… Пойдем, что ль! Бери пополам.

– А не много ль тебе останется?

– Нет, давай пополам.

– Ну-ка, давай сперва гляНем. Они пошли к малиннику. Там в примятом логове лежали сума, железный костыль. Нашлась еда. Пересчитали богатство, выходило неплохо, хорошо торговал купец в свой последний день.

– Как же ты утек-то?

– А кто поводыря удерживать станет? Вора имают, а мы и в княжеский терем идем – песни поем.

– Ты что ж, первый раз домекнул?

– Первой. Раньше по малости баловал, ежли заглядится кто.

– И сходило?

– Раз заметили, да на медведя свалил, он, мол, озорник, а я скромник.

– Веселый ты, я вижу, человек.

– Да малость запечаловался, как ты насел.

– Опять смекаешь уйти?

Мужик задумался. Потом улыбнулся:

– Я тебе истинно, как отцу, скажу: шел и думал – дружка б мне, с кем бы по душам век жить.

– Что ж, посмотрим, каким-то сам ты дружком станешь.

– Не прогневаю.

Так они дальше шли вместе.

Конь сперва опасался зверя. Косил глазом, пофыркивал, прядал ушами.

Потом обнюхался, стал терпеть. Медведь был смирен; видно, не мучили, не дразнили сызмалу, теперь ластился к человеку, норовил пригреться около.

На стоянке, когда сели поснедать, медведь, соскучившись, толкнул носом вожака под локоть. Вожак даже выронил ломоть хлеба.

– Что ты, нечистый дух?

Но медведь снова толкнул носом под локоть.

– Не балуй! Поиграть просится, – объяснил он Кириллу.

– А как звать-то тебя?

– Тимошей.

– Ну-ка, Тимоша, поиграй.

– Да я могу, только не смейся.

– А чего ж тогда играть, ежели грех посмеяться?

– Ну так воля твоя.

Тимоша достал переладец, и нежная, ласковая долгая песенка потекла, словно где-то вдали выговаривали слова, словно пел чей-то нежный далекий голос.

Хорошо звучало в глухом, непроницаемом лесу. Конь пасся невдалеке, медведь поплясывал, то оттягивая зад, то размахивая в стороны лапами.

– Хорошо обучен! – похвалил Кирилл.

Зверь, будто утомясь, подошел к хозяину и лег у ног. Тимоша уткнул в него ноги, перестал играть и обернулся к Кириллу:

– А теперь, может, побывальщину послушать желаешь?

– Давай, давай!

– Я тебе новую.

– Ну-ну!

– Сам нынче в Москве перенял.

– Слухаю.

Тимоша начал древний запев о князе Владимире, пир описал и спор гостей, похвальбу богатырскую. Все давно было знакомо Кириллу, и каждый раз простором чистых полей, далью неведомых дорог, задумчивым раздольем мечтаний овевала Кирилла старая песня.

Но вдруг зазвучали гневом и жалобой свежие слона, ворвавшиеся в древнее описание пира:

 
Распалился, обозлился тут Калин-царь,
Разорить хочет, собака, стольный Киев-град,
Чернедь-мужичков он всех повырубить,
Терема-хоромы он на дым пустить,
Князю-то Владимиру голову срубить,
Русую Опраксию с собой уложить…
 

Тимоша остановился и сказал Кириллу:

– Русскую землю, вишь, к своей земле приложить задумал!

– Пой еще, смекаю.

 
Посылает Калин-царь гонца во Киев-град:
– Ты поди-то в палату белокаменную,
Пред собой ты дверь распахивай,
С головы шелома ты не сбрасывай,
Становись ты супротив князя Владимира,
Полагай молча ты грамоту на княжий стол.
 

И Тимоша опять объяснил Кириллу:

– Не велит даже гонцу перед русским князем кланяться. Высоко занесся, басурман поганый!

– А послушай-ка, – перебил его Кирилл. – Ты в Москве о татарах ничего не слышал?

– Кто же не слышал? Идут на Москву. Если б не сутолока, я, может, и купца-то не согнул бы.

– А что там?

– Идут татары. Тьма! Дмитрий Иванович народ сбирает, полки снаряжает.

Я уж который день оттуда… Теперь небось вышли.

– А в какую сторону?

– Видать, рядом с нами к Оке идут. Я потому и обочную дорогу выбрал.

– Ну, не только потому!

– Да, может, и правда, не только.

– А войско-то велико ли?

– Да не шибко, видать, велико, а только оружия много. И, видать, оружие новое, немецкое али свейское, – у нас не бывало такого.

– Чего ж с собой не захватил?

