Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Такой не помню.

– Да как же! Первому Прорабу еще просьбу подавала!

– Не знаю, не знаю… Не знаю… Лишенка, говоришь?

– Лишенка. Беглая со спецвысылки.

– Не знаю… Не знаю, не знаю, не знаю.

– Знаете. Вы велели мне ее с гравиемойки взять. В мою бригаду.

Лобода вздохнул, налил себе новую чашку.

– Условия велели создавать.

Лобода добавил варенья.

– К физкультуре подключать.

– Давай активней закусывай, – посоветовал Лобода. – Шут с ней.

– Как же, Федор Ефимович? Золотая работница.

– У тебя какие предложения?

– У меня конкретные предложения. Я написал Первому Прорабу, чтобы он посодействовал. Вот.

Федор Ефимович стал читать бумагу, по обыкновению, с середины.

– У меня на Первого Прораба твердая надежда, – говорит Митя. – Такой человек поймет. А с вашим авторитетным мнением – и сомневаться нечего…

– С чего это ты его захваливаешь?

– А как же? – Митя опешил. – Вы сами говорили – самородок.

– Самородок, самородок… – Лобода почитал, поглядел, что на другой стороне. Другая сторона была чистая. – Надя печатала?

– Надя. Упросил.

– Самородок, самородок… У кого власть, тот и самородок. Ему что! Машин не хватает – пожалуйста! Нету изоляции, опять же: немедленно предоставить мильон метров галошной подкладки.[2]2
  Примечание автора. Обиженный Федор Ефимович немного преувеличил. В действительности для изготовления изоляции Метрополитена было использовано 150 тысяч метров галошной подкладочной ткани, (см. «Рассказы строителей метро», М., 1935, с. 472)


[Закрыть] – Он снова стал читать бумагу. – «Самоотверженная», «инициативная». Вот как ты ее разукрасил. Картинка, а не лишенка. Кто она тебе?

– Она мне ударница Метростроя, – отчеканил Митя.

– Может, родня?

– Какая родня? Она с Волги, а я с Оренбурга.

– Жил ты с ней, что ли?

– Что вы, Федор Ефимович!

– Чего же ты хлопочешь? Какой тебе-то плюс? Недопонимаю.

– Вот, посмотрите. Васька подала новому начальнику шахты заявление. Все написала: кто она такая, как бежала с высылки, как хотела меня угробить. Вот ее цидуля. – Митя достал бланки нарядов, коряво исписанные химическим карандашом. – Начинается так: «Меня Платонов затягивает в комсомол, а я недостойная…» А дальше начальник читать не стал и переслал мне с резолюцией: «Разобраться и доложить».

– Ну и что ты доложил?

– Я не докладывал. Я написал подробное объяснение Первому Прорабу. И вас прошу подтвердить письменно. Чугуева на ваших глазах стала ударницей.

– Подтвердить можно. – Лобода встал из-за стола. – Подтвердить, товарищ комсорг, все можно. Ежели бы я сейчас сидел начальником шахты, может быть, я за нее и заступился. А теперь какой мне расчет? Меня на подсобное хозяйство бросили, чуть не в сторожа! Ты как считаешь, для пользы дела меня с шахты поперли?

– Не знаю, Федор Ефимович, – ответил Митя. – Думаю, неправильно.

– Неправильно? – протянул Лобода. – Так чего же ты за меня-то не заступишься? На какую-то разнорабочую лишенку длинные словеса расходуешь, по Москве бегаешь, Настасью Даниловну сшибаешь, а за своего родного руководителя вякнуть не смеешь. А пла-а-акал! Как это расценивать? Что, тебе лишенка дороже начальника шахты?

Митя молча сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

– Не серчай, – Лобода взял его под локоть и убавил голос: – Я не попрекаю. Я спрашиваю. Теоретически я не больно подкованный. «Немецкую идеологию» с карандашом читал, а в голове застряло одно: как две кошки съели друг дружку начисто, остались одни хвосты. Вот и вся идеология, – он вздохнул. – Может, я чего на производстве проглядел, как думаешь? Может, работа с людьми хромала? Скажи, не бойся. Мне легше будет. Может, и правда я там… навроде богдыхана…

– Что с вами Федор Ефимович! – Митя совсем смутился. – Спасибо вам большое за ленинскую цитату. Я сегодня в ночную…

– Ступай, ступай. С Чугуевой не связывайся. Шею сломишь.

