Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

23

Он подкарауливал Тату на Кропоткинской, звонил утрами и вечерами на работу. Отвечали три женских голоса. Одна четко рапортовала: «Коклюшкина у аппарата». А дальше от нее ничего невозможно было добиться. Другая, сняв трубку, долго огрызалась на покупателя, который клянчил новые марки с портретами летчиков-героев: «А я говорю, нету… И Водопьянова нет… Нету и не будет… И Молокова нету… Надо было раньше приходить… Але!» Третья начинала разговор вопросом: «Лешка, ты?» – а про Тату сообщала: «Она на больнишном».

Ничего не добившись, Митя отправился на почтамт. Возле Татиного окошка толклись коллекционеры, озабоченные квартблоками, беззубцовками и водяными знаками «ковер». Втершись в гущу филателистов, Митя незаметно направил разговор на Тату. Оказалось, все ее знали, скорбели о ней и презирали бестолковых сменщиц. Чистенький старичок лет шестидесяти отозвал Митю в сторону, сообщил, что Тата, обольщенная знаменитым собирателем марок, драматургом, легла на аборт, и поинтересовался, нет ли у Мити беззубцового Горького номиналом в тридцать пять копеек.

Митя едва сдержался, чтобы не ударить старикашку. В глубине души он предполагал вероятность такого оборота событий, но слышать пакостные сплетни было нестерпимо.

Какое предательство! Как она смела не посоветоваться, какое имела право решать одна? Ведь ребенок не только ее, ребенок Митин! А она его убила, зарезала, не дала ему посмотреть, что такое солнышко! А еще велит Ваську наказывать, преступница!

Митя решил выбросить Татку из головы, подтянуть дисциплину комсомольских бригад и совершить ночной налет легкой кавалерии на женское общежитие.

А дней через десять ни с того ни с сего он подошел к Художественному театру и купил с рук билет. Как неприкаянный, толкался он по кривым, похожим на штольни коридорам, пялил глаза на портреты артистов и вспоминал, что рассказывала про них Тата. Потом отправился в партер, сел в кресло Станиславского и сидел, пока не согнали.

Вскоре после Нового года, в лютый мороз, он вырвался на почтамт. Та же кучка чокнутых филателистов толпилась у окошечка с кляссерами, пинцетиками, зубце-мерами и каталогами Ивера. Тот же старичок выпрашивал беззубцового Горького.

А за окошечком работала Тата. Митя не видел ее, но почему-то знал, что она там. Он простоял почти полчаса, увидел издали руку, только руку с кружевным манжетиком, только нежные быстрые пальчики и чуть не вскрикнул. В тот же вечер он отправился к заведующему личным столом, положил перед ним покаянное заявление Чугуевой с резолюцией начальника шахты, свою петицию, адресованную Первому Прорабу, и книжку, написанную Гошей.

Товарищ Зись внимательно прочел документы и сказал:

– Придется разбираться. Ступай.

На другой день Митя позвонил Тате. Тата сказала:

– Приходи.

И положила трубку.

Митя долго ждал на морозе у пустыря, где недавно высилась церковь Флора и Лавра. Тата подошла после работы и стала рассматривать его словно старинную фотографию, серьезными, как всегда, глазами. На ней были все то же коротенькое манто с высоким воротником, мальчишеская ушанка. Но что-то изменилось в ее облике, старило ее. Митя вгляделся и понял – у нее постарели губы. Едва заметные морщинки в углах рта омрачали лицо тенью бывших и будущих страданий.

– Пошли? – спросила она.

– Пошли, – сказал он.

Они направились по бульвару вечным своим маршрутом.

Тата коротко доложила, что лежала в больнице, что операция оказалась тяжелой и детей у нее никогда не будет. К Мите она никаких претензий не имеет, и он не должен ни о чем беспокоиться. Необходимость встреч и телефонных звонков полностью отпадает. Она так и выразилась: «Полностью отпадает».

Митя возмутился. Что значит отпадает? Он сделал все, что требовала Тата, послушался ее, предъявил документы Чугуевой товарищу Зисю, записался на комнату в общежитие женатиков, на аборт он не сердится, а дети – неважно, вон, у Клавдии Яковлевны своих нет, так берут приемышей и живут – дай бог каждому.

Тата морщила гладкий лобик, будто ей делали больно. А Митя говорил и говорил, что он без нее не может, что он ходил в Художественный театр один и будет ходить с ней, сколько она захочет, что надо начинать все сначала и что она обязательно выйдет за него замуж…

– Это исключено, Митя, – сказала Тата.