Тимоша засмеялся:

– Да я уж прилаживался: мне б, господин Дмитрий Иванович, медведя б собрать, он татар бить у меня приучен. А Дмитрий Иванович смеется: "Тех татаровей по лесам наши медведи голыми руками скоро грабастать станут!"

– Ты чего ж, самого давно видал?

– Да не так давно. На его дворе играл в четверг поутру. Княгиня его на крыльцо вышла: "Нам, говорит, Тимоша, не до игры сейчас. Время стало богу молиться". А князь сам во дворе стоял, глядел, как из погребов оружие на воза грузили. Видно, в оружейной не уместилось али в тайне те склады держал до времени. Приветливой князь.

– Тебе виднее.

– А ты иначе разумеешь?

Кирилл смолчал.

Конь, похрапывая, перебирал траву. Зверь мирно дремал у Тимошиных ног. Вечерело. Предстояла последняя ночь в лесу: поутру решили выбираться на дорогу.

– Ну, ты, может, дальше попоешь эту песню, а?

– Да чего ж не спеть? Песня ко времени.

Он спел о том, как требовал Калин от Владимира угощенья для татарских войск:

 
Ты наставь хмельных медов по улочкам,
По всем по городским по переулочкам,
Чтоб стояла по городу бочка о бочку,
Бочка о бочку да обруч к обручку.
 

Он спел о том, как быстро истекал срок, назначенный Калином Киевскому князю:

 
А ведь день за днем, как будто дождь дождит,
А неделя за неделей, как река бежит.
 

Он спел еще и о том, как вместо ответа послал Владимир к Калину богатыря Илью Муромца. Как седлал коня Илья, как выехал и увидел войско татарское:

 
А как глянул на войска на татарские,
Видит: станом стоит сила великая.
От людского покрыку, от посвисту,
От конского топоту, от ржания
Унывает сердце крестьянское,
Содрогается земля христианская.
 

Он долго пел, а Кирилл слушал: Илья собирал свою силу.

Лес молчал, только задумчивый голос сплетал слово со словом, и все гневней становился голос, и все отчетливее, строже бежала песня, будто слова шли, строй за строем, по лесным дорогам навстречу врагу.

Кирилл слушал, размышляя. И сейчас идут по дорогам силы русские навстречу царю Калину. Не Илья, а Дмитрий ведет их в страшную битву.

Никогда еще не одолевали татар, а многажды бывали от них побиты. Тлеют русские кости в сырой земле. Сейчас снова идут воины и снова лягут. Может ли победить Дмитрий, коли никто еще не побеждал татар?

"Дмитрий, Дмитрий! Вельми ты жестокосерд. Ненавистен!"

Оставалась в Кирилле привычка всякое большое желание обращать в молитву. Чуть родилась мечта – тут же с просьбой к богу. Но как помолиться теперь? Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вернулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!.. А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навеки сникнет! И Москва, и Коломна, и Рязань в кой-то раз вновь в пепел лягут! А в Коломну он мечту о вольной жизни несет: пеплом и мечта по ветру рассыплется.

– Даруй, господи, удачи брани сей. Ниспошли покров свой на воинство наше. Даруй победы…

Голос Тимоши, разрастаясь, охватывал весь примолкший вечереющий мир.

Илья Муромец обрушился на басурманские войска:

 
Он копьем их колет, конем их жмет,
Он бьет их силу, будто жатву жнет.
 

А когда притомился конь и притупилось оружие, бросил оружие Илья:

 
Видит, прет к нему дитя немалое,
Ухватил он за ноги того татарина,
Тако стал татарином помахивать,
Стал он бить татар татарином.
Так прошел сквозь всю Орду поганую,
Сквозь Орду к собаке царю Калину.
Бросил тут татарина он в сторону,
Взял за белы руки царя Калина:
– Будешь ты платить отныне веки по веку,
Будешь ты платить нам дань, поганый царь,
Посылать дани ко городу ко Киеву…
 

– Не слышал еще этой песни. А хорошо! – сказал Кирилл.

– Не слыхивал и я допрежь сего. Да надо б петь ее не князю Владимиру и не о Киеве-граде, а нашему Дмитрию на Москву. Злее б она выходила!

– Нет, правильно сложена. Всякой и так поймет, что Владимир – наш, а Калин – вражеской.

– Ой, чего-то ты не договариваешь! Видно, не в любви ты с Дмитрием свиделся.

– Нет, не в любви… о том после думать станем. А сейчас – татары идут на Русь. Понял?

Утром они растолкали мокрого от росы Топтыгу. Кирилл распутал коня.

Пошли еще в тумане, приглядываясь к подножью елей, где было ясней.