Он проводил Митю, заперся на все замки и задумался: «Этот тоже меня за богдыхана считает. Думает, сошлется на Ильича – и кум королю. Зелен еще!»

А Митя ехал в трамвае на сидячем месте и пытался читать «Невидимку».

При Лободе он и не знал, что бывают на свете такие интересные книжки. А новый начальник приказал всем комсомольцам прочитать не меньше трех книг Уэллса. Английский писатель собирался в Москву, изъявил желание посмотреть Метрострой, и новое руководство 41-бис лелеяло мечту поразить знаменитого фантаста культурным ростом молодежи.

Уэллс прибыл, беседовал со Сталиным, а Метрострой посетить не пожелал, хотя для него была припасена специально пошитая спецовка. Метростроевское начальство обиделось, а Митя пристрастился к фантастике и, когда было тошно на душе, перечитывал «Невидимку».

На этот раз интересная книжка не читалась. Митя был расстроен и не знал, что сказать Тате. Лучше всего, конечно, потянуть волынку, пока что-нибудь не образуется. На это надежды было мало, настырная Тата в покое его не оставит. Так и вышло. Первыми ее словами при встрече были:

– Ну, как?

Пряча глаза, Митя ответил:

– В порядке!

И стал торопливо рассказывать, как невидимка украл у викария Бэнтинга два фунта и десять шиллингов.

21

Он знал, что ложь Тата не переносит, но любовь сбивала его с толку. Огорчать самое дорогое существо жестокой правдой у него не хватало сил. Да и вранье-то, как казалось Мите, было неполное, неокончательное. Лобода не подписал – подпишет другой, например, инженер Бибиков, и все образуется.

С атакой на Бибикова пришлось переждать. На днях инженер похоронил жену. В контору он являлся в черном галстуке, в черных носках, с обручальным кольцом на левой руке.

И все-таки после настойчивых усилий Мите удалось напроситься в гости. Приглашение, правда, повисло в воздухе: то у Мити срочное собрание, то у Бибикова экстренная экспертиза…

Наконец дата была определена, и в десятом часу вечера Митя взбегал по ажурному чугуну на второй этаж старого дома.

Он опаздывал. Пунктуальный инженер просил его пожаловать часиков после семи.

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что персонажи этой повести постоянно опаздывают. Меня такая расхлябанность раздражает. Но ведь метро в Москве только еще строили. И троллейбусов почти не было. Таксомоторы, правда, бегали. Ежедневно около трехсот пятидесяти машин. Триста пятьдесят «фордиков» на четыре миллиона населения. Были еще извозчики – льстиво-наглые, медлительные и очень дорогие. Оставался трамвай, тот самый трамвай, в котором:

 
Чтобы рассесться —
                           и грезить бросьте,
висните,
             как виноградные грозди.
Лишь к остановке
                           корпус ваш
Вгонят в вагон,
                      как нарубленный фарш.[3]3
  Примечание автора. Это стихотворение Маяковского было опубликовано в газете «Вечерняя Москва» под рубрикой «Маленький фельетон» в 1928 году». К 1934 году трамвайный парк увеличился на 25 процентов. Зато население Москвы по сравнению с 1928 годом удвоилось.


[Закрыть]
 

Потому-то Митя и добрался только в десятом часу. Он сверился с табличкой, написанной пером рондо, и позвонил три раза. Дверь отворил Николай Николаевич.

– Здрасте-мордасти! – сказал он, запахиваясь в стеганый халат. – Поздняя визитация! Ну что ж, проходи. Хуже было бы, если бы ты пожаловал после двенадцати.

Словно Вергилий, повел он Митю по коммунальному коридору мимо шкафов, комодов и подвешенных на стену велосипедов.