Они прошли еще немного молча. Митя остановился. А она тем же шагом – не медленней, не быстрей – пошла к трамваю.

В это последнее свидание они не поздоровались и не попрощались. Так и ко всем нам забегают призраки счастья – не здороваясь и не прощаясь…

Недавно я встречался с Натальей Константиновной. Несмотря на пенсионный возраст, она не потеряла былой живости, активничает в дачном поселке, разводит гладиолусы, показывает семейный альбом и вспоминает, как в детстве называла себя Татой. И вслед за ней взрослые тоже стали величать ее Татой.

Митю она не простила за то, что он пытался мелко обманывать ее. Замуж она не вышла и, где теперь Митя, не знает. «Все-таки я благодарна ему, – призналась она мне при прощании. – Его любовь сделала меня лучше. Если будете писать, отметьте эту деталь, пожалуйста».

24

Митя и не предполагал, что способен с таким исступлением мучиться по какой-то блажной девчонке. Как только наступала передышка, как только шахта возвращала его самому себе, немедленно возникало рядом видение Таты и следовало за ним по пятам в электричку, в столовку, в общежитие.

К счастью, темпы все возрастали, слишком долго мучиться было некогда.

В мае прошел слух, что Платонова награждают Почетной грамотой ЦИК за обеспечение большевистских темпов в работе и за своевременное окончание строительства первой очереди. Комсорг развеселился и на бюро изобразил, как Осип показывал фокусы.

На пятнадцатое мая было назначено открытие Метрополитена. Накануне пуска, перед торжественным собранием, спустили распоряжение прокатить на метро лучших строителей.

Смутное чувство гордости и печали испытывал Митя, когда молочно-белые изразцы станции осветились скользящим тающим лучом, когда по рельсам потекли серебряные струйки и из черной трущобы выплыл поезд с надписью «Сокольники», состоящий из двух красных вагонов под номерами 001 и 002. Новенькие, блестящие, словно водой облитые вагоны с глубоким выдохом осели на тормозах, замерли у перрона, и невидимая сила, как по команде, раздвинула все двери сразу.

Митя вошел, ощущая ногами холостое вращение мотора. Двери захлопнулись. Поезд приемисто набрал скорость. В зеркале окна вдоль ребристых тюбингов мчался прозрачный двойник Мити. С умопомрачительной быстротой струились по тоннелю плети гудронированного кабеля, и через равные промежутки времени в черноте выстреливали электрические лампочки. Лебединые изгибы никелированных стоек и поручней удваивались в бемском стекле. Мягкие сиденья вкусно пахли новыми сандалиями.

Девочки ахали, некоторые плакали, пожилые украдкой крестились, парни пытались запевать. Губастая хихихалка обняла Митю. Он не удивился, поцеловал ее. Она рассмеялась, он тоже.

Через несколько минут поезд окутало розовое облако. Строители вышли полюбоваться делом рук своих. Инженер Бибиков остановился на середине перрона, оглядел мраморные стены, каменный паркет, розовые грани колонн и произнес:

– Не метро, а термы Домициана!

А Митю словно громом ударило. Вот тут он крутился ночью в бадье, вот тут в грозу в кромешной тьме пробиралась к нему по швеллеру Васька. Где она теперь? Как он посмел забыть о ней? Почему не наведался в отдел кадров, не узнал о ее судьбе? Неужели любовная канитель так заморочивает голову?

Девчонка, обнимавшая его, работала шлифовщицей на мраморе. Митя спросил, знает ли она Чугуеву. «Это у которой нос на двоих? – улыбнулась хихикалка. – Конечно, знаю. У нас все ее знают!» Оказывается, Васька еще две недели назад работала на облицовочном заводе под Москвой. Потом ее или отозвали, или она сама уволилась. Подружки-шлифовщицы тоже не знали подробностей. Работала Васька на «отлично», потом перестала являться в смену. И с квартиры выписалась.

«Ладно, – подумал Митя, – увидимся на торжественном собрании – узнаю, как у нее дела».

Торжественное собрание совершалось в Доме союзов.

Митя захватил место в одном из первых рядов, неподалеку от инженера Бибикова.

Партер Колонного зала, боковые места за балюстрадой, хоры под потолком – все было до отказа забито проходчиками, кессонщиками, водопониженцами, бетонщиками, камеронщиками, маркшейдерами, облицовщиками, хозяйственниками и итээровцами.