Днем вышли на дорогу, но хоть и была она безлюдна, а страшна. Они снова подались в лес, держась в виду дороги.

К концу дня показалась Ока. Было пасмурно. Шел мелкий дождь. С веток скатывались крупные капли. Лес становился мельче. Пошла чернь – дубы, осинник. Подосиновики краснели на плотных белых ножках, и Топтыга, чавкая, набивал ими рот.

– Животом занеможешь, балда! – увещевал Тимоша медведя.

В город решили идти порознь.

Тимоша с Топтыгой ушли, а Кирилл задержался.

Он вел лошадь в поводу по лесу, пока сквозь стволы показались пропашные поля, за ними город.

Под дождем стоял он маленький, темный, смурый. Повыше соломенных и дощатых посадских крыш высились бревенчатые стены кремля и коренастые, как совы, стрельницы.

Позолоченный крест поднимался над церковью Воскресенья. Здесь Дмитрий венчался с княжной Евдокией Суздальской. Помнил эту церковь Кирилл; давно это было. Сколько горестей перенес с тех пор, как вышел с ее паперти. А вон в стороне, в дубах, и Голутвин монастырь, откуда и повели его в невольную жизнь. Там, у слияния Москвы с Окой, может, и сейчас живет Анюта…

"Не чает небось, как близко стою. Не забыла о том, как умоляла стражей отпустить меня, грех на себя одну брала. Знала б, не жалобилась бы… Горько убивалась… Да и любилась она стыдливо, жалостливо. Разве блудни такие? Лгут злые люди на нее. Велика горесть вдовьей жизни".

Может, не сюда бы бежал через леса и топи, если б не сохранил через нее в своем сердце тепла к Оке и к Коломне и к этим глухим ивнякам, где с ней слюбился.

Еще стоя в кустах, Кирилл облюбовал приметное дерево и пошел к нему.

У корней пышно рос мох. Кирилл кинжалом вспорол его и приподнял большой пласт. Подо мхом оказались залежи орехов. С удивлением он взял один, обтер пальцами и разгрыз. Ядро было свежее.

– Ишь ты! Векша[3]3
  Векша – белка.


[Закрыть] тут склад устроила. Ну и я тоже устрою.

Он разрыл кинжалом землю, снял с себя лишнее оружие, шелом, завернул в узел и уложил в расщелине корней. Сверху прикрыл мхом, присмотрелся:

– Мох как мох. Так, маленькая кочка. Никому невдомек.

Посмотрел на перстень и решил было снять, но снова разрывать кучу не хотелось.

Теперь он одет был легко, просто. Из оружия остался лишь кинжал за поясом да нож за голенищем. Таким может быть и доверенный купеческий приказчик да, пожалуй, и сам купец. Только шапка была нехороша. В этой шапке с Алисом работал, измазана, постерта вся.

Уже совсем стало смеркаться, а дождь не переставал. Кирилл заторопился.

В городе лаяли собаки. Пахло с огородов и дворов свежим навозом, ботвой. Сырые пятна чернели на бревнах строений.

По свету в окне Кирилл опознал постоялый двор. Тут, в слободе, не въезжая в городские ворота, он и остался ночевать.

В большой избе было темно и тихо. Лучина тускло горела в стороне от стола, и пламя стояло, как увядающий цветок, подсохший сверху, – пламя всегда напоминало Кириллу какой-то цветок, растущий на берегу Босфора.

Люди, молча сидевшие у стен по скамье, показались ему знакомыми: может, среди них есть те, которые два года назад видели его позорный исход из Коломны? Все смотрели на него, но никто не шевельнулся. Кирилл перекрестился в угол и сел.

Он скоро догадался, почему все молчали: здесь слушали побывальщину; старик сказитель на чурбаке возле печи отпивал квас из большой уполовни.

Кирилл вошел в перерыве между событиями: Илья, оседлав коня, выехал в чистое поле навстречу врагу. Это была та же песнь об Илье и Калине, которую Кирилл впервые слышал от Тимоши.

Старик поставил уполовник на кадку и обернулся к Кириллу:

– Да, так, значит, об Илье и Алине песня складена. Послухай, гостюшко.

"За купца меня принял", – подумал Кирилл. И пока старик отирал ладонью волосы вокруг рта, готовясь продолжать, Кирилл толкнул мальчишку, сидевшего у его скамьи на полу:

– Подь, отроче, поглядь коня.

Мальчишка поспешно ушел, а Кирилл подумал: "Пусть и впредь за купца чтят".

Он оглянулся – кто тут хозяин? Надо бы еды спросить. Старик же сказал ему:

– Потерпи малость. Вместе и поснедаем. А пока послухай.

– Пой, пой, отче. Я повременю.