За первой дверью плакала и ругалась женщина, за второй стрекотала швейная машина. Девчонка лет четырнадцати, примостившись на сундуке и заткнув уши, зубрила географию. За раскрытой настежь дверью виднелась лиловая от папиросного дыма комната: четверо мужчин, сгорбленных над преферансом; босая женщина бродила в глубине, баюкала скулящего сосунка. На ручках следующей двери висели сургучные печати. За дверью напротив кто-то пиликал на скрипке «Колыбельную» Моцарта. А еще дальше на узкой дверце был прикреплен график уборки общественных мест, а ниже пером рондо было начертано «Тушите свет» с тремя восклицательными знаками. Николай Николаевич квартировал в самом конце коленчатого коридора.

– Не удивляйтесь, – предупредил он. – У меня дама. Я, к твоему сведению, жуир и бонвиван.

Он был смущен. От него пахло пивом.

Комнату бонвивана перегораживал надвое четырехстворчатый буфет – огромное сооружение мореного дуба, изузорчатое, как собор Парижской богоматери, козырьками, башенками и затейливыми карнизами.

В освещенной половине генеральски блистал золотом корешков книжный шкаф. В черном зеркале фортепиано отражались непочатые стеариновые свечи.

За овальным столом с бронзовым, местами отставшим кантом, в оранжерейном свете салатного абажура сидела дама в шляпе, украшенной железными вишнями, и делала вид, что читает газету. На столе, заставленном пивными бутылками, дремал кот с черным бантом.

– Знакомься, комсорг, Кирилл. – Николай Николаевич показал на кота. – А это старикан Мефодий, – кивнул он на винтившегося кубарем шпица, тоже украшенного бантом черного крепа.

Даму он не нашел нужным представлять. Очевидно, имя ее было менее оригинальным.

– Присаживайся, – сказал он, опустился в качалку и стал беззаботно раскачиваться. – Слышал свежую сплетню? Слушай, чего придумали. Будто с этих, как их, ну, которые на портике… ну, эти… да как же их… – Он пощелкал возле виска тонкими пальцами. – Ну, с квадриги бронзовой, которая на портике Большого театра, приказано хвосты обрезать. У всех четырех лошадей. Для Метрополитена не хватает бронзы… Покойной Валечке рассказать – жаловаться побежала бы… А я им: что там лошади, – он наклонился к Мите игриво, – у самого Аполлона собираются кое-что чик-чик… Ничего, а?

Николай Николаевич залился смехом. О покойной супруге вдовец скорбел, как видно, только на службе. Перехватив недоуменный взгляд Мити, инженер заговорил скорбно:

– Любила покойница матушку Москву, любила. В Столешниках церковь ломали – плакала, молилась… Христа Спасителя ломали, тоже плакала. Уверяла, что над собором кружится белый голубь. Его гонят, стреляют, а он кружит… Вот какая ерунда творится на семнадцатом году революции. Ну-с, к вашим услугам.

Митя показал глазами на даму.

– Ах, вот что! У нас секреты! Любопытственно!

Он отвел гостью в угол. Они долго перешептывались и препирались. Наконец она собрала в кошелку пустые бутылки, пнула шпица и пошла.

– «Жигулевского»! – напутствовал ее Николай Николаевич.

Чтобы не тянуть канители, Митя без предисловий подал инженеру письмо, адресованное Первому Прорабу. Чем дальше читал Николай Николаевич, тем медленней качалась качалка. На второй странице совсем замерла.

– От Енисея, – проговорил он, пораженный. – От Енисея до Москвы, а? Без денег и без документов? Вот уж действительно – русский народ способен преодолевать все и всяческие трудности. Послушай, а ты тут… Э-э-э… ничего не прикрасил, молодой человек?

– Я помнил, кому писал, – возразил Митя строго.

– Пардон… Невероятный случай. Тайны Лейхтвейса! А Чугуева действительно работница экстра-класса… Вспоминаю, она траншею копала. Я встал, балда балдой, и глаз не могу оторвать. Этакая массивная девица, руки – как ноги, перси – во! А лопату возьмет – глазам не веришь. Влюбиться можно! Лебедушка! Балерина Уланова! А Осип какой подлец! Мерзавец! Откровенный мерзавец! Ловко ты его! Отлично!

Николай Николаевич сложил бумагу и, как папироску, двумя пальцами протянул Мите.

– Надо добиться, чтобы ее простили, – сказал Митя.

– Если бы это удалось! О если бы это тебе удалось!