Уже сияла в алом нимбе над бюстом Ленина огромная, непривычная москвичам буква М, уже нацелились на трибуну переносные юпитеры и железные чемоданы кинохроники.

Время начала торжества наступило и прошло. Стол президиума пустовал. Молодежь нетерпеливо, как в театре, аплодировала. Пожилые шикали. Наконец ряды президиума стали лениво заполняться.

Митя подозвал Круглова, спросил, известно ли ему что-нибудь о Ваське.

– Разве она не здесь? – удивился Круглов.

– Нет.

– Так что же ты раньше… – Круглов едва сдержался, чтобы не выругаться. – Где же ты раньше был?

– Я у Зися спрашивал…

– Финтишь, комсорг! За Ваську драться надо, напролом надо идти! Заморочила тебе твоя милашка голову.

– Заткнись! – Митя сжал кулаки.

Он собирался втолковать Круглову, какая Тата принципиальная, как одержима стремлением к правде, хотел сказать, что спорил с Зисем. Заведующий личным столом говорил, что всех ударников Колонному залу не вместить, а Митя доказывал. что Чугуеву надо вместить обязательно. Но было поздно, Абакумов начал доклад.

Митя слушал плохо. Тоскливый взгляд его задержался на Бибикове.

Инженер, украшенный галстуком «кис-кис», сидел за балюстрадой и изображал усердного слушателя.

«Приоделся, – думал Митя. – Будет теперь звонить, что в Колонном зале заседал. А Васьки бы не было, и его бы тут не было. Где же она сейчас все-таки? Или спит без задних ног, или в ночную вкалывает… И в метро ее не покатали, и в зал не пустили. А она считает, что так и надо: недостойная. Каинова печать навеки… Вот что страшно!»

Отягченный думами, Митя не сразу услышал радостный гул. И только когда захлопали сиденья и люди здесь и там стали подниматься с мест, когда кто-то крикнул: «Да здравствует Сталин!» – он вскочил и увидел вождя.

Рядом со Сталиным стояли Калинин, Молотов, Ворошилов…

Овации нарастали. Хлопал президиум, хлопала губастая девчонка, хлопал Круглов. Хлопал Николай Николаевич Бибиков, спрятавшийся за колонну, чтобы его не заметил Первый Прораб. И Митя, не выносивший обычаев низкопоклонства, на этот раз до боли отбивал ладони, до хрипоты кричал «ура!». Он был уже не Митей, не Дмитрием Платоновым, не комсоргом 41-бис, он стал частью заполнившего весь зал восторженного, обожающего многоликого чудовища…

Под грохот аплодисментов Сталин вышел из-за стола президиума и, чуть выворачивая наружу носки мягких сапог, направился к трибуне. Митя удивился. Сталин был невысок, гораздо ниже, чем выглядел на портретах. Не доходя до трибуны, он остановился. Он стоял с блокнотным листочком в руке и ждал тишины. Ждал, не выражая ни спешки, ни нетерпения, как ждут трамвая на остановке.

В грохоте оваций трепетали на люстрах радужные звездочки. Бесчисленные огни остроконечных лампочек плавились в металлически-волнистых искусственных окнах, бриллиантовыми подковками отражались в новобрачной белизне колонн.

Сквозь шум до Мити донесся голос:

– Товарищи! Подождите авансом хлопать. Вы же не знаете, что я скажу.

Эти сдобренные пряным восточным акцентом слова в торжественном сиянии зала прозвучали до того по-домашнему, с такой неожиданной мудростью, что все смолкло.

– Я имею поправку, продиктованную теми товарищами, которые сидят вот здесь, – доверительно продолжал Сталин. Он красиво обвел бумажкой полукруг, и Митя не понял, президиум имеется в виду или все метростроевцы. – Дело сводится к следующему. Партия и правительство наградили за успешное строительство Московского метрополитена, – на слово «успешное» Сталин нажал, проговорил крупным шрифтом, – одних орденом Ленина, других – орденом Красной Звезды, третьих – орденом Трудового Красного Знамени, четвертых – Грамотой Центрального Исполнительного Комитета Советов.

Вождь замолчал. Митя всем существом своим ощутил тревожную тишину зала. Ему почудилось, что великий человек не знает, как продолжать.

– Но вот вопрос, – после длинной паузы заговорил Сталин, – а как быть с остальными, как быть с теми товарищами, которые работали не хуже, чем награжденные, которые клали, – слово «клали» он выделил крупным шрифтом, – клали свой труд, свое уменье, свои силы наравне с ними? Одни из вас как будто бы рады, а другие недоумевают.