– Надо добиваться, – повторил Митя, упорно не замечая бумаги. – Одного моего заявления недостаточно. Мало ли чего могут подумать. Надо, чтобы меня поддержали.

– Ты прав, – Николай Николаевич положил бумагу на секретер поближе к Мите. – Мало ли чего могут подумать… Кого бы тебе присоветовать…

– Неужели некого?

– Как же, людей много… Надо подумать… Кстати, слово «незаменимая» – одно, а не два. «Не» надо писать вместе. Приставка «не»…

– Хорошо бы кого-нибудь из руководства нашей шахты, – грубо перебил Митя. – Я думал. Шахтком – молчун вечный, начальник – новый кадр.

– Новый кадр, новый кадр. Это ты верно. А что если толкнуться к этому, как его… к бывшему… К Лободе если, а? Кавалер орденов все-таки.

– Был. Лобода не желает. На весь свет обиделся.

– Так я и думал. Главой скорбен Лобода. Ныне и присно… Мы с ним вместе любовались, когда она траншею-то копала. Он ее и назвал Лебедушкой…

– Что Лобода! Тут нужно авторитетную кандидатуру. – Митя посмотрел на Николая Николаевича и усмехнулся. – Инженера бы хорошо.

– Где сейчас найдешь авторитетного инженера? – вздохнул Николай Николаевич.

– Инженера-производственника, – нахально гнул свое Митя. – Который понимает, что Чугуева незаменима– Не подскажете?

– Кстати, не забудь, исправь слово «незаменимая».

– С вашей бы шахты инженера. – Митя уже понимал, что Николай Николаевич не поможет, и смотрел на него откровенно издевательски. – К которому Васька стирать ходит и полы мыть в местах общего пользования…

– Веди себя, мой друг, вежливей. Ты не в шахте. Желаешь, чтобы твою петицию поддержал я, так и скажи.

– Я так и говорю. Я одного товарища заверил, что вы подписали.

– Напрасно. Еще раз садиться в лужу? Не собираюсь! Почему ты сам, за своей подписью не посылаешь?

– Сравнили… То я, а то инженер Бибиков.

– А инженер Бибиков не уверен, что за Чугуеву надо заступаться.

– Не уверены?! – Митя вскочил со стула. – Девчонка десяток профессий освоила, за бригадира стоит, а вы не уверены?

– Не уверен. У меня нет достаточной уверенности в том, что твоя петиция отвечает высшим законам исторической необходимости… И кроме всего прочего. – Николай Николаевич вздохнул. – Я. понимаешь, в жесточайшем цейтноте. Вот, полюбуйся, – он кивнул на подоконник. Там громоздились восемь пухлых папок, набитых бумагами. – Воспоминания строителей. Пока что – совершенно секретно… Тебе известно указание начальства – создать летопись Метростроя?

– Как же! Тут и мои воспоминания есть, – Митя ухмыльнулся. – Даже не одно, а два.

– Почему два?

– Одно написал от себя, другое – за Ваську.

– Прекрасно! Видишь – здесь около сотни рукописей. А мне отпустили семь суток, чтобы в часы, свободные от службы, прочесть все, что здесь накорябано, и выправить техническую терминологию. Работа сложная. Ведь тебе ничего не стоит вместо слова «эскалатор» написать «экскаватор». И наоборот.

– Ничего, Николай Николаевич! Вы не такие трудности перебарывали. Зато получится знаменитая книга. По ней будут изучать потомки, как мы тут вкалывали, как возводили подземные дворцы коммунизма.

– Откровенно говоря, это меня и пугает. Давай посмотрим, что увидят потомки, почитавши ваши мемуары. Я тут кое-что выписал. Ну-с, во-первых, потомки увидят, что подземные дворцы хронически не обеспечивались материалами: «Материала не было. Поехал я с одним парнем в карьер к Москве-реке бут разыскивать. Привезли бут и начали работать. Закрыли каллоту до замка – это верхняя часть свода. Тут надо было заложить самый крепкий камень, а у нас кругом только мягкий известняк. Надо было доставать гранитный камень. Поехали мы опять и около Курской дороги нашли большие камни. Привезли их на шахту, разбили на клинья и сделали замок. Так мы предупредили аварию». Ну хорошо. Предположим, штукатур, который спер гранит, принадлежавший железнодорожникам, имел бы официальный наряд на этот драгоценный камень. Думаешь все? Как бы не так: «На Метрострое недостаточно было иметь наряды на материалы и транспорт. Надо было драться за реализацию этих материалов». Драться! – понимаешь! Пойдем дальше. На строительстве подземных дворцов не было самых элементарных механизмов. «В шахту бетон подавался на носилках – другого способа придумать не могли». Это не я говорю, а написано в мемуаре. «А когда уже можно было подвозить бетон по нижним штольням, неразрешимой осталась проблема доставки в верхние штольни. Каждая шахта придумывала свои способы. На 9-й бетон таскали ведрами через фурнели и лишь потом догадались поставить обыкновенный ворот. На 17-й через блок верхняка перебрасывали веревку, на один конец привязывали ведро с бетоном, а другой – к поясу рабочего. Рабочие – чаще всего это были девушки, – бегали по штольне и таким образом вытаскивали ведро наверх». Еще почитать? Заместитель начальника Метропроекта: «Проектирование арбатского радиуса было начато, – слышишь, не кончено, а начато, – почти одновременно с развертыванием строительства». А что значит отсутствие утвержденного проекта? Это значит, что люди не понимали, что они строили. И тем не менее строили – и строили с энтузиазмом. С небывалой быстротой поставили вестибюль метро на середине Арбатской площади. Решили похвастать Первому Прорабу. Он приехал – и приказал вестибюль сломать, поскольку он мешал автомобильному движению. Проявляя энтузиазм, здание разрушили невиданно быстрыми темпами, начали строить новое – у рынка. Построили больше половины. Приехал Первый Прораб – снова велел переносить. Пока он ездил налаживать колхозы, поставили третий дом. Вернулся Первый Прораб – велел переделывать колонны и прорубать двенадцать дверей вместо четырех. Об этом вспоминает не какой-нибудь злопыхатель, а секретарь парткома шахты 36–37. Вот что значит – строительство без проекта.

– Надо было проектировщиков крепче жучить! – сказал Митя.

– Зачем? Что они – не работали? Вот написано: «На протяжении целых месяцев коллектив Метропроекта нередко работал дни и ночи напролет».

– Работали дни и ночи, а производительность труда равнялась нулю, – комментировал Митя.

– Совершенно верно. Не успевали закончить проект, а он становился негодным. Почему? Потому что наверху каждый день принимали новые решения, отличные от вчерашних. Но это все присказка. Сказка-то впереди. Твои толковые потомки, прочитавши все это, не могут не задаться вопросом: если строительство не обеспечено материалами, если нет механизмов, а следовательно, и механизаторов, если не существует утвержденного проектного задания, то есть никому неизвестно, что, собственно говоря, надо строить, – каким образом определять срок окончания строительства? Высшие силы решили эту задачу гениально: назначили срок по праздничку. Помнишь, как нам в начале года объявили, что метро будет пущено 7 ноября 1934 года. Почему не 1 мая или, например, 8 марта – размышлять негигиенично. Те, кто пробовал рассуждать, после раскаивались: «Откуда Первый Прораб знает, что я говорил о том, что работу на шахте мы закончим к 1 декабря, а не к 7 ноября?» – долго удивлялся начальник шахты товарищ Ермолаев. А тот, кто пытался спорить вслух (вроде, например, директора завода имени Владимира Ильича), – получил встречный вопрос: «Значит, для вас постановление Московского комитета не обязательно? Так и запомним».

– Вы что же, – спросил Митя, прищурившись, – против руководящей роли партии?

– Что ты, что ты, комсорг! Московский комитет проводит титаническую работу! Мобилизовал отличных рабочих, собрал со всей Москвы грузовики, разместил по сотням заводов заказы, привлек иностранных консультантов. А, самое главное, Московский комитет в корне сломал вековую рутину старого инженерства: семь раз отмерь – один раз отрежь. Семь раз мерить было некогда. Сроки хватали за горло.

– Так называется моя статейка, – напомнил Митя.