Сердце Мити захолонуло. Вождь почти буквально повторял его мысли. Глубокое чувство обожания заполнило душу Мити, в носу защекотало… «Эх я, дурень, – обругал он себя. – Бегал по лободам, по трусливым профессорам, по бибиковым. Вот кому надо было писать! Да и писать не надо. Просто переслать Васькину покаянную бумагу. Он все поймет, он заступится!»

– Что же делать? – спросил Сталин озадаченно. – Вот вопрос.

Было тихо. Замерли хрусталинки на люстрах. Только одна шалила, подмигивала Мите то бирюзой, то изумрудом.

– Так вот эту ошибку партии и правительства мы хотим поправить перед всем честным миром, – снова заговорил Сталин. Он так и не заходил на трибуну, а стоял рядом с ней, весь на виду. – Я не любитель говорить большие речи, поэтому разрешите зачитать. За успешную работу по строительству Московского метрополитена объявить, – он выделил это слово очень крупным шрифтом и упрямым акцентом, – от имени Центрального Исполнительного Комитета и Совета Народных Комиссаров Союза ССР, – эти слова просыпались петитом, – благодарность (крупный шрифт) ударникам, ударницам и всему коллективу инженеров, техников, рабочих и работниц Метростроя.

Переждав аплодисменты, Сталин обернулся к президиуму и раздельно, словно объявляя выговор перед строем, проговорил:

– Сегодня же надо провести поправку о том, что объявляем благодарность всем работникам Метростроя.

Начали было хлопать, но Сталин капризным мановением руки остановил шум.

– Вы мне не хлопайте. Это решение всех товарищей.

И, выворачивая наружу носки, пошел на свое место.

В зале бушевало пламя оваций. Временами оно сникало, и утомленный Бибиков косился из-за колонны, удобно ли прекратить хлопать, а из зала словно подбрасывали валежник: «Да здравствует Сталин!», «Великому Сталину – ура!» – и снова занимался сухой треск, и утихающий было костер аплодисментов с новой силой поднимался до потолка. Николай Николаевич опасливо поглядывал на дрожащие люстры и перекрытия зала. А Сталин, будто не слыша, обменивался записками с Первым Прорабом, шептался с Калининым.

Наконец он решительно встал и, не дожидаясь тишины, начал:

– И вторая поправка, я прямо читаю: за особые заслуги в деле мобилизации славных комсомольцев и комсомолок на успешное строительство метрополитена, наградить орденом Ленина Московскую организацию комсомола.

Взорвались аплодисменты такой силы, что казалось, обрушится потолок. Трудно было представить, что люди могут производить такой грохот. Все встали. И Сталин стоя аплодировал вместе со всеми.

– Эту поправку тоже надо сегодня провести и завтра опубликовать, – приказал он сурово и, спохватившись, улыбнулся – Может быть, товарищи, этого мало, но лучше мы придумать не сумели, – он еще раз мило, пряча в усы улыбку, добавил – Если что-нибудь еще можно сделать, то вы подскажите.

«Да что же еще можно сделать? – Митя не сводил глаз с обожаемого лица. – Разве можно придумать что-нибудь лучше?»

– Да здравствует дорогой Ста…! – воскликнул он и сорвал голос. Овация кипела несколько минут.

– Товарищу Сталину – комсомольское ура! – кричали ребята сверху, и все аплодировали.

И аплодировал Сталин.

– Гениальному вождю народов – Сталину – ура! – кричали из первых рядов, и все аплодировали. И Сталин аплодировал рассеянно.

Ворошилов наклонился к вождю и тихо напомнил:

– Они тебе аплодируют.

Сталин нахмурился.

– Ну и что же? Они – мне, а я – им.

И продолжал хлопать.

Наконец стали садиться. Инженер Бибиков почти рухнул на стул. А Сталин спросил:

– Как вы думаете, хватит поправок?

Все опять встали, захлопали…

Поздно ночью Митя переписал письмо о Чугуевой на свежую бумагу и вложил в конверт. Сперва он хотел написать: «Великому, любимому вождю всех народов…» – но, подумав, написал просто: «Кремль, товарищу Сталину». Получилось слишком коротко. Митя почесался, подумал и прибавил «Иосифу Виссарионовичу».

Рано утром, перед утренней сменой, письмо было опущено в обыкновенный почтовый ящик.

1975 г.