– С чем тебя и поздравляю… И вот, когда кому-то наверху надоело дожидаться дешевых проектов и оптимальных решений организации работ, этот кто-то назвал число – «7 ноября» – и заставил семьдесят тысяч голов думать только об одном, – о победе в назначенный срок. О победе – любой ценой. И думать нам стало некогда. Все мы были мобилизованы на титаническую борьбу со случайностями природных недр. Нам пришлось драться за погонные метры, штурмовать плывуны, врубаться в базальтовые толщи. Короче говоря, началась война с природой. И в такой обстановке нам, инженерам, стало чрезвычайно трудно работать. Некоторые, трусливые интеллигенты, стали потихоньку сбегать. Мне очень жаль, что нет статейки Муравкина. Вот это был настоящий интеллигент. Идеал современного инженера. Какую бы панику ни поднимали – полная невозмутимость. Выбрит до блеска. Свежий воротничок. Брюки со стрелкой. Без толку в шахты не бегал. Инженер должен не бегать, а думать, проверять исполнение и отвечать за результат. А исполнение, расстановка людей – дело десятника.

– За это Муравкина и сняли с работы.

– И напрасно.

– И Лободу напрасно?

– Лободу напрасно посадили на руководящую инженерную должность. Поскольку он – от сохи, надо было его не на шахту, а сразу послать в подсобное хозяйство. Мужик-то он толковый, хитроватый. Помнишь, наверное, в очередной раз пришлось отклоняться от проекта и подкапываться под старые дома Волхонки, под «обвальные» домики. Лобода сам ни разу там не бывал – все Муравкина посылал. И Лобода и Муравкин одинаково хорошо понимали смертельную опасность, грозящую и им, и жителям домов, под которые подкапывались, но Муравкин в отличие от Лободы обладал бесценным качеством: инженерной интуицией. Он умел предчувствовать случайность и вероятность этой случайности. Однажды Муравкин заманил надоевшего ему своей бдительностью контролера из МК в узкую, темную траншею, заставил заползти под фундамент ветхого дома и в лежачем состоянии прочел ему длинную лекцию о том, что даже каменщики времен Бориса Годунова знали сложные законы строительной механики. Когда контролер явился к нам в контору, лица на нем не было. Кстати, контролер тоже представил воспоминания. Там, в частности, говорится: «Мы пошли на это дело спокойно и уверенно, ибо ежеминутно и ежечасно чувствовали, что каждый наш шаг направляют и проверяют Московский комитет партии и лично Первый Прораб». И еще там сказано, что «законы большевистской механики оказались сильнее законов строительной механики».

А в целом, надо признаться, что далеко не все старые интеллигенты, дипломированные питомцы Санкт-Петербургского горного института и Института инженеров путей сообщений императора Александра Первого сохранили лицо в чрезвычайных обстоятельствах. Многие пасовали, трусили, пытались прятаться. А некоторые даже хвастались своей бездеятельностью: «Мы победили только потому, что непосредственным руководителем и организатором работы по северному вестибюлю являлся не я, хотя я и числюсь начальником, а Никита Сергеевич Хрущев».

Словом – это было не строительство, а ежедневный изнурительный бой, в котором командиры-инженеры отстранены от командования, но не отстранялись от ответственности.

Вот выписки из воспоминаний инженеров: «И Никита Сергеевич (это – Хрущев), и Николай Александрович (это – Булганин) ежедневно по два раза в день приезжали на шахту, по нескольку раз звонили по телефону». «Можно сообщить Первому Прорабу, – все время спрашивал нас товарищ Хрущев, – что вестибюль будет сделан?» – «Надо дать два кольца в сутки», – торопил Первый Прораб. «Надо кончать станцию! Надо дать хорошую станцию!» – понукал Первый Прораб. «Плохо вы, товарищи силикатчики, выполняете план! Из-за вас задерживается кладка железобетонной рубашки», – бранился Первый Прораб. «Весь год мы провели в состоянии огромного нервного напряжения», – признается в своей статье начальник работ по замораживанию грунта Денищенко. А такое напряжение не проходит даром. Один профессор с перепугу предложил замораживать грунт обыкновенным вентилятором. А начальник шахты просто сошел с ума – ему все казалось, что он идет под мостом, а поезда, люди, дома – все валится. Как ты думаешь, могли ли мы в такой обстановке быть полноценными командирами производства?

– Вы думаете, Николай Николаевич, это тоже заинтересует потомков? – уклонился от ответа Митя.

– Этого я не знаю. Но потомки получат достаточно ясный ответ из ваших воспоминаний. Они увидят, что на строительстве первой очереди метро царил кавардак. Штурмовщина. Аварийная обстановка. Вот я тут выписал: «Ребята работают несколько смен подряд. Из камеры выходят только пообедать». «Бригады Петушкова, Старикова по две и по три смены не выходили из шахты». «Когда начинались бетонные работы, люди не уходили из шахты сутками». «На последнем этапе… двое суток комсомольцы не выходили из наклонного хода, но 200 кубометров дали». «Комсомольцы забыли, что такое дом и семья. Сплошь и рядом справляться о судьбе комсомольцев приходили в котлован их родители, жены и сестры. Комсомолец Степанечев трое суток сидел на изоляции аварийной сваи». Такую вот картину увидят потомки, почитавши ваши воспоминания. Неразбериху увидят, кавардак и бестолковщину.

– Ошибаетесь, Николай Николаевич. Они увидят битву и большевистские темпы, – перебил Митя. – Увидят энтузиазм молодежи.

– Запомни, комсорг: энтузиазм приносит пользу только при умножении на строго продуманную организацию работ. А если ты строительную площадку превратишь в театр боевых действий и затеешь драку за темпы, то любой энтузиазм, как в любой драке, только увеличит число калек и убитых. Кстати, некоторые мемуаристы почему-то особенно подробно, и я бы даже сказал, со смаком расписывают трагические эпизоды: пожары, обвалы, гибель от удушья, от электрического тока. Вряд ли это украсит книгу.

– Не все же про это пишут.

– Не все, а многие. Ты, к примеру, пишешь про забойщика Киселева: «Через 36 часов пребывания в забое был почти силой извлечен оттуда в полуобморочном состоянии. Он не желал уйти с поста до окончания перекрепления… При заделке замка в своде кольца № 17 он простоял на участке до тех пор, пока снова не упал в обморок от жары, духоты и усталости. Недавно на заседании редсовета писатели, которые вызвались произвести, так сказать, литературную прическу ваших писаний, посоветовали избегать конкретностей – цифр, фамилий и прочего в вопросах охраны труда, и предложили примерную редактуру такого типа: «Травматизм на Метрострое равнялся Днепростроевскому…» Это, конечно, тоже не сахар, но приличнее того, что вы пишете: мол, несчастные случаи «были следствием излишней удачи и лихачества самих рабочих». Ничего себе – почтили героев-энтузиастов, отдавших свои жизни Метрострою… – Николай Николаевич вздохнул. – Что ни говори, комсорг, а наши метростроевцы – чудо. Золото. Возьми хоть Ваську твою. Золото девчонка! А вот на тебе – подкулачница…[4]4
  Примечание автора. Забегая вперед, скажем, что не все замечания Николая Николаевича были приняты во внимание. Приведенные выписки можно найти в книгах «Рассказы строителей метро» и «Как мы строили метро». Вышли они в Москве, в издании «История фабрик и заводов». Книги эти размером около 50 печатных листов каждая были выполнены по образцу дореволюционных «роскошных» изданий: с золотым тиснением, с фотографиями и гравюрами на мелованной бумаге, предохраненными папиросными прокладками. Изданы они метростроевскими темпами: первая сдана в верстку 1 марта 1935 года, а вышла в свет 7 марта того же года! Вторая подписана к печати 3-13 июня 1935 года и вышла в свет 21 июня 1935 года. Тираж каждого из томов тоже метростроевский: 100 тысяч экземпляров. В экземплярах, которыми я пользовался, тираж обозначен так: в «Рассказах строителей метро» (первый завод– 5 тысяч), а в книге «Как мы строили метро» (первый завод – 3500). Последующие заводы мне в руки не попадали.


[Закрыть]

– Ленин говорил, что даже помещика можно брать в коммуну, если он порядочный…

– Где же он это говорил?

– В Петросовете! Лобода лично слышал… Я про это в сочинениях Ленина искал, пока не могу найти.[5]5
  Примечание автора. Найти нужную цитату Митя не мог, потому что выступление Ленина на заседании Петроградского Совета 12 марта 1919 года (раздел 2, ответ на записки) впервые было напечатано в 1950 году в четвертом издании Сочинений (29-й том, 18-я страница).


[Закрыть]

– Вот видишь, не можешь. Найдешь – другой разговор. А пока не нашел, защищать Чугуеву мне представляется негигиеничным.

– Боитесь, так и скажите, что боитесь. А то…

– Я, молодой человек, никого не боюсь, кроме господа бога. И не потому, что такой уж Ахиллес бесстрашный, а просто потому, что устал. Бояться устал. Я ведь, к твоему сведению, не такое писал. Я прямо писал, что срок окончания Метрополитена 7 ноября 1934 года – невежественный, безграмотный, авантюрный, преступный.

– Так и написали?

– Так и написал. Раньше 1938 года не построим. Писал и думал: пускай выгоняют, черт с ним. Возьму ночной горшок и уеду в Аргентину! Ну так вот. Вызывает меня Первый Прораб. «За неверие в большевистские темпы вас следует наказать, – объявил он. – Решим так: в день открытия метро вы прочитаете свою докладную на торжественном собрании строителей…» Сейчас на дворе октябрь. На днях пускаем пробный поезд на Сокольники. Где-нибудь в середине 1935 года подземка начнет действовать.

– В феврале, – уточнил Митя.

– Почему в феврале, – вскинулся Николай Николаевич, – из каких расчетов?

– В феврале на почтамте будут продавать марки в честь пуска метро.

– Откуда тебе известно?

– Из достоверных источников.

– Ну вот. Я научными формулами доказывал, что раньше 1938 года метро не построить, а метро в будущем году повезет пассажиров. И меня вытянут на трибуну на всеобщее посмешище. Чего же я не учитывал? А не учитывал я, дорогой товарищ, одной простенькой вещи: не учитывал я, что на дворе происходит революция. Меня учили уравнениям Максвелла и формулам трех моментов, а метро строили по формулам революции. А я об этих формулах не имею никакого понятия… В своих расчетах я, видимо, не учитывал энтузиазм молодых революционеров. Впрочем, энтузиазм приносит плоды только тогда, когда он направлен в русле продуманной организации труда. Я все-таки опасаюсь, как бы наш соблазнительный пример антиинженерного строительства, строительства любой ценой, не вошел в привычку… Ты что, думаешь, мне Ваську не жалко? Очень жалко. Кстати, она удивительно выжимала белье после стирки. Валечка, бывало, выжмет – сутки сохнет, а Васька выжмет – сразу гладить можно… Очень сожалею. Весьма. А писать ничего не стану. Почему? Потому что не хочу второй раз садиться в калошу. Почем знать? Если ее заслали на берега Енисея, значит, она должна там жить… Может быть, так положено. Возражать истории глупо. Так же глупо, как заливать вулкан лейкой. Революция всегда права, к твоему сведению… Бывало, я и сам был не прочь позубоскалить: чего это выдумали – справки, анкеты! А в анкетах пиши про бабушку, дедушку, чем они занимались до семнадцатого года…

Позвонили три раза. Вернулась дама, принесла пива, краковскую колбасу. Время клонилось к полуночи. Митя думал, что дама уйдет, а она села и заслонилась газетой.

– Так вот, – продолжал Николай Николаевич, уютно покачиваясь в качалке, – чем занимались до семнадцатого года. Смешно, правда? Не лучше было бы спрашивать нового человека: выпивает ли он? Курит ли? Любит ли болтать по телефону? Какая книга ему нравится? Какие цветы? Какие женщины?

– И хорошо бы, – сказала дама, опуская газету.

У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.

– Послушай, – встрепенулся Николай Николаевич, – как тебя… э-э-э… – Он защелкал пальцами. – Ну, как тебя…

– Беспамятный ты, дядечка, – сказала гостья. – Я тебя учила, зови Адель.

– Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.

– А ножи у тебя где?

– Вон там, в буфете.

Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.

– Сюда, – нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, – сюда… Не оступись…

У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:

– Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?

– Тише, тише… – Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.

Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».

Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.

«Ничего не поделаешь. – Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. – Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».

Так он ей и сообщил. Хорошо, если она поверила.